День курсанта Миронов Вячеслав

— Буду сорок первая рота освободила из плена.

Принесли дурную весть. Конечно, он же не мог там висеть до первого снега.

Бударацкий несся, как локомотив, на ходу потирая запястья. Он быстро шел в нашу сторону.

— Миронов! Я тебя! Тебя в порошок! В нарядах сгною!

— За что? — я сделал самое невинное лицо, на которое только способен был.

— За то, что бросили командира умирать!

— Где умирать? — злоба Бударацкого меня тоже заводила на драку — Кто умирал? На перекладине? На ней еще никто не умирал. А то, что сами приказали привязать покрепче — сами виноваты. А мы ушли готовиться к завтрашнему дню. Команды отвязывать не было. Была бы команды, то мы бы и отвязали!

— Правильно, — кто-то из толпы поддержал меня — Как задача поставлена, так она и исполнена.

— Было сказано — привязать. Привязали. Команды «ждать» и «отвязывать» не было. Значит, и претензий не должно быть.

Народ вокруг курилки одобрительно заворчал. Старшина оглянулся в поисках поддержки. Были бы бывшие солдаты, может, они и пришли бы на помощь, но их не было. Одни курсанты с гражданки. Бударацкий налился кровью. Было видно, что ему хотелось подраться, но сейчас он был не готов к этому. Формально мы были правы. Спорить сейчас — выставить себя на посмешище.

Я посмотрел на руки старшины. Они чудовищно опухли. На запястьях видны рубцы от ремней. Кисти, казалось, все продолжали опухать. Прямо как в мультике.

Буда на каблуках развернулся и быстро пошел в свою палатку.

— Интересно, как он такими граблями будет подшиваться? — меланхолично спросил Фоминых, начищая бляху.

— Этот как-нибудь сможет. Не зря он в армии служил.

Максим Пономарев («Пономарь») затушил окурок о каблук, посмотрел на него, слишком большой, чтобы выбрасывать, положил в отворот пилотки.

— Вечером или ночью надо ждать, что солдаты придут строить. Вам троим нельзя шататься поодиночке. Морды начистят — факт.

То, что кипело внутри коллектива, а именно, тихо кипящий конфликт между теми, кто пришел в училище из армии и теми, кто со школьной, студенческой скамьи. Они считали, что заслуживают нашего подчинения, потому что уже прослужили, и некоторые презрительно называли нас «духами». Только пока ничем они не могли похвастаться перед нами. Ни знаниями, ни физической подготовкой. Да, они быстрее освоили форму. И сидит она на них как надо, а не мешком как на многих, кто пришли не из армии. Многих из них поставили на сержантские должности. Так что если будут бить, то будет заваруха. А все к этому шло. И даже многие из бывших солдат, считавших Бударацкого олигофреном вкупе с гидроцефалом, помноженным на дауна, сейчас могут поучаствовать в драке из чувства солидарности. Как всегда, бросят клич «наших бьют» — и пошла потеха. А кто кого бьет — какая разница, главное за наших постоять. Точно так же, как было с походом в Ягуновку.

Я не из робкого десятка. Не раз приходилось биться в уличных драках, стенка на стенку. В Йошкар-Оле к этому не привыкать. Так что и здесь «помахаемся», да, и ремешок, если что — пригодится. Но один против толпы не выстою. Надо, чтобы кто-то прикрывал спину.

Смотрю на своих товарищей, что стояли вокруг. Хохол, Мазур, Пономарь, Фома, думаю, что пойдут. А остальные? В принципе, почти на весь свой взвод можно рассчитывать, но вот, если честно, до драки, ой, как не хотелось доводить дело.

Смок слушал и стоял молча. Он был после техникума, как и Нефед. И по возрасту один из самых старших в роте.

— Мигаля звать надо.

Все молча согласились. Это было очевидно. КМС по боксу в полутяжелом весе говорило о многом. Да, и спарринги, что периодически проходили, показали, Мигаль отправлял по заказу или нокаут или в нокдаун. И авторитет у него был весомый.

— Вот и поговори с ним, — Буга сплюнул. — Он же твой зема (земляк).

— И поговорю, — Андрей кивнул.

Перед вечерней прогулкой в сторону моего взвода двинулась толпа человек в десять из бывших солдат. Там были и двое моих подчиненных Егоров и Юра Синицкий — каптер.

Сразу было видно, кто пошел «за компанию», для массовости, но желания драться у них в глазах не читалось.

Замок первого взвода Димка Глушенков («Глушак»), который точно знаю, ненавидел Бударацкого, тоже был там. Витька Шибаев («Витек», он же «Шиба») — из четвертого взвода, Егоров, еще подтянулись из других рот бывшие солдаты. Всего человек двенадцать.

Начал Тихонов.

— Ну, что, духи поганые, совсем оборзели! Дедушку Советской Армии совсем не уважаете! И как посмели бросить его висеть на турнике?! Да, мы вас!

И дальше пошел аналогичный «гон», мы молча стояли, понимали, что еще все впереди. Драка! Внутри все начинало закипать. В голове кровь застучала. Драка, так драка до последнего.

Так, кто ближе ко мне? Видел в другой роте, не знаю, как зовут. Этот мой и тот, кто за ним! Они стоят расслабленно, значит, пузо расслабленно, главное, чтобы не попасть кулаком в бляху на ремне. Можно и ремень свой сдернуть, намотать на кулак… Но тогда и убить можно. А нам этого не надо. Просто пару раз по морде.

— Что, уроды, молчите? Не уважаете «дедушек»?

Мазур:

— Мы вам не бабушки. Здесь все курсанты, и нам глубоко по херу у кого было сколько службы. Хоть полвека. Это понятно?

Леха Мигаль:

— Если хотите биться — я готов. Один на один. Если кто-то хочет еще с кем-то — выбирайте. Но один на один. Если сейчас начнется замес, то к нам на помощь придет весь лагерь, что от вас «дедули» останется? Мокрое место.

«Дедули» он произнес презрительно.

Егоров — самый толстый из присутствующих, почесал затылок. Ой, как не хотелось признавать поражение. Все оглянулись. Наверное, человек около ста с разных рот неподалеку наблюдали за «встречей». У некоторых уже ремни были намотаны на руку, а куртки расстегнуты на пару пуговиц, манжеты тоже расстегнуты, голенища сапог «гармошкой» придавлены вниз. Многих уже забодали выходки бывших солдат. Да, служили в армии, но постоянно этим кичиться им никто не давал право, тем паче чморить нас и называть «духами», «душарами». Что еще удивило, что несколько «бывших» стояло в стороне, наблюдая за развитием событий. И непонятно было, на чьей они стороне. Хотя точно знаю, что двое точно отслужили не по году, а почти по два. Они и были «дедушками», но взирали на все флегматично, как бы свысока. Офицеров рядом не было. А то бы разогнали, и встречу пришлось бы перенести на ночное время. Не хотелось бы.

Кровь кипит, башка думает, как кого ударить, как не подставить свою спину. Мазур стоит рядом. Этот прикроет мою спину, а я — его. Главное, не бояться и выдержать первый натиск, не упасть. А там поглядим, кому что Бог каждому на душу положит.

Наши противники продолжали выступать что-то про уважение к старослужащим. Но уже не было той уверенности в голосе, что раньше. Старшина сорок первой роты Шаровара, стоявший в стороне, подошел. Его никто не любил в батальоне. Но бывшие воины СА уважали, тот отслужил два года. Шаровара был уставным до мозга костей. И умел «задрачивать» по Уставу. И поговорки «Не хочешь жить по-человечески — будешь жить по Уставу!», «Живи по Уставу — завоюешь Честь и Славу!», мы уже успели усвоить. Особенно первую поговорку.

Шаровара подошел, не спеша, застегнутый на все пуговицы, крючок на воротничке застегнут, сапоги горят. Прямо образцовый солдат с картинки «Строевого Устава ВС СССР».

— Ну-ка, разойдитесь. Сейчас офицеры придут. Всех выгонят. Потом докажите друг другу кто прав, а кто виноват.

И уже обращаясь к своей роте:

— Сорок первая рота, строиться на вечернюю прогулку! Замкомвзвода, построить личный состав, проверить и доложить!

И тут же вокруг нас началось движение, курсанты из сорок первой начали строиться, тут же и сорок третья и сорок четвертая последовали примеру. Только обиженный и уязвленный Коля Бударацкий по-прежнему дурковал.

Уже бывшие солдаты из других рот побежали к своим взводам, лишь сорок вторая стояла вокруг нас. Мы по-прежнему были готовы ввязаться в драку.

И вот уже соседние роты начали движение на вечернюю прогулку, кто-то начал строевую песню.

Старшина не выдержал и тоже скомандовал зло:

— Сорок вторая, строиться на вечернюю прогулку! Кто через пятнадцать секунд не будет в строю — сгною в нарядах! Замкомвзвода, построить личный состав, проверить и доложить!

— Первый взвод, строиться — Глушенков.

— Второй взвод, строиться!

— Третий взвод, строиться!

— Четвертый взвод, на вечернюю прогулку строиться!

Проверили, посчитали, все на месте. И пошли…

— Рота, стой! Кругом! На исходную, шагом марш! Второй взвод тормозит!

— Началось! — кто-то сзади зашипел.

— Буда — козел, сейчас будет дрочить всю роту и взвод!

— Пидар мстительный!

Вся вечерняя прогулка прошла, как и началась «на исходную». При этом во всем был виноват второй взвод. На вечерней поверке Буда тоже начал отрываться на нашем взводе. То коверкал фамилии, то не слышал как ему отвечают курсанты взвода.

— Не слышу! Громче!

— Я!

— Не слышу!

— Я! — орал курсант, разрывая легкие и бронхи.

Казалось, что вороны, уснувшие на соседних березах, разбуженные этими воплями, стаей шумно сорвались с веток, в поисках спокойного ночлега.

— Курсант Миронов!

— Я!

— Потренируйте свой личный состав, нечетко отвечают!

— Есть! Разрешите вопрос?

— Разрешаю.

— Тренировать сейчас или завтра?

— Завтра.

— Есть!

Я изображал тупого болвана, таких часто показывают в американских фильмах, когда солдаты тупо орут что-то в ответ орущему сержанту.

Пока люди готовились к отбою, мы с Бугой отошли в сторону.

— Ну, что, Слава, надо как-то объясниться с Будой, иначе он весь взвод задрочит.

— Надо. Иначе — кто-то кому-то морду начистит, как медный пятак пастой ГОИ.

— Когда пообщаешься?

— Сегодня.

— Может, завтра стоит. Утро вечера мудренее.

— Может, и завтра, а лучше — сегодня.

— Сорок вторая рота! Отбой!!! — проорал дневальный.

«Замки» и «комоды» продублировали команду.

Я подошел к старшине.

— Поговорить надо, старшина.

— Товарищ курсант! Обращайтесь по команде!

— После отбоя и без свидетелей можно и так.

— Обращайтесь по команде!

— Я хотел по-мужски, а ты, если хочешь по пояс деревянного из себя строить, — строй. Могли как мужики разобраться с глазу на глаз, без свидетелей, коль ты шуток не понимаешь. Привел с собой всех, кто служил, и что получил? Если шутка не по вкусу пришлась — извини, но устраивать из этого трагедию в стиле летучих обезьян — не надо.

— Здесь армия, и старших нужно уважать, поэтому ко мне обращаться только по званию. Я вас, Миронов, научу Родину любить! Вместе с вашим взводом! Свободен!

— Есть! — вскинул руку в воинском приветствии, развернулся на каблуках и вышел.

Меня подбрасывало от злости. Этот баран не может простить шутку! И то, что будет отрываться на всем взводе — неправильно! Пусть бы на мне, да Хохле отрывался, так нет же, гидроцефалу нас мало. Неудовлетворенные амбиции.

Ночью раздалась команда: «Батальон! Подъем! Форма одежды номер один! Поротно!»

Все сонные, ни хрена не соображающие, стали выбегать на улицу, поеживаясь. Форма номер один, или как еще называли «раз», — в трусах. Никто ничего не понимал. На часах два ночи. Но сержанты дублировали команду. Я тоже проорал, что положено. Офицеры батальона уже были на ногах и сами проводили построение. Тут же и командир батальона полковник Абрамов.

— Батальон, равняйсь! Смирно!

Как могли мы четко исполнили эту команду. Чего хотят?

— Командирам рот провести поверку личного состава, о результатах доложить!

Офицеры вышли строевым шагом из строя и начали проводить поверку. Обычно это делали замкомвзвода и докладывали, что незаконно отсутствующих нет.

Ну, а здесь, коль все офицеры батальона — дело нешуточное. Значит, кто-то в самоходе.

Я огляделся, считая в полутьме своих людей. В темноте все неверно, не посчитать. У командиров отделений спрашиваю:

— Все на месте?

Каждый «комод» спит в палатке со своим личным составом, поэтому должен знать все или нет.

Все мужики по очереди доложили, что на месте.

Все равно сердце билось. А вдруг кто-то из моих удрал? Можно было бы и в темноте проорать за кого-то искаженным голосом из последних рядов «Я», когда выкликнут фамилию самоходчика, да, вот, незадача, если бы знать, на месте все или нет. Темно, как у негра в жопе.

Вот дошло дело и до моего взвода. Первый взвод, вроде, все на месте. Пока ротный проводил перекличку, согласно списка вечерней поверки, двое офицеров ходили и считали по головам, чтобы никто не проорал за кого-то «Я».

Раньше такого не было.

Вот и мой взвод…

Хоть на улице и не больше плюс пяти, а от меня валит пар. Все на месте? Никто не ринулся по бабам? Мать твою!!!

Внимательно вслушиваюсь в ночную темноту, как отвечает мой взвод. Вроде, все голоса соответствуют названным фамилиям. Отвечают без пауз. Назвали фамилию, сразу, без паузы, кашлянья, заминки, откликается. Да, и офицеры — капитаны Тропин и Баров неслышными пантерами крадутся в темноте, осматривая взвод. Зная их кошачьи повадки хищников, можно сказать, что они готовы сейчас броситься и растерзать самоходчика. Также, подозреваю, что они сейчас обнюхивают взвод, не выпил ли кто чего. Например, даже одеколон.

Вроде, пронесло. Второй взвод на месте. Стали проверять третий взвод. Баров и Тропин неслышными тенями переместились дальше. Хоть и команду «Смирно» никто не отменял, я как можно тише, незаметнее, не привлекая к себе внимание, оттер со лба пот. Пронесло. Все на месте.

Вслушиваемся в темноту и голос Верткова, который проводил поверку. Вроде, все положенные голоса отвечают.

Проверка роты закончена.

— Сорок вторая рота, становись! Равняйсь! Смирно! Равнение на середину!

И пошел капитан строевым шагом докладывать полковнику Абрамову:

— Товарищ полковник, в сорок второй роте поверка произведена, лиц, незаконно отсутствующих нет! Временно исполняющий обязанности командира роты капитан Вертков!

— Вольно! — рявкнул Абрамов.

— Вольно! — продублировал Вертков, развернувшись к строю лицу.

Потом встал в строй.

Нелепо, конечно, все это выглядело. Офицеры в кителях, сапогах, перетянутые портупеями, и мы — в трусах и сапогах. Кто-то в майках, кто-то без них. Нервы постепенно приходили в порядок, и начал бить озноб. Наружная температура все-таки нелетная. Не май месяц на дворе, однако!

И вот когда докладывала сорок четвертая рота, оказалось, что нет двоих курсантов. В самоходе.

— Батальон! Пять минут на туалет, а потом — отбой! Разойдись!

Сержанты продублировали команду. Все ломанулись к известным березам. До туалета бежать далеко, да, еще и по росе. Дураков нет. Хотя… Сорок первая рота побежала. Шаровара запретил ссать под березами. Ну, их!

Пока оправляли естественные надобности, то перекинулись парой фраз по поводу самоходчиков. Надо же быть такими идиотами, столько пройти и вот так… Накануне присяги все просрать и быть пойманными. То, что их поймают, уже никто не сомневался. А куда им идти? Вернутся в роту, но все уже всем известно. Бараны!

Наутро все шло как всегда, только на зарядке старшина несколько раз скомандовал «Бегом»!

— Отставить! Второй взвод не резко сгибает руки в локтях!

— Бегом! Отставить! Второй взвод не одновременно со всей ротой подает корпус вперед!

Потом наконец-то скомандовал «Марш». Ну, что же, месть кота Леопольда в действии.

После зарядки, умываясь в общем умывальнике поневоле все разговоры вокруг ночного переполоха и придирок старшины к нашему взводу.

Если первый повод для обсуждения был, конечно, глобальный, но не с нами, то второй… Своя рубашка ближе к телу… Попутно обсуждалось, как можно отбиться от старшины. Но мы тогда были молодыми салабонами, которые могли больше фантазировали, чем что-то предпринимали. Чаще всего звучало одно предложение — набить Бударацкому морду. На большее нас не хватало.

Завтрак, развод батальона на занятия.

Полковник Абрамов скомандовал, чтобы батальон построился в каре — буквой «П». Такого раньше не было. Потом поняли, чтобы все видели. На середину строя вывели двух курсантов сорок четвертой роты. Абрамов зачитал приказ начальника училища об отчислении двух курсантов за самовольную отлучку и недостойное поведение, позорящее высокое звание советского курсанта. Также одним из пунктов в приказе было указано, сообщить в военкомат по месту жительства о недостойном поведении.

Во время чтения приказа весь батальон стоял на вытяжку по команде «смирно».

К провинившимся, уже бывшим курсантам, подошел замполит батальона, достал из кармана брюк перочинный нож и… начал срезать погоны у самоходчиков.

Над плацем стояла мертвая тишина. Было слышно, как в кустах какая-то пичуга чирикала. И было слышно, как плохо наточенный нож не резал, а рвал нитки на погонах, они трещали и плохо поддавались. На совесть, крепко были пришиты. Старались парни. Старались… И так все просрали…

И все понимали, то, что сейчас происходит — это величайший позор. Когда вот так, перед строем с тебя срезают погоны, тем самым, говоря, что ты недостоин быть среди нас. Недостоин воинского братства. Не знаю как у моих товарищей, но у меня пот бежал по спине от волнения.

Вот неспешно замполит закончил срезать первый погон. У курсанта катились слезы по щекам. Он не вытирал их, стоял по стойке «смирно» и смотрел куда-то вверх через головы строя.

У второго погоны были не так крепко пришиты, замполит сделал иначе, он подрезал погон у ворота, а затем, засунув пальцы под него, резким движением рванул его… С треском погон оторвался. Парень не плакал, кривил губы, держался… Второй погон тоже также был оторван.

Страшно. Позорище!

Замполит в полной тишине приказал уже бывшим курсантам:

— Бегом марш на склад! Сдать форму и незамедлительно убыть вон из училища, которого вы недостойны!

И они бегом покинули плац.

Все были подавлены, раздавлены увиденным. Чудовищно. Не дай Бог через такое пройти.

До конца дня мы только обсуждали увиденное. И даже проблемы со старшиной отошли на второй план. Не дай Бог пройти через такое унижение!

И как-то все сразу поняли, какая это высокая честь — быть курсантом.

На следующий день на большом разводе батальона полковник Абрамов представил нам нашего постоянного командира батальона. Подполковник Старун Василий Иванович.

За свое имя и отчество он сразу получил кличку в батальоне «Чапаев» или «Чапай».

Он был полной противоположностью полковнику Абрамову, к которому мы успели привыкнуть. Если Абрамов был сухощав, лицо обветренное, все в глубоких морщинах, лицо, задубевшее на морозе и ветрах, казалось, что на сапогах кожа была нежнее, чем у старого полковника на лице.

Старун был грузен. Массивное тело, большие кисти рук, икры были настолько крупные, что сапоги были собраны в гармошку, и слегка надрезаны сзади по шву, чтобы могли налезть на его ножища.

И хоть ростом он не дотягивал до метра восьмидесяти, размер сапог у него был, наверное, такой же, как и у меня — сорок пятый. Несколько негармонично смотрелись огромные сапоги с голенищами, собранными у щиколоток и огромными головками сапог.

На нижнем веке левого глаза нового комбата был какой-то нарост, он не мешал ему смотреть, но поначалу привлекал к себе внимание.

Комбат только что закончил военную академию связи имени великого связиста Буденного. Мой отец также в свое время закончил ее.

Но комбат был уникален в своем роде. Не слыхал до этого, ни после. Он очно закончил с золотой медалью инженерный факультет академии и параллельно — заочно командный факультет этой же академии. И не просто закончил, а с красным дипломом. По идее он мог носить два академических значка. Уже то, что он сделал, вызывало уважение.

Сразу же комбат стал «закручивать» гайки. И не так мы ходим строевым шагом, не так отдаем честь, не так отвечаем на вопросы. Офицерам тоже доставалось по полной. Они, понятно, с нами не обсуждали это, но чувствовалось.

Даже Тропин подстригся, его грива уже не топорщилась сзади. Баров на построении уже не носил фуражку так, что козырек закрывал глаза. А Вертков стал затягивать ремень портупеи почти до конца.

У нового комбата была привычка курить. Не просто курить, а много курить. Даже не просто много курить, а чудовищно много. И казалось, он был всеяден. Вернее всекурящий. В основном он курил болгарские сигареты «ТУ-134», но часто видели его и с папиросой.

Сам я часто менял сигареты. Все зависело от количества денег в кармане. Но то, что в училище быстро перешел с сигарет с фильтром на сигареты без фильтра — факт.

Когда был студентом, подрабатывал разгрузкой вагонов, деньги в кармане водились, изредка покупал себе и «Мальборо», «Кэмел». Они стоили полтора рубля! В основном болгарские по тридцать пять копеек. Когда и у отца воровал «Столичные» по сорок пять копеек. Эх, было время! Казалось, что это так далеко было. Очень давно, а не пару месяцев назад. Сейчас, если были деньги — «Астра», «Прима», а когда денег не было — «голубая смерть» — «Дымок».

Потому что всегда бегали, что просто на физо, что перемещались по территории. И вне зависимости от погоды, сигареты промокали. Великая армейская смекалка подсказала, что делать. На помойке нашли полупустые аптечки армейские «АИ-2» (аптечка индивидуальная), какие-то таблетки там были, вытряхнули их. Футляры, в которые упакованы эти таблетки — в карманы, пока не знаю, но могут пригодиться. Внутри оранжевых футляров выламываются перегородки и туда вставляются сигареты. А чтобы они не промокали от конденсата или пота, туда укладывалась ватка. Она впитывает влагу. Иногда вата промокала сильно или выпадала, когда небрежно открывал импровизированный портсигар, укладывалась новая ватка. Где ее взять? Либо из подушки, либо из матраса.

Также прикупил мундштук. Для чего? Чтобы табак в рот не лез. Поначалу делали так, размял сигарету, прикурил от спички, затушил спичку, отламываешь кусочек от нее и вставляешь в сигарету, распираешь табак, и он не лезет в рот.

Мундштук также хорош и в другом случае, когда нет денег или в выходной день магазин закрыт, или по дурости старшины «бегом-отставить», или еще чего не удается сбегать в «лавку», сигарет нет. И «стрельнуть» не у кого, то идешь в курилку и… начинаешь курить «БТ». Нет, не дорогущие болгарские сигареты «Булгар табак», а «бычки тротуарные». Всегда в курилке есть чинарики. Небольшие. Маленькие. Большие аккуратно притушишь и спрячешь за отворот пилотки, либо обратно уберешь в пачку или портсигар, чтобы потом его «прикончить», когда поступит команда «перекур». Таких бычков не бывает в природе. Вернее, такие окурки есть. Где-то там — за забором, очень далеко, на гражданке. На остановке автобусной всегда есть о-о-о-огромные чинарики. Это когда ждешь-ждешь автобус, а его все нет и нет. И вот когда ты в отчаянии закуриваешь, и по закону подлости, идет твой автобус. И ты выбрасываешь огромный «бычок». Просто великолепнейший экземпляр! Почти целая сигарета! Ее курить и курить, а ты ее с сожалением выбрасываешь. А что делать — надо ехать на автобусе! Эх, мне бы этот чинарик сейчас!

Некоторые умельцы перочинным ножом из ветки делали трубку-носогрейку. Маленькая такая, туда высыпался табак из окурков, и можно было, не спеша потянуть трубочку. Это было преимуществом перед мундштуком. В мундштук вставил «чинар», пару затяжек, и все, пора искать новый окурок, а вот с «носогрейкой» можно много забить табака.

Также хороши папиросы. Ну, «Казбек» — дорого, «Герцеговина Флор» — очень дорого. Дороже сигарет. Но, вкусно, очень вкусно. Но очень дорого, страшно дорого! А вот «Беломорканал» или «Любительские» — это про нас. У «Любительских» что хорошо, в мундштук вставлен кусочек ваты, чтобы табак в рот не лез.

Мундштук можно сделать из обычного колпачка ручки. Проковырял гвоздиком дырочку — кури!

Всем курильщикам или как говорил новый комбат «курцам» известно, что лучший «Беломор» — ленинградский. По этому поводу есть старый анекдот.

Все директора табачных фабрик приехали для обмена опытом на питерскую фабрику, научиться, как делать качественный «Беломор».

Главный технолог показывает, рассказывает:

— Берем кочан капусты, пропускаем через лошадь, полученное сушим, тщательно измельчаем, потом добавляем немного табака и набиваем папиросы. Вот и все наши секреты.

— А, вы еще и табак добавляете! — воскликнул один из директоров — А то мы просто капустой и лошадью обходимся!

Так что, тема курева в армии — отдельная история. Многие офицеры курят и с пониманием относятся к курильщикам — курсантам. Хотя все прекрасно понимали, что для того чтобы выдержать темп нагрузок, нужно бросать курить. Дыхалки зачастую не хватало на кроссах, но чтобы согреться, отвлечься, снять стресс — без сигарет никуда.

И что бы ни говорили врачи, что при курении падает температура тела, но по личному ощущению получалось, когда холодно — закурил и согрелся.

Некоторые бросали курить, кто-то, наоборот, начинал. Круговорот курильщиков в природе.

А самым заядлым курильщиком в батальоне был наш новый комбат — подполковник Старун. Такое ощущение, что когда он не в строю, то с сигаретой в зубах.

А еще через пару дней нам представили и нашего командира роты — капитана Земцова Сергея Алексеевича. Он сразу получил кличку «Зема». Этот сразу выделялся из всех офицеров. Подтянутый, накаченный, небольшого роста, но умел носить форму. Не просто как офицер, а как-то по-щегольски. Как он скромно рассказал про себя, что является кандидатом в мастера спорта по боксу.

— Рота, подъем!

— Подъем!

— Подъем!

— Подъем!

Эхом пронеслось по роте, командовали замкомвзвода, командиры отделений.

Рота построилась. Зема принял доклад. Глядя на наши сонные рожы, тела, что поеживались под осенним ветром, решил поднять нам настроение:

— Чем отличается гражданский от военного по команде «подъем»?

— Гражданский не слышит команды «подъем»?

— Неправильный ответ! Военный, в отличие от гражданского, по команде «подъем», не думает, что ему одеть, чтобы выглядеть покрасивее, поэффектнее. Он всегда одет красиво и эффектно. А сейчас… Утренняя зарядка! Старшина — командуйте!

Сам ротный вышел с нами проводить физическую зарядку, был в спортивных трусах, кроссовках, с голым торсом, загорелый.

Мышцы перекатывались под кожей, мощный торс, на животе ни единой жиринки — сплошные «кубики».

И тут наша рота поняла, что все утренние зарядки, которые у нас были — завтрак на утренней росе.

Зема с ходу задал такой тон бега на зарядке, что уже через десять минут полроты выдохлось. Он бежал рядом легко, пружинисто, по ходу махал руками, разминался, как это делают боксеры, «бой с тенью», то спиной вперед бежал. Все это видели у Лехи Мигаля, но у ротного это получалось более естественно, непринужденно. И более страшно. Не хотелось попасть под его кулак.

А потом начались отжимания от сырой, грязной земли. Если раньше старшина, когда проводил зарядку, то он стоял и командовал, то сейчас его тоже уткнули мордой в землю, как всех. Хоть что-то хорошее этим утром! И сам комроты отжимался со всеми на кулаках. Иногда упруго отталкивался от земли и хлопал в ладоши. Вскакивал, пробегал вдоль строя, делал замечания и снова со всеми отжимался. Если бывшие солдаты раньше филонили, старшина им прощал, то сейчас они отжимались вместе со всеми. Включая и Егорова. Этому приходилось несладко. После пяти отжиманий он «сдох».

Потом снова бег по пересеченной местности и уже никто не обращал внимания на дорогу, неслись, как загнанные лоси, не выбирая дороги, лишь бы добежать, дыхания уже давно не было. Первое дыхание закончилось, второе еще не открылось. Потом снова «упор лежа принять»! Тридцать отжиманий! Если кто будет филонить — взвод лентяя будет отжиматься по пятьдесят раз!!! А лентяй будет считать взводу. Но, упаси Боже, если кто-то «залетит»!

Но пронесло роту. Никто не был замечен.

В расположение вернулись последними из батальона. Остальные уже заканчивали умываться и строились на утренний осмотр.

Осматривали друг друга. Сапоги, начищенные с вечера до зеркального блеска, были заляпаны грязью, носки сапог вообще убитые, упирались же при отжимании в землю. Просто пройтись тряпкой — бархоткой, как это было раньше, — не поможет, надо мыть и чистить заново. Брюки тоже убиты. От стрелок остались лишь воспоминания. Колени тоже забрызганы грязью. На заднице видны следы грязи — неприятные последствия кросса по пересеченной местности. Ротный кричал, командовал «Ускорение». И вот бежали с ускорением, забрасывая ноги назад. Дозабрасывались…

— Сорок вторая рота, построение на утренний осмотр через десять минут! — орал дневальный.

— Какой осмотр, мы еще не умывались!

— Сдурел что ли, чиститься надо!

— Заткнись, придурок!

Роте надо было на ком-то отыграться, сорвать злость. Им оказался дневальный.

За него вступился дежурный по роте:

— Кому, что не нравится — подходи ко мне! Распорядок дня! Сорвете — меня будут иметь во всех видах!

— Да ты знаешь, какая у нас физзарядка была!!!

— Зема задрочил!

— Посмотри, мы грязные, как свиньи!