День курсанта Миронов Вячеслав

Мы как раньше не любили сорок первую, а теперь возненавидели их. Стукачи! И про поддонник, и стекло, и дерьмо растрезвонили.

Ну, что с них взять? Стукачи! Даже если морду и набить, они не изменятся, как стучали, так и будут, только с большим усердием и удовольствием!

Но нет худа без добра! Многие, кто планировал пойти в увольнение на женский праздник, остались в казарме, освободив остальным места, с такой мордой не то, что в город, из казармы выходить опасно. Все от тебя шарахаются, кто не в курсе. Как от прокаженного. А вдруг, заразно? Вот и остались «ошпаренные» в роте, освободив свои места в увольнении другим. Да и кто не смог пойти, пошел в самоход. Народа в казарме много, спасибо покореженным лицам, отсутствие «самоходчиков» и не приметят!

Я ехал на трамвае в увольнении, падал тихо снег огромными хлопьями, народу на улице мало. Почти никого. И вот через парк, под падающим снегом шла ОНА!!! Белые сапожки, белые колготки, короткая белая шубка, на голове шапочка — «таблетка» тоже белая. Из-под шапочки — длинные, почти до пояса белые волосы. Белые перчатки и белая сумочка. Белоснежка! На фоне белом! Я просто остолбенел от увиденного! Трамвай — корыто древнее, медленно поворачивал.

— Стой! — кричу.

— Не положено! — тетка вагоновожатая лениво отвечает мне.

— Там человека машина сбила и уехала! Помочь надо! Помрет дядька-то!

— Не положено! — таким же тоном мне был ответ.

— Ну, ты и сука! Умрет ведь гражданин! Как жить с этим будешь?

— Не я же его сбила. Так что — проживу.

И, кажется, что сволочь, намеренно сбросила скорость своего тихоходного рыдвана на рельсах, подтянула к остановке, я выскочил. Бегом, шапку в руку — бежать легче, да и не слетит так. Вот он парк! Вот следы… Куда? Во двор! Двор проходной. Следов много во дворе. Кто-то переезжает. Много народу. Обрывается след. Не могла Белоснежка далеко уйти! Не могла! Не должна! Красавица моя! Ну, где же ты?! Мечусь по двору в надежде след отыскать ножки прелестной мечты моей! Натоптано, затоптано, заплевано, как в душу мне нахаркали. Через двор бегу. А там много народу. Бегу дальше. Нет ее. Возвращаюсь. И здесь ее нет! К мужикам, что мебель грузят на машину.

— Мужики! Девушку всю в белом не видели?

Объясняю, описываю, во что одета была, от головы стриженой, лысой пар валит. Жарко. Рву крючки шинельные на груди.

Мужики качают головой. Понимают меня. Праздник, а курсант девчонку потерял.

Мне-то что от жалости их! Не нужна жалость, а нужна девушка. Та, что явилась мне, и исчезла, как символ красоты и чистоты в этот снегопад!

И побрел я туда, куда и шел. В общагу, где, как и планировал ранее, погрузился до вечера в атмосферу пьянства и разврата. То, о чем я мечтал давно уже, но, увы, без радости и счастья. Даже будучи в объятиях старшекурсницы, грезил о Белоснежке. И мозг мой водка не туманила, и разум был чист, зато тело отдохнуло, и плоть успокоилась.

Уходя из гостеприимного общежития толпой курсантов, мы попросили у утомленных любовью девчонок лука и чеснока. И побольше, а также листа лаврового. На вопрос, а, собственно говоря, зачем?

— Да, чтобы заедать, запах отбивать!

И ели мы лук — «офицерский лимон» и чеснок на общей общаговской кухне.

В казарму проникли без осложнений. Кто с «увольняшками» — через КПП, а кто без оных — через забор, тропой Хошимина! Предстали пред светлые очи ответственного Верткова. Он лишь помахал перед носом. Такой от нас был запах. Но алкоголь не учуял. И это хорошо!

В курилке собрались, обсуждали, кто и как провел увольнение. Многие хвастались своими любовными подвигами.

— Я пять раз сумел!

— Молодец!

— Я только три раза, но мне хватило.

— А ей?

— Ей тоже!

— А я — двадцать пять!

— Не ври! Не может мужик так много! Нет такого мужика! Нет такого запаса ни у кого на свете!

— Что же тогда в училище делаешь?

— Иди на гражданку быком-производителем, тебе цены не будет!

— Денег заработаешь — не унесешь. Машину будешь вызывать!

— Да врет он, чего вы слушаете брехуна!

Всем нам было обидно. КАК?!!! В чем секрет мужской силы его? Непонятно. Обоснуй!

— Как?! Как все!

И показал курсант двигательные процессы наглядно. Движение тазом вперед.

— Это раз!

Второе поступательное движение.

— Это два! И так двадцать пять раз!

Стекла задребезжали в курилке. Казалось, что стены не выдержат, обрушатся. Так смеялись, держались за животы все присутствующие. Стали забегать, заходить курсанты, чтобы узнать, в чем дело. Зашел не спеша Вертков. Грохот и непонятно, что происходит. Лицо озабоченное.

Давясь от смеха, ему рассказали, в чем причина попытки обрушения казармы.

У того вытянулось лицо, он покрутил пальцем у виска и, глядя на курсанта, изрек:

— Учите матчасть, молодой человек! Учите! Пригодится! И никому больше не рассказывайте о своих таких любовных похождениях. Могут и побить или отправить в сумасшедший дом.

И недоумевавшему свершителю сексуальных подвигов популярно, в доходчивой форме объяснили, в чем он заблуждался. Он почесал затылок. Потом произнес:

— Тогда один раз!

Вновь потолок был готов рухнуть от взрыва смеха.

Слон скупо улыбаясь, пошел на выход.

Майтаков, он же Пиночет, курил в сторонке, было видно, что он хочет что-то рассказать, но ждет, когда взводный уйдет.

— У меня сегодня случай забавный был, — начал Олег. — Пошел в самоход, через забор перекинулся нормально. Курсовку содрал с шинели, морда тяпкой, иду, никого не трогаю. На улице народа немного. Тепло, снежок падает — красота! И откуда они вынырнули на мою голову! Патруль солдатский!

Все притихли. Понимают, что это не «двадцать пять раз». Тут шутки хреново могут закончиться, если повяжут.

Курсанты ловили солдат в патруле, а солдаты — курсантов. У каждого свой план.

— Я — деру! Вверх по Ленина в сторону цирка бегу, а они не отстают. Я газку подкинул, прямо, как чувствовал, подковы недавно поменял, с напайками победитовыми прибил. Не сильно-то скользят! А, они не отстают. Догнать не могут, но и на «хвосте» висят. Я уже на мосту над речкой Искитимкой, свернуть во двор, чтобы со следа сбить. Начальник патруля кричит, видать уже выдохся напрочь. «Стой! Стрелять буду!» Я еще быстрее! Они тоже топают! Тут машина «шестерка» останавливается, дверь пассажирская распахивается на ходу. Водила мне: «Садись!». Второй раз меня просить не надо было. Я прыгнул, дверь захлопнул. Дыхание восстановить не могу, пот градом и от физо, и от волнения. Сердце выпрыгнет из груди. Мужик проехал с километр. Я ему, мол, спасибо, мужик, сколько я тебе должен! Выручил, брат! В кармане трешка была. Отдам — не жалко! Протягиваю ему. Он смеется, не надо. Оставь себе, а с тобой мы на втором курсе встретимся! Я тебя запомнил, и ты меня запомни! Предмет мой учить будешь так, чтобы от зубов отскакивало, а то на экзамене спрошу и за самоход, и за предмет! Готовься! Смеется в тридцать два зуба. Высадил меня и дальше поехал!

— Молодец мужик!

— Здорово!

— А кто такой был?

— Не знаю, — Пиночет пожал плечами. — Препод какой-нибудь, наверное. Доживем до второго курса, тогда и узнаю.

— Какой он из себя?

— Небольшого роста. Плотный такой, не толстый. Лысый. Глаза большие. Как навыкате, мешки под глазами, что ли. Я его особо не разглядывал, была бы девка, так разглядел бы. В цветах и красках. А так мужик, да мужик. Помог — поклон ему за спасение из лап патруля!

— Мешки у него под глазами были?

— Ну, да, были.

— Волосы светлые такие. По молодости блондином был?

— Ну, да, а что?

— Похоже, что это был Челентано, он же Киса, он же полковник Киселев. Наш с вами пиздец на втором курсе. Препод «Теоретические основы электро-радиоцепей».

— А что страшный предмет?

— Сдал — можешь жениться. Потом уже ничего не страшно в училище.

— Охуеть!

— Ну, ты, Пиночет, и влип!

— А что влип-то?

— Мужик нормальный! Не сдал Олега. Мог бы сразу в комендатуру привезти или в роту. А так от патруля спас, подкинул, денег не взял. Справедливый мужик! До его предмета много воды утечет, он еще и забудет и патруль, и кто такой Майтаков. Ты ему свою фамилию, роту, группу назвал?

— Не называл я ему ничего. Просто поблагодарил, да, деньги предложил. И все!

— Понятно!

— Поживем — увидим.

— Но дядька правильный!

— Сам курсантом был, понимает что такое курсантский патруль и солдатский.

— Был бы курсантский патруль, так они ни за что не догнали бы.

— Ага, их начпатруля под дулом пистолета впереди себя толкал бы.

— Или сам. Сам, в одиночку гонялся бы.

— А так — курсовки нет, поди, определи, с какого батальона.

— Это так тебе кажется. Первый курс, хоть с курсовкой, хоть без, а все равно видно и слышно, и пахнет иначе.

— И как же от нас пахнет?

— Как, как? Зеленью пахнет!

— Какой зеленью? Петрушкой что ли?

— Какой петрушкой! Зеленые мы еще, вот так и пахнет! Зеленью. Понятно?

— Понял.

Зима сдавала свои позиции, это было видно по всему. И нам приходилось несладко. Когда шел снег, нас дежурный по училищу по-прежнему поднимал среди ночи, а днем он таял, и вместо сампо мы раскидывали те горы снега, почти на уровне четвертого этажа учебного корпуса, на плац, чтобы снег таял и не угрожал жизни и здоровью окружающих.

Так получилось, не нарочно, конечно же, что когда полковник Радченко шествовал мимо, от этого рукотворного сухопутного айсберга отвалился приличный кусок изо льда и снега и рухнул в двух метрах от зама по тылу.

Несмотря на свою грузность, а где вы видели худого тыловика, он отскочил. Папаха съехала на бок, но удержалась. Зато нам досталось по первое число.

Вырубая новые ступени в снеговом льду, рискуя свалиться и сломать себе шею, мы придавали снегу кубические формы. Чтобы и безопасно, и по уставу.

Радченко несколько раз подходил и наблюдал за работой. Прикрикивал, чтобы снег далеко не разбрасывали.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться! — Вадим Бежко сверху сбрасывал снег.

— Обращайся! — Радченко кивнул, поднял голову.

— А, может, подогнать грузовики и вывезти снег, товарищ полковник?

— Грузовики? Так, — полковник в задумчивости потер подбородок. — Не можно! Соляру надо. Амортизация машин. Не можно!

И двинулся Радченко дальше.

— Он свиней любит больше, чем курсантов.

— Это факт!

— Я несколько раз наблюдал, когда «ковбоем» по столовой стоял. Он приходит, смотрит на них так ласково, как на детей. Зовет их. Кабан и тот к нему приходит, он ему за ухом чешет. А когда мы отходы вываливаем, а они кучей несутся, готовые нас с ног сбить и сожрать, так ногами отпихиваешь от корыта. Радченко кричит, что посадит нас на «губу» за бесчеловечное отношение к животным.

— Я, помнится, попытался на хряке покататься, — Гурыч — Так эта скотина меня чуть по забору не размазал. Я с забора спрыгнул, ему на спину. А этот гад, такой же как и зампотыла, вдоль забора несется. И не просто бежит, а норовит меня по нему размазать и визжит. Короче — еле успел спрыгнуть, а то бы за гвозди зацепился и стал инвалидом. Вот такие поганцы Радченко и свинки его.

Ну, а когда не шел снег и, казалось бы, что можно отдохнуть, нас поднимали и мы долбили лед возле учебного корпуса. Днем таяло, а ночью схватывало ледком.

Весна — время, когда у всех просыпается острое желание любить девчонок. Нет, поймите правильно, оно у нас и не пропадало никогда, но весной — обострение чувств. Особенно влечения. Весна. Щепка на щепку лезет. Что же говорить про здоровые организмы курсантов! Первая зима идет на убыль. Пережили мы ее. Пережили! Снег тает, ночью еще бывает, что идет, но уже дыхание весны рядом. Дует теплым морозным воздухом в лицо. Смешно, конечно. Теплый морозный воздух. Но когда ночью минус пятнадцать, а после обеда уже около ноля, то и на утренней зарядке эти минусовые градусы кажутся теплом. Оборачиваешься и думаешь, что когда было минус пятьдесят — это холодно. А ноль — после обеда, почти загорать можно! Прелесть!

Зато с приходом весны наша старенькая казарма стала заметно потрескивать. Вода днем просачивалась под древний фундамент, ну, а ночью замерзала и разрушала его. По фасаду пошли трещинки. Ну, а с тыльной стороны там, где мы протоптали дорожки по стенам, тоже штукатурка отваливалась кусками, обнажая дранку, которой были обиты стены.

Не только у нас наступило обострение, но и у комбата тоже. Только не влечение половых чувств, а армейского маразма.

Басар накануне своего дня рождения заступил официантом по столовой. Ужин, завтрак — все нормально. Обед.

Приходят роты батальона. Расселись, принимают пищу. Заходит комбат. Комбат ходит между столами, следом старшина бродит. Сначала в сорок первой роте походил, потом зашел к нам. Буда бросил тарелку, ринулся к Старуну. Тот остановил его. Ходит комбат, старшина за ним. Басар третьим номером. Ходит комбат, головой крутит. Остановится, покачается на каблуках. Потом, словно вспоминая что-то, как собака по следу, подошел к углу. И торжествующе поднял с пола обгоревшую спичку.

— Старшина! Иппиегомать!!!! Курцы! Бардак! В столовой курят! И ты куда смотришь? — он размахивал перед носом старшины спичкой — О чем думаешь, старшина? Не о службе думаешь! Официанта снять с наряда! И по новой!

Резко повернулся на каблуках и вышел.

Повисла тишина. Бударацкий обратился к Басарыгину:

— Ты чего охренел, курсант, в столовой курить?

— Не курил я! Здесь и дежурный по столовой шарится, дежурный по училищу несколько раз был. Не курил я.

— А кто курил? Пушкин?

Подошел официант из сорок третьей роты:

— Комбат приходил. Крутился он. А ваш официант пищу получал, комбат зашел к вам — не курил. Вышел уже курил. Наверное, он и прикурил, а спичку бросил.

— Этот — может.

Басарыгин сдал наряд, сам пообедал вместе с ротой, пошел в роту. Вечером — снова в наряд. И снова официантом.

Ужин, завтрак, и… снова обед!

Басар носом шарил пол в поисках обгоревших спичек. Нет их.

Пришел батальон на обед. И снова пришел комбат.

Прогулялся по расположению сорок первой роты, потом к нам. Все, как вчера. Дежавю. Колонной двигаются между столов комбат-старшина-Басарыгин.

Старун прошелся по углам в поисках грязи. Но Олег там все протер. Комбат недовольно крутил шеей, веко у него начинало дергаться. Взгляд упал на столы, за которыми обедали курсанты.

— А где вилки? Официант! Почему? Офицеры — существа интеллигентные! Они должны уметь пользоваться всеми столовыми приборами! Старшина! Снять с наряда!

Дежавю! Никто не выкладывал вилки на стол. Теряются. Роты таскают друг у друга их. Гнутся. Да и мыть их — в два раз больше. Грязь застревает между зубцами. Но, коль комбат сказал снять с наряда, значит, снять.

Басар снова пошел в роту готовиться к наряду. Его уже пошатывало от усталости.

Дежавю. Ужин, завтрак и обед!

Комбат, старшина, Басарыгин… Почти любовный треугольник, преисполненный служебной ненавистью.

Басарыгин выложил на стол вилки, ножи, салфетки, которые выкладывали только для показных торжественных обедов. Стирать-то их придется самим. Но надоело уже Олегу стоять бессменным официантом. Он же — не памятник чугунный. С ног уже курсант валится от усталости.

Не заходил комбат в другие роты. Сразу к нам. Закурил. Спичку бросил на пол. Олег сапсаном бросился за ней, подобрал. Комбат развернулся, посмотрел, куда он бросил спичку. Нет ее там. Посмотрел на углы. Чисто. Потом прошелся между столами. Там все сервировано, как на показухе. Пошел Старун на выход. Руки за спину. Остановился на выходе, покачался на каблуках. Развернулся.

— Старшина! Ножки столов и стульев грязные!

Голенищами сапог, каблуками пачкают ножки столов и стульев. Черные полосы остаются въевшимися навечно. Отмыть невозможно. Только скоблить.

— Товарищ подполковник! Мы на ПХД моем. Официанты не моют.

— И это неправильно! В столовой всегда должно быть чисто! Снять официанта с наряда!

По залу прокатился недовольный гул. Хватит уже издеваться!

И Басарыгин снова снят с наряда. И по новой вечером в наряд! Орбита!

Ужин. Олег после того, как помыл посуду за ротой, вооружившись кучей битых осколков от бутылок, начал скрести ножки столов и стульев. Численность роты — 128 человек. 32 стола обеденных. У каждого стола 4 ножки — 128 ножек. 128 стульев, а у них 512 ножек. Итого со стульями и столами Олегу предстояло очистить от следов резины и сапожного крема 640 ножек. Мыть их бесполезно. Ближе к подъему работа была выполнена. На завтраке на Басара жалко было смотреть. Пока рота завтракала, он сел за колонной и уснул.

Обед. В роте делали ставки на то, снимет ли комбат Олега с наряда или нет. Столы были сервированы всеми приборами и салфетками, низ ножек столов и стульев сверкал белизной, пол вымыт. Солонки и перечницы заполнены под завязку. Ну, прямо, как на проверку.

Басарыгин заметно нервничал. Но… комбат не пришел. После окончания обеда мы поздравляли:

— Все, мужик! «Орбита» кончилась?

— Замудохался?

— Не то слово, пиздец полный. Только бы до кровати добраться!

— Со старшиной поговори, чтоб не стоять тебе на вечерней поверке, а пораньше лечь.

На вечерней поверке храп Басарыгина шел фоном, когда старшина выкрикивал фамилии. И тут дневальный как заорет:

— Рота! Смирно! Дежурный по роте, на выход!

Судя по тому, как он орал истошно, сразу стало понятно, что это не командир роты.

— Товарищ подполковник! Во время моего дежурства происшествий не произошло! Личный состав роты находится на вечерней поверке!

— Вольно!

— Рота, вольно!

Старун вошел в спальное помещение.

— Продолжайте вечернюю поверку, старшина.

Бударацкий продолжил. Мы очень активно, громко, четко кричали «Я», когда он называл наши фамилии.

Комбат тем временем прохаживался между кроватей, иногда заглядывая в тумбочки, проверяя порядок. Когда выходил с очередного прохода, то заметил безмятежно спящего Олега. Он не слышал ничего. Просто вырубился курсант до утра.

— Иппиегомать! Старшина! Почему кто-то спит, а не в строю! Бардак!

— Товарищ подполковник, это официант, он трое суток в наряде стоял. Прикажете поднять? С моего разрешения отдыхает.

— А-а-а-а! — протянул комбат — Это хорошо! Пусть спит!

Развернулся и вышел. Рота облегченно выдохнула. Зная крутой нрав комбата, мог запросто поднять спящего Олега и впаять еще парочку нарядов вне очереди.

— Комбат сегодня добрый!

— И не говори! Гуманист хренов!

На следующий день я пошел на почту, встретил там Басара.

— О, а ты чего на почту?

— Конвертов купить. Чтобы как говорит Баров: «Отправить конспект на Родину». Ты тоже за конвертами?

— Да, нет. Пока я на «орбите» зависал, у меня, оказывается, прошел день рождения!

— Ни фига себе! Забыл?

— Вообще из головы вылетело. Вот так я встретил свое восемнадцатилетние! — Зато уже никогда не забудешь такой день рождения!

— Это точно! Детям буду рассказывать, как шкрябал в свой день рождения ножки столов и стульев! А про день рождения напрочь забыл. Родители мне посылку прислали. Если не посылка, так я бы и сам бы уже не вспомнил.

— Поздравляю! И день рождения, и посылка из дома!

— Спасибо. Заходи к нам на сампо — «заточим».

— Не приду! У нас сегодня взвод — дежурное подразделение.

— И чего?

— На кладбище поедем. Ветеран какой-то помер. Могилу будем отрывать. Кому-то повезет, завтра хоронить.

— Не-а! Я покойников-то как-то не очень…

— Покойник-штука малоприятная. Это факт! Но, потом — поминки. Если родственники не жадины, то и накормят до отвала, и стакан поднесут. За помин души. Ну, а если жиды, то сами стребуем пару — тройку «пузырей» чистой энергии, да закуси. В казарме и употребим. Ну, а сейчас могилу рыть. Снег, грязь. Земля еще мерзлая. Полметра долбежки так, что искры в стороны. Грязные, как черти. Вечером мыться в холодной воде. Ни водки тебе, ни закуски! А завтра семинар. Каким местом в учебном отделе думают. Преподу же по фигу учились мы или могилы полного профиля для стрельбы с коня стоя рыли. У него ответ один: «Надо было раньше учить, а не оставлять все на последний день», ладно, я побежал!

На автобусе добрались до кладбища. Снега там — по пояс. Если на улице его как-то выдувало ветром, а здесь он лежал нетронутым, только центральная аллея была кое-как очищена. С матами, поминая всех родственников, утопая в снегу. Почти вплавь добрались до места будущего захоронения уважаемого человека.

Смотритель кладбища показал место. Мало места вокруг. Тесно. Эх! Начали! Снег в сторону! Очистили площадку, взмокли. Работали по очереди. Места мало. Мало места. Потом ломами взламывали ледяную твердь земли, промерзшую глубоко. По сантиметру вынимали грунт.

Кто был свободен, выходили на центральную аллею, рассматривали ближайшие памятники на могилах.

— Жаль, что нет зимой на могилах ничего. Ни водки, ни закуски! То ли делом летом!

— Летом либо бичи сожрут, либо вороны. Вон, смотри!

На кладбищенских деревьях сидели десятки ворон, некоторые с интересом наблюдали за нами. Все сидели молча. Иногда взлетали, сделав круг, другой, усаживались снова на ветки.

— Ждут, сволочи, что когда кого-нибудь помянут, а они потом нажрутся от пуза.

— Как-то странно, что не каркают. Жутко.

— Знаешь, если бы они каркали на кладбище — тоже было бы жутко.

— Вороны! Кар-кар! Кладбище! Покойники ходят! Привидение! Паночка, стоя в гробу выписывает фигуры высшего пилотажа!

— Ага! Командир эскадрильи имени Вия покойников! И на атаку заходит над пришедшими! Пикируют. Карусель крутят. Один отбомбился черепами или конечностями из анатомички, и свечкой в небо! За ним следом другой!

— Ковровое бомбометание!

— Лучше тогда черепометание!

Так болтая ни о чем, мы коротали время. Меняли друг друга. Попутно обсуждали, что бы утащить в казарму шутки ради. Кто-то бросил клич найти могилу с фамилией Бударацкого, да притащить ему и прикрутить на кровать. Но не нашлось таких могил, да, и тащить с кладбища было нечего. Просто за время учебы у всех выработался стойкий рефлекс, что нужно что-то утащить в казарму. Надо — не надо — потом разберемся! Даже то, что на первый взгляд и ни к чему через месяц окажется, что очень нужная фиговина!

Женька Поп заинтересованно рассматривал покореженные памятники, выброшенные на свалку.

— Ну, что, Женек, присматриваешь?

— Не были бы они такие помятые, можно было взять, чтобы скребки для снега сделать. А так с ними возиться долго придется. Пока выправишь, потом лопату сваришь. Да, и металл тонкий. Был бы хоть «тройка» металл. А, так! — Поп бросил железяку — Ржавчина сплошная. Не пойдет. Провозишься, а он потом рассыплется в прах.

Постепенно вгрызаясь в землю, мы углубились. Земля уже пошла незамерзшая, мягкая. Из могилы валил пар. Теперь уже чтобы согреться, да побыстрее закончить, мы сами торопили друг друга.

— Устал?

— Вылазь!

— Давай скорей! А то до ночи провозимся!

— Только не сильно далеко землю откидывай! Надо будет еще закапывать. Где они потом землю найдут?

— Главное, чтобы снег не пошел. А то ночью все завалит. И могилу, и землю.

— Надо будет венков с помойки притащить, укрыть яму и землю.

— Их там много?

— Немного будет — с могил соберем. Только ленточки оторвать надо, а то потом начнется шухер. Нас же самих за жабры возьмут.

— Да, как-то с могил… Венки чужие брать…

— Правдоха! Смотри на вещи рационально! Венок — это предмет, который может выполнять и иные функции, кроме как стоять на могиле с надписью от кого или чего умер покойник. «От любимой тещи», «От коллектива завода «Красный хрен». Они же в могилу и загнали. А покойному уже все равно, есть на высоте двух метров над его головой венок или нет. Когда завтра придет другой курсант, то ему не надо будет снег из могилы выгребать. А опустили гроб, зарыли, прощальный салют, прохождение торжественным маршем и на поминки. Так что, давай, шевелись!

До наступления темноты сумели закончить.

Весна продолжала свое победоносное шествие. Все сложнее приходилось бегать на лыжах, выполняя «500 сибирских километров». И снега меньше, и лыжня становилась скользкой. Стоишь на месте буксуешь в горку. Хоть песка подсыпай.

И вот после очередного забега воскресного, пока все приходили в себя, в училище случился большой переполох. Начальник училища и его первый заместитель вышли на центральную аллею. Два полковника неспешно прогуливались. Тепло, солнышко греет. Огромные сугробы тают.

Но не дай Бог попасться на глаза этим полковникам. В лучшем случае отделаешься пятью нарядами. А так могут и на «губу» закатать за не начищенную бляху. Поэтому в училище началась паника. Они же могут и в казарму зайти. А уж в казарме… короче — свинья везде грязь найдет. Сотни глаз из укрытий смотрели, куда же они пойдут. И все молились, чтобы только не в нашу казарму, лучше в соседний батальон, там бардака больше.