Размышления чемпиона. Уроки теннисной жизни Сампрас Пит
Я выглядел усталым не потому, что был уже не так молод, потерял настрой или сдал физически. Мое состояние объяснялось очень трудной неделей, наполненной матчами с сильными соперниками, и чересчур коротким перерывом между полуфиналом и финалом. Я не чувствовал себя вялым во время игры с Хьюиттом. Просто ощущал, что каждое выигранное очко дается мне с огромным трудом. Я судорожно пытался собрать все силы, но их осталось ничтожно мало.
А в лице Лейтона передо мной предстал меткий молодой стрелок, который прицелился в меня с твердым намерением попасть в яблочко. Я увидел дерзкого и талантливого австралийского бойца, сознававшего, какой шанс ему выпал, и полного решимости его реализовать. Хьюитт поймал свою удачу, и я меньше всего склонен завидовать ему или отрицать тот очевидный факт, что он просто положил меня на обе лопатки.
Мои дни были сочтены. Однако — смотря по какому счету!
Проигрыш Хьюитту на Открытом чемпионате США 2001 г. означал, что впервые с 1992 г. я не выиграл ни одного турнира «Большого шлема». Соперники дышали мне в затылок. Слабело и мое желание постоянно участвовать в турнирах. Но я отнюдь не помышлял покинуть теннис. Два четвертых круга и один финал в четырех турнирах «Большого шлема» — вполне достойный результат. Однако уже пошли толки о моем уходе, и вовсе их игнорировать я не мог. При этом я инстинктивно ощущал, что еще способен по крайней мере на один рывок, и мне не хотелось обмануться.
После поражения от Хьюитта я подумал, что, быть может, смена тренера послужит источником вдохновения для моего последнего триумфа. Но проблема заключалась в том, что в этом случае мне предстояло расстаться с Полом Аннаконом — тренером, который был со мною рядом в годы наивысшего успеха.
Главное, за что я всегда останусь признателен Полу, — это его преданность. Думаю, отчасти я заслужил ее своим поведением. Я никогда не относился к нему как к наемному работнику, не заставлял его делать для меня то, что я мог сделать и сам. Я никогда не скупился: Пол был, вероятно, самым высокооплачиваемым теннисным тренером в те времена и, по моему убеждению, оправдал все расходы до последнего цента. Но ведь я — игрок. Когда дело касалось моей карьеры, я вел себя как отъявленный эгоист, считаясь лишь с собственными интересами. И вот в конце 2001 г., после семи лет совместной работы, мой инстинкт игрока властно потребовал расстаться с Полом.
Положение Пола казалось прочным и вполне надежным. С его стороны было бы верхом глупости уйти по собственному желанию, поскольку мы выполнили все намеченные посильные задачи. Как бы ни хотел я выиграть Открытый чемпионат Франции, оба мы понимали, что круг моих возможностей сужается. Тут уповать оставалось лишь на чудо. В любом случае через год-другой мне предстояло завершить карьеру. Так зачем же ему уходить сейчас, когда он может просто дотянуть до финишной черты вместе со мной? Да и где перед ним раскроются лучшие перспективы? А самое главное — у нас сложились замечательные отношения.
Но в отношениях наступает застой, и ты интуитивно чувствуешь, когда это происходит. Все осталось бы по-прежнему, стремись я просто дотянуть до финиша. Но меня это не устраивало: я пока не желал сдаваться. Я чувствовал, что все еще могу чего-то добиться. И у меня возникло ощущение, что, возможно, именно теплота наших отношений являлась для меня помехой в те моменты, когда мне, скорее всего, требовался хороший пинок под зад. Но я понимал — Пол на такое не способен. Он, вероятно, чрезвычайно бы удивился, узнав, что за мысли бродят у меня в голове, и это только осложнило бы проблему.
Я всегда сам нанимал и увольнял тренеров и агентов. Теперь мне предстоял самый тяжелый разговор за всю мою карьеру. Пол и я были друзьями, наши семьи тоже дружили. Вместе мы достигли очень многого. Но теперь я хотел использовать последний запас удачи, отпущенный на мою долю, и ради этого был готов принять трудное решение.
Итак, в конце 2001 г. я позвонил Полу и с полным чистосердечием объяснил ему ситуацию: мне нужен новый тренер, я долго размышлял об этом, и наконец час пробил. И дело не в том, что Пол с чем-то не справился: просто мне необходим человек со свежим взглядом. Мое заявление застало его врасплох. Пол был в шоке, да и я чувствовал себя отвратительно.
Благодаря своим заслугам Пол мог без труда найти хорошее место тренера в Теннисной ассоциации США. Так что в этом отношении я не особенно волновался. Сам я тем временем принялся искать нового тренера и начал с Боба Бретта, который тренировал Бориса Беккера и Горана Иванишевича. Но Бретт всецело погрузился в свои европейские спортивные проекты, да к тому же был в таких летах, когда новых дел уже не затевают ни с кем — невзирая на лица. Я пробовал договориться с Тони Рочем — та же история. Наконец я пригласил Тома Галликсона, и он поехал со мной в Австралию в начале 2002 г. В одной шестнадцатой финала Открытого чемпионата Австралии я уступил трудный матч Марату Сафину. Он выиграл у меня в четырех сетах, причем два последних взял на тай-брейках, 7:5 и 10:8.
После этой поездки я почувствовал, что с Томом дело не пойдет, хотя его вины тут не было. Я ведь совсем недавно расстался с тренером именно из-за слишком дружеских отношений и не хотел еще раз испытать неловкость, поскольку Том принадлежал к той же категории. Мы слишком долго были вместе. Поэтому я решил распрощаться с Томом и пригласил Хосе Хигейраса. Он охотно согласился — при условии, что ему не придется подолгу находиться в разъездах.
В калифорнийском уединении Хосе готовил меня к крупным весенним соревнованиям на американских твердых кортах и к сезону на грунте в Европе. Он убеждал меня, что я сильно прибавлю, если перейду на ракетку большего размера, чем моя обычная модель «Wilson», с площадью струнной поверхности в 85 квадратных дюймов. Но я не хотел усложнять себе жизнь под конец карьеры и счел такой переход чересчур рискованным.
Весна выдалась исключительно неудачной. В Индиан-Уэллс я проиграл Лейтону Хьюитту, не взяв ни одного сета, а в Майами — Фернандо Гонсалесу, причем с таким же результатом. Через неделю после Майами я сыграл в матче Кубка Дэвиса на открытом травяном корте в Палм-Спрингс и уступил в пяти сетах мастеру грунта Алексу Корретхе. А ведь счет его побед и поражений на Уимблдоне за те годы, когда он действительно мог доставить там кому-нибудь неприятности, был 2:3.
Год внезапно начал оборачиваться сущим кошмаром. Я запаниковал. Но затем картина немного изменилась. В Хьюстоне я победил на грунте Андре Агасси и Тодда Мартина, хотя отдал финал Энди Роддику.
Однако моя хьюстонская «карма» на Европу не распространялась. В четырех турнирах я выиграл всего один матч и даже не попал в основную сетку Открытого чемпионата Франции.
В дополнение к спортивным неудачам я столкнулся с переменой ситуации в компании Nike. Мой агент Джефф Шварц предполагал, что компания заинтересована в заключении со мной долгосрочного контракта. Казалось бы, как абсолютный рекордсмен по числу титулов «Большого шлема» в одиночном разряде, игрок, воплощающий в себе традиционные ценности, близкие старшей, более консервативной части публики, я еще долго буду «пользоваться спросом». Я и сам так считал.
Однако тенденции начали меняться. Теннис — любимый вид спорта основателя и руководителя Nike Фила Найта — терял привлекательность для компании. Каким бы великим чемпионом я ни был раньше, теперь продукт предстояло продвигать другим ведущим спортсменам, в первую очередь — молодым и честолюбивым.
За прошедшие годы Nike выплатила мне немало денег, мои тамошние заработки достигали максимума, но если сейчас я не способен бороться за победу на турнирах «Большого шлема», моя ценность резко падает, будь я хоть чемпион из чемпионов. Nike предложила мне новые условия, сводившиеся, по сути дела, к значительному сокращению гонораров.
Я был так раздосадован, что позвонил Филу Найту и заявил, что считаю себя идеалом спортсмена для Nike. Кроме того, я был неизменно предан компании и никогда не рыскал по сторонам в поисках более выгодных контрактов. Я верил в наше сотрудничество, невзирая на проблемы — например, возникшие в первый год с моей новой обувью. Моя репутация ничем не запятнана. Я не подвергался аресту, ни разу за всю карьеру меня не обвиняли в недостойном поведении — на корте или вне его.
Когда мы с Андре выполняли нашу работу, помогая рекламировать изделия Nike, теннисное подразделение компании, по слухам, ежегодно приносило выручку от 500 до 600 миллионов долларов. Эти цифры, даже если они не совсем точны, свидетельствуют, что мы были выгодным активом. А самое главное, я установил рекорд по числу выигранных титулов «Большого шлема» в одиночном разряде не только в своих интересах, но также к выгоде спонсора: ведь он постоянно подчеркивал — прежде всего результат. И если уж я не представляю ценности для компании, столь высоко возносящей спортивное превосходство, какого же дьявола им нужно?
Фил заверил, что вполне понимает мое недовольство, и обещал исправить ситуацию. Однако она была уже непоправима. Стало ясно, что теннисное подразделение отступает на второй план. Насколько я могу судить, Фил, при всем расположении ко мне и при всей его искренней любви к теннису, не вынес давления со стороны любителей легкой наживы в руководстве Nike. За минувшие годы компания потратила много денег на меня и Андре. И когда зашла речь о сокращении расходов, я оказался первым кандидатом. Ведь суровая реальность состоит в том, что и в рекламном бизнесе, и в игре ты хорош ровно настолько, насколько хороши твои самые свежие результаты; и людей больше интересует, на что ты способен в будущем, нежели то, чего ты добился в прошлом.
Мой старый контракт истек в конце 2000 г., а новый мы еще не заключили. Я решил, что пока ситуация не прояснится, я не буду выступать в форме с фирменным «бумерангом» Nike. На Открытом чемпионате Австралии 2001 г. я играл в простой белой тенниске с небольшой нашивкой в виде американского флага.
Однако постепенно я начал думать, что мной попросту овладела гордыня и я принимаю ситуацию чересчур близко к сердцу. Появление Федереров, Сафиных, Хьюиттов — вещь неизбежная (ведь и сам я когда-то вышел на арену впервые), и они бесспорные фавориты для Nike. Конечно, я мог проявить инициативу и заключить контракт с кем-нибудь другим. Но на данном этапе карьеры это лишь ненамного увеличило бы мой доход (да и то не наверняка), — а я ничего не делаю исключительно ради денег. Я еще несколько раз побеседовал с Филом, и в конце концов мы пришли к соглашению. Вопрос был закрыт.
В 2002 г. я отправился в Лондон, настроив себя на привычный лад — показать на Уимблдоне такие результаты, которые развеяли бы все сомнения в уязвимости или ненадежности моей игры. Но в глубине души я затаил неуверенность. Мне было тревожно. Моя игра смущала меня, и я боялся, что становлюсь тем, чего с такими усилиями всегда стремился избежать, то есть хорошим, но нестабильным игроком. Конечно, на хорошего игрока тоже делают ставки, но ведь я привык быть самым лучшим!
В Уимблдоне мои агенты не смогли договориться с Боргами, которые постоянно взвинчивали арендную плату, и мы с Бриджит подыскали новое жилище. Оно было светлым и просторным, но вот кровать в спальне оказалась нам не по размеру. Мы оба довольно высоки ростом (Бриджит — пять футов девять дюймов, я — шесть футов один дюйм). Мы нашли подходящую кровать, но не смогли протащить ее через холл, поэтому мне пришлось принести очередную жертву на алтарь тенниса — проводить ночи в одиночестве. Моя супруга — самая прекрасная женщина в мире, но каждый вечер, посмотрев с ней какой-нибудь фильм или засидевшись за столом, я неохотно вставал и говорил нечто вроде: «Ладно, на сегодня все. Завтра матч. Встретимся за завтраком».
Моя «ночная жизнь» получила широкое освещение в прессе благодаря спортивной журналистке Салли Дженкинс. Она всегда была мне симпатична, но, подобно многим сочинителям, обладала излишне богатым воображением. Как-то раз я обмолвился, что для нормального сна мне необходимы темнота и прохлада. Из этих скудных сведений она создала настоящую поэму, вложив в нее всю свою фантазию и вдохновение. По словам Салли выходило, что я ложусь спать чуть ли не в мавзолее и не терплю, если ко мне прикасаются. Когда я прочитал этот опус, мне оставалось лишь рассмеяться — теперь публика будет считать меня вампиром. Я действительно предпочитал темные прохладные помещения. Но ведь ясно, что яркий свет и жара не благоприятствуют ночному отдыху. Что касается «прикосновений», то подобную нелепость я даже не желаю обсуждать. Но всем почему-то запомнилось, что Пит, подобно летучей мыши, имеет обыкновение спать в пещере, оградив себя от любых контактов с внешним миром...
Бриджит переносила это не слишком радостное европейское турне довольно хорошо, если учесть, в каком нервном напряжении я находился. Наверное, безрадостно было проводить со мной большую часть времени. Тогда Бриджит уже ждала нашего первенца, Кристиана, но мы пока никому об этом не говорили. Из-за беременности ее иногда тошнило, поэтому надолго покидать отель или наш дом она не могла. Это создавало сложности для нас обоих. Она себя неважно чувствовала, и мне приходилось совмещать игры и тренировки с повседневными обязанностями будущего отца и заботливого мужа. Я постоянно тревожился, когда покидал ее, уходя на корты или куда-нибудь еще. Слава богу, Бриджит не была одержима шопингом, а потому не имела потребности часто бывать в центре Лондона. Это заметно облегчало ситуацию. К тому же она подружилась с моей верной поварихой Кирстен: иногда они вместе выезжали в город. Но в основном Бриджит находилась поблизости от дома или на Уимблдоне.
Поскольку турнирные матчи начинались после полудня (за исключением случаев, когда нужно было провести или завершить встречи, отсроченные из-за дождя), мы ложились спать не раньше одиннадцати, а то и около полуночи. Немало лондонских вечеров мы посвятили беседам о моих проблемах. Я играл «погано», и меня это очень тревожило.
К тому времени Бриджит хорошо меня изучила и искусно исполняла роль внимательного слушателя. Она имела свою точку зрения, но не хотела вторгаться в мою внутреннюю или спортивную жизнь, а тем более контролировать ее. Бриджит давала мне полную свободу разбираться во всем самому, попросту безотказно поддерживая меня, и мне порой казалось, что она говорит себе: «Стоит ли мне углубляться в эти сложности?»
На Уимблдоне я удачно сыграл в первом круге с молодым англичанином Мартином Ли и имел все основания чувствовать себя уверенно перед встречей второго круга с не слишком именитым соперником из Швейцарии, Жоржем Бастлем. Но ознакомившись с расписанием вечером накануне матча, я был неприятно удивлен. Меня отправили играть на второй корт — так называемый Грейвьярд-корт, имевший неважную репутацию. Не хочу показаться капризной примадонной, но я получил обидный щелчок по самолюбию.
На второй корт нашу встречу назначил Алан Миллс — легендарный (теперь уже вышедший в отставку) уимблдонский судья. Он всегда отдавал мне должное, и у нас сложились неплохие отношения. Поэтому, узнав, что именно Алан отправил меня играть матч с Бастлем на второй корт, я был удивлен и раздосадован. Начиная с моей первой победы на Уимблдонском турнире, я (как и большинство его многократных чемпионов) играл исключительно на одном из двух главных зрительских кортов — на Центральном или первом. На то были веские причины практического характера.
Второй корт был незнакомой мне территорией. Его назвали Грейвьярд-кортом[5] из-за несметного количества внезапных поражений, которые на нем произошли и смаковались прессой. Случаи эти отчасти объяснялись общей атмосферой и внешними объективными причинами. На втором корте мало сидячих мест, но они располагаются очень близко к корту, так что вскоре начинаешь чувствовать себя как в сауне. Покрытие корта обычно изношено сильнее, чем на главных кортах, и к этому еще добавляются многочисленные отвлекающие факторы, начиная с шума на соседнем третьем корте. Кроме того, терраса зоны отдыха игроков нависает над вторым кортом, и когда назревает очередная сенсация, игроки и лица из их ближайшего окружения собираются на ней, чтобы поглядеть вниз, на корт, — словно стервятники на скале.
Я считал, что многократный чемпион Уимблдона в течение последних лет заслуживает большего. Если проиграю здесь, думал я, то на следующий день газеты преподнесут очередную сенсацию: «Грейвьярд принимает еще одного чемпиона! Теперь тут похоронен Сампрас!» По иронии судьбы, именно Тим Галликсон внес свой вклад в легенду второго корта, разгромив на нем Джона Макинроя. Быть может, злой рок подстерегает здесь и меня?
Ответ, наверное, был куда проще. По всей видимости, распорядители Уимблдона увидели великолепную возможность сделать дополнительную рекламу легенде Грейвьярд-корта и, соответственно, турниру в целом. К тому времени я уже понял, что Всеанглийский клуб неизменно ставит собственные интересы и успех превыше всего. Просто раньше я никогда не попадал в число жертв данного обстоятельства.
И вот меня направили по ухабистой дорожке именно в тот момент, когда я особенно нуждался в гладком шоссе.
Из этой передряги я извлек важные жизненные уроки. Они лишь подтвердили многое из того, что я всегда понимал умом, но не имел возможности проверить на деле в силу моего высокого статуса.
Людям, по большому счету, нет до тебя дела. В их глазах ты стоишь ровно столько, сколько твоя последняя победа. Людям зачастую нравится то, что ты делаешь (пока ты в силах это делать!), но отнюдь не ты сам как личность. Многие проявляют к тебе интерес только из-за твоего сегодняшнего мастерства, но не потому, что ты — это ты, и даже не потому, что когда-то ты многого добился. Ты можешь совершить поистине уникальные вещи, но сам при этом никакой уникальностью не обладаешь. Никому в теннисе не положен «бесплатный проезд» за прошлые заслуги. Некоторые из этих банальностей абсолютно верны и отражают реалии жизни. Но теннисисты эгоцентричны и не склонны оценивать вещи объективно.
Хоть я и лелеял надежду преодолеть свои страхи на Уимблдоне, она испарилась, едва я ступил на корт. Меня охватило ужасное ощущение полной беспомощности, невзирая на все былые победы. Хуже того, с моим соперником я никогда прежде не встречался. Так уж сложилось, что наибольшие шансы одолеть меня всегда имел тот, кто играл со мной впервые. Если же мне предоставлялась возможность присмотреться к стилю игры соперника, почувствовать, что он способен сделать с мячом, я становился для него гораздо опаснее.
Мои неприятности начались со старта. Я довольно быстро уступил Бастлю первые два сета (6:3, 6:2). Всего удивительнее, что играл-то я, в общем, вполне нормально. Я выполнял хорошие удары, мои мячи ложились там, где надо. Просто я неведомо отчего внезапно растерялся перед публикой, окружавшей корт. Моя уверенность в себе и так уже долгое время постепенно снижалась, а теперь просто таяла на глазах.
Когда я отправлялся на матч, Бриджит сунула мне в сумку с ракетками письмо. Я прочитал его в раздевалке, но перед игрой пребывал в некоторой рассеянности и толком не вник в содержание. И вот, уже в ходе матча, я вдруг почувствовал желание перечитать его. Я интуитивно искал хоть что-нибудь, что помогло бы мне вырваться из этого кошмара. Во время смены сторон я достал письмо и принялся читать. Начиналось оно так: «Моему мужу, семикратному чемпиону Уимблдона...» Это было письмо поддержки и ободрения. Бриджит напоминала мне о том, кто я такой, о том, что игра в теннис — мое призвание, самая важная вещь для меня.
Я убеждал себя поверить ее словам, пытался собраться с духом. Вот было бы здорово: прочитать письмо, сделать глубокий вдох, выйти на корт... и начать выполнять сокрушительные подачи и неберущиеся обводящие удары! Но с таким надломом в душе я не мог этого сделать. Теплые, полные любви слова Бриджит произвели обратный эффект. Когда я, наконец, прочитал их, меня внезапно охватила тревога. Мне показалось, что мой мир рушится, и я подумал: «Как же со мной случилось такое?!» Даже нежная забота любимой женщины не помогла мне призвать всю мою гордость и обрести душевные силы. Вот до чего я себя довел!
Но когда до меня постепенно дошло содержание письма, я ощутил проблеск надежды. Я выправил игру и выиграл следующие два сета. Но все же окончательно переломить ситуацию мне не удалось. Тревога вновь постепенно овладевала мной. Обычно, когда игрок проигрывает два сета подряд сопернику более высокого класса, он начинает «сыпаться», и соперник дожимает его. Но Бастль держался, а я не мог выжать из себя ничего, кроме пота, который вполне мог оказаться кровавым — такие муки я испытывал.
В подобный решающий момент все зависит от настроя и душевных сил. Однако на сей раз моя обычная уверенность в себе и инстинкт победителя мне изменили. Я проиграл пятый сет 6:4 и покинул второй корт как очередная жертва злой магии Грейвьярда. Утешением мог послужить тот факт, что, по крайней мере, я оказался в достойной компании, но, как вы понимаете, мне это и в голову не пришло.
Тогда я еще не знал, что фоторепортер лондонской «Times», занимавший место поблизости от моего стула на корте, сделал фотоснимок — как я читаю письмо Бриджит. Он использовал столь мощный объектив, что была видна каждая строчка, с начала до конца. Нейл Хармен, теннисный обозреватель «Times», был одним из тех журналистов, с которыми я всегда находил общий язык. Он сообщил мне об этой фотографии, и я попросил не публиковать ее. Нейл и редакторы долго и горячо спорили, следует ли печатать снимок так, чтобы письмо можно было прочесть. Наконец, Нейл убедил их не делать этого из уважения ко мне и моей частной жизни. Они все же поместили снимок, на котором я читаю письмо, но затушевали текст. За эту любезность я был им крайне признателен.
Передо мной предстала суровая реальность. Уимблдон, мое последнее прибежище, стал провозвестником моего грядущего ухода. Проигрыш на Грейвьярд-корте, хоть и произвел сенсацию, но для многих явился не сюрпризом, а лишь подтверждением того, о чем они уже поговаривали: мол, пора мне расстаться с теннисом. Если учесть, как часто раньше именно Уимблдон помогал мне исправить положение, то теперь возникла совершенно неразрешимая ситуация. Меня сверлила удручающая мысль: «Что же еще, черт возьми, я должен сделать, чтобы выкарабкаться из этой ямы?»
По случайному совпадению, Андре в том же круге и в тот же день проиграл Парадону Шричапану, талантливому игроку из Таиланда. Но это меня слабо утешило, а точнее, не утешило вовсе.
Я чувствовал полное опустошение и не мог его ничем объяснить. Возможно, дело было в женитьбе и особенно в беременности Бриджит. Вероятно, эти серьезные перемены в жизни нарушили мою концентрацию или породили во мне какой-то конфликт интересов. Ведь я точно знал, чего хочу: иметь жену, детей, жить хорошо и достойно — и вместе с тем реализовать отпущенный мне теннисный потенциал до последней капли. Больше десяти лет я побеждал других, чтобы заработать на жизнь, вкладывая в эту задачу всю свою умственную, физическую и нервную энергию. Я побеждал других! Вот что я делал, вот кем я был. И теперь я должен спросить себя: «Остаюсь ли я прежним?»
Когда я вернулся в наш дом после матча с Бастлем, то едва мог сдержать слезы. Это тоже выбило меня из колеи — раньше я всегда справлялся с подобной слабостью. Я говорил себе: «Боже мой — да ведь это всего-навсего теннисный матч!» И вдруг теперь все иначе...
Когда мы вернулись в Лос-Анджелес, вопросов больше не было — я выпадал из гонки, и чем очевиднее это становилось, тем чаще представали передо мной роковые слова: «Пора уходить!»
Однако, несмотря на все проблемы, свалившиеся на меня в первой половине 2002 г., уходить я пока не собирался, хотя передо мной во всей красе стоял один из самых неприятных для любого игрока оппонентов — растущий, неотступный хор критиков, убежденных в необходимости отправить меня на покой. В политике существует понятие «большая ложь». Суть его в следующем: вы можете лгать сколь угодно беспардонно и нагло, но если вы это делаете долго и громогласно, захватывая достаточно широкую аудиторию, — люди начинают вам верить.
Мой уход был проблемой того же порядка. Если множество людей регулярно спрашивают, не собираетесь ли вы уйти, строят подобные предположения или высчитывают, когда именно это произойдет, то вы поневоле начинаете думать, что, возможно, час действительно пробил. И если только вам не свойственно полное равнодушие к общественному мнению, у вас начинается внутренний разлад: «Может, ты сам себя морочишь? Может, нужно и впрямь подумать о том, чтобы наконец поставить точку?» Голоса звучали все громче, все назойливее и нетерпеливее. Мне было все труднее не прислушиваться к ним, хотя умом я понимал, что они никак не должны влиять на мое решение.
Открытый чемпионат Австралии стал разочарованием, Кубок Дэвиса — ударом, Открытый чемпионат Франции — провалом, а Уимблдон — настоящей катастрофой. И утешиться абсолютно нечем. В довершение всего, по возвращении в Лос-Анджелес мы как-то включили телевизор, и перед нами предстал ведущий CNN Джим Хабер. Шла передача про Уимблдон, и тут Хабер, недолго думая, назвал Бриджит «Йоко Оно тенниса». То есть сравнил мою жену с японской художницей, которая вышла замуж за Джона Леннона и удостоилась весьма нелестной репутации за развал группы «Битлз» и уход Леннона.
Я взглянул на Бриджит. Она побледнела и выглядела совершенно ошарашенной. Я был в ужасе и внезапно подумал: «А что если она чувствует себя виноватой в моих проблемах — хоть это и полная чушь? Бедная девочка! Многие месяцы она только и делала, что поддерживала меня, переживала все вместе со мной, и вот теперь должна выслушивать подобные вещи. Этот хмырь из CNN позволяет себе издевательские сравнения, которые, если подумать, не выдерживают никакой критики».
Нельзя сказать, что Бриджит была создана для семьи и домашнего хозяйства. Ведь мы поженились сразу же после того, как она снялась в фильме «Свадебный переполох» («The Wedding Planner»), и в то время ее карьера резко шла в гору. Но вскоре Бриджит уже не помышляла о карьере: она сидела в лондонском доме, страдая от утренней тошноты, а я пропадал целыми днями, не зная, что делать с моей игрой, а вернувшись домой, погружался в переживания.
А этому кретину Хаберу, наверное, просто пришлась по вкусу аналогия с Йоко Оно. Он, видно, считал, что это в высшей степени умно или, по крайней мере, забавно. Уж лучше бы этот тип заявил, что после такого выступления на Уимблдоне мне стоит швырнуть ракетки в пропасть и самому ринуться туда же. И я не обратил бы на дурацкую болтовню ни малейшего внимания. Но его слова так задели меня, что я пришел в ярость и подумал: «Погоди, козел, мы с тобой еще встретимся!»
Если во всей этой череде неудач и было что-то хорошее, оно состояло в том, что невзгоды только сблизили нас с Бриджит. Это стало своего рода испытанием нашей супружеской преданности. Выдержав его, мы будем больше ценить друг друга. Несколько дней мы говорили, и много говорили, хоть я и не охотник до длинных бесед. Мы действовали как крепкая семья. Мы сплотились во имя общих интересов.
К этому времени я понял, что вопреки высокой квалификации Хосе Хигейрас — это не тот тренер, который мне нужен. Хосе тоже не скрывал от меня, что не сможет работать со мной так же интенсивно и вкладывать в меня столько эмоциональных сил, как некогда в Джима Курье. Однако что же мне делать? Вновь обратиться к Полу — неудобно (тем более после того, как круто я с ним обошелся). Пол занимался своим делом, у него была другая работа.
Мы с Бриджит подробно обсуждали эти проблемы, и мой возможный уход из тенниса стал постоянной темой наших бесед. Во мне нарастал внутренний разлад, и однажды вечером, когда мы уже легли, меня охватили невеселые раздумья. Быть может, я попросту тяну время и лишь осложняю жизнь нам обоим... А ведь на свете помимо тенниса есть и другие радости, которые могли бы сделать нас счастливыми!
Размышляя вслух, я спросил себя: «А стоит ли мне упорствовать? Чего еще я могу достигнуть в теннисе? Зачем нам все эти мучения?» Бриджит взглянула на меня и произнесла: «Ты мой муж, я тебя люблю. Поступай как знаешь, но обещай мне одно — когда решишь уйти и действительно уйдешь, пусть это случится исключительно по твоей воле».
И тут все встало на свои места. Мне показалось, будто с меня сняли тяжкий груз и свет забрезжил в тумане. Внутреннее напряжение спало. Я сказал: «Ты права! Мне нужно не зацикливаться на этом, а просто приняться за дело. И прежде всего давай подумаем, где раздобыть тренера».
На следующее утро я позвонил человеку, с которым расстался. Подавив в себе гордость и страх, я набрал номер Пола Аннакона.
Пол ни словом не обмолвился о прошлом. Он просто ответил, что согласен и, вероятно, сможет договориться с Теннисной ассоциацией США, на которую теперь работает. Если бы разговор сложился иначе или кому-нибудь из нас ситуация показалась неловкой, на моих планах пришлось бы поставить крест. Больше мне не к кому было обратиться.
За несколько дней мы составили план летнего наступления. Чтобы показать, как высоко я оценил согласие Пола, я принял на себя непростое обязательство — нанять его на два года, хотя трудно было представить, что я буду играть так долго, особенно если мои надежды не оправдаются.
На первых тренировках, которые начались вскоре после Уимблдона, мы вернулись к базовым элементам. Пол сразу же поднял мне настроение. Это было замечательно — опять слышать его голос, вдумываться в его слова. Как ни странно, меня очень трогало, когда покойный Тим Галликсон, лукаво улыбаясь и подмигивая, утверждал, будто моя подача в центр сродни могучему натиску «Грин Бэй Пакерс». Теперь я вновь слышал, как Пол убеждает меня давить на соперников и не забывать, что я Пит Сампрас, а они нет, — это многого стоит! На меня его слова подействовали сильнее, нежели я ожидал.
Может показаться, что я просто нуждался в одобрении и поддержке, но тут есть еще один аспект. Я всегда старался скрывать своп эмоции и сохранять хладнокровие. Поэтому для меня было исключительно важно видеть, что человек, которому я доверял, который все понимал и неизменно был честен со мной, по-прежнему хвалит мой теннис. Пол безоговорочно верил в мою игру, и это вдохновляло меня.
На Открытом чемпионате Канады я проиграл на тай-брейке третьего сета Томми Хаасу, сильному игроку, входившему тогда в первую пятерку. В Цинциннати во втором круге уступил не слишком именитому австралийцу-левше Уэйну Артурсу — и опять на тай-брейке третьего сета. Если доходишь до тай-брейка третьего сета, значит, играешь в принципе нормально. Единственное, чего мне не хватало, — так это былой способности предпринимать решительный финальный натиск, чтобы прикончить соперника. Но раз за разом моя уверенность в себе росла.
Однако к тому времени слово «уход» упорно всплывало всякий раз, когда заходила речь о моей карьере, — на каждой пресс-конференции. По-моему, журналистам не следует приставать к спортсмену с такими бестактными вопросами — во всяком случае, пока сам он еще ничего не решил. Это почти оскорбительно. С другой стороны, подобным образом можно вызвать человека на откровенность. Наверное, кое-кто из пишущей братии рассуждает так: «Попытка не пытка. Вот будет здорово, если Пит Сампрас мне скажет — „Ну, ежели вы такого мнения, считайте, что я уже ушел...
Как же я сам-то не догадался?!"». Эти пробные шары не стоят репортеру ничего, а у спортсмена оставляют крайне неприятный осадок.
Но возможность моего ухода муссировала не только пресса. С тех пор как я проиграл Лейтону Хьюитту в финале Открытого чемпионата США 2001 г., эту тему все чаще затрагивали сами теннисисты. И я нисколько не удивился, когда Евгений Кафельников заявил, что мне, дескать, пора на покой. Вообще Евгений — любитель пускать пыль в глаза. Он одним из первых купил себе самолет — непозволительно дорогую игрушку для спортсмена, который не может похвастаться регулярными победами на турнирах «Большого шлема». Как-то он рассказал мне, что однажды пошел на посадку в австралийском аэропорту, даже не удосужившись получить разрешение. Когда самолет приземлился, его уже поджидали полиция и спецназ. Евгений, видимо, ловил от всего этого большой «кайф».
Еще он хвалился, как умно поступает, когда берет призовые наличными. Ему, несомненно, нравилось сорить деньгами. Однажды он похвастался, что спустил 50 тысяч долларов на лотерейные билеты — за один присест. Уйдя из тенниса, Евгений стал вполне профессионально играть в покер. Но когда мы оба еще выступали, наша регулярная и вполне добродушная болтовня в раздевалках сводилась к одному: он спрашивал, когда же я наконец уберусь и дам ему возможность выиграть еще пару турниров «Большого шлема», а я отвечал, что уйду сразу же после него — чтобы ему ничего не обломилось.
Участвуя в небольшом турнире на Лонг-Айленде — последнем пристрелочном соревновании перед Открытым чемпионатом США, я в первом же круге проиграл напряженный трехсетовый матч французу Полю-Анри Матье. Когда на послематчевой пресс-конференции я сказал, что вполне готов к чемпионату и даже надеюсь выиграть его, один журналист громко расхохотался. Я приподнялся со стула с намерением дать нахалу хорошую оплеуху, но вовремя опомнился, проглотил обиду, сел на место и терпеливо ответил на все оставшиеся вопросы.
Первый матч на Открытом чемпионате я выиграл довольно легко, победив Альберта Портаса. После матча Йен О’Коннор, репортер «Journal News» из Уэстчестера (штат Нью-Йорк), зашел в раздевалку и сообщил мне довольно странную новость. Оказывается, во время матча он позвонил Питу Фишеру, и Фишер якобы ругал меня, называя мою игру «отвратительной». Йену это не понравилось, он решил предупредить меня и узнать мое мнение на сей счет.
Я практически ничего не знал о Фишере с тех пор, как его осудили. Иногда он писал мне из тюрьмы. Письма были длинные, бессвязные и почти нечитабельные из-за неразборчивого почерка Фишера. Я пытался продраться сквозь его писанину, но безуспешно, и вскорости бросил. Ни на одно письмо я так и не ответил.
После того как Фишера выпустили из тюрьмы, я видел его только раз — на турнире в Лос-Анджелесе. Я шел, глядя под ноги, чтобы ни с кем не встречаться глазами (а то никуда не дойдешь — все хотят поговорить, взять автограф, сделать фото на память...). И внезапно прямо передо мной материализовался Пит.
Его появление застигло меня врасплох. Я лишь взглянул на него, пробормотал нечто вроде: «Ба, да ведь это Пит Фишер!» — и зашагал дальше. Но в следующий миг я ощутил какое-то беспокойство — словно передо мной предстал навязчивый призрак. Играя тем вечером матч, я ничуть не тревожился о том, что Фишер сейчас, вероятно, сидит на трибуне и видит меня. Это было удивительно. В детстве я всегда очень волновался, когда Фишер наблюдал за моей игрой. Но теперь я не испытывал никаких эмоций. Пит Фишер на трибуне — это всего лишь один из множества зрителей, которые смотрят матч Пита Сампраса.
Вскоре я получил еще несколько писем, проглядел их и отметил весьма критические отзывы о моей игре. Я опять оставил их без внимания и подумал, что Фишер, должно быть, писал в раздражении: ведь я не отвечал на его прошлые письма, не проявлял желания поддерживать с ним отношения.
Узнав от О’Коннора, с какой неприязнью Фишер отзывается обо мне, я разозлился. Это был удар ниже пояса и, главное, в тот момент, когда мне и так хватало забот. Я подумал: «Да пошел ты... Я столько для тебя сделал, выручал, давал деньги, а теперь ты постоянно норовишь меня обругать. Ну, все. Ты меня достал. Знать тебя не желаю».
Размышляя о влиянии Пита на мою карьеру, я испытываю двойственное чувство по поводу его заслуг. Не хочу умалять их, равно как и заслуги всех, кто формировал мою игру. Но Питу нравилось представать этаким слегка помешанным гением — творцом некоего теннисного Франкенштейна. А уж это, извините, чересчур. Фишер сыграл важную роль в моей жизни — это правда. Он много сделал для моего развития. Но с какой стати я должен считать его гениальным? Не знаю.
После меня Пит работал с другими и ничего не добился. Он занимался с Александрой Стивенсон, которую провозгласил «второй Мартиной Навратиловой». Это была очередная похвальба человека, называвшего меня «вторым Родом Лейвером». Но Александра ничем себя не проявила. Я никогда не отрицал, что многим обязан Питу. Другие тренеры в подобных обстоятельствах, возможно, не сумели бы добиться таких результатов. Но, в конечном счете, главное-то зависит от игрока! Именно он преодолевает временные или постоянные трудности, встающие на его пути к победам.
Фишер гением не был. Он был рыболовом, которому посчастливилось подцепить крупную рыбину. Но ведь и другим рыбакам порою везет. Вот и Фишеру один раз улыбнулась удача.
Вскоре после интервью Фишера произошел еще один примечательный случай, который оживленно обсуждался на начальной стадии Открытого чемпионата США.
Когда Грег Руседски выиграл матч второго круга и вышел на меня, то на пресс-конференции вел себя крайне заносчиво и заявил, будто я уже не таков, как прежде, у меня все позади, а у него, напротив, отличные шансы.
Журналисты, конечно, тут же мне обо всем доложили, и я ответил довольно резко: Грег — вообще парень со странностями, а его заявления только подтверждают, что с ним не все в порядке. Пресса тотчас же это подхватила — она обожает перебранки. Ну и пусть! Я знал, что Руседски — нагловатый субъект, ведет себя бесцеремонно и досадил очень многим.
Руседски родился и вырос в Канаде, а когда начал карьеру профи, то решил, используя гражданство матери, заделаться британцем и осесть в Лондоне. Англия же очень нуждалась в хороших теннисистах, и ее не слишком заботило, откуда они взялись, коль скоро у них имеется паспорт Соединенного Королевства. Вот так этот крупный нескладный канадец с сильной подачей перебрался в Англию. Он тут же напялил на лоб повязку с британским флагом и вечно пытался изъясняться на классическом английском языке. Он произносил «телик» вместо «ти-ви» и «горючее» вместо «бензин».
Обычно, когда Грег принимался за свое, я только пожимал плечами и говорил: «Да на здоровье!» Он был развязным парнем и часто перегибал палку. Вот и пришлось наконец его отбрить.
Но должен признать: на корте Грег измотал меня до крайности. Если первые два матча на Открытом чемпионате я выиграл с подавляющим преимуществом, то тут мне понадобилась полная концентрация сил, чтобы дожать его 6:4 в пятом сете. И мне еще повезло, что я взял два сета на тай-брейках у обладателя одной из самых сильных подач за всю историю тенниса.
Выдержав такую битву подач на быстрых кортах Нью-Йорка, я ощутил прилив уверенности. Эта победа напомнила мне уимблдонские матчи с Гораном Иванишевичем и сражения на крытых площадках с Борисом Беккером. После них я тоже испытывал немалое удовлетворение.
Несмотря на все трудности и переживания перед Открытым чемпионатом, я не чувствовал никакого раздражения и не считал себя обязанным что-либо доказывать. Конечно, тлел в душе уголек... но я полностью сосредоточился на конкретной задаче и был готов ее выполнить. На мне уже поставили крест, но от этого игроки моего склада становятся лишь опаснее. У меня и в мыслях не было поднимать шум на пресс-конференциях, а небольшие перепалки вроде той, которая произошла между мной и Руседски, я воспринимал скорее с юмором, нежели трагически.
На этом чемпионате передо мной стояла одна-единственная цель: выиграть еще один турнир «Большого шлема». И я знал, что смогу найти для этого силы. Вот что меня поддерживало, вот почему все прочее так мало значило для меня.
Не знаю, откуда во мне появилось столько уверенности и спокойствия и почему я так стремился завоевать свой последний титул «Большого шлема». В принципе он был мне не слишком нужен: я и так поставил рекорд. И дело было не в том, чтобы пройти через горнило Открытого чемпионата США. В моем багаже уже имелось несколько побед на этом турнире. И я не обещал себе выиграть еще один — ради Бриджит. Ведь я уже совершил подвиг, который трудно превзойти, — побил рекорд Эмерсона, когда она смотрела на меня из гостевого сектора на Уимблдоне. Просто какой-то загадочный голос мне твердил, что я возьму еще один титул «Большого шлема». В каждом игроке таится актер, любящий эффекты, и я хотел сыграть еще одну сцену — под занавес.
Матч с Руседски окрылил меня. Потом я встретился с Томми Хаасом, который отлично играл тем летом, но я победил его в упорнейшем четырехсетовом поединке.
Дальше меня ждал молодой Энди Роддик — вполне удобный соперник, который однажды, правда, сумел меня одолеть. Но играл он без особых хитростей, и вряд ли такой стиль причинил бы мне много хлопот, когда я пребывал на пике формы. Я отдал Энди всего девять геймов. Самое же главное, что матч завершился быстро и не отнял слишком много сил. С легкостью пройти четвертьфинал — большая удача.
Затем в столь же коротком полуфинальном матче я обыграл Сьенга Шалькена, нежданно для многих пробившегося на этот этап турнира, и вновь вышел в финал Открытого чемпионата США. Причем мое состояние было значительно лучше, нежели год назад.
Тихим и ясным сентябрьским днем, в четыре часа пополудни я взглянул через сетку — и увидел того же человека, который стоял там двенадцать лет назад, практически день в день, когда я провел свой первый финал «Большого шлема». Это был Андре Агасси.
Андре образца 2002 г. сильно отличался от юноши, которого я увидел в 1990 г. И основное различие состояло, конечно, не в том, что крашеную шевелюру сменил глянец бритого черепа, а переливающееся зеленое одеяние уступило место строгой, простой теннисной форме. Передо мной стоял закаленный и уверенный в себе многократный чемпион «Большого шлема», виртуозный игрок, способный доставить мне множество неприятностей. Отнюдь не незнакомец — это был мой давний соперник. Мой антагонист. Моя противоположность.
Правда, со временем, в ходе соперничества, наша яркая несхожесть слегка померкла; между нами порой проскакивали искры, словно между двумя проводами, — и в итоге наши индивидуальности взаимно обогатили друг друга. Теперь между нами было немало общего. Острые углы сгладились, контрасты потускнели. Мы оба ныне — важные птицы, знаменитые чемпионы, почетные участники очередного торжества. А по сути дела мы просто пара игроков, которые почти завершили свой теннисный век и стремились поймать последние отблески славы.
Мы стали самой «великовозрастной» парой финалистов американского «Большого шлема» за последние три с лишним десятка лет: мне — тридцать один, Андре — тридцать два. Мы давно вышли из того возраста, когда — каждый по-своему — уклонялись от ответственности за дарованный нам талант и сдавались, как только сталкивались с серьезными препятствиями. У обоих имелось больше причин для гордости, чем для сожалений, но это не умаляло горечи поражения, неизбежно ожидавшего одного из нас в финале Открытого чемпионата США 2002 г.
На финальный матч с Андре я выходил без всяких душещипательных мыслей. Я совершенно не думал о том, что это, быть может, моя последняя официальная встреча. Меня всегда влекли интригующие ситуации, и ничего интереснее я не мог даже вообразить.
Я взял первые два сета. Моя игра была одной из самых лучших за многие годы, а у Андре дело поначалу не ладилось. Он потерял контроль над ситуацией и ничего не мог противопоставить моей мощной игре на его подаче. Я почти вышел на тот уровень, который продемонстрировал в матче с Андре на Уимблдоне-1999. Как выразилась Селена Робертс из «New York Times», я «выстреливал эйсы, словно торговый автомат».
В третьем сете Андре опомнился, и началось «перетягивание каната». Когда я подавал при счете 2:3, Андре предпринял яростный штурм и заработал три брейк-пойнта, но я сумел отыграть их. Борьба продолжалась, я уже начинал чувствовать тяжесть в ногах, а Андре от удара к удару улучшал свою игру. При счете 5:6 Андре, наконец, взял мою подачу. Перед этим я, правда, отыграл один сетбол, но он тут же заработал другой. Играя справа с лета, я попал в сетку, и шансы Андре сразу возросли. Он уступал мне теперь только один сет, а моя очевидная усталость была ему на руку.
На стадионе уже включили свет, и капельки пота засверкали на наших лицах.
Потом Андре сказал, что игра со мной — довольно загадочная штука. Мой соперник может сыграть отлично и уступить 6:4, 7:5, а может сыграть паршиво и уступить с точно таким же счетом. Андре намекал на тактику, которую я часто использовал. Я не заботился ни о счете, ни о том, как действует соперник на собственной подаче, поскольку чувствовал, что свою удержу обязательно и по ходу сета непременно получу возможность сделать брейк и нанести победный удар.
Нечто подобное произошло и в нашем последнем матче. Я знал, что не должен идти на обмен ударами — иначе матч затянется на пять сетов. Мне удалось наладить игру, и я дожидался своего часа.
В четвертом сете мы держали свою подачу до счета 3:4, но затем мой сценарий дал сбой. Вместо того чтобы выиграть свою подачу и следующую подачу Андре, я дал ему возможность получить два брейк-пойнта. Если он выиграет хоть один и поведет 5:3, то пятого сета не избежать! К тому же по ходу матча игра Андре становилась все более уверенной. Но мне все же удалось отыграть брейк-пойнты и сравнять счет — 4:4.
Андре в тот момент, вероятно, пришел в замешательство. Ситуация очень напоминала наш последний финал на Уимблдоне, и я инстинктивно понимал, что именно сейчас мне надо ловить шанс. В течение всей карьеры я старался распознавать и использовать подобные моменты — когда соперник хоть на миг ослабит внимание и концентрацию. Я был наготове и тут внезапно почувствовал прикосновение давно не посещавшего меня друга — моего Дара. Прекрасное ощущение! И я взял подачу Андре.
Всего несколько минут назад я находился в почти отчаянном положении, меня уже одолевали дурные предчувствия, поскольку в сгущавшихся сумерках замаячил пятый сет. И вдруг теперь (я не сомневался!) мне предстоит решающая подача в этом матче. Дальше все казалось ясным. Быстро выиграв три мяча подряд, я завершил гейм победным эйсом.
Я выронил ракетку и медленно поднял руки. Дело было сделано — целиком и полностью. Тогда я еще не знал, что завоевал свой последний титул на Открытом чемпионате США и провел последний матч своей профессиональной карьеры; что это мой последний матч с Андре и мое последнее выступление на турнире «Большого шлема».
Это был последний луч моего личного солнца. Оно заходило так же быстро, как огненный шар, исчезавший в вечерней дымке Нью-Йорка. Судьба подарила мне редкую возможность — уйти на своих собственных условиях. И я ее не упустил.
Эпилог
Подняв руки после моей последней победы на моем последнем турнире «Большого шлема», я издал такой первобытный вопль, какого, вероятно, никто доселе от меня не слыхивал. Я закричал: «Я-а-а-а сде-е-е-елал это!..»
Этот матч стал завершающим и самым трудным испытанием за всю мою карьеру. Два года я терпел неудачу за неудачей и чувствовал дыхание соперников за спиной. Но мне все же достался последний счастливый билет, и я его использовал на сто процентов. Я смог полностью сосредоточиться, вновь ощутить уверенность в себе и добиться цели.
Когда все было кончено, я испытал огромный душевный подъем. Прежде всего я взглянул на Бриджит, сидевшую в гостевой ложе. Мне было необходимо подняться туда. Она так много сделала для моего последнего взлета. Я стремился разделить с ней торжество победы, хотел, чтобы все видели нас вместе в миг нашего общего триумфа.
Я пребывал на седьмом небе. Мне удалось показать, чего я стою, — ясно и убедительно. Несколько недель спустя ныне покойный издатель «Tennis Week» Джин Скотт написал: «Только сейчас мы узнали, кто такой Пит Сампрас» (позднее Джин пояснил мне, что имел в виду силу моего бойцовского характера). Прочитав эти слова, я испытал прилив гордости. Счастье переполняло меня. Я победил самого опасного соперника на одной из величайших теннисных сцен и завоевал самый дорогой для меня титул.
Как выяснилось, запас сил у Андре оказался больше, чем у меня. Видимо, он «сэкономил» несколько лишних лет для карьеры за счет произошедшего спада и последующего перерыва в выступлениях в самые лучшие его годы. Андре успешно отыграл до 2006 г., а моя свеча догорела быстрее.
После этого последнего финала Андре и я договорились поддерживать контакты в повседневной жизни. Мы решили, что просто позор, если после всего совместно пережитого мы перестанем встречаться. Ведь между нами было так много общего! Например, у нас обоих по двое детей. Мы оба играли в теннис с семи лет. Нас прочно связывало прошлое, нас объединял значительный отрезок жизни — и какой жизни!
Моя сестра Стелла с мужем присутствовали на Открытом чемпионате 2002 г. Они, а также мой второй тренер Бретт Стивенс присоединились к нашей небольшой компании, и, вернувшись в отель, мы скромно отметили победу. Заказали в номер ужин на всех, пили шампанское. Я чувствовал себя замечательно. В тот же вечер мы с Бриджит вылетели в Лос-Анджелес.
Следующие два месяца я каждое утро просыпался с улыбкой. За короткий срок от беспросветного отчаяния, которое не могли умерить даже мои прошлые достижения, я перешел в состояние полной удовлетворенности. По сути дела, завершился важнейший этап моей жизни, хотя в то время я воспринимал это иначе.
Несколько недель я неторопливо размышлял, что ждет меня дальше. Я вовсе не считал, что исчерпал себя как игрок. Я все еще находился в отличной форме и не сомневался, что способен бороться. Я отнюдь не «перегорел». Однако неделя шла за неделей, а я не чувствовал особого желания играть и в итоге отказался от всех осенних турниров, значившихся в моем расписании.
Когда подоспело Рождество, я уже привыкал к радостным крикам нашего первенца Кристиана. Пол Аннакон, по-прежнему остававшийся моим тренером, следил, чтобы я понемногу упражнялся на корте — хоть несколько раз в неделю. Но когда настало время серьезно подумать о подготовке к Открытому чемпионату Австралии, я понял, что не имею ни малейшего желания участвовать в нем, и отказался.
Я не принимал окончательного решения по поводу моего будущего и не делал никаких заявлений: просто хотел дождаться момента, когда мне самому станет ясно, что я прекращаю играть — окончательно и бесповоротно!
За две недели до Уимблдона-2003 мы с Полом приступили к тренировкам. Я еще рассчитывал выступить там. Но через несколько дней понял, что ничего не получится: я выдохся. Я больше не испытывал потребности ни сражаться на Уимблдоне, ни даже просто приехать туда, чтобы вновь увидеть знакомое и столь дорогое мне место. Порох в пороховнице иссяк, и уже никакая «овчинка» не казалась мне стоящей «выделки». Я наконец осознал: моя карьера завершена.
Из тенниса уходят по разным причинам. Иногда подводят физические показатели. Порой пропадает прежняя игра. Либо спортсмен просто психологически устает от постоянного внутреннего напряжения. Случается, играют роль семейные проблемы. Но ко мне ничто из перечисленного не относилось. Я по-прежнему мог показать хорошую игру. Жена поддерживала меня во всем, и если бы через неделю после моей последней победы на турнире я улетел на другие состязания, Бриджит была бы на сто процентов «за». Ведь она говорила мне: «Надеюсь, ты не чувствуешь себя обязанным уйти потому, что обзавелся женой и сыном».
Вам, вероятно, странно слышать такое признание от человека, который всегда гордился умением контролировать свои эмоции, — но мое решение было чисто эмоциональным. Жажда борьбы покинула мое сердце.
Теннисная ассоциация США поддерживала тесный контакт с Полом Аннаконом. После того как я отказался от Уимблдона, они попросили разузнать, собираюсь ли я выступить на Открытом чемпионате США. Если нет, то они готовы организовать там торжественную церемонию моего прощания с теннисом. И место, и момент показались мне подходящими. Я смогу взять с собой семью, проститься с теннисом на родной земле, в присутствии своих лучших друзей и болельщиков, в достойной и подобающей обстановке.
Итак, в августе мы с Бриджит и нашими родными приехали в Нью-Йорк и остановились в отеле «Плаза». Я не ощущал истинных масштабов происходящего до тех пор, пока в день церемонии (и открытия чемпионата США) мы не отправились в Национальный теннисный центр. Когда мы прибыли, у меня перехватило дыхание. Я вновь увидел арену имени Артура Эша, тренирующихся игроков, снующих вокруг людей. Я подумал: «Боже, ведь это действительно важно; огромная честь просто находиться здесь и получить шанс расстаться с теннисом именно так... Пусть в этом месте все и завершится!»
На церемонии эмоции переполняли меня, но я старался держать себя в руках, и поэтому на вопросы отвечал скупо и сдержанно. Я был тронут и польщен тем, сколько моих соперников там присутствовало. Казалось, передо мной разворачивается вся моя карьера в лицах. Борис Беккер специально прилетел из Германии. Джим Курье, Борис, Андре и прочие говорили такие теплые слова. Андре нашел время, несмотря на то что перед ним стояла важнейшая цель — выиграть еще один Открытый чемпионат США. Я оценил это — разве я мог не оценить? Присутствие Андре было мне поистине дорого!
Все переживания последнего года захлестнули меня. Я был рад, что приготовил очень краткую речь, потому что хотел впитать в себя краски и звуки торжественного действа — словно сторонний наблюдатель. Чем глубже проникала в меня эта атмосфера, тем больше я убеждался, что поступил совершенно правильно. Правда, время от времени меня охватывали приступы грусти — вечные спутники разлуки.
На следующий день мне позвонил бывший президент США Билл Клинтон. А после того как я провел последний тур пресс-конференций, ток-шоу и так далее, наша семья вернулась в Лос-Анджелес. В Нью-Йорк я вновь приехал лишь в июле 2007 г., после моей инаугурации в Международном зале теннисной славы.
Я до сих пор играю в теннис и смотрю матчи. Я почитатель Роджера Федерера, но не могу не отдать должного стойкости и мужеству Рафаэля Надаля. Мне не хватает Уимблдона, но я знал, что так и случится. В 2007 г. руководство клуба связалось со мной и спросило, не желаю ли я получить вайлд-карт на турнир. Я со всей учтивостью отказался. Возможно, я еще мог бы победить там в нескольких матчах, но мне претит сама мысль играть с теннисистами, которых я никогда не видел на корте.
В конце 2007 г. я провел показательный тур в трех городах с Роджером Федерером, который находился тогда всего в двух шагах от моего рекорда — четырнадцати титулов «Большого шлема». К всеобщему удивлению, я выиграл третий матч этой серии. Поездка доставила мне удовольствие. Мы оба получили отличную возможность показать себя и дать любителям тенниса хоть отдаленное представление о том, каким могло быть наше соперничество. Я провел незабываемые часы с Роджером: мы делились воспоминаниями и беседовали о теннисе.
Если я и оставил после себя какое-то наследие, то, думаю, это память о парне, который всего себя отдавал игре, был бойцом с чемпионским характером, веровал в вечные ценности, демонстрировал величайшее уважение к истории и традициям игры. Приятно сознавать, что все это не исчезло вместе со мной, а перешло к Роджеру, который, несомненно, принял у меня эстафету.
Мне, конечно, не хватает турниров «Большого шлема». Наверное, даже если пройдет еще лет десять, я все равно не перестану по ним скучать. У меня множество чудесных воспоминаний. Я все еще прекрасно помню, что значит играть на Уимблдоне. Я легко могу пробудить в себе подлинное, живое чувство, охватывавшее меня, когда я выходил на Центральный корт, чтобы сыграть финальный матч. Находясь совершенно в другом месте, я могу подумать об этом, воскресить в памяти все ощущения, образы, звуки и вновь испытать неподдельное волнение...
Но поверьте, я справлюсь с волнением. Я всегда умел держать себя в руках.
Читать бесплатно другие книги:
