День курсанта Миронов Вячеслав

— Делай два! Раз! Ниже! Ниже, я сказал! Два! Раз! Два!

Некоторые злобно громко шипят:

— Пинькин — козел!

— Будешь жрать весь хлеб, что после ужина за батальоном останется!

Бударацкий, прохаживаясь между отжимающимися:

— Разговорчики в строю! Раз! Два! Что не доходит через голову, будет доходить через руки и ноги. Через конечности, одним словом. Раз! Два! Раз! Два!

— Сам ты — конечность! — неподалеку пыхтит Женя Данданов («Даныч»).

— Пенек! Жри скорее!

Ну, вот Пинькин проглотил хлеб. И стоит красный, как вареный рак. Кажется, что у него из ушей повалит пар.

Вертков командует:

— Закончить упражнение! Встать! Заправиться!

Все вскочили, отряхивают руки. Ладони грязные, все в мелких ямках. Кто-то порезался о небольшие острые камни. Многие тщательно отряхивают упавшие пилотки и многие тихо шипят на Пинькина, обещая ему веселую жизнь. Например, устроить «темную». Темная — это когда набрасывают одеяло на голову и бьют так, чтоб не оставлять синяков. Например, сиденьем армейского тяжеленного табурета. И кому устраивают такое побоище, не видит своих обидчиков. Иди потом жалуйся, пусть потом разбираются, кто тебя бил. Не видел никого. Ну, а стукачей не жалуют в армии. Они стоят почти на том же уровне, что и воры. Но никому в роте еще не устраивали «темную». Только обещали.

Есть в курсантских правилах общежития еще одна неписаная «казнь». Ночью аккуратно выносят койку со спящим в туалет. Это для воров или доказанных стукачей. В столовой с такими не сидят за одним столом. С древних времен с товарищами готовы были делить кров, пищу. И даже чоканье бокалами, кубками, стопками тоже древний обычай. Вино переливалось из кубка в кубок, смешивалось, подчеркивало, что оно не отравлено. Высшая степень доверия. А когда отказываются жить под одной крышей и питаться вместе — бойкот. Человек становится изгоем. А в мужском замкнутом коллективе сложно прожить изгоем.

Ну, а Пинькин просто разозлил всех, настроил против себя. На гражданке дал бы по морде. А вот в армии так нельзя. Надо себя переделывать.

Все это читалось не только в моих глазах, но и у остальной роты. Многие ворчали угрозы в адрес Пинькина.

Потом была учеба. Длительная, изнурительная. Казалось, что вот эта долбежка-зубрежка уставов сможет свести кого угодно с ума. И кто это только придумал? Строевая подготовка. Защита от оружия массового поражения… Это же вообще садист-извращенец придумал! Команда «Газы!» Выдохнуть, зажмуриться, нащупать противогаз, выдернуть оттуда маску, правильно одеть маску. Одевать нужно не как треух на голову, а сначала натянуть на подбородок, а потом уже на черепную коробку, резко выдохнуть, открыть глаза, надеть пилотку на резину, которая обтягивала голову.

И кроссы, кроссы, марш-броски… Как просто так, и в противогазах. «Играть в слоников». Но самое поганое — это по команде «Вспышка!», упасть на землю, ногами к ядерному взрыву. «Вспышка слева!» — падай вправо, и так далее. Ну, а когда уже «Вспышка сверху!» — деревья умирали стоя. Вот тогда я и усвоил навсегда армейское выражение «Главное — не проебать вспышку!»

Хотя какая разница, как укладываться к ядерному взрыву? Или ноги в голову войдут или голова оденется на ноги? Или чтобы потом похоронной команде было удобнее собирать трупы?

Как в ситуации с Пинькиным, было и при «вспышке». Если кто-то делал что-то неправильно, то все подразделение поднималось и повторяло все заново. И старшина Бударацкий, постоянно жующий свои сопли, что поделаешь, у человека был хронический ринит, а жевательной резинки в то время не было у нас, специально выбирал местечко погрязнее и укладывал нас прямо в эту грязь.

Да, ему и несложно это было. Дождь шел почти каждый день. Грязь была повсюду, только вся разница была в том, что укладываться в лужу или просто в грязь. Но на построении ты должен быть чистым, выглаженным, с чистыми руками и в начищенных сапогах.

Вся рота тихо ненавидела Бударацкого. Его дегенеративного вида лицо явно говорило, что его предки были знакомы с инцестом, или зачинали его под воздействием самогона, настоянного на парах ртути и навоза.

Каждый день предлагали на разводе личного состава уйти из военного училища. Дальше будет еще только хуже.

Некоторые ломались, уходили, мы смотрели, как они пакуются, говоря при этом, что имели они половые контакты оральным способом со старшиной и его матерью, со всей армией и прочее.

Мы смотрели на них со смешанным чувством. С одной стороны, мы гордились собой, что мы стойкие, не ломаемся, а с другой…

Мы остаемся здесь, а они через несколько дней будут дома… Чистая сухая постель, нормальная еда, родные близкие лица. Девушки… Много еды и девушек. Или наоборот! Нет! Еда впереди! Иначе не будет сил для общения с лицами противоположного пола!

Так было несколько дней, потом на тех, кто уходил, смотрели с презрением — слабаки!

Несмотря на все такие экстремальные, с точки зрения нормального гражданского условия, никто из нас не болел, становились крепче. По утрам иней на траве, а мы с голым торсом бежим на зарядке, каблуками ломая ледок в лужах, с хрустом разлетается замороженная трава. И не болеем. Никто в нашей роте не болел.

Начинаем чувствовать коллектив. Когда рота бежит в ногу, кажется, что это бежит один великан, которому все по плечу. Плечи сами расправляются, те, кто повыше, укорачивают шаг, поменьше — удлиняют. Все мы — один организм. Мы — 42 рота! И, понимали, что мы сможем многое.

Даже курсанты из национальных республик втянулись в службу. Худо-бедно, но те, кто плохо разговаривал по-русски, начали «шпрехать». Конечно, иногда чтобы позлить Буду, они «тупили», мол, моя твоя не понимает.

Что сильно донимало — это голод. Не знаю почему, но страшно хотелось есть. Всегда! Всегда хотелось есть. И днем, и ночью. Иногда даже просыпался от того, что хотелось есть.

Однажды отправили наш взвод на разгрузку продуктов. Олег Алтухов несколько раз задерживался возле двери, крутился возле замка.

Когда мы пошли приводить себя в порядок после разгрузки, Олег шепотом сказал:

— Замок — фигня. С виду сложный, на самом деле изношенный, открывается парой гвоздей. Сегодня отожремся!

Я заинтересованно посмотрел на него.

— Попробуем!

Если кто-то думает, что у меня в этот момент шевелилась совесть — глубоко заблуждается. Перво-наперво — это поесть. В армии понимаешь, что еда — это жизнь. Второе — это приключение. Чего не хватает в армии — это приключений. Вся жизнь регламентирована, а вот разнообразия не хватает. Не хватает адреналина в крови. Отчего молодежь ворует яблоки в соседнем саду, когда их в своем девать некуда? Азарт, адреналин. Поймают — не поймают. Во рту сухо, сердце колотится.

Уже в предвкушения ночного похода чесались руки от возбуждения. Пошли втроем: я, Алтухов Олег и Гуров Андрей.

Алтухов и я спали в одной палатке, Гуров — в другой. Как замковзвода я имел право задержаться на какое-то время после отбоя. Посмотрел, что офицеры ушли в штаб батальона спать. Дежурные по ротам собрались в курилке, дневальные кто стоял под грибками «на тумбочке», кто в свете фонарей мел дорожки. Все тихо. Решили выждать еще пару часов. Крутился с боку на бок. Сон не шел. Посмотрел на светящийся циферблат «командирских» часов. Пора! Пора, брат, пора, туда, где ждет нас жратва!

Тихонько дернул Алтухова за ногу. Он поднял голову, я молча махнул. Сам первым вышел на улицу. Толпой нельзя выходить. Кашлянул у палатки Гурова. Сразу послышался шорох. Андрей не спал.

Ночью по малой нужде никто не ходил в туалеты, расположенные далеко от лагеря. За линию палаток, к березам.

Я туда и направился. Справил нужду, закурил. Послышались шаги. Олег, затем Андрюха.

— Все готово?

— Готово! — Алтухов показал несколько гвоздей.

— Вещмешок взяли?

— Взял, — Гуров показал — А то куда хавчик ныкать.

— Идем?

— Пошли пока не засекли.

И прикрываясь ночной тенью от деревьев, мы двинулись в обход по лесу к столовой. Самый опасный участок — это освещенная дорога перед плацем. Путь самый короткий, но рискованный. Идти в обход, можно попасть в поле зрения часовых или дежурных офицеров, совершающих обход.

В солдатской столовой горел свет. Повара готовили завтрак, а «дедушки» ели жареную картошку. Этот запах плыл над плацем в лес, в нашу сторону, дразня голодные желудки.

— Если уже готовят завтрак, значит, продукты со склада взяли.

— Пора и нам подхарчиться.

— Если готовят завтрак, то продуктов на складе нет?

— Должны быть.

— Идем или возвращаемся? Сейчас хватятся, еще самоход припишут. Не сознаваться же в краже жратвы!

— Ну, что, идем?

— Давай! По одиночке!

— Кто первый?

Я перетащил поясной ремень так, чтобы бляха была на пояснице. Так бегать удобнее и не надо беспокоиться, что он на бегу может расстегнуться и упасть на землю. Каждый ремень был подписан, равно как и любая вещь у курсанта: пилотка, брюки, куртка.

Курсант без бирки — как пизда без затычки. Старинная курсантская поговорка. Какая фигня только в башку не лезет, когда «очко играет».

— Я! — и рванул через плац.

Хотелось верить, что бегу бесшумно, насколько это было возможно в сапогах. Да и сердце бухало так, что казалось его стук был слышен далеко за пределами плаца, не то, что грохот яловых сапог в ночной тиши. Во рту сухо. Спина мокрая.

Вперед. Вот и спасительная тень. Я нырнул туда. Огляделся. Вроде, тихо. До заветной двери пять шагов. Уже тихо отступаю к ней. Тихо. Вот еще одна тень выскочила из укрытия. Я не знаю, какие нормативы по бегу в сапогах в армии, но то, что Гуров их перекрыл с громадным запасом, — факт. Казалось, что он не бежал, а парил над плацем, лишь слегка касаясь изредка асфальта. В неверном, ломающемся свете «кобр» это сюрреалистическое зрелище. Прошло не более пары секунд, но из-за страха время удлиняется. Не может быть, чтобы кто-то это еще не видел!

Как говорил Жеглов в известном фильме: «Всегда найдется человечек, который что-то видел, слышал, знает».

Вот и сейчас, казалось, что весь штаб наблюдает за ночным полетом над плацем отдельных курсантов. Даже делают ставки, кто быстрее, и через сколько они их поймают. И какие сказки будут лепетать они в свое оправдание.

Все вихрем пролетело, пока Гуров несся через ночной плац.

Вот он уже рядом со мной. Широко раскрытый рот, глотает воздух. Во взгляде немой вопрос:

— Ну, как? Тихо?

— Тихо. Сейчас Алтухов домчится, и начнем операцию «Ы».

Гурыч лишь мотнул головой, продолжая глотать воздух.

Алтухов более сухой и легкий, чем мы с Андреем, донесся еще быстрее. Было ощущение, что будь под ним вода, то он бы и над ней пронесся. Видимо, товарищ Христос был бы удивлен, на какие подвиги способны советские курсанты, когда им грозит опасность. Да, и не ходили две тысячи лет назад в яловых сапогах. Если бы ходили, то еще неизвестно, кто бы победил в таком забеге.

Олег примчался. Жутко крутил головой, озираясь.

— Вроде, тихо, Олег.

— Пошли. Ты отмычки взял?

Алтухов лишь кивнул головой.

Мы с Гуровым встали на шухер. Я взял под наблюдение плац и центральный вход в столовую. Гуров — тыльную сторону и запасной вход.

Посмотрел на часы. Нас не было в лагере всего пятнадцать минут, а казалось, что минул час.

Ну, же! Ну, же! Олег, давай! Я нервно огляделся. Тихо. Только слышен за спиной в темноте металлический шорох.

Время! Время! Время! Время!

Опять от нервов бежит пот струйкой между лопаток. Вот уже чувствую, что резинка у трусов намокла. Алтухов все возится с замком! Змей! Ну, же, Олежа! Поторопись!

Мысленно подгонял я его. И вот было слышно, как тяжелый амбарный замок повис на дужке.

— Готово! — прошелестел, как ветерок, Алтухов.

Я подошел. С другой стороны Гуров.

— Кому-то на стреме надо постоять.

— Андрей, оставайся, свистеть умеешь? Дай знак. Только заранее, чтобы сдернуть можно было, а не попасться.

— Не ссать — добывать пропитание! — Гуров деловито кивнул на дверь.

Мы с Олегом вошли в склад. Зажгли спички. Верхний свет включать нельзя — заметят.

Отдельно стоят коробки с тушенкой. Отдельно — мешки с сахаром. Хлеб. Масло. Масло! Масло!!! Это масло!!! Сливочное! То самое, которое можно мазать на хлеб, и от которого я дома нос воротил! А сейчас, вкупе с сахаром — самый лучший деликатес! Унести можно только то, что поместится в руках. Заранее обговорили, что брать надо всего, но понемногу, чтобы незаметно было. И следов не оставлять.

Стали кидать в вещмешок обмазанные солидолом банки с тушенкой, банки с «братской могилой» — «Килька в томатном соусе», сухофрукты, сгущенка, хлеб, пиленый сахар, масло. На три палатки, на взвод. Все должно быть к утру съедено. Ни крошки, ни следа не должно остаться. Если продукты уже взяли со склада для приготовления завтрака, то ночью пропажу не обнаружат, значит, только по утру или после завтрака, когда начнут готовить обед. Ничего, не обеднеют, сами меньше украдут!

Каждое лето подрабатывал разгрузкой вагонов, нередко таскали мы домой и на продажу то, что разгружали, и я немного знал психологию кладовщиков. Даже если их обворовали по мелочи, то ему проще все по-тихому замять, чем кричать и навлекать ревизию на свою голову. Так, ревизия может раскопать и делишки самого кладовщика. Очень надеюсь, что так же думает и прапорщик местный, что складом тут командует. Главное, до палаток дойти.

С улицы послышался шорох. Мы напряглись в готовности бросить неправедно полученную добычу и броситься наутек в разные стороны, только не в сторону палаточного городка. Это мы обговорили заранее. Надо сделать петлю — круг. Сбить преследователей со следа. Что-что, а бегать нас здесь научили. И портянки уже не сбивались. Конечно, были отдельные личности, которые «косили» и, чтобы не заниматься строевой и физо, «шланговали», отчаянно показывали, что у них потертые ноги, а некоторые и сознательно набивали ногидо кровавых мозолей.

Но тихо на улице, тихо.

Обгоревшие спички мы складывали в карманы, старались не нарушить того расположения предметов, что было на складе. Отрезали, погрузили, но все более-менее на своих местах.

— Ну, все?

— Все.

— Уходим?

— Пора!

На выходе еще раз зажег спичку, поправил мешковину, что прикрывала коробки с тушенкой. Напарник взял тряпку и затер следы на кафельном полу от сапог. Ежу понятно, что сапоги новые, фиг ты идентифицируешь, кто здесь топтался, но зачем давать в руки противника лишнюю информацию. Тряпку повесили на место.

— Уходим!

Мы с Гуровым стояли рядом. Вслушиваясь до ломоты в ушах, и вглядывались до боли в глазах, наблюдали. Все тихо.

Олег возился с замком, закрывая его. Шорох металла о металл казался чудовищным грохотом в ночной темноте.

Было ощущение, что открывал он быстрее, хотя и тогда время тянулось, как удав по пачке дуста. А сейчас, когда добыча в руках, то есть, когда улики на морду лица, уже не скажешь, что пошел пописать, да, в темноте, перепутал направление. Конечно, можно было прикинуться овцой и сказать, что нашли вещмешок у туалета и несли его дежурному офицеру. Но кто же поверит!

Чтобы курсант сам, добровольно нашел еду и ее нес сдавать! Это только в тех фильмах, которые показывали в сельских клубах.

С первых дней нахождения в армии понимаешь, что еда — это жизнь, и ее много не бывает, точно так же, как и сигарет.

А курить от нервного напряжения хотелось очень сильно. Прямо выворачивало, аж так курить хотелось. Не говоря уже про уши, те давно пылали и опухли, как будто в детстве на день рождения пришедшие друзья тебя поздравить, надергали их. По количеству прожитых лет. А когда я стану стариком, и мне будет сорок лет, пришедшие старички-друзья оторвут мне уши?

Какая дрянь посещает мою голову, когда страшно! Это только у меня, или у всех?

А в Афгане, когда страшно в бою, тоже дребедень, не относящаяся к делу, мозг засоряет?

Вот Олег разогнулся, подергал навесной замок, тот держался. Олег поднял большой палец вверх и махнул рукой.

Так как вещмешок был тяжелый, а я самый рослый и тяжелый, то решил, мешок потащу я сам.

Плац перебегали в обратном порядке. Сначала Олег, потом Гурыч. Я — замыкающий.

Они быстро, снова перекрывая мировые рекорды по бегу в сапогах, пересекли плац.

Взвалил на спину мешок. Тут же банки впились в спину, больно! Тяжело! Погоны мнутся! Наклонился, поправил мешок, чтобы был повыше, стараясь не разгибаться, наклонив голову как можно ниже, рванул вперед.

Не так быстро, как к складу. Мешок ерзает по спине во все стороны, набивая спину еще сильнее.

Вот и тень от кустов. Там, согнувшись, тяжело дыша, стояли мои товарищи.

Я скинул мешок, тоже согнулся, отирая пот со лба. Немного восстановился. Молча махнул рукой.

Олег с Андреем взяли мешок за лямки и побежали, стараясь попадать в ногу, так меньше мотало тяжелый груз.

Перед лагерем остановились отдышаться. Тихо. Дневальные метут дорожки, сорванными ветками. Дежурные стоят под грибками. В сорок первой роте дежурный курит, держа сигарету в кулак, чтобы со стороны не было видно огонька, дым пускает под ноги. Сволочь! И так курить охота, а этот еще и дразнит!

Тем же путем вернулись в свой взвод. В тени палаток распотрошили мешок. Делили поровну, на троих. На весь взвод. Сначала забросили в третье отделение. Растолкали ближайшего. Командира отделения не было, видимо, побрел в туалет. Сонному в темноте вручили продуктовый набор. Он сначала не понял, но когда сунул сначала нос, а потом руку в вещмешок, все быстро сообразил. Затем пошли в свои палатки.

Тихо растолкали свое второе отделение. Тихо объяснили, что все это нужно слопать до утра. Никому второй раз объяснять что либо не пришлось. И уговаривать тоже не пришлось. Откинули полог палатки, чтобы свет падал, и молча расковыряли банки с «тушняком», сгущенкой, порезали хлеб, сделали бутерброды. Банки со сгущенкой передавали по кругу. Сухофрукты тоже запихивали в рот. Рыбные консервы тоже пошли на бутерброды. Через полчаса от добычи не осталось ни крошки. Сахар просто растолкали по карманам.

Кто-то в темноте удовлетворенно чавкая сказал:

— Чем просить и унижаться, лучше тихо слямзить и молчать!

В ответ было дружный грохот челюстей, жующих сухофрукты.

Я наконец-то лег спать сытым. Пожалуй, первый раз после зачисления в училище. Красота!

После утреннего развода было пять минут перед строевой подготовкой и из курилки мы видели, как вокруг продовольственного склада бегает прапорщик и солдат-хлеборез.

— А лица-то у них озабоченные, — я усмехнулся, затягиваясь.

— Не смотри в их сторону, а то заметно.

В перерыве между занятиями увидели, что на дверях продсклада висит новенький блестящий замок.

— Такие я открывать не умею, — Алтухов горестно вздохнул.

— Ну, да ладно. Еще чего-нибудь придумаем.

И снова строевая подготовка. И снова Коля Бударацкий, жуя сопли, сплевывая их на асфальт плаца, визгливым, противным голосом орет:

— И… Ря-а-аз, ря-а-аз, два, три! И… Ря-а-аз, ря-а-аз, два, три!

— Хоть до пяти считать научился, даун! — шепчет за спиной Серега Мазур.

— Сейчас плац закончится, куда идти! — Серега Сехин.

Словно услышав Сехина, Бударацкий скомандовал:

— Рота! Левое плечо вперед… Марш!

Первый взвод чуть не врезался в крыльцо штаба БОУПа.

— Команда должна выполняться четко! — старшина не хотел признавать свою ошибку с задержкой команды.

Рота недовольно заворчала.

— Разговорчики в строю! Замкомвзвода! Наведите порядок!

Я для порядка шикнул на свой взвод. Остальные тоже так сделали.

Внутри все ворочалось от злости к этому идиоту — старшине. Но кто командир — тот прав. Это усваиваешь после нескольких дней службы. И плевать, что на гражданке ты был задирой, и тебя боялись многие. Тут ты можешь кривить рожу, но приказ обязан исполнить. От этого никуда не уйти. И офицеры, и сержанты с первых дней вдалбливали в нас статьи Устава, если не согласен с приказом, можешь его обжаловать по команде, но после его исполнения. Исполни приказ точно и в срок, а потом уже иди, жалуйся кому угодно, хоть в Лигу сексуальных меньшинств, так в нашем училище называли ООН. И командир, отдавший приказ, обязан добиться его исполнения любым доступным ему способом, вплоть до применения оружия.

Вот и подумай двадцать раз, прежде чем отдать какой-нибудь приказ. А если тебя, куда пошлют подальше, то должен добиться, чтобы приказ был исполнен. А значит, отдавай те приказы, что будут исполнены, либо дави, или дай в морду. Но можешь получить сдачу. Так что, будущий сержант, думай.

И, казалось бы, что я должен всячески поддерживать Бударацкого, несмотря на его идиотские команды, но не мог. Хоть и хочется стать сержантом, но терпеть Бударацкого, его дурь, не мог.

Старшина, видимо, почувствовав настрой роты, старался вовремя подавать команды, потом уже маршировали в ротной коробке. Ширина строя — десять человек, по ранжиру (по росту). Как говорят в армии «по ранжиру, по весу и по жиру».

Не все получалось как надо. Если повзводно как-то приноровились, каждый знал, где стоит, кто сосед и как кто ходит, то сейчас все по-новому. И замки, и комоды — все были в одном строю, наравне со всеми. С пятого раза перерыв. Время перемотать сбившиеся, намокшие портянки, размять затекшую спину, перекурить, обсудить маразм старшины, высказать все, что думаешь об армейском долбоебизме и о многом еще.

— Убил бы козла Бударацкого!

— Вот пойдем на стрельбы — тогда и убей!

— Посадят. Не стоит он того.

— Ну, да, дадут пятнадцать лет, а его семье, мол, пал смертью храбрых. А ты будешь козлом. Командира в распыл пустил. Так не положено. Ему можно, если осторожно. Тебе — нельзя.

— А ты, что Кулиев молчишь?

Кулиев рассматривал молча кровавую мозоль, видимо, прикидывая разрезать кожу, чтобы выпустить жидкость с кровью или нет.

— Чего молчишь? О, ебтать! Тебе освобождение положено от строевой пока ноги не подживут.

— Бударацкий — джиляб! — Кулиев был краток.

Потом вытащил из пилотки иголку и проткнул мозоль, мозольная жидкость вместе с кровью закапала на землю.

— Подорожник приложи, — посоветовал Мазур.

— Точно! — поддержал Вадик Полянин — Он специально придуман для путников и для курсантов, что ноги сбивают на строевой и физо.

Икром сорвал подорожник, оттер его о куртку, плюнул на него, приложил к больному месту, замотал портянку. Потом снова была строевая подготовка. После обеда сампо (самоподготовка, она же «самочка»).

После ужина — личное время, или как говорил капитан Тропин — «лишнее» время, ибо курсант без лопаты балдеет.

А скучающий курсант КВВКУС хуже роты эсэсовцев, ибо способен разрушить то, что целый народ созидал поколениями. И лишь бы посмотреть, как это все взорвется к ебеням собачьим. И только потому, что ему скучно. А два курсанта будут страшнее пьяного батальона танковой дивизии СС «Totenkopf» («Мертвая голова»). Они способны на такие «подвиги», что Геростат на их фоне будет казаться мальчишкой со спичками. Поэтому рекомендую направить разрушительную энергию в созидательное русло. А именно, либо выкопать окоп для стрельбы с коня стоя, или заняться строевой или физической подготовкой. Мускул свой и тело тренируй с пользой для военного дела!

Памятуя наимудрейшее сие наставление капитана, мы решили поддержать свою форму на должном уровне.

С Бугаевским, Ковалевым, Сухих отправились на турники — покачаться. Подтягивались, сделали подъем переворотом, выворотку, склепку. Сухих делал подъем переворотом, как заведенный.

— Ни фига себе, Сухой!

— Я до тридцати сосчитал, потом сбился.

— У тебя голова не кружится, Серега?

— Силен, мужик!

Сухих спрыгнул, как положено в армии, на полусогнутые ноги, руки вытянуты, ладони внутрь.

Как говаривал капитан Баров: «В армии что самое главное? Главное — подход, отход, фиксация! Все остальное — забудется!»

Мимо проходил Бударацкий.

— Ну, что, и это все на что способны, воины? — в голосе презрение и превосходство.

Сухих оперся о дерево и дышал, голова, видимо, все-таки кружилась. Еще бы, больше пятидесяти подъемов переворотом сделать без остановки. Если бы я был способен на такое, то уже рвало бы меня кишками.

— Сухих сделал «полтинник» переворотов.

— Фигня! Я больше делал после первого года службы, — Бударацкий вытянул сопли из себя, пожевал и презрительно сплюнул под ноги, растер сапогом.

Бударацкий отчаянно завертел руками, разминая связки.

— Нам хватает, — скромно ответил Буга.

Мне не хотелось связываться с этим неприятным типом.

— А вот смотрите, что вам сейчас дедушка Советской армии покажет! Учитесь, салабоны, пока я жив!

Старшина достал два брезентовых брючных ремня.

— Подтащите кирпичи. Они, вон, валяются.

Мы с Хохлом и Ковалевым подтащили кирпичи, сложили их горкой под турником, тот встал, мы привязали его кисти рук к перекладине, потом убрали кирпичи из-под Бударацкого. Тот начал раскачиваться, чтобы сделать «солнышко». Я тронул Серегу за рукав.

— Уходим.

— Зачем? Посмотрим.

— Пошли, потом поймешь.

— Тикаем?

— И очень быстро!

Артуру Ковалеву и Сухому ничего объяснять не нужно было. Нужно уходить — значит, нужно.

Мы спешно удалились. Спрятались за деревьями. Бударацкий упоенно крутил «солнышко». Потом повис на ремнях. Оглянулся. Вокруг никого. Ноги не достают до земли.

Были слышны вопли:

— Миронов, Бугаевский! Снимите меня! Сволочи! В нарядах сгниете!

Потом, поняв, что стращать нас бесполезно, уже более жалостливо:

— Парни, ну, хватит, пошутили, и хватит! Снимите! Эй! Эге-гей!

Кисти рук, видимо, затекли уже сильно, врезались ремни. Так ему и надо!

Мы давились от смеха. Громко нельзя смеяться, Бударацкий услышит. Согнувшись пополам от смеха, прикрываясь тенью от деревьев, пошли в лагерь. И тут же рассказали всему взводу, те — роте. Интересно было наблюдать, как рота мелкими группами, по десять человек, хоронясь в тени, наблюдала за извиванием Буды на перекладине. Он пытался то дотянуться носочками сапог до земли, ослабить давление на кисти. То соединял руки, пытаясь развязать путы. Ага! Сейчас! Это же брезентовый ремень! Он натянулся, впился, мы вязали на совесть, чтобы он не отвязался в полете!

— А, может, стоило его плохо привязать, а? — Ковалев был задумчив.

— Тогда бы у нас был другой старшина, а этого бы списали на не боевые потери.

У нас уже поперла военная терминология. Занятия по тактике давали знать о себе!

— Да, нет. Он сам просил, чтобы посильнее затягивали. А вдруг бы жив остался? Это не есть хорошо! Он бы нас тогда порвал.

— Он и сейчас нас порвет. Когда освободится.

— Скажем, что нужно было приводить себя в порядок, готовиться к завтрашнему дню.

— Ладно, что-нибудь придумаем.

Народ стал подтягиваться в курилку. Все пересказывали друг другу об ужимках старшины.

Пусть маленькая месть, но она состоялась. И всем было хорошо.