Роксолана и Султан Павлищева Наталья
Ибрагим тоже был рабом, причем с детства.
Его схватили на берегу, где он ждал отца, чтобы сыграть новую мелодию, старательно разученную на скрипке. Рыбак очень хотел, чтобы единственный сын «вышел в люди», а потому, когда у мальчонки обнаружился слух и способности, отдал его учиться играть, лелеял мечту, что станет Георгис знаменитым скрипачом, вытащит семью из нищеты… Георгис был мальчонкой талантливым во всем и учился у своего наставника не только умению водить смычком, но и латыни, философии, истории и еще много чему. Наставник и учил-то за гроши, вернее, за выделяемую ежедневно рыбу, что помогало не помереть с голоду. К тому же нравилось передавать знания этому маленькому греческому мальчишке с блестящими глазенками.
Но все закончилось в одночасье: налетели черные люди, утащили на свою лодку вместе со скрипочкой и большими надеждами, которые вмиг стали ничем, потому что взяли его люди капудан-паши (командующего османским флотом) Джафер-бека, не зря прозванного Кровопийцей. Конечно, Кровопийца не собирался отпускать маленького грека ни сразу, ни потом. А, убедившись в его недюжинных способностях, выгодно продал.
Но вот тут мальчику повезло, потому что попал он в необычную школу, которую османские султаны завели в Константинополе. Учились в ней дети, отобранные по всем землям падишахства, причем они были вовсе не детьми богатых родителей, а часто, как Георгис, названный теперь Ибрагимом, даже рабами. Главное – ум, способности и готовность учиться и подчиняться строжайшей дисциплине.
Три десятка самых способных ежегодно отбирали из окончивших школу для службы падишаху, но в тот год султанам было не до талантливых учеников, они боролись за власть. И закончил Ибрагим школу с отличием, и выделяли его учителя как лучшего почти во всем, но кто знает, как повернулась бы судьба раба, не случись той единственной встречи, когда услышал Сулейман игру Ибрагима и купил себе талантливого раба.
Сулейман взял с собой Ибрагима в Манису, и там они стали настоящими друзьями. Ибрагим на год старше, но – сказывалось обучение в школе – образованней даже Сулеймана. Во всем казался опытней и разумней, стал старшим братом, а не просто другом, хотя у него всегда хватало ума держаться на полшага позади, а советы давать так, что Сулейману казалось – сам догадался.
Сулейман для друга не жалел ничего, щедро одаривал, всегда держал рядом, ели-пили с одного блюда, охотились вместе, читали философов, часами потом обсуждали, часто говорили по-гречески или на латыни. В одном были разными – у Сулеймана уже три жены и три сына, а Ибрагим не женат, но по подсказке друга-повелителя завел гарем, правда, детей не плодил.
Была в этом своя хитрость. Ибрагим рядом с шах-заде – наследником трона, но кто же не знает, сколь шатко положение всех у подножия трона? Сам Сулейман опасливо озирался, а что говорить об Ибрагиме? Ему было семнадцать, когда пришедший к власти Селим устроил резню среди родственников. Что стало с их близкими? Сколько таких пошло под нож, никто и не считал, близкие – мелочь, слуги и рабы тем более. Продали новым хозяевам, убили… кто об этом вспомнит? Людская жизнь – ничто, кровь – вода.
Потому и не желал Ибрагим детей. Пока Сулейман султаном не станет, пока не наберет силу, у его друга-раба семьи не будет. Любовью с наложницей заниматься – одно, а сыновей рожать – другое. Старый купец-венецианец научил, как избегать беременностей у наложниц:
– Опорожняй семя дважды в сутки, не меньше. Тогда то, что изливаешь, плода не принесет.
– Да ведь не всегда же женщина рядом.
– Если женщины нет, с мальчиком, сам с собой, но делай это. А если совсем нельзя, то пусть первая порция не женщине достанется.
Ибрагим помнил этот совет, наложниц у себя держал до утра, а потому считался великолепным, сильным любовником. И многие недоумевали, почему у него нет детей.
Тесная дружба сына с греком беспокоила его мать. Хафса боялась, как бы Сулейман не пошел по отцовской дорожке, не сменил жен и наложниц на мальчиков или вон Ибрагима. Она побаивалась этого раба, слишком умного для своего положения, слишком опытного для своих лет, слишком хитрого, чтобы быть понятым до конца. Но сознавала и другое – там, в Манисе, Сулейману нужен именно такой человек – всем обязанный шах-заде, преданный именно душой, а не только разумом, способный дать дельный совет и поддержать умную беседу.
Ибрагим таким и был. Он старше Сулеймана всего на год, но казалось – на полжизни. Изображал послушание, но в действительности был на полшага впереди, его мнение для Сулеймана самое важное. Но дурных советов не давал, влиял на шах-заде хорошо, потому у матери претензий к нему не было. Только внутри, в глубине души слегка теплился огонек недоверия. Себе на уме этот Ибрагим, кто знает, что у него в мыслях? Но тешила себя тем, что Сулейман сам разглядит, к тому же пока предательства ждать не стоило, Сулейман слишком нужен Ибрагиму.
А что касается их личных отношений, то и тут Хафса быстро успокоилась, к моменту появления Ибрагима рядом с Сулейманом у шах-заде уже были жена и гарем и бросать своих женщин ради друга Сулейман не собирался.
Впервые шах-заде женили мальчишкой в шестнадцать лет еще в Кафе. Его матери Хафсе хотелось породнить сына со своими крымчаками. Фюлане родила сына Махмуда, но была такой незаметной, что о ней скоро забыли.
Второй женой стала Гюльфем, одна из наложниц, она родила двух сыновей – Мехмеда и еще одного Махмуда – и была названа женой.
Третья жена, Гюльбахар, которую прозвали Махидевран, черкешенка. Привезли ее по намеку матери Сулеймана в качестве дара. Девушка так понравилась, что смогла почти затмить Гюльфем. К тому же Махидевран тоже родила сына – Мустафу, очаровательного малыша, которого и Сулейман, и Ибрагим обожали. Обожала внука и мать Сулеймана, ставшая теперь валиде – главной женщиной империи, поскольку главная не жена, а мать.
Мусульманин может иметь четырех жен и сколько угодно наложниц. Но Сулейману вполне хватало и трех, а наложницы для развлечения. Он любил младшего сына Мустафу и его мать Махидевран больше остальных. Влюбленный не замечал, как тоненькая, стройная Махидевран после родов, а скорее от безделья и сладостей, на глазах превращалась в толстую, ленивую свинью. Ибрагим не был влюблен, а потому замечал, но у турок ценились полные женщины, пышная Махидевран никого не смущала. А что умна только женским хитрым умом хищницы, так и это для гарема привычно. Когда столько женщин борется за внимание одного мужчины, стычки и ненависть неизбежны.
Сулейман тоже прекрасно знал цену уму Махидевран, говорить с ней, кроме здоровья маленького Мустафы, не о чем, к образованию ума третья жена Сулеймана не стремилась, ей доставало тела. А тело Махидевран Сулейман любил.
Для умных бесед у него был Ибрагим. И Ибрагима такое положение тоже устраивало, и ему ни к чему умная женщина рядом с Сулейманом, пусть довольствуется телом толстухи.
Махидевран устраивала и валиде Хафсу. Для интересных бесед у нее тоже была своя служанка, а глупая невестка куда безопасней, чем умная.
Четверо сыновей Сулеймана означали его мужскую силу и давали надежду, что род не прервется. Мысль о том, что происходит, когда между братьями начинается дележ власти, валиде от себя гнала. Как и о том, что только жестокость сначала Баязида, а потом Селима помогла Сулейману взойти на трон бескровно.
Сулейман привез Махидевран с маленьким сынишкой в Константинополь, как только устроился сам. Везли их, словно обычных женщину с ребенком, стараясь не привлекать ненужного внимания.
Султан Селим не любил своих жен, предпочитая, особенно в последние годы, мальчиков, а потому гарем толком обустроен не был. К чему заботиться об удобстве ненужных людей? Что могла поделать мать Сулеймана Хафса Султан? Ничего, против воли мужа и Повелителя не пойдешь. Вернее, пойти-то можно, только вот куда? Жили в тесных комнатушках, плохо отапливаемых, словно в караван-сарае.
Но теперь, когда к власти пришел любимый сын, к тому же заботливый и щедрый, валиде принялась спешно обустраивать гарем. Не всех девушек привезли из Манисы, многих выдали замуж там, особенно тех, кого Сулейман ни разу не брал себе на ложе. Таких замуж брали охотно, взять даже в жены, не заплатив выкуп, женщину, что была в гареме шах-заде, почетно. К тому же некрасивых в таких гаремах не бывало.
В Стамбуле валиде принялась спешно обустраивать новый гарем и пополнять его. Одно дело шах-заде – наследник, другое – султан. Хафса вспоминала рассказы о блестящих гаремах султанов Баязида и Мехмеда, особенно Мехмеда, с которого все и началось. Баязид любил негу, но львом в постели не был, хотя детей наплодил много, а его сын Селим и вовсе в гарем приходил точно неприятную обязанность исполнять.
Нет, она создаст Сулейману такой гарем, о каком можно только мечтать. Сулейман красив, блистателен и любит женщин. У него будет большой гарем.
На третий день собственной власти в Стамбуле Сулейман назначил друга смотрителем султанских покоев и великим сокольничим. Это означало, что он полностью вверяет свою жизнь в руки Ибрагима. Если главный визирь управлял империей, то смотритель покоев – жизнью султана. Кому еще мог доверить такую должность Сулейман?
Именно поэтому с Ибрагимом и завела разговор о гареме валиде. Не ей же ходить по невольничьему рынку и выбирать красавиц для пополнения гарема? Красивых девственниц стали присылать в подарок отовсюду, однако не все они нравились валиде. Хафса с ужасом думала о том, что ее внук может быть похож на совершенно плоскую лицом с крошечным носиком красавицу, присланную откуда-то в подарок. А если внучка? Или на огромную бабищу с руками-кувалдами и громовым басом. Где-то и такие ценятся…
Ибрагим с озабоченностью валиде согласился, обещал немедленно заняться розыском настоящих красавиц и на следующий день отправился к торговцам живым товаром. Он отобрал четверых для султана и двух для себя, в том числе ту тоненькую роксоланку, у которой крупная грудь, тонкая талия и бедра, которые обязательно станут пышными. Ибрагим знал толк в женщинах. А еще роскошные волосы цвета золота и яркие зеленые глаза. Глаза невелики и губки маленькие, но что-то в них такое, отчего хотелось в эти глаза смотреть, а в губы впиться губами. У Ибрагима руки чесались снова прикоснуться к упругой груди, стиснуть, провести языком по выпуклым соскам.
Он был почти готов приказать привести красавицу даже среди ночи, но остановил сам себя: не стоит так желать женщину, она не глупа, поймет его вожделение и сможет этим воспользоваться. И все-таки еще долго представлял, как станет ласкать округлую попку, целовать позвоночник от лопаток до копчика, чтобы она выгнулась дугой от желания… Ибрагим умел обращаться с женщинами и доставлять удовольствие не только себе, но и им.
Грамотная, образованная, много знает… Зачем знания наложнице? А может…
От неожиданной мысли Ибрагим даже хмыкнул. Если выбирать между Повелителем и женщиной, то он, конечно, выберет Повелителя. Женщин много, даже красивых и необычных, а Сулейман один, и от него зависела сама жизнь Ибрагима.
Ибрагим знал о каждом поступке Сулеймана до того, как тот бывал совершен, о каждом слове – до его произнесения, о каждой мысли – до ее возникновения. Они вместе уже восемь лет, и за эти восемь лет раб и господин, сами того не заметив, поменялись ролями. Нет, для всех внешне Сулейман оставался Повелителем, а Ибрагим – преданным слугой. Так было и в действительности: Сулейман повелевал, Ибрагим, как и все остальные, подчинялся.
Но сам Сулейман был полностью подчинен Ибрагиму. Отдавал ли он себе в этом отчет? Едва ли, просто привык советоваться с другом-рабом, привык слушать его дельные суждения, во всем полагаться на его разум. Ибрагим умен, он никогда не диктовал, не настаивал, а предлагал так, что Сулейману казалось, будто до всего додумался сам, все сам решил, а от Ибрагима выслушал лишь подтверждение своим мыслям. Ибрагим стал путеводителем для мыслей и желаний Сулеймана. Это была настоящая власть!
Стремился ли к ней Ибрагим? Если и стремился, то бессознательно, просто по праву умного и сильного. И ничего плохого в этом ни для Сулеймана, ни для Османской империи не было. Умный руководил умным… что же в этом дурного?
Конечно, такая близость и зависимость не всем нравились, многие ненавидели Ибрагима и даже не скрывали этого. Раб, выскочка, презренный нечестивец… как только не обзывали Ибрагима. Он делал вид, что не замечает, но не таков был этот грек, он все запоминал, всех вносил в свой черный список. Ничего, придет и его время расправляться с недругами – каждый, произнесший дурное слово против Ибрагима, жестоко за это поплатится. Каждый, никого не минует кара сия.
Но была область, в которой Сулейман не подчинялся другу и никогда не только не спрашивал у друга совета, но и ничего не рассказывал. Это отношения с женщинами. Женщины Сулеймана были настолько личным, его полной собственностью, что разговоры не велись даже с Ибрагимом. Да и опыта у Сулеймана хватало собственного. Три жены, четверо сыновей – Ибрагиму впору самому поучиться.
Пока это положение устраивало и Ибрагима тоже, ему вовсе не хотелось восхищаться Гульфем или Махидевран, которых грек считал полными дурами, не способными ни на что, кроме ритмичного движения бедрами. Он мог бы предложить Сулейману кого-то из своих наложниц, которых обучил искусству любви сам. Не тому, чему учат старухи-надсмотрщицы, давно забывшие, как доставлять удовольствие мужчине, а тому, что он преподнес за время страстных объятий в ночи.
Правда, у всех этих красавиц тоже не хватало умения европейских женщин вести беседу не только о сладостях или тряпках. С женщинами, способными разговаривать почти на равных, его познакомил венецианский купец, знавший толк и в женской красоте, и в женском уме. До этого Ибрагим вообще сомневался, что у женщин есть ум.
Запала ему в душу мысль найти умную красавицу, чтобы вперемежку с объятиями стихи читать и самому их слушать, чтобы могла поговорить, чтобы была… нет, не ровней, конечно, но не просто телом с красивыми выпуклостями. Но пока не до того, Ибрагима занимала иная мысль.
Он желал вторгнуться и в недоступную ранее область у Сулеймана. У молодого султана уже были три жены и четверо сыновей, теперь он спокойно мог развлекаться с наложницами. И Ибрагиму пришла в голову мысль подарить Сулейману наложницу, способную завоевать его внимание и надолго стать любимой. И, конечно, эта наложница не должна забывать, кому обязана возвышением, и должна быть полностью подотчетной своему благодетелю.
Если султан сам не желает рассказывать о своих отношениях с женщинами, значит, это сделает женщина!
Мысль понравилась Ибрагиму настолько, что он даже сел на ложе. Верно, и станет таковой эта самая роксоланка. Она умна, достаточно хороша собой, остается только определить ее в гарем Сулеймана и найти способ обратить его внимание. Вовремя, потому что Махидевран частенько больна и к себе не подпускает. Да, девушка будет контрастом самоуверенной толстухе, приятным для Сулеймана контрастом.
О том, что сама Роксолана откажется быть осведомительницей, Ибрагим даже не думал. Куда она денется, иначе вместо гарема можно попасть вообще на помойку. Сейчас он порадовался, что не дал воли своим желаниям, не тронул девушку. Получилось нечаянно, просто Ибрагим надолго засиделся у Сулеймана. На вопрос, чем занимался целый день, ответил, что купил несколько красавиц для своего и султанского гарема. Сулейман расхохотался:
– Вы с валиде так и норовите мне еще сотню красавиц подсунуть. Хорошо, что Махидевран не слышит.
– Султан должен иметь большой гарем.
– А кому красивей купил, мне или себе?
– Вам, Повелитель, конечно.
– А почему же не себе? И как определял?
Спина Ибрагима вдруг покрылась холодным потом, он чуть не попался в ловушку! Сулейман никогда не примет девушек, чьи тела видел кто-то из мужчин, а тех, кто видел обнаженными женщин его гарема, ждет смерть. Вряд ли можно надеяться, что даже для Ибрагима будет сделано исключение, слишком ревнив молодой султан.
– Да я ваших и не видел, Повелитель. Женщина, что предлагала, сказала, что они красивей и необычней. Нет, лгу, глаза видел. Велите отрубить голову.
Сулейман несколько мгновений внимательно изучал лицо друга, потом усмехнулся:
– За глаза? За глаза прощу, а вот если остальное… ты меня знаешь.
Ибрагим, чувствуя, что отступил от края бездны, развел руками:
– Только по словам старухи да по глазам выбирал. Не корите, если под халатами да хиджабами крокодилы окажутся.
Султан рассмеялся:
– А я тогда тебе подарю! Нет, даже заставлю жениться!
– Вы моей смерти желаете, Повелитель?
Сказано намеренно жалостливо, так, словно женитьба на уродине хуже любого наказания. Может, так и есть?
Потом вздохнул сокрушенно и добавил уже серьезно:
– Я действительно не видел ваших красавиц, Повелитель. Если не понравятся, можно подарить кому-то из пашей или слуг, они будут рады. А меня избавьте от женщин, даже красивых.
– Не жалеешь казны – покупать, а потом слугам раздавать.
– Я из своего кошеля деньги платил.
– Большие? Небось, подарили в надежде на благосклонность!
– Ничего от вас, Повелитель, не скроешь. Было и такое.
Ибрагим был рад, что разговор ушел от опасной темы.
– Так где красавицы?
– Завтра приведут в гарем. Мы с валиде договорились.
– Это она просила купить новых рабынь?
Ибрагим скрывать не стал:
– Валиде заботится о блеске вашего правления.
– Заботится…
На том разговор и закончился, не вечно же говорить о гареме и красавицах?
Ибрагим приехал домой так поздно, что не стал звать никого из женщин. Разделся, лег, но заснуть не мог. Вот тогда и пришло решение отдать роксоланку в гарем Сулейману, помочь ей стать любимой наложницей хоть на время и выудить все, что только можно.
А то, что видел ее голой? Так, если не дура, сама не скажет, а если дура, то к Сулейману не попадет.
Утром, чуть свет, велел самому верному своему рабу, немому Джангиру, тайно привести новенькую в кабинет, но закутанной, чтоб никто не увидел ни лица, ни, спаси Аллах, чего другого.
Насте, спавшей вполглаза в маленькой комнатке под охраной старой молчаливой служанки, приказали накинуть халат, платок, чтоб закрыть лицо совсем, и идти тихонько, чтобы никого не будить. К греку – поняла девушка. Вот и все, вот и закончилась ее девичья жизнь. Вечером служанка долго убеждала ее в том, как повезло, ведь попала в гарем к правой руке султана, его другу, а еще лучшему любовнику всего Стамбула. Настя рассмеялась:
– А откуда известно, что он лучший? Кто проверял всех любовников?
Старуха рассердилась:
– Ибрагим опытный и ласковый, так все наложницы говорят. Спроси кого хочешь, все твердят, что от него ни одна неудовлетворенной не уходила. Правда, покоя не дает не только всю ночь, но и утром. Силен! Несколько раз за ночь.
Когда за Настей пришли, старуха попыталась напоследок наставить:
– Не перечь, будь покорной, будет тебе хорошо. А боль стерпи, так надо. В первый раз всегда больно.
Слуга замахнулся на нее, замолчала, только подтолкнула Настю к той новой, неведомой жизни, в которой нужно перетерпеть первую боль и быть послушной, чтобы тебя использовали несколько раз за ночь и тебе было хорошо. Но выбора у нее все равно не было: вокруг охрана, неволя есть неволя, в ней оставалось только найти свое место. Чтобы было хорошо…
Девушка вошла одним сплошным ворохом одежды, не то что лица или очертания фигуры не разглядеть, но и вообще непонятно, человек ли там. Расстарались, усмехнулся Ибрагим. Он был одет, обут и уже умылся.
Слуга впустил Настю в комнату и плотно закрыл за ней дверь, оставшись снаружи гарантией, что никто не проникнет внутрь. Из-под плотного платка Настя не видела ничего, кроме ковра под ногами, стояла ни жива ни мертва.
Ибрагим поднял платок, чтобы удостовериться, что Джангир привел ту самую, зеленоглазую. Отошел к невысокому дивану, поманил пальцем к себе. В нем начало просыпаться желание; чувствуя, что может запросто отказаться от своего решения, стал говорить почти поспешно:
– Я отдам тебя в гарем к султану. Это высочайшая честь для рабыни, даже самой красивой. Ты не самая: слишком худа.
Чуть не сказал, что потребует взамен рассказывать о том, каково будет ей с султаном, но вовремя опомнился. Рано такие речи вести, мало ли что…
И вдруг почувствовал острейшее желание снова увидеть эту крупную грудь с выпуклыми сосками, коснуться их. Вспомнил свое ночное желание целовать все тело. Девушка явно дрожала от страха, и Ибрагиму стало нестерпимо жаль отдавать ее другому, даже Сулейману. А потом мелькнула другая, совсем шальная мысль, и он приказал:
– Сними все.
Настя замерла, не веря своим ушам. Она прекрасно помнила, что никто, кроме хозяина и его евнухов, видеть обнаженной женщину из гарема не может. Пока она не попала в гарем, другое дело. Рабыни на невольничьем рынке стоят обнаженными, но если этот человек собирается отдать ее в гарем султану, то как же?.. Неужели он евнух?!
Не дождавшись подчинения, Ибрагим сам сбросил с девушки халат и платок, оставив совершенно нагой. Убрал волосы за спину, обхватил, прижал к себе, стискивая одной рукой грудь, другой ягодицы, приник губами к другой груди. Ласкал языком вставшие торчком соски, а потом вдруг впился со всей силы. Еще чуть, и будет синяк. Вовремя остановился, о чем потом не раз пожалел, ведь, не остановись, пошел бы до конца, осталась бы девушка у него в гареме, не рискнул бы отдавать султану порченой.
Настя не знала, что и думать, но его ласки и даже боль, причиняемая ими, были приятны. Она подалась навстречу, готова была принять любую боль. Но Ибрагим не решился. Снова целовал грудь, всякий раз вовремя останавливаясь, потом положил ее на диванные подушки, целовал все тело, даже ягодицы и между ног, заставляя девушку выгибаться дугой, потом сидел, положив голову ей на грудь и с трудом переводя дыхание.
Говорят, запретный плод сладок. А запретное удовольствие во сто крат острее. От одной мысли, что он ласкал ту, что предназначена Сулейману, что первым пусть не распечатал ее бутон, но целовал ее грудь, становилось горячо. И вдруг понял: если эта девушка действительно станет наложницей Сулеймана не только по названию, но и в постели, он сделает все, чтобы иметь возможность повторять вот такие ласки. Делить с Сулейманом не только мысли, но и женщину – что может быть заманчивей, несмотря на смертельную опасность?
Счет времени был просто потерян, им бы продолжить, но Ибрагим опомнился, встал, помог подняться Насте, накинул халат, платок. Глухим голосом произнес:
– Не вздумай никому даже во сне или под пыткой рассказать, что здесь было и что я видел тебя нагой. Поняла?
Она поняла: он отдает ее другому, хотя страстно желает сам. Хотелось броситься на шею, попросить оставить, но Ибрагим неожиданно скользнул руками под халат, стиснул ягодицы, горячо зашептал на ухо:
– Я еще возьму тебя. После султана. Много-много раз. Только об этом молчи.
Потом ее увели, снова мыли, натирали маслами, причем служанка как-то подозрительно смотрела на вздувшиеся от поцелуев Ибрагима соски. Настя постаралась повернуться спиной. Ее грудь горела, а соски набухали при одном воспоминании об испытанной ласке, девушка была вполне готова продолжить. А еще согласна со словами старухи о лучшем любовнике Стамбула.
А что же султан, он так умеет? Настя была абсолютно уверена, что узнает этой же ночью, не зря же Ибрагим подарил ее султану.
Девушку увели, а Ибрагим долго сидел, уставившись в одну точку. Он рисковал, сильно рисковал, узнай Сулейман о происшедшем, даже друга не простит. Мог вернуть роксоланку, просто не отдать султану, оставив себе, тогда можно каждую ночь целовать до синяков, не боясь быть задушенным шелковым шнурком. Можно и большее, ее тело откликнулось, оно горячее, готово принять мужчину, значит, и родить сможет.
С этой девушкой он не стал бы беречься, все семя досталось бы ей, чтобы понесла и родила. Сына, его сына.
Уже готов был крикнуть, чтобы вернули, но вдруг обожгла мысль: его сына? Ибрагим честно боролся с этой грешной по любым меркам мыслью, но она все равно вылезала. Не оформлялась в слова, словно сам себя боялся, но внутри была, и он знал, что эта крамольная мысль есть, существует и никуда не денется, будет руководить его поступками, пусть даже очень рискованными, еще долго. Пока либо не исполнится, либо не приведет к гибели.
Пусть Роксолану возьмет Сулейман, потом это тайно сделает он, Ибрагим, и сбереженное для нее семя даст сына, его сына, который будет считаться султанским. А может, не одного. Он умен и осторожен, найдет способ обмануть Сулеймана, несмотря на всю любовь и привязанность. И как обмануть для зачатия, тоже знает, венецианец научил. Сулейман должен тратить свое семя дважды в день, а он беречь, причем для определенного дня у самой Роксоланы, чтоб наверняка.
А потом он расчистит путь к трону своему сыну.
Это была преступная мысль, Ибрагим старательно гнал ее от себя, убеждал, что так благодарить Сулеймана за его любовь и хорошее отношение нельзя. И… убеждал себя, что не станет губить Сулеймановых сыновей, нет, он просто даст жизнь своему от Роксоланы, но чтоб считался шах-заде.
Старательно гнал от себя и видение обнаженной Роксоланы, но ощущение ее груди в руках и соска под языком не исчезало. Пришлось, несмотря на день, позвать двух наложниц. Женщины были приятно удивлены напором и страстью своего господина, но потом признались друг дружке, что он явно представлял на их месте кого-то другого.
– Интересно, кого?
– Не знаю, но, думаю, будь она на нашем месте, едва доползла бы до своего матраса. Я теперь неделю сидеть не смогу и ходить буду враскорячку, – рассмеялась одна из наложниц.
– Ох, я тоже. Силен наш господин.
Впервые Ибрагим не интересовался чувствами женщин, не стремился удовлетворить их, просто брал и брал, словно наверстывая что-то упущенное.
– Ты что-то сегодня рассеянный?
– Голова болит с утра.
– Спал плохо? – глаза султана внимательно изучали лицо преданного раба-друга.
– С женщинами разве заснешь? – попытался свести все к шутке Ибрагим. – Сегодня приведут ваших новых наложниц, Повелитель.
– Потом посмотрю, – махнул рукой султан, – не до них.
И стал говорить о чем-то дельном. Но Ибрагиму никак не удавалось сосредоточиться, видение обнаженной Роксоланы не отпускало. Заметив это, Сулейман рассмеялся:
– Иди отдохни, ты совсем заболел. Весь полыхаешь.
Ибрагим и впрямь горел, но не из-за болезни, а от желания все повернуть вспять, броситься в гарем и забрать Роксолану, хотя прекрасно понимал, что это уже невозможно. Дело сделано, и изменить ничего нельзя. Проклинал свое решение, терзал себя картинами девушки на султанском ложе, тем, как Сулейман целует ее грудь, как ласкает ее упругую попку, как… О нет, дальше лучше вовсе не думать, потому что где-то внутри загоралось страшное желание… убить своего благодетеля.
Он пролежал в горячке два дня, никого, кроме верного Джангира, не допуская: боялся, что в бреду может назвать ее имя.
Гарем
Ата, мысли о которой заставили Ибрагима терзать своих наложниц к их удовольствию, а потом полыхать в горячке, уже предстала перед кизляр-агой – главным евнухом султанского гарема. Не одна Настя, девушек было пятеро.
Кизляр-ага поразил Настю своей странной семенящей походкой, даже мысль мелькнула: словно между ножек что-то удерживает, тонким, почти женским голосом и полным отсутствием растительности на подбородке. Она уже видела евнухов, но не таких же! Рослый, с темной, почти черной кожей, страшными выпуклыми глазами и какой-то бабьей внешностью в остальном.
Долго разглядывать не получилось, да и не очень-то хотелось, не один Ибрагим, Настя тоже снова и снова переживала утреннее происшествие, чувствовала его губы на своей груди, внутри все дрожало от возбуждения. Ее никогда не касались мужские руки, а уж в обнаженном виде и подавно, даже Олесь, за которого замуж собиралась, больше как за руку не брал, да и то с опаской. А здесь страсть, и какая! И она готова была подчиниться этой страсти, но он предпочел отдать другому, небось, старому и противному. Все султаны старые, как же иначе?
Что сказал этот странный человек? Я еще возьму тебя много раз. Настя чувствовала, что согласна, чтобы пришел и взял, даже если после того их ждет судьба Гюль и Мюрада. Только зачем тогда отдавать ее султану, мог бы оставить себе, ведь ему же подарили.
Она двигалась, словно сонная, подчинялась приказам, молча выполняла все, что требовали. Их снова придирчиво осмотрели, теперь уже старуха интересовалась, что у нее с сосками, Настя отговорилась предстоящими мокрыми днями.
Снова вымыли (второй раз за день), хотя на сей раз уже наспех, переодели в новую одежду, сказали, чтоб вышли в садик. Там девушек придирчиво оглядела какая-то пожилая женщина и кивнула Насте и еще одной светловолосой:
– Идите со мной. Я ваша наставница Фатима. Будете меня слушать и делать, как скажу.
Показала, где их место для сна, где вещи положить, если что-то будет; куда по нужде ходить, когда вставать, когда кушать, когда рукоделием заниматься.
– Что делать умеешь?
Настя пожала плечами:
– Жить.
– Руками что умеешь?
– Вышивать могу.
– А ты?
– И я.
– Хорошо, к смотрительнице белья определю.
– Мы работать должны? – удивилась вторая девушка. – Мы же не рабыни.
– Пока рабыни, а станете ли одалисками, посмотрим. Пойдемте, сейчас валиде-султан выйдет.
Во дворике они увидели забавную картину. Какая-то толстуха с разрисованными киноварью щеками и густо подведенными сурьмой бровями гонялась за рабыней, пытаясь ударить побольней. Убежать от нее не составляло труда, потому что рабыня легкая и стройная, но, видно, понимала, что если убежит, будет хуже, а потому лишь уворачивалась от ударов. Толстуха запыхалась, швырнула в служанку подушкой и плюхнулась на край небольшого фонтана в центре.
– Кто это?!
– Махидевран, она любимая жена Повелителя. Вот от кого лучше держаться подальше.
В это время толстуха со злостью швырнула еще одну подушечку в рабыню и с трудом удержалась на краю фонтана, едва не завалившись назад. Рабыня в очередной раз увернулась, снаряд попал прямо по чалме одного из евнухов. Чалма покатилась по земле, открыв всем бритую голову с торчащим, словно петушиный хвост, пучком волос на макушке. Вид был до того уморительный, что засмеялись все, но остальные тихонько, а Настя, звонко, словно сбрасывая этим все страхи последних дней.
Ее смех разнесся по всему дворику. Множество голов немедленно повернулись в их сторону, но потом тут же в другую. Фатима одернула:
– Замолчи, идет валиде-султан.
Все наложницы и рабыни как-то сразу подобрались, стихли голоса, головы повернулись к входу. Настя тоже с любопытством присмотрелась к вышедшей из покоев женщине. Та была красива, очень красива, правда, какой-то строгой, потемневшей, что ли, красотой. Словно эту красоту когда-то сильно обидели, она замкнулась в себе и сгорела изнутри. В глазах боль и грусть. И пепел то ли несбывшихся надежд, то ли ушедших жизненных сил, а может, и того и другого.
Хотелось поинтересоваться у Фатимы, не больна ли султанская мать, но вокруг стояла такая тишина, что даже шепот показался бы громом, и Настя промолчала. Потом спросит.
Валиде внимательно оглядела притихших наложниц и рабынь:
– Кто это сейчас так звонко смеялся?
Было понятно, что еще мгновение, и кто-то из девушек укажет на нарушительницу тишины, да и сама Настя вовсе не желала, чтоб кто-нибудь пострадал из-за нее, вскинула голову:
– Я.
Фатима тут же почти заслонила девушку собой:
– Она новенькая, госпожа. Только прибыла, еще не знает ни правил поведения…
Валиде жестом остановила поток слов, так же, жестом, поманила к себе Настю:
– Подойди.
Смотрела пытливо, с интересом. Настя опустила глаза, но не из-за страха или излишней скромности, а чтобы мать султана не заметила пляшущих в них чертиков. Девушку насмешили разрисованные руки валиде – красным и черным были искусно выведены узоры на тыльной стороне ладоней и даже пальцах, да и на самих ладонях тоже. Вот глупость-то! Другие моют руки до белизны, а эти разрисовывают. Мелькнула мысль, что если б отец такое увидел, то отругал.
– Откуда ты?
Девушка вскинула глаза:
– Из Рогатина.
Ответила так, словно все в мире должны знать Рогатин, а кто не знает, тот попросту невежда. Смотрела спокойно и с достоинством, но внутри зрачков все еще плясали маленькие чертики.
– Славянка… А наш язык откуда знаешь?
– Я много что знаю.
– Сколько звезд на небе?
Настя вспомнила, как дурачили они приставучих незнакомцев, задавая вопрос и сами же отвечая, чуть улыбнулась:
– Сколько и капель воды в море.
– Кто твои родители?
Насте вовсе не хотелось говорить, что отец священник, этого не стоило делать здесь, в сердце чужой веры, перед матерью хранителя этой веры.
– Люди.
– Грамотная?
– Да, знаю, кроме своего языка, греческий и латынь. Персидский и арабский немного…
– Откуда?
– Научили.
Она не опускала глаз, отвечала свободно и прямо, ей скрывать нечего. Даже если валиде спросит, хочет ли уйти, скажет: «Да!» Не спросила, наоборот, кивнула Фатиме:
– Научи ее, как себя вести, потом посмотрим, на что она годна.
Фатима закивала, принялась кланяться, нажимая и на Настину руку, чтоб тоже склонила голову:
– Будет, будет, госпожа, всему научим, что понадобится.
– Будешь Хуррем – Смеющаяся. Кто еще новенький? – валиде уже потеряла интерес и к Насте, и к Фатиме, вопрос задан кизляр-аге.
Тот с достоинством стал показывать новеньких, а Настя, отойдя в сторону с Фатимой, наблюдала. Девушка, которую Фатима поселила вместе с Настей, тоже, видно, понравилась валиде, кивнула:
– Ты будешь Гюль – Цветок.
Насте хотелось крикнуть: только не Гюль! Ведь у нее в подругах уже была одна с таким именем. Но что она могла? Даже если б ее саму так назвали или вовсе как-то неприлично, как могла рабыня противоречить? Да и не желала она противоречить, словно должна чего-то дождаться. Понимала чего – когда придет тот странный человек, придет и заберет ее.
Часть присланных все же отправили кого на кухню, кого на другие работы.
До ужина им велели погулять, хотя где гулять-то? В крошечном садике собралось так много девушек, что и походить вольно нельзя.
– Кто они все? – кивнула Настя Фатиме.
– Как и вы – наложницы.
– Зачем столько?
– Чтобы выбор был.
Почему-то подумалось: ну и хорошо, значит, очередь не скоро дойдет. Так было и в Кафе во время учебы, когда забирали очередную девушку, Настя радовалась, что ее очередь пока не дошла. Внутри теплилась та надежда, что родные разыщут. Теперь надежду можно оставить, из султанского гарема никакие родные не выкупят.
Но она все равно надеялась, только теперь на странного человека, которому была подарена и у которого пробыла всего одну ночь. А еще утро, но какое утро!
Настя чувствовала, что после необычных утренних ласк в ней что-то изменилось, словно стала другой, хотелось новых ласк, даже бесстыдней тех, что были. Этот человек пробудил в ней нечто такое, чего сама не ожидала. Их учили ласкать себя и друг дружку, хотя и осторожно, но это все не то, его руки куда более умелые и сильные… и жаркие, словно сжечь хотел прикосновениями. Полдня прошло, а она все чувствовала на коже эти руки.
Девушка сидела, привалившись к стене, и вспоминала каждый миг, проведенный в кабинете своего несостоявшегося хозяина. Ну почему она не ответила, он бы не смог сдержаться и вынужден был бы оставить ее себе!
Подсела Гюль.
– О чем ты задумалась? Нам повезло: в султанский гарем, да еще и к молодому султану попасть – великая удача.
– А еще лучше домой бы…
– Ты мечтаешь вернуться? А куда?
– Я из Рогатина.
– Я не о том. Что дома? Здесь лучше.
Настя живо вспомнила другую Гюль, которой тоже нравилось все, пока не появился Мюрад и угроза попасть в гарем к старику. Может, эта Гюль права, им выпала самая лучшая доля – султанский гарем?