Размышления чемпиона. Уроки теннисной жизни Сампрас Пит

Но запомнился мне турнир совсем другим — еще одним обмороком Тима Галликсона, вторым всего за пару недель. Произошло это утром, когда я обсуждал с местными представителями Nike некоторые рекламные сюжеты.

Тим отправился в отель, там потерял сознание и попал в больницу. На этот раз его жена Розмари вылетела к нам в Германию. Врачи вновь сочли причиной обморока проблемы с сердцем. Они полагали, что имеют дело с каким-то врожденным пороком, но не говорили ничего определенного. Вопреки всему, мы с Тимом продолжали делать свое дело с возраставшим усердием.

Обмороки Тима не повлияли на наше настроение в конце года. Я выиграл два турнира «Большого шлема», а вдобавок — финальный турнир АТП. Болезнь ноги, возможно, стоила мне победы на Открытом чемпионате США, но я сохранял за собой первое место в мировой классификации второй год подряд (хоть и пропустил летние турниры).

Я чувствовал, что достаточный запас прочности дает мне право на короткую передышку и я вполне могу отправиться на Открытый чемпионат Австралии 1995 г., не выступая предварительно ни в одном официальном турнире для набора спортивной формы.

Тим, подобно мне, был полон приятных ожиданий. Он любил австралийский турнир, умиротворенную атмосферу Мельбурна. Многие из его старых приятелей (теперь они работали тренерами или занимались околотеннисным бизнесом) тоже туда собирались. Обещал приехать и его брат-близнец Том.

Первые два матча я убедительно выиграл, уступив лишь восемь геймов, и в третьем круге должен был встретиться с Ларсом Йонссоном. Тим пожелал мне успеха, вернулся в раздевалку и внезапно упал.

Тогда он уже проходил курс лечения в связи с предполагаемым врожденным заболеванием сердца. Врачи говорили, что причиной двух прошлых падений послужили микроинсульты, а обмороки объясняются дисфункцией сердечного клапана. Том Галликсон спешно повез брата в госпиталь, а я вышел на корт и одержал победу. Потом я поехал в больницу разузнать о Тиме, и мне сообщили, что он «идет на поправку». Журналисты поджидали меня у больницы, и я повторил им эту информацию.

Следующим моим противником был Магнус Ларссон из Швеции, который всего лишь месяц назад победил меня на Кубке «Большого шлема». Начал я отвратительно, но не могу в свое оправдание сослаться на Тима. Тогда еще не было серьезных причин для тревоги, поскольку диагноз так и не поставили.

Я быстро проиграл два сета, но в третьем разгорелась настоящая битва. За все предыдущие выступления на турнирах «Большого шлема» у меня был только один случай, когда, проиграв два первых сета, я сумел прийти в себя и победить в матче. Это произошло на Открытом чемпионате Франции, во встрече с Томасом Мустером. И здесь я повторил этот подвиг, выиграв три сета подряд, 7:5, 6:4, 6:4. Когда дым сражения рассеялся, выяснилось, что Ларссон сделал девятнадцать эйсов — на один больше, чем я. Позднее он заявил журналистам, что в этот день лучше сыграть просто не мог.

После матча с Ларссоном я снова поехал в больницу. В палате Тима царило уныние. Близнецы пытались сохранять спокойствие, но безуспешно. Едва завязав разговор, они тут же прерывали его со слезами на глазах. Тиму, по их словам, сделали массу анализов в частной клинике и рекомендовали вернуться домой, в Чикаго, чтобы пройти дополнительное обследование.

До сих пор Галликсоны имели очень смутное представление о проблемах Тима и сами не знали, в чем же тут дело. К тому же они не хотели меня расстраивать и преуменьшали опасность. Эту тактику они применили и теперь. Я, со своей стороны, не пытался вырвать у них ответ, дать который они не могли или не считали нужным. Я рассудил: в свое время они сообщат все, что мне следует знать. Моя задача — сохранять выдержку и концентрацию, выступать в турнире и играть хорошо. Тим ни в коем случае не должен волноваться, что его состояние влияет на мою игру, — а именно такой реакции и можно было ожидать.

Братья сообщили мне, что билеты они заказали и улетают в день моего следующего матча — четвертьфинала с Джимом Курье. Этот матч мог бы стать знаменательным событием во многих отношениях, несмотря на то что мы с Джимом уже открыто соперничали, время от времени даже подкалывая друг друга в прессе — разумеется, в шутку. Просто мы оба были очень молоды и задиристы, страдали от избытка тестостерона и желали урвать свою долю добычи. Но при этом нас многое связывало, а тренер Джима, Брэд Стайн, дружил с Тимом и Томом. Нас объединяли Америка, Академия Боллеттьери и многое другое. Но болезнь Тима, словно грозовая туча, нависла надо всем. И вот перед самым матчем он уезжал.

В последний вечер, накануне игры с Джимом, кому-то из нас пришла мысль устроить «прощальный ужин» для Тима. Это была здравая идея, исполненная самых благих намерений. Мы собрались в итальянском ресторане в центре Мельбурна и говорили обо всем понемногу, стараясь поддерживать бодрую, оживленную атмосферу. Единственные запретные темы — болезнь Тима и мой предстоящий матч с Джимом. Но все очень переживали из-за Тима, и беседа получилась несколько натянутой — нам требовались усилия, чтобы сохранять непринужденность. Теннисистам необходима эмоциональная свобода, а здесь мы ощущали себя не в своей тарелке. Мысли о том, что нам с Джимом завтра играть, тоже мало помогали делу.

В глубине души у меня таилось ужасное предчувствие — все рушится, и только одно меня несколько утешало: по удачному стечению обстоятельств я, кажется, обрел на этом турнире очень ценного помощника.

Пол Аннакон, профессиональный игрок, который всегда проявлял ко мне интерес, выступал тогда в Австралии на последнем в своей карьере турнире «Большого шлема» (конечно, только в парном разряде). Я спросил у Пола, не поможет ли он мне в турнирной подготовке, пока не выяснится, что с Тимом, — и он согласился.

В самом начале моей карьеры наш общий агент, Гэвин Форбс, познакомил меня с Полом. Время от времени мы встречались — за общим столом или на турнирах — и много толковали о теннисе. На Уимблдоне, например, мы с Гасом заходили к Полу в отель «Сент-Джеймс» поболтать и съедали все мороженое, обнаруженное у него в холодильнике. Все время, пока я взрослел и приближался к группе ведущих игроков, наши контакты не прерывались.

Игроки на профессиональных турнирах не слишком приветливы — каждый заботится прежде всего о себе. Но Пол всегда проявлял интерес к моим успехам и внимательно наблюдал за мной. Я это чувствовал и ценил.

На мое счастье (как выяснилось позже), несколько недель назад мы с Полом летели в Австралию одним самолетом. Мы поговорили, и он сказал, что после чемпионата Австралии будет искать место тренера в каком-нибудь колледже. Но когда Тиму пришлось ехать домой, Пол изменил свои планы. Это было на редкость удачное совпадение, хотя и в прискорбных обстоятельствах. Не знаю, что бы я делал, если бы Пол выбыл из турнира раньше и отправился домой или же вовсе отказаться от последнего выступления в Австралии.

Пол — обходительный, тактичный человек, еще моложе Тима, и общаться с ним оказалось легко. Каждый день он сопровождал меня на соревнования, хотя Тим продолжал считаться моим официальным тренером. Пол звонил Тиму и действовал как посредник — сообщал мне идеи Тима и следил за соблюдением его указаний. Он был готов делать это столько, сколько понадобится. Мы надеялись, что Тим выздоровеет и вернется ко мне в нужное время, к следующему турниру «Большого шлема» в Париже, если не раньше. Но пока все симптомы были очень тревожными. Да и в раздевалке я слышал разговоры тренеров-ветеранов, толковавших о возможной опухоли головного мозга и прочих онкологических проблемах.

Тим улетел на следующее утро, а я спал дольше обычного, так как игра с Джимом предстояла вечером, в телевизионный прайм-тайм. О будущем я особенно не размышлял: для этого найдется более подходящее время. Передо мной стояла конкретная задача, и я собирался выполнить ее так, чтобы по-настоящему порадовать Тима.

Раздвижную крышу арены имени Рода Лейвера для нашего матча открыли, и условия оказались почти идеальными. С самого начала Джим играл очень сильно. Покрытие корта, да и вся обстановка игры в Австралии подходили ему гораздо больше, чем мне. В тот вечер его удары справа пощелкивали, словно винтовочные выстрелы, в тихом, теплом воздухе. Мы были приблизительно равными противниками, но я сам себе вырыл глубокую яму, проиграв второй тай-брейк подряд и, таким образом, уступив два первых сета. Это крайне опасно в матчах на турнирах «Большого шлема», да еще с игроком калибра Джима Курье.

В голове у меня в это время происходила примерно такая дискуссия: «Мне конец. Я могу поставить крест на этом матче, принять душ и списать все на невезение в тай-брейках. — Или же остаться и, если повезет, продержаться еще часа два с половиной — может, приду в себя?»

Внутренний голос заставил меня продолжить борьбу. Я выиграл подачу соперника в начале третьего сета, сохранил преимущество и выиграл сет. Затем, в четвертом сете, мне, казалось, опять пришел конец, когда Джим переиграл меня в пятом гейме и затем повел 4:2. Всего два гейма отделяли Джима от победы в матче, но тут у него начались судороги (правда, я ничего не заметил). На гейм-пойнте, когда счет мог стать 5:3, Джим сделал двойную ошибку при подаче — одну из двух (!) за весь матч. Затем он дважды ошибся при ударах с задней линии и внезапно вместо 5:3 счет стал 4:4. Я вновь воспрял духом. Удержав свою подачу, я взял у Джима следующий гейм и выиграл четвертый сет.

Выиграв на своей подаче первый гейм пятого сета, я впервые повел в матче. Проигрыш первых двух сетов подряд поверг меня в полное смятение, но теперь, когда я получил возможность перевести дух, ситуация начала выправляться.

Сидя на скамейке во время смены сторон, я неожиданно вспомнил о Тиме. Перед моими глазами вдруг возникла больница... и Тим — такой беззащитный и грустный. И тут у меня случился нервный срыв.

Видимо, виною всему были мои сильные переживания из-за болезни Тима, которые я крепко запер внутри себя. Они искали какого-то выхода, даже требовали его, но не в моих правилах выпускать их наружу — по крайней мере, не во время теннисного матча. Я просто не знал, что делать. Пытаясь как-то сдержать свои эмоции, я старался думать, как обрадуется Тим, если волевым усилием мне удастся «вытащить» матч.

Когда мы только начали работать вместе, я был «бойцом» довольно посредственным, легко терял присутствие духа; если я проигрывал, мне недоставало воли выправить положение. Но сейчас, на австралийском турнире, я оправился после проигрыша первых двух сетов в двух матчах подряд. И этим я во многом обязан Тиму, его уверенности в моей игре, его урокам — бороться до конца, сохранять чувство собственного достоинства. Я вдруг словно наяву увидел Тима: его лицо, блестящие глаза, губы, с лукавой улыбкой говорившие мне (и как часто он это повторял!), что моя мощная плоская подача по центру во второй квадрат очень напоминает ему знаменитую мощную атаку «Грин Бэй Пакерс». Когда Тим впервые использовал данную аналогию, я уставился на него в полном недоумении и, разинув рот, ждал, какой еще «тимизм» теперь последует. О знаменитой мощной атаке «Пакерс» я не имел никакого представления. А Тим родился в Висконсине и страстно болел за «Пакерс». И он с довольной улыбкой растолковал: ты видишь, что они на тебя несутся, и возникает такое ощущение, будто их невозможно остановить.

Тим рассказывал о «Пакерс» перед каждым серьезным матчем, желая взбодрить меня. И вот я сидел, стараясь не думать о том, что проиграл два сета, а теперь повел в четвертьфинальном матче Открытого чемпионата Австралии.

Внезапно что-то во мне лопнуло. Все мысли и эмоции выплеснулись наружу, как прорывается вода под давлением, если естественный выход перекрыт. Я начал всхлипывать, плечи затряслись. И внезапно мои переживания словно испарились; я вновь был способен нормально дышать — после того как некоторое время не мог. Это оказалось просто здорово!

Между прочим, о данном инциденте сложилась легенда. Рассказывают, будто мой срыв начался, когда один болельщик крикнул: «Давай, Пит, поднажми ради твоего тренера!» Это неправда: такого крика я не слышал. Но, так или иначе, в следующих двух геймах мне пришлось нелегко: просто не хватало сил сдерживать эмоции и слезы. Я пытался играть как ни в чем не бывало, но не мог. Пришлось сделать небольшую паузу в игре, чтобы прийти в себя. Я не хотел поломать игру Джиму, но к этому моменту он, наверное, заметил, что со мной творится неладное, хотя и не знал, в чем дело.

При счете 1:1, после розыгрыша первого или второго очка очередного гейма, я опять почувствовал себя плохо и сделал небольшую паузу, чтобы подготовиться к следующему розыгрышу. К тому времени уже все на стадионе заметили, что я нахожусь в необычном, взвинченном состоянии.

Стало очень тихо, я пытался взять себя в руки и тут услышал голос Джима с другой стороны корта: «Пит, ты как, в порядке? Если хочешь, можем продолжить завтра».

Помню, он сказал это вкрадчивым, слегка саркастичным тоном, который был хорошо мне знаком. Я не сразу понял, как реагировать на его слова. Зрители встретили их смехом. Я не знал, что на уме у Джима, но чувствовал — происходящее ему не слишком по душе. Возможно, он думает — у меня что-то болит, и я просто тяну время. Или хуже того: я специально затягиваю матч в расчете на то, что остановки игры обострят его собственные болевые ощущения. Но я только потом, гораздо позже, узнал о его проблемах.

Как ни странно, слова Джима встряхнули меня, разозлили и вывели из прострации. Нужно взять себя в руки, и поживее! И тут все мысли о Тиме, все судорожные попытки сдержать слезы и поток эмоций уступили место ясному сознанию — я должен выиграть матч, выиграть здесь и сейчас. Джим разбил мои оковы, и я почувствовал: он тоже на пределе. Мне же следует прекратить терзаться и подражать Гамлету, сколько бы причин для переживаний у меня ни имелось.

Эти десять минут были, наверное, самыми долгими в моей жизни, и протекли они на арене, где почти двадцать тысяч человек, в том числе телерепортеры из многих стран, видели, как я извивался, точно червяк под микроскопом. Это было мучительно, но слова Джима внезапно вернули меня к реальности, и я отреагировал должным образом: победил соперника в восьмом гейме пятого сета и поставил победную точку. Лишь двух минут не хватило, чтобы продолжительность матча составила четыре часа! Джим позднее заявил: «При счете 4:3 в пятом сете каждый из нас мог упасть, но именно он остался на ногах. Пит чертовски упорен и, конечно, на «Большом шлеме» способен из кожи вылезти, лишь бы победить».

Я никогда не спрашивал самого Джима, что он имел в виду, предлагая мне отложить матч на завтра. Мы обсуждали это через прессу, и Джим знает, что я воспринял его слова как язвительную издевку, хотя сам он утверждал, что таков был его невольный и искренний отклик на необычную ситуацию. Думаю, мы могли бы при случае потолковать об этом, но необходимость уже отпала. Я никогда не таил обиды на Джима Курье. Матч выдался трудным, крайне напряженным для нас обоих. Мы оба были «крутыми парнями», которые терпеть не могут уступать, а ведь такие парни порой нарушают правила.

После матча я ощутил смятение и душевный дискомфорт. Знаете, как бывает, когда подступают слезы и хочется поговорить с близким человеком? Вот и я находился в таком состоянии. Я хотел услышать голос матери, а услышав, совсем расклеился. Я позвонил домой, мама взяла трубку. Когда кто-нибудь из ее детей нуждался в утешении, она обычно говорила ласково и певуче. Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос: «Ох, Пити. Я видела все! Как ты себя чувствуешь?»

Это оказалось последней каплей, и я снова зарыдал.

Тим узнал результат матча, еще не доехав до Чикаго, во время пересадки в Лос-Анджелесе. Репортерам, поджидавшим его в международном аэропорту Лос-Анджелеса, он заявил: «Я не видел матч, а из Австралии уехал по необходимости. Я заболел и не смог помочь Питу. Он заслуживает больших похвал за то, что выстоял против такого классного игрока, как Джим. Я очень им горжусь».

На следующий день все перипетии матча подробно обсуждались в газетах. О случившемся судачили в Мельбурне и, вероятно, в Нью-Йорке, Париже и Лондоне. Идя на корт или в раздевалку, я чувствовал: на меня смотрят, меня обсуждают, и подобное внимание было крайне неприятным. Я сказал Полу, что никогда в жизни не чувствовал себя столь неуютно.

Если и существовал турнир, который по всему раскладу сулил мне первое место, то именно Открытый чемпионат Австралии 1995 г. Но ожидания не всегда оправдываются. В полуфинале я победил Майкла Чанга, однако в финале уступил Андре Агасси, хотя и выиграл первый сет. Андре завоевал второй подряд титул «Большого шлема» (и единственный раз за всю историю наших встреч победил меня в финале основного турнира). К финалу я подошел в полном эмоциональном истощении, но это меня не извиняет. И, конечно, я не в обиде на Андре за то, что моя история осталась без хэппи-энда.

После этого турнира некоторые вещи, которые я слышал или читал, начали вызывать у меня досаду и раздражение. Писали, например, нечто вроде: «Смотрите-ка, Питу Сампрасу не чуждо ничто человеческое... он способен на проявление чувств!» или: «Понадобилась болезнь тренера, чтобы исторгнуть эмоции из Пита Сампраса и заставить его показать свою человеческую сущность...». Допускаю, что кое-кто из этих писак действительно намеревался сделать мне комплимент. Во всяком случае, подобные высказывания порой попадалась в похвальных реляциях о моей победе над Джимом. Но у меня возникло неприятное подозрение: многие журналисты искренне считали, что, если я обычно не проявляю эмоций, значит, у меня их вовсе нет, по крайней мере в необходимом количестве. Вывод очевиден — в некоем туманном смысле я являлся не вполне «человеком». В совокупности с прошлогодней уимблдонской присказкой «Сампрас наводит тоску» получилась серия резких выпадов против моей личности и характера.

Думаю, это знамение времени. По сравнению с моими детскими годами теннис и общество радикально изменились. Складывалось впечатление, что люди все сильнее желают произвести сенсацию, все больше готовы выставлять себя напоказ — афишировать свои чувства, преследовать свои цели очертя голову, без оглядки и сомнений, с полным равнодушием к тому, какую тень это на них бросает. Такое поведение стало считаться более «жизненным», нежели сдержанные, достойные манеры. В теннисе эти шлюзы отворили Джимми Коннорс и Джон Макинрой. Их «усилиями» на первое место выбилась «яркая личность». А моим приоритетом всегда являлась внутренняя дисциплина.

Те, кто хотел видеть меня более «эмоциональным», более «человечным», вероятно, не учитывали, что все люди разные, и их поведение — в личной жизни и на публике — мало что говорит о действительной глубине и природе их эмоций или «переживаний».

По правде сказать, я никогда не доверял людям, которые постоянно толкуют о своих переживаниях или эффектно их выражают. Не думаю, что нежелание сдерживать себя, эмоциональная экзальтация, приступы гнева, экстравагантные выходки или словечки на потеху публике — признак глубины чувств, душевного богатства или глубокой «человечности». Скорее это свидетельствует о неспособности контролировать себя, чрезмерных амбициях или склонности заискивать перед толпой, выставляя себя на посмешище.

После матча с Джимом мне часто приходило в голову: если кто и бесчувствен, так это люди, столь категорично утверждающие, что, лишь прилюдно закатив истерику, я могу доказать свою «чувствительность». Но матч с Курье стал неопровержимым свидетельством моей эмоциональной ранимости — просто обнаружиться она могла лишь в экстремальной ситуации.

В 1995 г. я осознал, что моя жизнь «на вершине» обещает быть трудной — неизменно и непрерывно. Кто мог предвидеть смерть Витаса или внезапную болезнь Тима? Я плохо представлял, каких сюрпризов ожидать от жизни, и эти два события выбили меня из колеи. Как мне себя вести? Предстать жертвой обстоятельств? Уйти с переднего края, замкнуться на своих проблемах, дать соперникам обойти меня, а потом поплакаться журналистам, которые провозгласят меня «человечным»? К тому времени, когда Тим заболел, мы с ним действительно набрали приличный разгон, и я чувствовал, что самое главное для меня — по-прежнему идти вперед и завершить начатую нами работу.

Открытый чемпионат Австралии 1995 г. стал для меня трудным испытанием — начиная с обморока Тима. Но я был рад покинуть Австралию в обществе Пола Аннакона, согласившегося мне помогать, пока ситуация с Тимом не прояснится.

Вскоре после возвращения Тима в Чикаго очередная серия анализов подтвердила диагноз, которого мы сильнее всего опасались, — рак мозга. Тиму предстояли интенсивная химиотерапия и, возможно, операция. Положение выглядело угрожающе. Однако Тим был полон решимости победить болезнь и собирался со мной работать, насколько хватит его сил. Я охотно согласился, полагая, что занятие любимым делом поддержит Тима морально.

Перед следующими соревнованиями, в Мемфисе, у нас выдалось несколько недель, чтобы наметить дальнейшие планы: Тим посмотрит по телевизору столько матчей, сколько осилит, а перед матчами (или большинством из них) мы по телефону согласуем стратегию. Пол будет при мне, чтобы оказывать повседневную помощь — выступать в качестве спарринг-партнера, следить за перетяжкой ракеток, заказывать тренировочные корты и объяснять, чего ожидает Тим от нас обоих. Первое время схема работала хорошо, но по мере того как состояние Тима ухудшалось, нам становилось все трудней и трудней.

Между тем я сам довольно долго (и втайне ото всех) страдал от физического недомогания — правда, совершенно пустячного в сравнении с болезнью Тима. Уже больше года у меня то и дело случались приступы тошноты, а иногда и рвоты. В такие моменты я не мог не только поесть, но даже выпить воды. Началось это примерно в 1993 г., а весной 1994-го недуг так обострился, что я не смог вовремя выйти на финальный матч важного турнира в Ки-Бискейне, где должен был встретиться с Андре Агасси.

Проявив любезность, за которую я до сих пор ему признателен, Андре согласился отложить матч (назначенный на 13:00) на один час, чтобы мне сделали внутривенное вливание раствора глюкозы. Меня рвало все утро — в чем я винил макароны, съеденные накануне вечером. Капельница помогла, восстановила водный баланс, и я набрался достаточно сил, чтобы выиграть финал в трех сетах. Тогда мне казалось, что эти случаи как-то связаны с обезвоживанием.

Но на самом деле приступы тошноты начались вскоре после того, как я стал принимать индоцин (чтобы снять боли в правой руке при подаче). А проблема с рукой возникла, вероятно, в результате изменений, которые мы с Тимом внесли в повседневный тренировочный процесс за год до того или ранее. Прежде на тренировках я редко подавал изо всех сил: просто хотел постучать по мячу ударами средней мощности и как следует разогреться. Тим же считал, что мне следует прилагать больше усилий, чтобы поддерживать мое самое грозное оружие в наилучшем состоянии.

С его точки зрения, такими слабыми подачами я напоминал бейсболиста, который на тренировках попусту тратит время на легкие шлепки по мячу, полагая, что и без того наносит достаточно победных ударов. По мнению Тима, это полная чепуха. Тим хотел, чтобы я постоянно улучшал подачу; он считал, что если я буду тренироваться в полную силу, то в конце концов смогу подавать еще мощнее, стабильнее и в течение более продолжительного времени (и оказался прав!). Он убедил меня, а Тодд Снайдер, бывший тренер АТП-тура, которого я нанял персонально для себя, подтвердил, что повышенная нагрузка на подающую руку не чревата никакой опасностью.

Интуиция не подвела Тима. Подача у меня улучшилась и сделалась еще более надежным оружием. Однако, к сожалению, увеличение нагрузки и постоянная подача в полную силу неожиданно вызвали в руке боль, а потом такое состояние, которое иногда называют «мертвой рукой». Пульсирующая боль могла начаться ночью, во время тренировки или матча — тягучая, изнурительная, сверлящая, словно не рука болела, а зуб. А когда рука не в порядке, это влияет на скорость подачи и, конечно, на мое настроение и уверенность в себе.

Я начал принимать адвил в сочетании с индоцином. Это очень сильное противовоспалительное средство. Сначала я регулярно заглатывал этот «коктейль» только после тренировок и матчей, но очень скоро стал принимать и перед матчами — для профилактики. После того как я «подсел» на индоцин, у меня и начались приступы рвоты.

Перед полуфиналом Уимблдона-1994 с Тоддом Мартином я выпил немного воды — и она тут же вылилась обратно. Утром перед финалом Кубка «Большого шлема»-1994 я проснулся совершенно разбитый. Начались рвотные позывы. Я заставил себя что-то съесть, но меня вывернуло наизнанку. Чувствовал я себя отвратительно. Но тогда я уже по-настоящему осваивался со своим положением первой ракетки мира и не хотел брать тайм-аут. Напротив, я решил «поддать газу» и вышел на матч.

Вскоре после матча в Ки-Бискейне я пошел к своему врачу в Тампе, и мне сделали обследование желудочно-кишечного тракта. С полной несомненностью выяснилось, что у меня язва, а ее причина, по мнению врача, — совместное воздействие стресса и индоцина. Он сказал, что при правильном лечении и благоприятном стечении обстоятельств месяца через три я избавлюсь от хвори. Так к трагической смерти Витаса и неожиданной болезни Тима добавился мой собственный лечебный режим: три таблетки в день.

В феврале 1995 г. мне стало совершенно ясно, что год обещает быть отнюдь не заурядным. Передо мной стояло много задач, включая Кубок Дэвиса. Я уведомил Теннисную ассоциацию США, что намерен участвовать во всех матчах на Кубок Дэвиса (при удаче их могло оказаться целых четыре) .

В одни годы Кубок Дэвиса привлекал меня, в другие нет. И вопрос денег никогда не играл роли. Дело в том, что деньги по любым меркам были просто смешные. За выступление мы обычно получали примерно пятнадцать — двадцать тысяч долларов, а если наши домашние матчи приносили доход, нам еще немного доплачивали по системе распределения прибыли (но, поверьте, самую малость). Учитывая, что один матч Кубка Дэвиса отнимает полную неделю (а то и с лишним, если приехал раньше на день или два), деньги поистине ничтожные для парней, которые способны отхватить в четыре-пять раз больше за одно-единственное показательное выступление.

Я понимал всю уникальность Кубка Дэвиса, и мое неоднозначное отношение к нему объяснялось не деньгами, а иными причинами. Чтобы выиграть Кубок, нужно пожертвовать четырьмя неделями — этого хватит на два турнира «Большого шлема». К тому же трудно угадать заранее, с кем будешь играть круг за кругом и где пройдут матчи.

Болельщиков часто вводят в заблуждение громоздкий формат и традиции Кубка Дэвиса. Несколько раз, выступая в составе команды — победительницы очередного матча, я должен был объяснять поздравлявшим нас людям и даже журналистам, что в этот день мы вовсе не выиграли Кубок Дэвиса — мы выиграли всего один матч, и теперь нам предстоит следующий, причем через несколько месяцев. Я понимаю, что в подобном распорядке отчасти и заключается привлекательность Кубка, но меня это не особенно вдохновляло.

Вероятно, я бы все воспринимал по-другому, обладай мы на Кубке Дэвиса иным командным духом — таким, как у нынешней команды США с ее лидерами Энди Роддиком и Джеймсом Блейком. Командный дух и чувство товарищества у них на высоте, но при этом они не соперничают друг с другом за титулы «Большого шлема». А мое поколение насчитывало четырех чемпионов турниров «Большого шлема», которые постоянно конкурировали за место в первой пятерке (Андре Агасси, Джим Курье, Майкл Чанг и я), плюс еще несколько игроков — менее высокого класса, но отнюдь не из последних. Мы были соперниками и конкурентами, и хотя каждый из нас многого добился, мы всегда старались превзойти друг друга, «разнюхать» что-то о противнике, просчитать каждый шаг. Это, конечно, никак не способствовало формированию командного духа, потому что большинство команд держатся на ярком лидере (подобном Роддику), а из нас ни один не хотел оставаться на вторых ролях.

Любопытно сравнить Кубок Дэвиса, которому не хватает достойного освещения и внимания публики, с исключительно популярным Кубком Райдера в гольфе. Кубок Райдера — недельные соревнования, которые проводятся раз в два года в одном определенном месте. Кубок Дэвиса — ежегодные соревнования, которые состоят из нескольких этапов и проводятся в местах заранее не известных. Думаю, организаторам Кубка Дэвиса стоило бы попробовать другой формат — проводить игры в одном пункте, ограничив их конкретным временем (в идеале двумя неделями), — а затем оценить полученный результат.

В общем и целом Кубок Дэвиса привлекал меня (всего я выступил в шестнадцати матчах и дважды помог выиграть Кубок — конечно, знакомство отнюдь не поверхностное), но по мере развития моей карьеры в одиночном разряде он стал постоянным источником напряжения. Я понимал, что нереально сохранять за собой первое место в мировом рейтинге, выигрывать турниры «Большого шлема», а вдобавок выделять в своем расписании целых четыре недели для Кубка Дэвиса. Это уже слишком. Поэтому в одни годы я выступал на Кубке, в другие — нет. Я пропустил 1993-й, а в 1994-м входил в состав команды, которая проиграла полуфинал.

В 1995 г. действовал еще и другой, не столь явный, фактор. Тогда мое соперничество с Андре Агасси вступало в новую пиковую фазу. Всего несколько месяцев назад, на Открытом чемпионате США, Андре завершил свое эпическое странствие из преисподней в мировой классификации и стал первым «несеяным» игроком, завоевавшим чемпионский титул. А 1995 год он начал с победы надо мной в финале Открытого чемпионата Австралии. Во всем мире любители тенниса с нетерпением ждали, когда же Андре станет мне настоящим соперником. Я это только приветствовал, понимая, что любой игрок (особенно в глазах публики) хорош ровно настолько, насколько хороши его конкуренты. А компания Nike, которая спонсировала нас обоих, возглавляла ряды тех, кто делал все возможное, чтобы подогреть наше соперничество.

Андре, Джим и я согласились выступить на Кубке Дэвиса в 1995 г., но как только жеребьевка отправила команду США на матч второго круга в Италию, начались проблемы.

Четвертьфинальный матч был назначен в удаленном от проторенных путей городе Палермо (Сицилия), да еще на конец марта — именно тогда утомленные участники (в том числе и мы) двух крупных турниров США на харде (Индиан-Уэллс и Ки-Бискейн) планируют небольшой отдых перед европейским сезоном на грунтовых кортах.

Мы трое были готовы сделать все, что пошло бы на пользу Кубку Дэвиса, теннису и нам самим. Главное «но» заключалось в том, что никто из нас не хотел ехать на игру с итальянцами сразу после Ки-Бискейна. Однако нас с разных сторон убеждали, что выиграть Кубок просто необходимо! Да и как не выиграть, если в команду могут войти Сампрас, Агасси, Курье и Майкл Чанг? Несомненно, поднялась бы буря возмущения, пренебреги мы Кубком ради личных интересов. Нас сочли бы эгоистами и плохими патриотами.

Было и еще одно соображение. После того как Андре победил меня в финале Открытого чемпионата Австралии-1995, мы оба чувствовали, что в ближайшие месяцы и годы нам предстоит упорная битва за звание первой ракетки мира. И, по правде сказать, ни один из нас не рвался пожертвовать собой ради Кубка Дэвиса, полагая, что это повысит шансы соперника — на крупных турнирах или же в упорной погоне за первым местом.

В Индиан-Уэллс, в конце зимы, когда Кубок Дэвиса уже замаячил на горизонте, все мы осознали, что у нас возникла нешуточная проблема. Поэтому мы сделали необычный шаг — собрались вместе (точнее, в одной комнате) с Томом Галликсоном (который стал капитаном команды Кубка Дэвиса) и еще несколькими консультантами, чтобы обсудить положение. Обменявшись мнениями, мы прямо на месте решили: так как никто не хочет ехать в Италию, но кому-то все же придется, то единственный честный вариант — каждому быть наготове.

Мы приняли решение, собрали большую пресс-конференцию и заявили: Андре и я поедем в Палермо, а Джим будет готов к выезду в случае необходимости. В следующие несколько недель Андре и я поделили титулы в Индиан-Уэллс и Майами. Победив меня в Ки-Бискейне, Андре отобрал у меня первое место в классификации, и мне пришлось «догонять» его все лето, чтобы «восстановить статус-кво».

Сразу после матча в Майами мы сели в самолет до Нью-Йорка (точнее, в чартер, заказанный Андре) и в тот же вечер нанесли неожиданный визит его новой подруге Брук Шилдс на репетиции ее бродвейского спектакля «Бриолин» («Grease»). Проведя вечер в Ныо-Йорке, мы затем полетели на «конкорде» в Лондон, а потом чартерным рейсом до Палермо.

Матч с Италией был встречей неравных соперников. В одиночном разряде у итальянцев выступали Ренцо Фурлан и Андреа Гауденци — хорошие теннисисты, входившие в первую полусотню, но не более того. Правда, они играли дома, на грунте, перед итальянскими зрителями, очень шумными и несдержанными. С этим можно справиться — достаточно просто не ввязываться в конфликты. Так мы и сделали. Выиграли первые три встречи и уже на второй день одержали общую победу.

Теперь можно было не беспокоиться до сентября, когда нам предстоял полуфинал с сильной шведской командой, возглавляемой Матсом Виландером. Но зато мы принимали соперников дома, а Андре просто в буквальном смысле — в Лас-Вегасе.

Получив возможность не вспоминать о Кубке Дэвиса большую часть весны и все лето и постоянно «присматривая» за Андре, я отправился в Европу, исполненный больших надежд. Тим Галликсон понимал, как важно в историческом плане для меня, атакующего игрока, выиграть на «Ролан Гарросе». Поэтому мы тренировались и готовились особенно усердно.

Я выступил на четырех грунтовых турнирах, предваряющих «Ролан Гаррос». В трех из них я выбыл в первых же матчах и только в Гамбурге дошел до полуфинала. А на главном турнире — «Ролан Гарросе» — проиграл в первом круге, со счетом 6:4 в пятом сете, не слишком известному австрийцу Гилберту Шаллеру.

Это было трудное время — я ощущал прессинг со всех сторон. Большую угрозу представлял Андре. Он отнял у меня первое место в классификации, которое я удерживал два года. От язвы я полностью пока не излечился, Соединенные Штаты не вылетели из Кубка Дэвиса, и я чувствовал, что перегружен. А вдобавок — болезнь Тима. Он не мог поехать со мной в Европу, и я остался без него.

Но было ведь и хорошее! Мои отношения с Полом Аннаконом неуклонно улучшались. Тим считался моим официальным тренером, и нынешнее положение должно было сохраняться до тех пор, пока он чудесным образом не выздоровеет (или, напротив, пока не случится непоправимое). Мы с Полом понимали, что готовиться следует ко второму исходу. Я навещал Тима несколько раз. Он неизменно старался принять бодрый вид, но выглядел все хуже и хуже. Мы старались сделать жизнь Тима как можно более осмысленной и насыщенной, пока он в одиночестве боролся с болезнью.

В июне, вскоре после «Ролан Гарроса», Андре и я снялись в серии рекламных роликов об «уличном теннисе», которые пропагандировали предстоящий Открытый чемпионат США. Затем я загладил свое неудачное выступление на грунте победами на двух крупных «травяных» турнирах — «Куинс Клаб» и Уимблдоне. Чемпионский титул Уимблдона я выиграл третий раз подряд, и хотя победа в четырех сетах над Борисом Беккером была, в сущности, ничем не примечательной, я считал ее кульминацией моего участия в самом престижном из турниров.

В первый год, когда я выиграл Уимблдон, я наводил на зрителей скуку, и Джим, которого я одолел, тоже. Тогда дело заключалось в наших личных качествах.

На второй год нагонял тоску сам теннис — то бишь манера нашей с Гораном игры в финале. Тут причина была чисто техническая, игровая.

Но в 1995 г. Уимблдон перешел на более медленные мячи, и хотя в полуфинале я выдержал еще одну жесткую пятисетовую схватку на подачах с Иванишевичем, опять на краткое время возбудив негодование по поводу силового тенниса, финал с Беккером прошел в такой товарищеской и истинно спортивной атмосфере, что доставил удовольствие даже самым суровым критикам.

Англичане любили Беккера, а в этом матче он, казалось, передавал мне эстафету поколений. Публика, должно быть, заключила, что коль скоро Борис относится ко мне с таким уважением, значит, я не так уж и плох. Пошло на пользу и то, что, несмотря на все нападки, объектом которых я стал на Уимблдоне, я неизменно превозносил турнир до небес и тщательно взвешивал каждое слово. Постепенно я завоевывал симпатии британцев. Я был доволен тем, что расположение ко мне растет, поскольку моя собственная привязанность к Уимблдону с каждым годом крепла, независимо от моей репутации и отношения уимблдонской публики. Было просто здорово — влюбиться в Уимблдон и наконец-то снискать взаимность.

Первые несколько лет на Уимблдоне я останавливался в отеле «Сент-Джеймс» — одном из традиционных пунктов размещения игроков, в самом центре Лондона. Но умные люди еще со времен Бьорна Борга поняли, что лучше всего снимать дом в Уимблдон-Виллидж, престижном предместье на холме, сразу за Всеанглийским клубом лаун-тенниса и крокета. Это официальное наименование места, где проводится турнир, а неофициальное он получил по названию городка в предместье Лондона. Подобным же образом Открытый чемпионат США в прежние времена именовался «Форест-Хиллз».

Дом, который я снял и где потом останавливался многие годы, был расположен на Клифтон-роуд, а владели им (меня до сих пор разбирает смех, когда я вспоминаю об этом) люди по фамилии Борг. Честное слово!

Эти Борги были далеко не глупы. Благодаря турниру они зарабатывали немногим меньше их знаменитого теннисного тезки. За две недели на Уимблдоне я платил 10 тысяч фунтов, что в иные годы составляло почти 20 тысяч долларов. Потом я стал платить еще больше и снимать дом на месяц — от окончания Открытого чемпионата Франции и на весь Уимблдонский турнир. Потом дом Боргов надолго перехватил Роджер Федерер, когда я однажды не продлил контракт. Но разве можно упрекать его за это?

Я всегда был слегка зациклен на кондиционировании воздуха, потому что любил спать в темном прохладном помещении. И одна из первых вещей, какую я сделал, поселившись на Клифтон-роуд, — купил переносной кондиционер (англичане довольно равнодушны к этой аппаратуре). Я установил его в спальне, и год за годом он дожидался меня. У меня была отличная ванная. Однажды, в самом начале карьеры, я случайно увидел, как один французский игрок справляет малую нужду в душе раздевалки, и с тех пор никогда в эти кабинки не заходил. Как бы ни сложились обстоятельства, я принимал душ после матча только у себя — в доме или в отеле.

Обзавелся я и личной поварихой, Кирстен, родом из Южной Африки. Раньше она готовила для Тайгера Вудса (во время Открытого чемпионата Англии по гольфу). Кирстен знала мои запросы, а угодить мне было легко: по утрам вафли, омлет, чашка кофе. Порой она делала мне сэндвич, и я брал его с собой, особенно в те дни, когда не имело смысла уезжать с кортов между тренировкой и матчем. Кушанья, которые готовила Кирстен, были питательны и просты: цыплята, свежие овощи, паста с домашним соусом и тому подобное.

Иногда я прогуливался по нашему поселку или спускался по другому холму в сам городок Уимблдон и заходил в ресторан «Сан-Лоренцо» — итальянское заведение, облюбованное игроками с незапамятных пор. Изредка я заглядывал в кино и смотрел какой-нибудь фильм. Вот, собственно, и все. Прогулкам я уделял, наверное, четверть своего времени.

Иногда посещал большой парк под названием «Уимблдон Коммонз», где упражнялся или просто гулял. В парке было приятно и спокойно, да и в самом поселке, очень живописном, почти не попадались журналисты и папарацци.

Пол жил на съемной квартире в Лондоне. Мы оба нуждались в личном пространстве. Ежедневных совместных дел у нас хватало, и было приятно просыпаться утром, имея возможность побыть наедине с собой. Мне это нравилось, но временами я ощущал некоторое одиночество. Иногда было не с кем и словом перемолвиться, кроме Кирстен, и мы с ней немного болтали. Мой образ жизни отчасти походил на монашеский, и этот размеренный режим я порой разнообразил лишь тем, что приглашал на ужин друзей — Пола, Тодда Мартина и его тренера Дина Голдфайиа.

Однажды я «прославился» своим ответом на вопрос, как мне нравится Лондон. Я заявил, что жду не дождусь возвращения в Штаты, где смогу смотреть любимые спортивные программы по кабельному телевидению, есть чизбургеры и жареную картошку в закусочных. Это было шуткой только наполовину. Английское телевидение с течением времени улучшилось, а в прежние, далекие годы здесь существовало всего четыре канала, причем три показывали бесконечные документальные фильмы на такие темы, как, например, производство кружева в Бельгии.

Когда наступила эра спутникового телевидения, Борги тут же уловили тенденцию — завели спутниковую тарелку и один из первых телевизоров с плоским экраном. Увидев приобретения, я подумал: «К чему это?» А потом догадался...

Кирстен заботилась, чтобы с пищей я получал необходимое количество белков. Несмотря на дерзкое заявление насчет чизбургеров, я строго следил за собой в плане еды и позволял себе лишь одно небольшое ритуальное нарушение. Каждый год, утром после финала, Кирстен готовила мне классический английский завтрак, в том числе яичницу с беконом, тосты, колбаски, фасоль, жареный картофель - аппетитные жирные вещи, очень вкусные, после которых, однако, я чувствовал себя не лучшим образом.

И еще одно послабление я допускал. В победные годы, возвращаясь в США, на свою базу в Тампе, я тут же шел в местную закусочную «Checkers» за одним из их знаменитых бургеров и картошкой. Вина я вообще не употреблял, разве что на Бале чемпионов в Уимблдоне. Пил я в основном воду, хотя время от времени баловал себя кокой. И так — не только на Уимблдоне, но и на других турнирах, где я играл. В плане питания я придерживался строгой дисциплины и, должен сказать, порой ощущал свое превосходство, видя, как другие профессиональные игроки в ресторане набивают себе желудок пастой с жирным сливочным соусом, огромными порциями стейка с картофелем, тортом и мороженым.

В Лондоне горничная трижды в неделю отдавала стирать мою одежду и постельное белье. Я любил, чтобы теннисная форма, которую я ношу, хотя бы раз побывала в стирке. Когда Nike выпускала новую фасонную линию (всегда перед турнирами «Большого шлема», итого три-четыре линии одежды в год), они обычно присылали мне пятнадцать — двадцать теннисок и столько же пар шортов. Я носил их, пока не поступала очередная линия, в отличие от Ивана Лендла, который чуть ли не на каждый матч выходил в совершенно новой экипировке.

Порой можно было увидеть забавную картинку: Иван, сидя в раздевалке перед полуфиналом Открытого чемпионата США или еще каким-нибудь серьезным матчем, безуспешно пытается завязать сверхмодный нелепый шнурок или застегнуть пуговицу на новехонькой тенниске.

К обуви у меня особое отношение — с тех самых пор, как я дорого заплатил за переход на новую модель «Air» фирмы Nike. Производители спортивной одежды и обуви обычно хотят, чтобы игрок подбирал обувь в соответствии с тем модельным рядом, который они продвигают. Но это не для меня. Познакомившись с моделью «Air Oscillate» от Nike — обувью очень легкой, но достаточно жесткой и хорошо державшей ногу, я на ней и остановился. И Nike продала много таких туфель.

Все производители теннисной обуви выпускают специальные профессиональные туфли для травяных кортов — с небольшими мягкими шипами на подошве. Мне не нравилось играть в туфлях с изношенными шипами, но и не слишком хотелось на каждый матч надевать новую пару обуви (как поступают некоторые). Вообще говоря, я предпочитал разношенную обувь на большинстве кортов, но не на траве. Поэтому я делал так: брал новую пару, тренировался в ней, играл матч-другой, выкидывал, а затем влезал в следующую. Эксплуатацию пары обуви на Уимблдоне я ограничивал одной тренировкой и двумя матчами.

С Nike следовало постоянно держаться начеку: когда они меняют свои модельные ряды и фабрики, никогда не знаешь, что будет с размерами. Джим Курье и я вечно просили их: «С цветом и фасоном делайте что угодно, но не меняйте длину шортов и колодку обуви!» Бывало, я получал партию туфель не с той фабрики, что раньше, и едва мог вставить в них сделанные на заказ ортопедические вкладыши.

Профессионалы высшей категории, конечно, требовательны к такой вещи, как полное удобство обуви и одежды, и своими придирками мы, наверное, сильно досаждали ребятам из Nike. Но, как ни удивительно, они никогда не делали обувь согласно нашим личным пожеланиям.

В Уимблдон-Виллидж меня почти не беспокоили. Один раз постучались несколько ребятишек и попросили автограф, который я охотно им дал. В любой день мне стоило только позвонить во Всеанглийский клуб насчет машины, и она тут же приезжала. Дорога до клубных мест тренировки или игры занимала не более пяти минут.

Сам клуб очень уютен, даже после реконструкции в конце 1990-х годов. До переделки в нем, по традиции, было две раздевалки: большая, хорошо оборудованная, для «сеяных» игроков (раздевалка «А»), и малая, которая даже не была частью комплекса главного клубного здания — Центрального корта, для второразрядных игроков, юниоров и прочих (раздевалка «В»).

К раздевалке «А» я привык довольно быстро. Ее особенность заключалась в том, что она была не то чтобы недостаточно просторной, а просто населенной гораздо гуще, чем раздевалка «В». В ней собирались все «сеяные» игроки плюс их тренеры, а сверх того бывшие чемпионы, какие-то ветераны и члены клуба — в общем, изрядная толпа народа. Завсегдатаи сидели, играли в триктрак или в карты и рассказывали всякие истории. Я по большей части сидел и слушал. Мне эта раздевалка больше всего нравилась тем, что из нее можно было коротким путем (всего несколько ступенек и комната ожидания) попасть прямо в святая святых — на Центральный корт.

Над дверью комнаты ожидания помещены известные строки Киплинга: «Равно встречай успех и поруганье, не забывая, что их голос лжив»[4] . Все смотрят на надпись, вникая в ее смысл и отмечая, что у игроков, ждущих выхода, от этих слов мороз пробегает по коже. Обстановка в комнате волнующая, поскольку через открытую дверь видна удивительная зеленая поверхность Центрального корта, сияющая под лучами солнца за коротким, сумрачным проходом. Но ярче всего мне запомнился Кубок — приз в одиночном разряде, неизменно стоявший там же, слева от двери.

Хозяин этой небольшой комнаты — Стив Адамс. Официально он именуется Главным распорядителем, а обязанности его заключаются в том, чтобы выпускать игроков из комнаты не раньше, чем подготовка окончательно завершится. Обычно, как только вы с соперником встречаетесь у Стива, он выходит на корт и смотрит, все ли в порядке — заняты ли места в Королевской ложе, готов ли судья на вышке, расселись ли зрители, проверена и закреплена ли сетка. Затем он возвращается и деловито произносит хорошо поставленным голосом: «Мы готовы, джентльмены. Присутствуют члены королевской семьи, вы должны поклониться...»Потом, когда я сделался важной персоной, Адамс иногда обращался к бедолаге, стоящему рядом со мной, и изрекал нечто вроде: «Вы просто повторяйте за Питом. Он знает все».

А я думал: «Каково-то сейчас злополучному парню?»

Мой третий подряд чемпионский титул Уимблдона быстро померк перед лицом поразительного взлета в 1995 г. Андре Агасси, который набирал разгон в сезоне на харде. Я пополнил список его многочисленных жертв, когда он выдал летнюю серию из двадцати матчей, изумившую теннисный мир. Андре победил меня на Открытом чемпионате Канады, вступив в четырехтурнирную гонку, чтобы подойти к Открытому чемпионату США в роли фаворита.

Но звание фаворита накладывало на него нешуточные обязательства. Если Андре проиграет мне, все его двадцать пять летних победных матчей отправятся прямиком на свалку, и о том, что он номер первый, тоже придется забыть. Подобно мне, Андре играл ради ярких побед на самых важных турнирах, а не ради очков и рейтинга.

Итак, напряжение Агасси росло, и у меня сложилось впечатление, что он каким-то образом знает, что ему придется очень трудно со мной на «Флашинг Медоуз». У меня была игра, у меня была мотивация, у меня был опыт - все необходимое, чтобы прервать волшебную полосу его удач. Несмотря на высочайший игровой уровень Андре, я чувствовал себя уверенно. Пресса на все лады смаковала ситуацию. Но для меня главное заключалось в том, что мне удобно играть с Андре. При всех его достоинствах и независимо от счета во встречах между нами на данный конкретный день он не мог по-настоящему вытеснить меня из моей зоны комфорта, если игра у меня шла. Мы двигались к финалу под знаком неизбежности и под шумиху в прессе.

Погода в день финала выдалась неустойчивая, хотя это трудно было заметить по телевизору и даже со зрительских мест на арене имени Луи Армстронга. Было немного ветрено, и мы начали прощупывать друг друга, словно два боксера-тяжеловеса.

Я видел, какое внимание привлек наш матч. На него явились перворазрядные знаменитости — Джон Ф. Кеннеди-младший и Арнольд Шварценеггер, а также многие другие важные персоны.

Мы с Андре обменивались ударами, и гейм за геймом лучше чувствовали мяч. Мы оба знали, что по ходу сета один из нас получит свой шанс победить. При счете 5:4 на моем сетболе вышла серия из девятнадцати ударов, в основном справа. Этот эпизод я помню как вчера — одно из самых важных и значимых очков в моей карьере. Я выиграл его резким косым ударом слева.

Андре пытался навязать мне такую игру, где чувствовал себя как рыба в воде, но я избежал этой ловушки и выиграл не только очко, но и сет. Это напоминало хук справа, который оглушает вашего соперника в боксе. В теннисе такой момент может оказаться дороже гейма. Думаю, он стоил Агасси и следующего сета, поскольку я провел его довольно свободно, не ощущая особого давления Андре или заметной усталости, и выиграл со счетом 6:3.

Запас прочности в два сета укрепил мою уверенность. Я решительно повел в счете, и Андре пришлось бы изрядно потрудиться, чтобы его сравнять. И все же я допускал, что Андре тоже возьмет свое. Он очень старался и сумел выиграть третий сет, но это отняло у него много сил, а до равного счета было еще далеко. От меня, однако, требовалась большая осторожность. Если я проиграю четвертый сет, это станет живительным источником для слабеющего Андре, он будет неуклонно крепнуть, получая дополнительные порции адреналина и уверенности. Мне нужно было как-то усилить мою игру, но вместе с тем продолжать действовать «в собственном ключе».

Усиление игры для меня — это всегда улучшение качества подачи, то есть повышение ее скорости и точности. Самое главное — выигрывать геймы на своей подаче уверенно и быстро, чтобы противник не успел и глазом моргнуть — а гейм уже ваш! Таким образом, зная, что ваша подача вас «не подведет», вы получаете возможность полностью сконцентрироваться на приеме, а это всегда повышает шансы выигрыша подачи соперника.

И наоборот, ваш соперник, чувствуя, что вряд ли возьмет вашу подачу, изо всех сил старается держать свою. Он все время думает о том, что если он ее проиграет, то наверняка проиграет и сет.

В конце сета это может оказаться решающим фактором успеха и всегда ставит в трудное положение игрока, чья собственная подача не является мощным оружием.

Почти весь четвертый сет у нас с Андре была равная игра, несмотря на то что я удачно подавал и сделал много эйсов. Принимая подачу Андре в одиннадцатом гейме, я почувствовал, что мое давление все же сказалось на нем. Я сделал ключевой брейк и повел в счете 6:5, а затем выиграл свою подачу, поставившую точку в матче.

Эта победа стала для меня символичной во многих отношениях: мой седьмой успех на турнирах «Большого шлема» послужил началом следующей победной серии, в которой я выиграл еще шесть турниров за ближайшие четыре года.

Проигрыш в матче надломил Андре. В нашем соперничестве я повел 9:8, но хуже было другое — Андре получил такой удар, что вскоре ушел в тень. Потом, гораздо позже, он признал, что ему понадобилось целых два года, чтобы опомниться после поражения. И это очень печально, поскольку матч стал своего рода яркой демонстрацией нашего соперничества с Андре. Никто лучше Агасси не мог так подействовать на меня, чтобы я продемонстрировал все, на что способен. Но зато теперь никто не посмел бы назвать наше соперничество рекламным трюком, состряпанным фирмой Nike. Это было реальное противостояние, хотя и отсроченное на время.

Не прошло и двух недель после финала Открытого чемпионата США, как наша команда Кубка Дэвиса собралась в Лас-Вегасе на встречу со Швецией. Атмосфера Вегаса расслабляла. Мы немного поиграли в казино, а однажды в широком составе собрались дома у Андре на ужин, приготовленный местным поваром. После ужина Андре прокатил желающих на своем «хаммере» по песчаным дюнам и холмам в окрестностях Вегаса.

Наш капитан Том Галликсон, желая, чтобы нам было удобно, вызвался ехать в багажнике «хаммера», где скрючился самым немыслимым образом. Вскоре Андре уже гонял вверх и вниз по холмам. «Хаммер» скакал, как одержимый, — к восторгу всех за исключением Тома, который мотался, словно тряпичная кукла, стукаясь головой, плечами и коленями. Сзади то и дело доносилось: «Ух... ооох... эээх... ааах!»

Тим Галликсон, чье состояние продолжало ухудшаться, решил присутствовать на матче, вопреки рекомендациям врача. Теннисная ассоциация США и прочие теннисные функционеры поддержали его намерение, и Тим приехал в качестве второго, неофициального капитана при брате. Было приятно вновь увидеть его рядом с теннисным кортом, порадоваться тому, что живая атмосфера соревнований и общение с игроками по-прежнему поднимают ему настроение. Но выглядел он совершенно изможденным. Любой, не задумываясь, сказал бы, что дела его плохи.

Андре и я выиграли первые встречи в одиночном разряде, но шведы взяли свое в парном. Андре пришел посмотреть парную встречу с правой рукой на перевязи под расстегнутой спортивной курткой: в первый же день он повредил грудной мускул и выбыл из дальнейших соревнований. Парную встречу мы проиграли, но на следующий день Тодд, заменивший Андре, сказал свое слово, чисто переиграв Энквиста в трех сетах и поставив победную точку в матче. Тогда представители нашей Теннисной ассоциации спросили шведов, будут ли они возражать, если Тим посидит у корта рядом с братом (нашим капитаном) во время моей уже ничего не решавшей встречи с Виландером. Неизменно учтивые шведы не возражали.

После окончания матча комнату команды США наводнила привычная толпа: друзья, родственники, люди из Теннисной ассоциации США, люди из Международной федерации тенниса, всевозможные завсегдатаи и поклонники.

В какой-то момент я обвел комнату взглядом и встретился глазами с Тимом. Его лицо побледнело, а глаза, обычно темно-синие, ярко вспыхнули. С секунду мы смотрели друг на друга, и каждый знал, о чем думает другой: этот миг — наш. Прочие здесь — посторонние. Мы словно одни во всем мире; у наснельзя отнять ни наших достижений, ни взаимного доверия. Никогда не забуду эту минуту и этот взгляд. Они со мной по сей день, как немеркнущая память о Тиме.

Теперь нам предстоял ноябрьский финал в Москве. Я знал, как Тим мечтает, чтобы именно я привел команду к триумфу. Задача не из легких, поскольку русские, как и предполагалось, проводили встречу на очень медленном красном грунте, в помещении. Разумный шаг с их стороны, хотя Джим Курье и Андре Агасси могли сыграть на грунте не хуже любого из них.

Нам мешало только одно: Андре до сих пор лечил поврежденную мышцу. До последней минуты мы надеялись, что он сможет выступить: тогда моя задача упростилась бы. Я обеспечиваю победу в парном разряде, а Андре и Джим берут на себя всю тяжелую работу в одиночном. Я не сомневался, что в парном разряде мы выиграем, — я любил выступать на Кубке Дэвиса в паре с Тоддом Мартином, и, при всем моем неоднозначном отношении к грунту, в паре я играл на нем уверенно и успешно.

В Москву мы приехали в субботу, за шесть дней до матча, который должен был начаться в следующую пятницу. Андре сообщил, что хотя играть не сможет, но все равно приедет для демонстрации командного духа и солидарности. Все встало на свои места. Том Галликсон объявил, что мне предстоит играть и в одиночном разряде, если, конечно, я не считаю, будто не гожусь для подобного дела, и не имею ничего против. Что же это за напасть такая? Что мне делать? Сказать: «Нет, Том, это не для меня. Уж лучше Тодд или Ричи»? Перед моим мысленным взором сразу предстали лионские события — истинный кошмар!

Но в Москве наш командный дух оказался на высоте, да и Россия, к нашему удовольствию, менялась тогда в лучшую сторону. Нас хорошо принимали: прекрасная гостиница, отличное питание, комфортабельные номера на двоих. Мы еще больше воспряли духом, когда в Москве появился Андре. Он проделал длинное путешествие в конце нелегкого года, хотя мог лишь болеть за нас на скамейке, не прикасаясь к мячу.

Мы даже сумели осмотреть некоторые достопримечательности Москвы. Однажды пошли на Красную площадь и отстояли очередь в мавзолей Ленина (в это время нас, как обычно, снимали репортеры). Я был очень рад, что со мной поехали отец и сестра Стелла. Отца не слишком волновал Кубок Дэвиса — его интриговала Россия. Я всем своим видом показывал ему: «Ну что я такое в команде, отец? Мелкая сошка». Но когда отец был рядом, я не имел права сыграть «погано».

Я открывал матч встречей с Андреем Чесноковым, одним из самых упорных бойцов того времени. Чесси был из тех ребят, кто хорош на красном грунте. Он умел бороться за каждый мяч и продержаться дольше соперника. Чесноков не силач, но зато жилистый и очень выносливый. Играть против него на грунте — трудная задача, даже если ты на пике формы. Против меня работало и то, что красный грунт оказался не просто медленным — в сущности, он напоминал грязь. Русские вылили на него море воды, чтобы сделать медленным до предела. Единственное, что меня утешало, — это огромные размеры Олимпийского стадиона, где зрители не были особо значимым фактором. Их набиралось, наверное, тысяч двадцать, но казалось, будто гораздо меньше, поскольку трибуны располагались далеко от корта.

Зная, как хорош Чесси на грунте, я стал прессинговать его с самого начала. Я чувствовал себя обязанным разыгрывать очки быстро и поэтому принял несколько неудачных решений. То, что я находился не в лучшей форме, тоже заставило меня форсировать события. Еще перед нашей встречей я думал: «Во что я ввязался — ведь мое выступление в одиночном разряде даже не планировалось!» Однако, вопреки всему, на матч я настроился. Я рассудил, что просто буду играть, — пусть себе мяч летает, а дальше увидим. В конце концов, это всего лишь первая встреча, и то обстоятельство, что я не обязан выиграть ее любой ценой, облегчало мне жизнь.

Если говорить о моих преимуществах, самым крупным из них, вероятно, являлось то, что я — Пит Сампрас. Мы с Чесси оба это знали. Он понимал, что значит победить меня — первого игрока мира (к тому времени я опять отобрал у Андре номер один в классификации). Все надежды и национальный престиж России лежали на его плечах в этом финале Кубка Дэвиса. Вот и подумайте, кому было труднее.

Чесноков выиграл первый сет и, думаю, в результате снизил бдительность и слегка расслабился. Такие вещи случаются постоянно — в психологическом плане это равноценно потере концентрации.

Я начал играть еще более агрессивно. Мои удачные удары и непрерывные атаки вывели Чесси из равновесия, и я взял два следующих сета подряд. Но Чесси собрался (все-таки он был стойкий боец, волевой, с сильным характером) и выиграл четвертый сет на тай-брейке. В пятом сете я заиграл более раскованно, а он пришел в некоторое замешательство, раздумывая, как быть — форсировать события или же уступить мне инициативу в надежде, что я начну ошибаться или устану.

Чесси выбрал второй вариант (он всегда выглядит привлекательнее). Так нередко поступают любители игры на задней линии. По сути дела, он отдал игру в мои руки. Я без колебаний взял инициативу и ускорил темп. На моем матчболе я резко ударил справа и в этот момент почувствовал, что ноги сводит судорога. Я все же побежал к сетке вслед за ударом. И в тот момент, когда Чесноков наносил свой обводящий удар, ноги перестали меня слушаться, я споткнулся и упал.

К счастью, Чесси промахнулся, и дело было сделано. Я выиграл!

Увидев, что мне плохо, вся скамейка сборной США устремилась к корту. Если вам доводилось видеть, как страдают от судорог, вы знаете — зрелище не из приятных. Судороги заставляют корчиться и извиваться, хотя и не выводят из строя надолго. Наш инструктор на Кубке Дэвиса Бобби Рассо и наш врач Джордж Фейрид, давно работавший с командой, выбежали на корт и стали меня поднимать.

Мы привыкли, что доктор Фейрид — человек тихий, спокойный, но тут он завопил: «С дороги, живо! А ну пропустите!»

Выглядело это так, словно я получил пулю в голову, а они спешат доставить меня в пункт неотложной помощи. Несмотря ни на что, ситуация показалась мне чрезвычайно забавной, и я расхохотался, поскольку док явно делал из мухи слона. В конце концов меня дотащили до раздевалки и дали таблетку, снявшую судороги. Но с тех пор всякий раз, вспоминая паническую реакцию дока Фейрида, я не могу удержаться от смеха.

К сожалению, Джим проиграл второй пятничный матч Евгению Кафельникову, и счет сравнялся — 1:1. Когда Том решил, что я буду выступать в одиночном разряде, то для парного он наметил команду в составе Тодда и Ричи Ренеберга. Но при равном счете Том призадумался. Как правило, если матч приходит к счету 1:1, команда, выигравшая в парном разряде, начинает заключительный день одиночных встреч со значительным преимуществом и куда меньшим волнением. Важность встречи в парном разряде — одна из приятных особенностей Кубка Дэвиса, в то время как на обычных турнирах парный разряд служит лишь фоном для одиночного.

Том спросил, в состоянии ли я сыграть пару. «Ну, — ответил я, — знавал я деньки и получше... Да уж ладно, почему бы нет?» И вот назавтра мы с Тоддом вышли, весьма недурно провели встречу и выиграли парный разряд.

Самым важным следствием хитроумного хода Галли было то, что он застиг русских врасплох. Внезапно они оказались в проигрыше (1:2), на грани общего поражения, и перед ними, несмотря на преимущество домашнего корта, встала почти неразрешимая задача: победить двух игроков, входящих в мировую элиту. Грунтовое покрытие тоже не сулило им преимуществ после моей победы в первый день состязаний. Я, бесспорно, являлся первой ракеткой мира и взял матч под свой личный контроль.

В воскресенье мне предстояло играть первым. Я чувствовал некоторую тяжесть в ногах, но сознавал, что от крупного достижения меня отделяет всего одна встреча. А выходил я против Кафельникова — парня, с которым всегда любил играть. Хороший теннисист, он вел себя заносчиво с игроками более низкого ранга, но всегда восхищался моей игрой. Теперь ему нужно было победить меня, чтобы возродить надежды своей страны на победу в Кубке Дэвиса.

Не знаю, как это получилось, но я провел отличный матч в самый ответственный момент. Назовите это судьбой, назовите удачей — чем угодно. Суть в том, что у Евгения не было ни единого шанса. Скажем так: я себя чувствовал как рыба в воде. Победа в матче с Чесноковым раскрепостила меня, создала ощущение, что все мне по силам, а выигрыш в парном разряде укрепил мою решимость. В игре с Кафельниковым я постоянно менял тактику: то подавал с выходом к сетке, то оставался сзади, вводил его в замешательство, делая вид, будто иду вслед за сильным ударом, а потом, отступая назад, смотрел, чем он сможет (если вообще сможет) мне ответить.

Я вел 6:2, 6:4, и последний луч надежды для Кафельникова сверкнул на тай-брейке в третьем сете. Но я все же сумел повести на тай-брейке 6:4, а потом выполнил победную подачу по центру и поставил точку. Том выбежал на корт, эмоции переполняли его; первым делом он шепнул: «Вот если бы Тим здесь был и видел это!»

Момент был трогательный, а через несколько секунд нас окружила вся команда, и мы дали волю чувствам, празднуя победу на корте. Андре, который нес эту ношу вместе со мной весь год, тоже делил с нами общую радость. Я глубоко признателен ему за то, что он проникся важностью события и нашел возможность приехать, хотя имел много причин не делать этого, особенно после проигрыша мне в финале Открытого чемпионата США (из-за чего все его блестящие достижения 1995 г. пошли прахом) и полученной затем мышечной травмы.

Тогда я еще не представлял, что это выступление на Кубке Дэвиса станет одним из самых ярких эпизодов моей карьеры и войдет в анналы Кубка (американская пресса, казалось, его даже не заметила). Я не уверен, был ли в Москве хоть один американский репортер, не считая вездесущего Бада Коллинза. Я до сих пор не могу объяснить, как к нам пришла победа, но подозреваю, что опасная ситуация, в которой мы оказались, раскрепостила команду. Нам нечего было терять и ничто на нас не давило.

После уже ничего не решавшего пятого матча празднество переместилось в раздевалку, а потом предстоял торжественный вечер в традиционном составе — с большими «шишками» из Теннисной ассоциации США, из Международной федерации тенниса и со спонсорами Кубка Дэвиса.

И вот еще в чем состоит притягательность Кубка Дэвиса — там ощущаешь невыразимое чувство товарищества, удивительную связь с командой, тренером, даже с обслуживающим персоналом, вроде дока Фейрида и Бобби Рассо. Ты победил, и наступает лучший момент — в комнате команды или в раздевалке, перед тем как туда допускают функционеров. Хлопает пробка шампанского, мы делаем несколько глотков, смеемся и начинаем готовиться к официальному банкету. Потом — у каждого своя дорога. Мы даже разъезжаемся по отдельности — ведь обычно всем нужно в разные места.

Все это очень напоминает классический вестерн «Великолепная семерка» («The Magnificent Seven»). Словно ты входишь в случайно подобравшуюся компанию превосходных стрелков, которые объединились, чтобы спасти город и прогнать бандитов. А когда дело сделано, каждый отправляется своим путем. Подобно этим стрелкам, мы — одиночки. Игроки в теннис.

Глава 7

Момент истины

1996

1995 год я завершил, заняв первое месте в мировом рейтинге третий раз подряд, несмотря на то что большую часть года лидировал Андре Агасси. Чтобы подняться на первую строчку рейтинга, мне нужно было обязательно победить Бориса Беккера в финале Парижского турнира на крытых кортах.

Закончи я год вторым номером, вплотную за Андре, дальнейшая моя карьера, возможно, развивалась бы совсем по другому сценарию. Во всяком случае, обладание первым местом в течение рекордного количества лет не являлось бы для меня столь всепоглощающей целью, какой в конечном итоге стало. Впрочем, я забегаю вперед.

Вскоре после финала Кубка Дэвиса я отправился в Мюнхен — сыграть на Кубке «Большого шлема». Когда я приехал, Борис Беккер отвел меня в сторону и сделал один из приятнейших комплиментов, какие я когда-либо получал. Если вам известно, насколько внушительно — словно важное официальное лицо — может говорить Беккер, вы оцените этот факт. Он внимательно посмотрел на меня и сказал: «Пит, твое выступление на Кубке Дэвиса в Москве — это что-то невероятное! Вот поэтому-то ты и номер один в мире, без оговорок». Если учесть напряженность нашего соперничества (ведь я выиграл у Бориса в финале Уимблдона всего пару месяцев назад), он проявил истинное великодушие.

Чем больше проходило времени, тем яснее я понимал ценность моей победы на Кубке Дэвиса в Москве, тем большую радость от нее ощущал — и особенно потому, что одержал ее на грунте. Выходит, недаром я дал себе зарок после финала Открытого чемпионата США 1992 г. — теперь я пожинаю плоды.

В 1995 г. сплелись воедино важные нити моей спортивной жизни. С одной стороны, передо мной открылась возможность побить давний рекорд Джимми Коннорса, сохранявшего первое место в мировой классификации по итогам года пять лет подряд, — достижение, которое многие считали неповторимым. С другой стороны, началось мое историческое соперничество с Андре Агасси, которое перешло на более высокий уровень, когда мы поделили победы в двух финалах на харде — в Индиан-Уэллс и Майами. Мы оба находились на подъеме, о нас постоянно говорил весь спортивный мир — от простых болельщиков до теннисных специалистов. Наконец, мы представляли собой достаточно яркий контраст, чтобы разжечь споры о том, чей же теннис предпочтительнее.

Меня печалило, что все это меркнет на фоне болезни Тима Галликсона. Хотя окружающие, в том числе и журналисты, проявляли тактичность в отношении моей личной жизни, но, разумеется, многие спрашивали о Тиме и выражали сочувствие.

1995 год принес мне много огорчений и переживаний, но, думаю, я неплохо справился с ними. Начиная с этого года публика явно стала воспринимать меня не столь негативно и, полагаю, относиться ко мне с большей симпатией.

Однако за перегруженность соревновательного графика 1995 г. мне пришлось дорого заплатить, и первый «платеж» состоялся через несколько недель после московского финала Кубка Дэвиса — на Открытом чемпионате Австралии 1996 г. На эти соревнования я приехал, не имея даже месяца, чтобы прийти в себя после Кубка «Большого шлема» (я не смог доиграть его из-за травмы лодыжки), и, конечно, совершенно не был готов играть (да впрочем, и не хотел).

Тем не менее я решил поехать и в итоге уступил в третьем круге австралийцу Марку Филиппуссису. Обстоятельства сложились неблагоприятно: матч проходил вечером, а за Марка болели многочисленные местные поклонники. На арену имени Рода Лейвера втиснулись, наверное, тысяч восемнадцать фанатов, жаждущих моего поражения. Марк просто физически подавил меня. Он находился в изумительной форме — а когда соперник вдобавок обладает такой мощью и разнообразием приемов, как Филиппуссис, ничего приятного ждать не приходится.

Честно говоря, я не слишком переживал по поводу поражения — ведь я сделал все, что было в моих силах. Имей я шесть —восемь недель на восстановление и подготовку к сезону, все могло обернуться иначе. К тому же не исключено, что на другом турнире (не в Австралии) и результат оказался бы другим.

По большому счету, мне никогда не нравилось играть в Мельбурне — о чем свидетельствуют мои постоянные неудачи (я выиграл там всего-навсего два титула). Многих это удивляло, поскольку на первый взгляд Открытый чемпионат Австралии казался просто идеальным для меня турниром «Большого шлема».

У австралийцев богатые теннисные традиции, но даже их кумиры — великие игроки — в большинстве своем простые, открытые ребята без всяких претензий, то есть в принципе похожи на меня. В этом отношении я сразу почувствовал какое-то внутреннее родство с австралийцами. Кроме того, австралийцы дружелюбны и добродушны, поэтому общая атмосфера у них на турнире очень спокойная. Это тоже пришлось мне по нраву.

Допустим, если вам станет плохо на улице и вы попросите помощи у первого встречного, он наверняка скажет: «Не беспокойся, приятель!», а потом сделает все, чтобы вам помочь.

Вся инфраструктура Мельбурн-парка, включая арену имени Рода Лейвера, новая и первоклассная. Там не возникает хаоса или столпотворения, как на других турнирах «Большого шлема». Даже присутствие прессы ощущается гораздо меньше. Иными словами, обстановка не такая напряженная и подавляющая.

Претензии же мои к Открытому чемпионату Австралии начались с мячей. Мячи там всегда несколько различались. Складывалось впечатление, будто австралийцы каждый год гадают, какие мячи тут нужны — быстрые или медленные, твердые или мягкие, с ворсом, пушистым как шерсть котенка, или с ворсом более плотным и коротким, летящие быстрее... Однажды выдался год, когда мячи оставляли на покрытии кортов небольшие черные отметины, какие можно видеть на площадках для сквоша.

В Мельбурне вам гарантированы несколько денечков, когда температура переваливает за сорок градусов. Несмотря на высокую влажность, зной просто иссушающий! Жара для меня — серьезная проблема. Я ведь болел талассемией (хотя и не афишировал этот факт) — хроническим заболеванием, распространенным у мужчин средиземноморского происхождения. Обычно оно связано с недостатком гемоглобина и вызывает анемию. Страдающие этим заболеванием часто чувствуют приступы слабости в сильную жару. Я знал, что у нас в роду это наследственное заболевание, но предпочитал игнорировать его вплоть до заключительного этапа моей карьеры. Как ни странно, лучше всего в Австралии выступали шведы: выросшие в холодном северном климате, они особенно ценили солнечное тепло зимой. Русские там тоже смотрелись неплохо.

Еще одной особенностью кортов Мельбурн-парка являлось их покрытие «Rebound Асе» (замененное к 2008 г. на «Plexicusion»). Покрытие «Rebound Асе» представляло собой состав с добавлением каучука, наносившийся на стандартное для твердого корта бетонное основание. Покрытие слегка амортизировало и замедляло отскок мяча, но при жаре вело себя совершенно непредсказуемо.

Однажды в Мельбурне стояла такая жарища, что телевизионщики разбили на корте яйцо и засняли, как оно превращается в яичницу. От сильного зноя покрытие становилось очень липким. Как-то раз Габриэла Сабатини во время резкого поворота лишилась теннисной туфли (она приклеилась к корту и порвалась). Нередко случались весьма неприятные падения и травмы ног.

Условия теннисных матчей в Австралии меняются в мгновение ока. Немаловажно, играешь ты днем или вечером. Австралийский и американский чемпионаты отличаются от двух других турниров «Большого шлема» тем, что на них проводятся вечерние матчи, а раздвижная крыша арены имени Рода Лейвера к тому же дает шанс сыграть вечером в крытом помещении.

Состояние корта напрямую зависит от температуры воздуха. Его поверхность становится совершенно иной, когда температура падает до комфортных тридцати с небольшим градусов (так бывает на вечерних матчах в отличие от невыносимо жарких дневных).

Для меня австралийский турнир был настоящей лотереей именно в том плане, где я особенно хотел стабильности: покрытие, мячи и погодные условия.

На чемпионате Австралии 1996 г., в годовщину приключившихся с Тимом несчастий, у меня открылись все связанные с ними старые душевные раны. Поэтому я нисколько не жалел, что покидаю Мельбурн и могу на время забыть о нем. Дома меня ждал Тим, а его дела час от часу ухудшались. Я пытался собраться с мыслями и понять, что именно я теряю.

Когда ты уже первоклассный теннисист, а не новичок, который одержим только тем, как бы поставить и улучшить свою игру, ты нанимаешь тренера не для того, чтобы просто выполнять его требования. Элементарные вопросы можно решить месяцев за шесть —восемь. Дальше все зависит от вашего взаимопонимания и обоюдного влияния, а это в первую очередь вопрос доверия и взаимного уважения.

К тому времени, когда с Тимом случилось несчастье, нас уже давно не волновали вопросы, как принимать подачу на траве или как держать себя в финале турнира «Большого шлема». Но я не задумывался об этом, пока он не заболел. Тим стал моей опорой — человеком, которому я поверял свои мысли (насколько это вообще мне свойственно) и на которого полагался — в доступных для меня пределах.

Зимой 1996 г., несмотря на физическую и эмоциональную усталость после австралийской неудачи, я выиграл два турнира на крытых кортах — в Сан-Хосе и Мемфисе. На первом турнире я разгромил Андре 6:2 и 6:3. Но после Мемфиса я сделался сам не свой. Тим умирал. К тому времени стоял лишь вопрос «когда?».

В состоянии полной прострации я сыграл в нескольких американских турнирах на харде и за специальное вознаграждение принял участие в двух показательных турнирах — в Гонконге и Токио, где даже победил — к немалому моему удивлению.

Когда на горизонте замаячил европейский грунтовый сезон, время, отпущенное Тиму, подходило к концу. Наша отработанная «система», состоявшая из Тима — тренера и Пола — посредника между ним и мной, полностью себя исчерпала, поскольку Тим уже не мог ясно выражать свои мысли. С ним стало очень трудно обсуждать любую тему. Разговор превращался в сущее мучение.

Конечно, мое эмоциональное состояние влияло на игру, но Тим уже ничем не мог мне помочь как тренер. К счастью, к тому времени у нас с Полом Аннаконом установилось полное взаимопонимание. Я постепенно начал чувствовать свою игру и быстро набирал форму.

Несколько раз я приезжал к Тиму домой, в Чикаго. Последняя встреча, за несколько недель до его смерти, была самой тяжелой. Тим едва мог сидеть прямо в инвалидном кресле. Волосы у него выпали, все тело распухло — словом, он находился на пороге смерти. На обратном пути в аэропорт я сидел сзади, а Тима усадили впереди, рядом с водителем. Когда машина поворачивала, его тело сползало в противоположную сторону — у Тима совершенно не осталось сил. Разговаривая со мной, он пытался повернуться ко мне всем корпусом, мучительно подбирал слова и тут же их забывал. Прежний Тим, такой близкий и знакомый, медленно и неотвратимо исчезал. Помню, как я поднялся в самолет, посмотрел в иллюминатор и увидел его — одинокого, погруженного в себя. Я тоже был совсем один. По мои щекам медленно потекли слезы.

Тим умер 3 мая 1996 г. Первый раз в жизни я потерял по-настоящему близкого человека, почти родственника. Я еще ни разу не присутствовал на похоронах. Том Галликсон попросил меня выступить на прощальной церемонии, но я отказался. Я ответил Тому: «Не знаю, в каком состоянии я буду. Не хочу проявить слабость в присутствии множества людей, не хочу испортить церемонию». Но на самих похоронах, в окружении множества наших общих друзей и знакомых, я понял, что должен выступить. Думаю, это было правильное решение.

Я рассказал о том, какой бесшабашностью отличался Тим Галликсон в своих интересах и увлечениях. Он вечно читал разные книги по самосовершенствованию и духовной практике, о голодании, о «дао», «дзен» и тому подобных вещах. Однажды (у меня дома в Тампе) Тим вдруг объявил, что за неделю сбросит десять фунтов — он где-то вычитал, как этого добиться. Он отправился в местный магазин спортивного питания (GNC) и принес темно-зеленую суспензию устрашающего вида. Ее нужно было разбавлять водой и пить, а она напоминала не то болотную тину, не то водоросли. А ведь Тим раньше был фанатом совсем иного напитка — с бутылочкой диетической «коки» он не расставался с семи утра до десяти вечера!

И вот Тим влил в себя эту кошмарную тину, а через несколько секунд встал и вышел в соседнюю комнату. Я думал, ему нужно куда-нибудь позвонить. Но сквозь шум телевизора в гостиной до меня донеслись характерные звуки, и я понял, что Тима рвет. Я бросился туда и увидел: держась за стену, белый как мел, он извергает из себя мерзкую зеленую массу...

Приближался турнир в Риме, но мне требовалось какое-то время, чтобы прийти в себя после смерти Тима, и я отказался участвовать. Вместо этого я выступил в командном Кубке мира, чтобы получить хоть небольшую игровую практику перед Открытым чемпионатом Франции, и проиграл два матча: Богдану Ульраху и Евгению Кафельникову. Таким образом, во Францию я отправился, не имея в текущем году ни одной победы на грунте. Между тем мои соперники в Париже прошли весь европейский грунтовый тур: Барселона — Монте-Карло — Рим — Гамбург.

Когда состоялась жеребьевка «Ролан Гарроса», то, взглянув на нее, я только присвистнул: «Ну и ну!» Хуже некуда. Мне предстояло играть с двумя прошлыми победителями Открытого чемпионата Франции. Начинал я во втором круге матчем с двукратным чемпионом «Ролан Гарроса» — Серхио Бругейрой.

Настал момент показать себя — я знал, что Тим хотел бы именно этого. Пол просил меня безостановочно атаковать, и условия вполне соответствовали такой стратегии. Было сухо и жарко — значит, корт быстрый. Я надеялся, что мне удастся подавить Бругейру своей атакующей игрой, хотя он умел отлично защищаться и мог выдержать почти любой натиск.

Парижане — искушенные любители игры и теннисные эстеты. Им нравятся игроки сильные, отважные, яркие. Они понимали, какой наградой для меня — игрока, который любит выходить к сетке и показывает техничный, элегантный теннис, — стал бы выигрыш высшего титула на грунте и единственного турнира «Большого шлема», до сей поры от меня ускользавшего. Самое же главное, они знали, что я недавно потерял Тима, и их симпатии явно принадлежали мне. Французская пресса во главе с солидной ежедневной спортивной газетой «L’Equipe» уделяла много места моим печальным обстоятельствам. Хотя Тим и умер, но благодаря постоянному вниманию публики и бесконечным вопросам он представал в моем сознании гораздо живее, чем когда-либо до болезни.

Вдохновленный этим потоком участия, уважения и поддержки, я победил Бругейру 6:3 в пятом сете. Знаю, Тим очень порадовался бы тому, как я атаковал, не прекращая натиска. Весь матч я провел на высоте, и у меня было такое ощущение, словно Тим и французские зрители пронесли меня через перипетии этой схватки.

В следующем круге я победил своего друга и партнера в парном разряде по Кубку Дэвиса, Тодда Мартина. А в четвертом круге мне повезло — моим соперником был Скотт Дрэпер, австралиец. Австралийцы на грунте не причиняют таких неудобств своей атакой, как европейцы своей обороной.

Но в четвертьфинале меня ждал Джим Курье, который на редкость хорошо играл на грунте, особенно парижском. Он был двукратным чемпионом «Ролан Гарроса» и главным фаворитом этого турнира на протяжении пяти лет.

Первые два сета я проиграл и, если учесть качество игры соперника, очутился на грани поражения. Но, как ни странно, я ощущал спокойствие и уверенность, словно за моей спиной стоял Тим и убеждал меня: все в порядке, все получится. Действительно, у меня неплохо шли удары, и я вполне мог набирать очки. Мне хорошо удавалось держать диагональ слева налево, а это было ключевым моментом при игре с Джимом, который всегда стремился получить возможность атаковать ударами справа. Я чувствовал, что переигрываю его, не считая одной вещи — я довольно много ошибался при игре с лета и особенно при завершающих ударах.

В третьем и четвертом сетах ситуация изменилась. У меня пошли завершающие удары с лета, все остальное встало на свои места, и вскоре я стал доминировать. За это, правда, пришлось заплатить физической усталостью, но меня выручил эмоциональный подъем. После победы я сказал в интервью, что чувствовал себя так, словно Тим наблюдает за мной и помогает мне.

Победа над Джимом вывела меня в полуфинал на Евгения Кафельникова. Свои шансы я оценивал весьма оптимистично. Но за сорок восемь часов, остававшихся до полуфинала, со мной случилась странная вещь: возникло просто неодолимое желание съесть что-нибудь плотное и сытное. Я готов был отдать все за самый обыкновенный чизбургер, большую пиццу или, на худой конец, приличную яичницу-глазунью. Я так исстрадался, что две ночи почти не спал. Это было совершенно непонятно, и, как я теперь думаю, единственное логичное объяснение заключается в том, что в моем рационе чего-то недоставало — возможно, жиров. Вероятно, я ощущал потребность восполнить то, что израсходовал за полторы недели тяжелых матчей, истекая потом под жарким солнцем. Может быть, мне не хватало соли. Я знал одного бегуна-марафонца — после двадцати миль он останавливался и вдыхал запах бургера или пиццы. Как он объяснял, организм этого требует — вот и нюхаешь поневоле...

Страницы: «« « 1234567 » »»