Роксолана и Султан Павлищева Наталья

– Ой, на нем весь гарем повис с вопросами.

– Гарем подождет.

Валиде распорядилась срочно позвать евнуха; тот прибежал, привычно семеня ножками и отирая пот со лба:

– Замучили!

– Кизляр-ага, что Повелитель там говорил о стихах? Только не ври, вижу же, что знаешь.

Евнух шепотом рассказал о ночном происшествии.

Хафсу задело, что сын не поинтересовался по поводу рабыни у матери, попытался все решить сам. Не хотел спрашивать кизляр-агу – так почему не задать вопрос ей?

Да, получалось слишком много шума, на такой она не рассчитывала.

А Роксолану готовили для султана. Она сама была словно во сне, подчинялась, поворачивалась, поднимала руки, терпела, пока втирали в щеки румяна, пока сурьмили брови, рисовали на кистях рук узоры. Все вытерпела, а когда поднесли большое зеркало, чтобы полюбовалась, – заплакала, потому что отражение показывало совсем не ее, не Настю, не Роксолану, даже не жизнерадостную Хуррем, там стояла разрисованная кукла, которая, она это остро почувствовала, ни за что не понравится Повелителю. Значит, первая ночь станет последней, если вообще состоится.

– Ты чего плачешь? – всполошилась Фатима.

– Смотри, что со мной сделали. Я разрисована хуже Махидевран.

Рабыня крякнула:

– Да уж… расстарались. Ну-ка, давай чуть сотрем.

Но стереть мало что удалось. Роксолана ужаснулась: как она могла преподнести себя такой любимому? Хотелось умереть от горя на месте, но только вот взглянуть на него в последний раз и умереть.

Ни взглянуть, ни умереть не удалось.

Когда за ней пришел кизляр-ага и уже вел раскрашенную куклу к Сулейману, неодобрительно кося взглядом на красные щеки и густо насурьмленные брови, им дорогу вдруг преградила Махидевран:

– Куда это ты ее ведешь?

Евнух удивился:

– А то ты не знаешь? К Повелителю.

– Сегодня очередь жены, а не наложницы. Хай Аллах! Какая жалость, не получилось у рабыни, по закону не ее очередь. Так что забирай свою красотку обратно. Можешь сам с ней переспать, если получится.

Это было открытое оскорбление кизляр-аги, но его Махидевран не боялась совсем.

Роксолана вдруг почувствовала такое облегчение, словно с шеи камень сняли перед тем, как в воду бросить. Потому что хуже, чем показаться Повелителю в столь нелепом виде, ничего не могло быть.

Пусть лучше совсем не позовет, хотя бы помнить нормальной будет, а не вот такой! Роксолана наконец опомнилась и была готова просто удрать, а тут такой подарок – Махидевран с упертыми в бока руками. Девушка потянула евнуха за рукав:

– Кизляр-ага, сегодня правда право Гульфем, а не наложницы.

Евнуху страшно не хотелось навлекать на себя гнев ни Повелителя, ни Махидевран, он задумчиво наморщил лоб, словно пытаясь припомнить, чья же и впрямь очередь.

– Чего задумался? Не делай вид, что не помнишь! Сегодня очередь Гульфем.

– А она там? – кивнул евнух в сторону спальни султана.

– Я за нее. Мы поменялись, понял? Веди свою девку к ней в конуру.

И грозная баш-кадина отправилась в султанские покои. Кизляр-ага вздохнул:

– Пойдем, она своего не упустит. Чего это они поменялись?

Махидевран, сама того не ведая, сделала Роксолане большущий подарок, не допустив размалеванную девушку на глаза Сулейману.

Сулейман ждал золотоволосую малышку, с трудом сдерживая нетерпение. Минуты тянулись вечно. Ну, где же этот кизляр-ага с его семенящей походкой? Не дождешься!

Султан встал из-за стола, прошелся по спальне. Так же нетерпеливо он когда-то ждал Махидевран, та тоже была тоненькой, как кипарис. Но с Махидевран разговоров не вел, что ей стихи, ей ласки подавай, подольше, погорячей. Страстная женщина, рядом с ней никаких наложниц не нужно.

Но сейчас султан жаждал встречи именно с наложницей, и не потому что хотел обладать, а потому что хотел снова посмотреть в ее зеленые глаза, услышать нежный, чистый голос. Сколько ей лет? Пятнадцать? Шестнадцать? Самое время для любви, замужества. Сулейман не задумывался, что будет дальше – какая разница: если она его наложница (надо не забыть отблагодарить Ибрагима за такой подарок), значит, будет на его ложе столько раз, сколько он захочет.

Но Сулейману не хотелось думать даже о ложе – просто поговорить, взять за руку, почитать стихи самому. Он знал много газелей, да каких! И сам писал. А еще хотелось, чтобы она, как утром, проплыла в необычном танце вокруг него… обнаженной… Тоненькая, наверняка, как тростиночка.

По коридору раздались шаги, Сулейман весь напрягся. Дверь открылась, он обернулся с улыбкой на устах, чтобы не испугалась, чтобы сразу поняла, что ждет.

Улыбка медленно сползла с лица султана.

– Что ты здесь делаешь?

– Ты мне не рад?

– Почему ты здесь, я не звал?

Махидевран сделала вид, что не заметила обидных слов, подплыла ближе, воркуя:

– Сегодня день Гульфем, а я так соскучилась…

Знала, чем взять, султан – хранитель законов и обычаев, ему обычай велит отдавать один день недели каждой из жен обязательно, а в остальные брать столько наложниц, сколько пожелает или сможет.

– Гульфем, но не твой.

– Я купила у нее очередь…

Махидевран помнила, как злится Сулейман при одном намеке, что очередь на ночь с ним могут переуступить и даже продать. Рассчитывала таким заявлением сразу поразить две цели: показать, что Гульфем способна обменять ласки Повелителя на перстень, и то, что ей самой ничего не жалко, чтобы быть с ним рядом лишнюю ночь.

Ожидала укора в ненасытности (раньше бывало и такое), но султан дернул плечом, сбрасывая ее вольную руку со своего рукава.

– Не хочу никого сегодня.

Махидевран едва не укорила, что ждал Хуррем, но сдержалась, промолчала. Ладно, она еще этой Смеющейся покажет! Пока же нужно ублажить мужа, нельзя из-за злости на какую-то рабыню потерять его расположение.

– Если гонишь, я уйду, но мне так хотелось тебя видеть. Ты редко приходишь в гарем, редко стал к себе звать. Мустафа спрашивал, а что я могу сказать? Папа занят…

Это была неправда, Сулейман бывал в гареме часто и ее к себе звал тоже, и ласки горячие не забыл, а уж о Мустафе и говорить нечего.

Ночи любви не получилось, не звал с собой на ложе Сулейман, но разговаривали долго. О Мустафе, о том, как жили в Манисе, вспоминали смешные случаи… Казалось, прошлое вернулось. Но Махидевран сама все испортила. Заметив, что Сулейман все еще прислушивается к шагам в коридоре, почти победно усмехнулась:

– Наложнице я велела вернуться в свою конуру. Сегодня не ее ночь.

Лицо султана мгновенно стало непроницаемым.

– Я сам распоряжаюсь, кому прийти. Иди к себе – придешь, если позову. Инш Аллах!

Махидевран тоже окаменела, поднялась, поклонилась, на ватных ногах проследовала к двери, все надеясь, что передумает, вернет.

Не передумал и не вернул, напротив, отвернулся к окну, словно в нем можно что-то увидеть ночью. Махидевран шла к себе, уничтоженная, растоптанная, даже злости на наложницу не было, все сосредоточилось на собственной боли. Сердце не просто кровоточило, оно обливалось кровью, захлебывалось ею.

Впервые она уходила из спальни Повелителя ни с чем, такого не бывало. Конечно, ее позора никто не видел и не знал, потому что пробыла с Повелителем долго, все могло за это время произойти. Выходя из спальни, Махидевран быстро растрепала волосы и сбила одежду, якобы одевалась сама, без помощи служанок, плотно закрыла за собой дверь, словно давая знак, чтобы султана не беспокоили.

Но гарем на то и гарем, чтобы заметить не увиденное, расслышать неслышимое, догадаться о том, что никому не известно. И слухи в нем распространяются тоже по воздуху, словно без людского участия. Не успела Махидевран дойти до своих комнат, а в гареме уже знали: султан не принял ее. В гареме не стены – сплошные глаза и уши, не светильники, а болтливые языки, все заметят, все поймут, все додумают.

Махидевран сдержалась и не расплакалась даже в своих покоях, потому что знала – и там подсмотрят, подслушают, разболтают. Лежала без сна почти до утра, но не кляла соперницу, знала, что это бесполезно, а пыталась придумать, как заполучить Повелителя к себе. Придумала и к утру сказалась больной.

Лекарь весьма догадлив; кроме того, он, как и все обитатели гарема, уже был осведомлен о причине недуга баш-кадины, а потому, когда ему, стоявшему за шелковой занавеской, Махидевран протянула руку, чтобы посмотрел и поставил диагноз, а в той руке оказался (видно, по рассеянности больной) увесистый кошелек, быстро пришел султанше на помощь.

– Баш-кадина страдает от тоски, сердечному горю едва ли можно помочь. Его лечит лишь время… – В этот момент больная так многозначительно кашлянула, что лекарь поспешил добавить: – И любовь. Я передам валиде-султан, чтобы она поведала о том Повелителю. Мать наследника очень слаба.

Раздался горестный вздох, словно Махидевран и впрямь была при смерти.

Валиде пришла проведать несчастную тотчас.

– Что случилось, Махидевран?

– А что может случиться с отвергнутой женщиной? – Голос слаб, едва слышен, на лбу ткань, смоченная в уксусе, вокруг ароматные свечи, точно баш-кадина и впрямь серьезно больна.

Ее ближайшая служанка Эльмас поддакнула:

– Баш-кадина с утра ничего в рот не брала, умрет ведь с голода.

Валиде-султан промолчала, но от ее глаз не укрылся поднос, который спешно затолкали под ложе, и виноградинка, скатившаяся к ножке столика.

– Я передам Повелителю, что ты больна. И почему, тоже скажу.

Махидевран всхлипнула, и в этом вздохе не было наигранности.

После ухода свекрови Махидевран немного подождала и скомандовала:

– Достаньте поднос, быстрей, а то еще кто-нибудь придет проведать. И не оставляйте его на виду, нужно унести отсюда.

– Может, лучше не прятать, а просто накрыть и сказать, что вы смотреть не можете на еду?

– Да, так лучше.

Она со вкусом подкрепилась, но не успела доесть рахат-лукум, который нынче особенно удался повару, готовившему конфеты, как раздались шаги. Эльмас только успела накинуть на поднос ткань, чтобы не было видно, что еда ополовинена.

Сулейман тоже решил навестить жену. Он понимал, что обидел Махидевран, хотя не желал этого. Сулейман все же любил эту страстную толстуху, к тому же толстухой она стала недавно, а страсти своей не растеряла. И она мать Мустафы, это тоже много значило.

– Как здесь душно!

– Повелитель… – слабым голосом простонала «больная», – я сейчас встану, чтобы вас поприветствовать.

Возможно, Сулейман бы и принял эту игру, поверил в ее недомогание и голодовку (валиде сказала, что обожающая поесть Махидевран не может проглотить и кусочка), но вдруг увидел белую полоску сахарной пудры от рахат-лукума, оставшуюся на верхней губе баш-кадины.

С трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, он жестом показал, чтобы лежала.

– Лежи, лежи, я вижу, что ты слишком слаба. Разве можно не есть, так и умереть недолго.

– Я и смотреть на еду не могу…

Султан присел на диван, где лежала жена, и вдруг провел пальцем по ее верхней губе:

– Ты лечишься рахат-лукумом? Какое странное лекарство придумал этот лекарь – неудивительно, что тебя мутит. Нужно заменить лекаря, я сейчас же пришлю другого и распоряжусь, чтобы убрали еду, если ты на нее смотреть не можешь. Эй, уберите немедленно все!

Служанки метнулись выполнять волю Повелителя. Даже Махидевран не могла бы возразить.

– Иногда поголодать для лечения полезно, особенно после рахат-лукума. Только полежи несколько дней, не вставай, чтобы от слабости не упасть. Я сейчас пришлю другого лекаря.

Он говорил совершенно серьезно, только в глубине глаз плясали чертики. И совсем не хотелось извиняться за вчерашний отказ приласкать ее.

Выйдя из покоев баш-кадины, подозвал к себе кизляр-агу:

– Баш-кадина больна, на еду и смотреть не может. Проследи, чтобы два дня ничего не приносили из кухни.

Он хотел сказать, чтобы еще привели лекаря, но решил, что это будет уже слишком. Пусть Махидевран просто отлежится, поголодав. Хотя какое голодание, у нее наверняка припрятаны сласти, к тому же кто мешает служанкам сделать вид, что у них приступ обжорства, и натащить еды якобы для себя?

Султан снова подозвал кизляр-агу.

– А куда ты дел маленькую певунью вчера?

– Отвел обратно; баш-кадина…

– Я знаю. Пусть так. Но сегодня не день жен, приведешь ко мне. И никого не слушай, даже если кто-то ляжет поперек моей двери, понял?

– Да, Повелитель.

– Все, достаточно объяснений. Ее не предупреждай, просто придешь вечером и приведешь, пусть придет, какая есть.

Ему почему-то очень понравилась мысль застать Хуррем едва ли не встрепанной. Так интересней, чем подготовленные, щедро намазанные маслом, надушенные женские тела.

– Ты все понял? Чтоб никто не знал и не готовил.

– Я понял, Повелитель.

Роксолана с трудом отмыла все намазанное на нее в предыдущий день, пришлось долго тереть щеки, да и тело тоже, полоскать волосы. В них остался легкий мускусный запах, но это приятно, ненавязчиво.

Так-то лучше. Какое все же везение, что вчера Махидевран не позволила ей войти к султану размалеванной и до удушья облитой всякой всячиной.

Фатима посмеялась:

– Ты отмываешься так, словно желаешь забыть вчерашний день.

Роксолана подумала, что утро нет, а вот вечер хочется.

– Дай я тебя подушу другим.

– Что это? – почти шарахнулась Роксолана.

– Не бойся, этот запах ненавязчив, но привлекает мужчин.

– Каких мужчин, Повелитель больше меня не звал. И не позовет, потому что я для него никто, так, певунья на один день.

В голосе горечь, потому что в небе уже первые звездочки, а за ней не пришли, – значит, сегодня уже не позовут, а завтра султан о ней напрочь забудет.

Ну и пусть, ну и хорошо, ей же так спокойней. Это лучше, чем враждовать с Махидевран. И воспоминания о вчерашнем утре остались хорошие. Нет худа без добра, а еще говорят, мол, не было бы счастья, да несчастье помогло.

– Ты чего бормочешь?

– Радуюсь, что больше не зовут и не раскрашивают, как куклу.

– Что не раскрашивают – хорошо, а про не зовут – не думаю. Не за мной же кизляр-ага пришел.

Роксолана резко повернулась и действительно увидела входившего в комнатку кизляр-агу. Сердце прыгнуло, норовя вырваться из груди.

– Пойдем со мной.

Фатима засуетилась:

– Сейчас, мы ее быстро переоденем и причешем.

– Нет, сказано привести как есть. Пойдем.

Роксолана послушно отправилась за евнухом, а Фатима сзади зашептала:

– Вот и хорошо, так даже лучше, собственную красоту покажешь, а не намалеванную.

Конечно, гарем заметил, что повели Хуррем к Повелителю безо всяких украшений и в простой одежде, даже волосы слегка заколоты…

А у Роксоланы так стучало в висках, что мало понимала, куда идет, не замечала, как ноги ступают.

Раскрылась дверь в покои султана, ее подтолкнули, и дверь плотно закрыли.

Роксолана забыла все, чему учили: что нужно немедленно пасть ниц, если позволят встать и скинуть с себя одежду. Но даже если бы не забыла, то как это сделать, если должна быть обнаженной под большим халатом, а она в шальварах и кофточке?

Сулейман снова стоял, отвернувшись к окну, уже по легким шагам понял, что пришла та, которую ждал, но обернулся на всякий случай с серьезным, почти строгим лицом. И увидел испуганную девочку, просто не знающую, как себя вести.

– Подойди сюда.

Она сделала два шага и остановилась, не решаясь ни шагнуть ближе, ни пасть на колени, потому что он смотрел в лицо.

– Вчера тебя не пустили? – в голосе смех.

– Нет.

– А сегодня ты не причесана… – его пальцы уже касались волос, вызывая у нее дрожь, – не одета…

– Я не успела, Повелитель… Кизляр-ага торопил…

– Я приказал. Пойдем. – Сильная рука взяла ее за руку и потянула во вторую комнату. Халат остался валяться на полу в первой.

Это была спальня и, видно, личная библиотека, потому что стояла кровать под большим балдахином, диваны, а на столике лежали книги.

Заметив взгляд Роксоланы, прикованный к фолиантам, Сулейман улыбнулся:

– Читать умеешь?

– Да.

– Любишь?

– Да.

– Садись.

Роксолана присела на краешек большого дивана.

– Где научилась?

– В Кафе.

– В Кафе? Откуда ты родом?

– Из Рогатина. Славянка.

– Это я вижу. А в Кафу как попала?

Она не знала, можно ли говорить, но решилась:

– На наш город татары налетели, в плен захватили, увезли в Кафу. А там уже в школе учили.

– Чему?

– Многому: поэзии, арабскому, персидскому, турецкому, греческому, философии…

– Чему?!

Неужели султан не знает, что такое философия? Ой, зря сказала!

– Мас Аллах! Впервые вижу женщину, которая знает, что такое философия.

– У вас никогда не было наложниц из Кафы?

Он смутился. Роксолана снова обругала себя за несдержанный язык.

Сулейман встал, поднялась и Роксолана: когда Повелитель стоит, сидеть нельзя. Она почему-то не чувствовала себя рядом с ним рабыней, скорее женщиной при старшем мужчине.

Его руки отвели волосы на спину, запутавшись в роскоши золота.

– Какие у тебя волосы… Так чему еще учили в Кафе?

Руки уже освобождали от одежды, хотя и неумело. Открылась грудь. Сулейман замер, любуясь совершенными округлостями с торчащими в стороны сосками. Осторожно, словно боясь спугнуть дивное ведение, коснулся одного, потом второго, слегка сжал обе руками. Потом положил ее на ложе, пробежал руками по груди, по телу, стал стягивать шальвары, смеясь:

– Впервые в жизни раздеваю женщину.

Сбросил свой халат. Она старалась не смотреть на сильное тело, но невольно подглядывала сквозь неплотно сомкнутые ресницы. То, что увидела, бросило в дрожь… Роксолана тряслась, как лист на ветру.

– Ты боишься? Почему, я страшный?

– Нет.

– Ты умеешь ласкать мужчину?

– Я была плохой ученицей…

– Почему?

Она вдруг вспомнила, за что ругали в Кафе.

– Не могла этому учиться, смотрела с закрытыми глазами.

Ожидала, что начнет ругаться или вообще выгонит негодную, ничего не умеющую рабыню. А он вдруг… рассмеялся тихим, ласковым смехом.

– Ничего, я научу. Всему научу, если будешь учиться.

Хотелось крикнуть, что будет, но даже дыхание сбилось, потому что сильные руки скользнули под ягодицы, а губы нашли сосок груди. Ее захлестнуло, понесло волнами ощущений.

Потом, не удержавшись, чуть вскрикнула:

– А! А…

– Тихо, тихо, больше больно не будет, это только раз.

Она была готова терпеть любую боль от этих рук, от этого тела. Но он дарил только ласку, которая уносила в какие-то такие дали, что Роксолана забылась, ответила со всем жаром молодого, хотя и неопытного тела. Дышала толчками, как и он, прижималась, отдалялась, совершенно не думая о полученных в Кафе уроках, просто потому, что требовало собственное тело, обнимала его в ответ на объятия, отвечала на поцелуи…

Когда все закончилось, он просто прижал ее к себе спиной, обхватив сильными руками, а она с восторгом чувствовала его горячую близость. Сулейман лежал, вдыхая запах ее волос и думая о том, чтобы воспоминание о боли не захлестнуло воспоминания о ласках.

Немного погодя пальцы снова нашли ее грудь, тронули упругие соски, зашевелили их. Сулейман с удовольствием почувствовал, как откликается на ласку ее тело, как она напряглась, перевернул на спину, заглянул в глаза:

– Уже не больно?

– Нет.

– Больше не боишься?

Роксолана смутилась:

– Нет.

Вопреки обычаю, он не отпустил ее до самого утра. Роксолана заснула, а Сулейман еще долго разглядывал ее спящую, легонько, чтобы не разбудить, гладил тело, волосы, почему-то улыбался счастливо-счастливо. Может, потому, что от его прикосновений улыбалась она, спящая? Или потому, что прижалась, как ребенок, к его груди, уткнулась носом, и он лежал, не шевелясь, однако руку с ее ягодиц не убирал. Это было его, он хозяин и по праву мог держать!

Под дверью до утра топтался взволнованный кизляр-ага. Вечно эта Хуррем! Не может без нарушений. Разве не знает, глупая, что от Повелителя нужно немедленно уходить? Никто не должен видеть султана спящим!

Фатима хитро усмехнулась:

– Видно, не отпускает нашу красавицу Повелитель, понравилась.

– Красавицу! – фыркнул евнух. – Фесуфан Аллах! Нашла красавицу! Ни тела, ни лица.

– Это тебе не нравится, а Повелитель вон как очарован.

Кизляр-ага опомнился; как бы ни был он зол на Хуррем, отмахнуться от того, что вчера султан, глянув в глаза наложницы, покраснел, а сегодня вон что творится, нельзя. И что он там увидел? Нужно присмотреться, решил евнух, приваливаясь к стене, чтобы посидеть.

Ох, тяжелая у него служба… Повелитель женщин ласкает, а он под дверью ждет, а потом обратно в покои ведет, а утром раньше всех встать надо, чтобы чего не пропустить, и днем из-за этих женщин никакого покоя.

Они с Фатимой так и прикорнули до утра – на корточках у стены.

Перед рассветом Роксолана проснулась и мысленно ужаснулась. Кизляр-ага не прав: она помнила, что должна немедленно уйти, но как уйти, если даже сейчас лежит, уткнувшись носом в грудь султана, его нога закинута на ее бедра, ее голова лежит на руке Сулеймана, а ладонь Повелителя по-хозяйски держит за попку? Змеей и то не выскользнула бы из таких объятий. И верно ведь, хозяин – что скажет, то и будешь делать. Но Роксолана почувствовала, что готова быть рабыней вот у этого господина; напротив, если султан откажется от нее, тогда будет горе.

Она невольно шевельнулась и почти сразу почувствовала, как зреет его желание, еще не проснувшись, он уже снова хотел ее. Так и есть, сонный, поцеловал, перевернул на спину, и снова их обоих понесла волна страсти.

Когда закончилось, Сулейман, счастливый, устроился у нее на груди, все еще не выпуская из объятий. И Роксолана тихонько гладила его плечи, боясь прикасаться к голове.

– Ты родишь мне сына. Обязательно родишь.

И засмеялся тихо и счастливо.

На рассвете сомлевших, несчастных евнуха и служанку разбудил вышедший из своих покоев султан. Кизляр-ага вскочил, ошалело глядя вокруг. Повелитель вышел, а где же эта?!

Сулейман приложил палец к губам:

– Пусть поспит, не будите. Позови слуг одеться.

Повелитель оставил спать в своей постели наложницу?! Такого в гареме не бывало!