Испанский с В. Бласко Ибаньесом. Стена / Vicente Blasco Ib??ez. La pared Бласко-Ибаньес Висенте
— Что поделаешь, брат! — сказал старый тореро, как бы извиняясь.— Надо как-то держаться, а школа дает больше, чем все посетители таверны. Туда ходят очень достойные люди: молодые сеньоры, которым хочется блеснуть в любительских боях; иностранцы, увлекающиеся боем быков, которым на старости лет пришла блажь сделаться тореадором. Сейчас как раз один такой занимается. Каждый вечер приходит. Хочешь посмотреть?
Перейдя через дорогу, они подошли к загону, обнесенному высокой изгородью. На калитке, сколоченной из неструганых досок, красовалась сделанная дегтем надпись: «Школа тавромахии».
Они вошли. Первое, что привлекло внимание Гальярдо, был бык — установленное на колесах деревянное чучело с хвостом из пакли, с мякинной головой, пробковым затылком и парой огромных настоящих рогов, внушавших ученикам священный ужас.
Парнишка с начесанными на уши волосами, в расстегнутой рубахе и в берете управлял движениями зверя, подталкивая его всякий раз, когда перед ним появлялся «ученик» с плащом в руках.
Посреди двора в одной рубахе, зажав в кулаках бандерильи, стоял тучный и приземистый пожилой господин с багровым цветом лица и жидкими седыми усами. Подле забора, сидя на одном стуле и опираясь руками о другой, расположилась дама, почти того же возраста и столь же дородная, как ее супруг. Ее румяная физиономия, перепачканная отрубями, расплывалась от восторга всякий раз, как ее спутник наносил удачный удар. При каждом взрыве смеха на голове ее колыхались украшавшие шляпу розы и плясали фальшивые локоны вызывающе золотистого цвета.
Женщина аплодировала, широко расставляя ноги, и юбка, подымаясь выше колен, приоткрывала ее пышные, но несколько увядшие прелести.
Пескадеро, стоя в дверях, объяснил Гальярдо, откуда взялись эти люди. Они как будто французы, а может, и из другой какой страны; он не уверен в их национальности, да это ему и не важно; эти супруги бродят по свету и, кажется, побывали уже везде.
Муж, если верить его рассказам, переменил тысячу профессий: был шахтером в Африке, обрабатывал землю на далеких островах, охотился при помощи лассо на мустангов в степях Америки.
Теперь он хочет стать тореро, чтобы зарабатывать деньги, как испанцы; каждый вечер приходит в школу, стремясь к своей цели, как упрямый ребенок, и щедро платит за уроки.
— Представляешь себе, тореро с такой рожей!.. И в добрых пятьдесят лет!
Увидев вошедших, ученик опустил руки с бандерильями, а дама поправила юбку и цветастую шляпку.
— О, cher maitre!
— Добрый вечер, мосью. Привет, мадам,— сказал учитель, поднося руку к шляпе.— Посмотрим, мосью, как идет урок. Вы помните, что я вам говорил. Стоя на месте, вы дразните быка, подпускаете его поближе, а когда он будет рядом, нагибаетесь и всаживаете бандерильи ему в затылок. Вам ни о чем не надо думать: бык все сделает сам. Внимание... Начали!
Маэстро отошел, и ученик остался лицом к лицу со страшным зверем, вернее — с бездельником, который, готовясь к толчку, уперся в задние ноги быка.
— Э-э-эй!.. Давай, Морито!
Раздался грозный рев; Пескадеро дразнил быка, криками и топотом пробуждая боевой дух в его пустой утробе и мякинной голове. И Морито ринулся вперед, как зверь, гремя колесами, тряся головой и таща на хвосте мальчишку, который подталкивал его, чтобы облегчить ему путь. Ни один породистый бык не мог сравниться по уму с Морито, с этой бессмертной скотиной, испытавшей тысячи раз удары бандерилий и шпаги, оставлявшие только легкие следы, с которыми плотник справлялся без труда. Морито был умен, как человек. Грозно надвинувшись на ученика, он быстро свернул в сторону, чтобы не задеть его рогами, и удалился с бандерильями в пробковом затылке.
Ах, дорогой маэстро! (франц.)
Эта удача была встречена овацией, а бандерильеро спокойно остался на месте, поправляя помочи и манжеты. Его супруга в пылу восторга откинулась назад, хохоча и хлопая в ладоши, и снова юбка под воздействием ее пышных форм поползла вверх, открывая всем взорам тайные прелести.
— Мастерски сделано, мосью! — закричал Пескадеро.— Первоклассный удар!
Иностранец, польщенный одобрением учителя, скромно ответил, ударив себя в грудь:
— Я имею самое главное. Мужество, много мужества! — Потом, решив отпраздновать свой успех, он направился к пажу Морито, который заранее облизывался, готовясь выполнить поручение.— Подать бутылку вина! — Три пустые бутылки уже валялись па земле возле дамы, которая, все больше багровея и все выше поднимая юбку, громким хохотом приветствовала подвиги супруга.
Услышав, что с маэстро пришел сам знаменитый Гальярдо, и узнав его лицо, так восхищавшее ее в газетах и на спичечных коробках, иностранка даже побледнела и умильно зажмурилась.
«О, cher maitre!..» Она улыбалась, она прижималась к нему, стремясь упасть ему в объятия всей тяжестью своих пышных телес.
Зазвенели бокалы во славу нового тореро. В торжестве принял участие даже Морито,— за него выпил плут мальчишка.
— Меньше чем через два месяца, мосью,— с андалузской торжественностью произнес учитель тавромахии,— вы будете всаживать бандерильи на арене мадридского цирка, как сам господь бог, и вам будет принадлежать вся слава, все деньги и все женщины... с разрешения сеньоры.
А сеньора, не сводя с Гальярдо нежного взора, млела от удовольствия, и громкий хохот сотрясал ее жирное тело.
Иностранец возобновил урок с упорством энергичного человека. Время даром терять нельзя. Ему не терпелось поскорее попасть на арену мадридского цирка и завоевать все прекрасные дары, обещанные маэстро. Златокудрая подруга, увидев, что оба тореро уходят, уселась на свое место с отданной ей на хранение бутылкой вина.
Пескадеро проводил Гальярдо до конца улицы.
— Прощай, Хуан,— сказал он печально.— Может быть, встретимся завтра в цирке. Теперь видишь, до чего я дошел? Приходится кормиться этим обманом и шутовством.
Гальярдо ушел в глубокой задумчивости. Ах, он видел этого человека в лучшие дни, когда, уверенный в будущем, он с княжеской щедростью швырял деньгами. Все свои сбережения он потерял на неудачных спекуляциях. Жизнь тореро не может научить человека обращаться с деньгами. И ему, Гальярдо, предлагают оставить свою профессию? Никогда. Просто нужно держаться поближе к быку.
Всю ночь эта мысль, казалось, реяла над черной пустотой его снов. Нужно держаться поближе. На следующее утро он проснулся с твердым решением. Он будет держаться близко, он поразит публику своей отвагой.
Гальярдо испытывал такое воодушевление, что отправился в цирк, забыв о своих обычных суеверных предчувствиях. Он испытывал уверенность в успехе, сердце его билось, как в былые славные дни.
Коррида с самого начала была богата происшествиями. Первый бык яростно напал на всадников. В одно мгновение он сбросил на песок трех пикадоров, поджидавших его с пиками наперевес; две лошади упали замертво, черная кровь хлестала из пробитых боков. Третья, обезумев от боли и ужаса, металась по арене со вспоротым брюхом, таща за собой свалившееся седло. Красные и голубые кишки, похожие на длинные колбасы, вываливались на песок, и лошадь, наступая на них задними ногами, разматывала спутанный клубок собственных внутренностей. Бык помчался вслед за жертвой и, нагнув могучую голову, вонзил рога ей в живот, поднял ее и яростно швырнул наземь изуродованный, искалеченный остов. Когда бык оставил издыхающую, судорожно дергающуюся клячу, к ней подбежал пунтильеро, чтобы добить ее ударом кинжала между ушей, но несчастная кроткая тварь вдруг пришла в ярость и из последних сил укусила человека в руку.
Вскрикнув и помахав окровавленной кистью, он вонзил кинжал, и вскоре лошадь перестала биться, неподвижно вытянув окоченевшие ноги. Служители бегали по арене с большими корзинами песка, засыпая лужи крови и лошадиные трупы.
Публика вскочила на ноги, крича и размахивая руками. Свирепость быка привела ее в восторг. Увидев, что на арене не осталось ни одного пикадора, зрители хором вопили: «Лошадей! Лошадей!»
Все они хорошо знали, что пикадоры выйдут немедленно, но их возмущало, что прошло несколько минут без новой бойни. Бык одиноко стоял посреди арены, ревя и грозно потрясая окровавленными рогами; на его шее, словно ленты, развевались красные и голубые кишки. Появились новые всадники, и снова повторилось отвратительное зрелище. Едва пикадор приближался, выставив пику и повернув лошадь завязанным глазом к быку, как одновременно следовали удар и нападение. Пики ломались с сухим треском, лошадь взлетала, поднятая могучими рогами, во все стороны хлестала кровь, летели экскременты и клочья мяса, а пикадор, как тряпичная кукла с желтыми ногами, катился по арене, и канеадоры прикрывали его своими плащами.
Одна из лошадей, раненная в живот, выпустила целый поток омерзительных, зеленых экскрементов, обливая вонючей жидкостью стоявших поблизости тореро.
Публика приветствовала смехом и восклицаниями падавших с грохотом всадников. Арена глухо гудела от падения тяжелых тел с закованными в железо ногами. Некоторые падали навзничь, словно туго набитые мешки, и удар головой о доски барьера отдавался вокруг зловещим эхом.
— Ну, этот не встанет! — кричали в публике.— Котелок дал трещину, не иначе.
И все же пикадор вставал, потягивался, почесывал ушибленный затылок, поднимал оброненную при падении шляпу и снова вскакивал на ту же лошадь, которую «ученые обезьяны» толчками и палочными ударами ставили на ноги. Доблестный всадник заставлял клячу бежать рысцой, кишки вываливались из ее брюха при каждом движении. На этом полутрупе пикадор направлялся прямо к быку.
— В вашу честь, сеньоры! — кричал он, бросая шляпу группе друзей.
Едва пикадор успевал вонзить пику в шею зверю, как тот наносил ответный удар с такой силой, что и сам он и лошадь с всадником разлетались в разные стороны. Предвидя новое нападение со стороны быка, «ученые обезьяны» и часть зрителей кричали всаднику: «Слезай с коня!» Но железные латы на ногах мешали пикадору, и, прежде чем он успевал спешиться, лошадь тяжело падала и мгновенно испускала дух, а выброшенный из седла всадник с глухим ударом падал, головой вперед, на песок.
Быку никогда не удается ударить рогами лежащего всадника, однако служители цирка часто уносят с арены бездыханные тела пикадоров и доставляют их в больницу с переломанными костями или в глубоком обмороке, похожем на смерть.
Гальярдо, стремясь привлечь симпатии публики, все время находился на арене и вызвал взрыв рукоплесканий, когда оттащил быка за хвост, спасая от рогов одного из упавших пикадоров.
Во время выхода бандерильеро Гальярдо, опершись на барьер, рассматривал ложи. В одной из них, должно быть, сидела донья Соль. Наконец он увидал ее, но не было на ней белой мантильи и вообще ничего, что напоминало бы севильскую сеньору, похожую на маху Гойи. В оригинальной элегантной шляпке на золотистых волосах, она казалась иностранкой, впервые попавшей на бой быков. Рядом сидел ее друг, тот самый человек, о котором она отзывалась с таким восхищением и которому показывала достопримечательности страны. Ах, донья Соль! Сейчас она увидит, на что способен простой парень, которого она отвергла. Она будет аплодировать ему на глазах у ненавистного иностранца. Она против собственной воли загорится восхищением, увлеченная общим восторгом.
Когда настала очередь Гальярдо — его бык был вторым,— зрители приняли матадора благосклонно; казалось, они забыли о своем раздражении. Две недели вынужденного перерыва внушили публике терпимость. Ей хотелось, чтобы на этой корриде все было хорошо. Кроме того, боевой пыл быков и большое количество убитых лошадей привели любителей в хорошее настроение.
Гальярдо направился к быку с не покрытой после приветственной речи головой, неся перед собой мулету и помахивая шпагой, как тросточкой. Вслед за ним, хотя и на некотором расстоянии, шагали Насиональ и еще один тореро. В амфитеатре раздались протестующие голоса. Сколько помощников! Можно подумать, приходский поп идет причащать умирающего.
— Все с арены! — крикнул Гальярдо.
Оба тореро повиновались; тон матадора не оставлял сомнений.
Гальярдо, двинувшись дальше, подошел вплотную к зверю.
Он развернул мулету и, как в доброе старое время, сделал несколько взмахов перед самой мордой быка. Взмах, оле!.. Гул удовлетворения пробежал по рядам. Сын Севильи постоит за свое имя: ему дорога честь тореро. Сейчас, как бывало в лучшие времена, он покажет, на что он способен. И каждый взмах мулеты вызывал взрыв восторженных кликов, и по всему амфитеатру приверженцы Гальярдо, приободрившись, корили своих противников. Ну, что вы скажете? Гальярдо иной раз работал небрежно, они согласны... Но уж когда он захочет!..
Это был удачный вечер. Когда бык неподвижно замер на месте, публика сама закричала, подстегивая матадора: «Пора!
Бей!»
И Гальярдо, бросившись на быка со шпагой в вытянутой руке, тут же стремительно ускользнул от грозных рогов.
Раздались аплодисменты, но очень короткие, сразу сменившиеся грозным ропотом и первыми свистками. Энтузиасты продолжали смотреть на быка, готовясь с возмущением обрушиться на противников. Какая несправедливость! Какое непонимание! Он нанес прекрасный удар...
Но противники продолжали протестовать, указывая на быка, и вскоре к ним присоединился весь амфитеатр, разразившийся оглушительными свистками.
Шпага вошла криво и, пронзив шею быка, вышла сбоку, над передней ногой.
Зрители кричали и размахивали руками, вне себя от негодования. Какой позор! Этого не позволит себе самый бездарный новильеро!
Бык с торчащей в затылке рукоятью шпаги и выступающим над передней ногой острием двинулся вперед неверным шагом, шатаясь из стороны в сторону. Публика выходила из себя от жалости и негодования. Бедный бык! Такой красивый, такой благородный...
Яростно крича, зрители перегибались через перила, словно собираясь броситься вниз головой на арену. Негодяй! Сукин сын!.. Так терзать животное, которое лучше его самого!.. И все кричали, сочувствуя мучениям быка, словно они не заплатили деньги именно за то, чтобы насладиться картиной его смерти.
Гальярдо, ошеломленный своим промахом, все ниже и ниже склонял голову под ливнем угроз и оскорблений. «Будь проклята судьба!» Он ударил так же, как в лучшие свои времена, поборов нервное возбуждение, заставлявшее его отворачиваться, словно он не мог вынести вида надвигавшегося на него зверя. Но стремление как можно скорее ускользнуть от рогов привело к тому, что он закончил свой выход позорным ударом.
В первых рядах кипели ожесточенные споры: «Да он ничего не умеет. Лицо отворачивает. Нет, никуда он больше не годится».
А сторонники Гальярдо защищали своего кумира с не меньшим жаром: «Это может случиться со всяким. Просто не повезло. Главное — красивый удар, а это ему удалось».
Бык, сопровождаемый воплями возмущения, пробежал несколько шагов, шатаясь от боли, и замер неподвижно, чтобы не усиливать своих мучений.
Гальярдо взял новую шпагу и направился к быку.
Публика поняла его намерение. Он собрался прикончить животное, поразив нервные центры, единственное, что оставалось после совершенного им чудовищного преступления.
Гальярдо нащупал острием шпаги точку между рогами быка, одновременно водя мулетой по песку, чтобы заставить его опустить голову. Но едва матадор нажал на рукоять, как бык дернул головой от боли, и клинок отлетел в сторону.
— Раз! — издеваясь, крикнула хором публика.
Матадор повторил прием второй раз, и снова зверь дрогнул всем телом.
— Два! — с хохотом закричали зрители.
Он повторил попытку в третий раз, но зверь только ревел от мучительной боли.
— Три!
Однако теперь к насмешливому хору присоединились свистки и крики протеста. Когда же он кончит, этот матадор?
Наконец Гальярдо удалось попасть острием клинка в стык спинного и головного мозга, поразив жизненный центр; бык мгновенно рухнул и неподвижно вытянул ноги.
Матадор вытер пот со лба и медленно, задыхаясь и пошатываясь, направился к председательской ложе. Наконец-то он освободился от проклятой скотины. Казалось, это не кончится никогда.
Публика сопровождала его насмешками или презрительным молчанием. Никто не хлопал. Гальярдо приветствовал председателя в равнодушной тишине и скрылся за барьером, как пристыженный школьник. Пока Гарабато подавал ему стакан с водой, матадор обвел взглядом ложи и встретился глазами с доньей Соль. Что подумала о нем эта женщина! Как должна была она смеяться вместе со своим другом, когда толпа осыпала его оскорблениями! И какой только дьявол толкнул ее прийти на корриду!..
Он оставался между барьерами, стараясь отдохнуть перед тем, как выпустят второго предназначенного для него быка. Раненая нога ныла после долгой беготни. Да, он был уже не тот, это ясно.
Напрасны были его гордые замыслы, его решение «держаться поближе». Ноги утратили былую ловкость и силу, правая рука потеряла уверенность, исчезла отвага, побуждавшая его стремительно вонзать шпагу прямо в затылок быка. Теперь он весь сжимался, не подчиняясь собственной воле, подобно трусливому животному, которое надеется избежать опасности, отворачиваясь и закрывая глаза.
Все суеверные предчувствия, пугающие и неотвязные, снова проснулись в нем.
«Дурная примета,— думал Гальярдо.— Сердце говорит мне, что пятый бык проткнет меня рогом... Он проткнет меня, спасения нет!»
Однако, когда пятый бык вышел на арену, то первое, что он увидел, был плащ Гальярдо. О, какой это был бык! Казалось, совсем не его выбрал Гальярдо вчера в коррале. Должно быть, животных выпустили в другом порядке. А страшная мысль неотступно преследовала матадора: «Дурная примета! От рогов не уйти.
Сегодня меня вынесут с арены ногами вперед...»
Все же он наступал на зверя и отвлекал его от попадавших в опасное положение пикадоров. Сначала все его действия проходили в молчании. Потом публика, смягчившись, лениво захлопала.
Но когда подошло время смертельного удара и Гальярдо встал перед зверем, все, казалось, поняли, в каком он смятении. Движения его были беспорядочны: стоило быку дернуть головой, как он, испуганно отшатнувшись, делал несколько скачков назад, и каждую попытку к бегству зрители приветствовали градом насмешек:
— Беги! Беги!.. Забодает!
Вдруг, словно решив покончить любым способом, Гальярдо бросился вперед и нанес быку удар, но сбоку, чтобы поскорее ускользнуть от опасности. Раздался взрыв свистков и криков.
Шпага вонзилась в затылок всего на несколько сантиметров и, задрожав, отлетела далеко в сторону.
Гальярдо подобрал оружие и снова пошел на быка. Он встал в позицию, готовясь к удару, и в тот же миг зверь кинулся на него.
Гальярдо хотел бежать, но не было уже в ногах прежней ловкости.
Бык настиг его, и матадор покатился по арене. Товарищи бросились к нему на помощь. Гальярдо поднялся, весь в грязи; сзади на его панталонах зияла большая дыра, сквозь которую вылезало нижнее белье; один башмак свалился, ленты, вплетенные в косичку, развязались.
И этот гордый красавец, так восхищавший публику своим изяществом, стоял перед всеми, смешной и жалкий, в рваных штанах, растрепанный, с косичкой, висящей словно ободранный крысиный хвост.
Вокруг него взметнулись плащи капеадоров, объединившихся в милосердном стремлении прикрыть и защитить его. Все матадоры из благородного чувства товарищества бросились готовить ему быка, чтобы он мог покончить одним ударом. Но Гальярдо, казалось, был слеп и глух: он следил за быком лишь затем, чтобы бросаться назад при малейшем его движении, словно теперь он окончательно сошел с ума от страха. Он даже не понимал, что говорят ему товарищи; смертельно бледный, сдвинув брови, точно пытаясь напрячь все свое внимание, он лепетал, сам не слыша своих слов: «Все с арены! Оставьте меня одного!»
А между тем страх неотступно шептал ему на ухо: «Сегодня ты умрешь! Сегодня твой последний день».
По бессвязным движениям матадора зрители догадались о его состоянии.
— Да он боится быка! Он просто трусит!
И даже самые страстные приверженцы Гальярдо смущенно молчали, не в силах объяснить это никогда не виданное явление.
Проявляя непоколебимое мужество людей, сидящих в безопасном месте, одни забавлялись его ужасом, другие, вспомнив о зря истраченных деньгах, поносили матадора, который из инстинкта самосохранения лишает их удовольствия. Грабеж!
Наиболее подлые осыпали матадора бранью, ставящей под сомнение его пол. После долгих лет любви и преклонения волна ненависти вынесла на поверхность воспоминания о детстве тореро, забытые даже им самим. Его корили ночными похождениями на Аламеда-де-Эркулес. Издевались над его рваными штанами, над выглядывавшим из дыры нижним бельем.
— А что у тебя видно! — кричали притворно тонкие голоса.
Гальярдо оставался глух ко всем издевательствам. Защищенный плащами товарищей, он пытался использовать каждый промах быка, чтобы ударить его шпагой. Но бык не замечал этих уколов. Так велик был страх Гальярдо перед рогами, что он боялся вытянуть руку и прикасался к быку только кончиком клинка.
Иной раз шпага падала, едва задев шкуру, другой раз втыкалась в кость и, погрузившись меньше чем наполовину, трепетала при каждом движении зверя. Бык шел вдоль барьера, низко опустив голову и непрерывно мыча, словно ему надоели эти бессмысленные мучения. Матадор преследовал его с мулетой в руке, стремясь прикончить поскорее и боясь за самого себя, а за ним, размахивая плащами, шло целое войско помощников, как будто надеясь взмахами красных тряпок убедить быка подогнуть колени и лечь. А бык, роняя с морды пену, весь ощетиненный шпагами, бежал вдоль барьера, навлекая на матадора град насмешек и оскорблений.
— Да это страстотерпец! — кричали одни.
Другие сравнивали быка с подушечкой для булавок.
А самые бесстыдные продолжали оскорбительные шутки насчет пола Гальярдо и кричали, искажая его имя:
— Хуанита! Держись!
Прошло много времени, часть публики, в поисках новой мишени для своей ярости, обратилась к ложе председателя: «Сеньор председатель! До каких пор будет продолжаться этот скандал?..»
Председатель поднял руку, стараясь успокоить возмущение, и отдал какой-то приказ. Альгвасил в шляпе с перьями и в развевающемся плаще проскакал позади барьера и остановился неподалеку от быка. Обратившись к Гальярдо, он вытянул вперед сжатую в кулак руку с поднятым указательным пальцем. Публика разразилась рукоплесканиями. Это было первое предупреждение. Если до третьего предупреждения бык не будет убит, его загонят обратно в стойло, а на матадора ляжет пятно величайшего бесчестия.
Гальярдо, испуганный этой угрозой, словно проснулся. Вытянув шпагу, он бросился па быка. И снова клинок едва вошел в тело зверя.
Матадор в отчаянии опустил руки. Нет, эта гадина бессмертна! Удар шпагой ей нипочем. Сдается, этот бык не упадет никогда.
Последний неудачный удар взбесил толпу.
Все вскочили на ноги. От пронзительного свиста женщины зажимали уши. Многие размахивали руками и перегибались через перила, словно собираясь броситься на арену. В матадора летели апельсины, хлебные корки, подушки. С солнечной стороны неслись дикие, оглушительные вопли, больше похожие на рев паровой 621 сирены, чем на человеческие голоса. Время от времени раздавался звон колокола, похожий на набат. В рядах, расположенных ближе к загонам, мощный хор затянул отходную.
Часть публики снова повернулась к председательской ложе.
Когда же будет второе предупреждение? Гальярдо, утирая платком пот, озирался вокруг; он словно удивлялся несправедливости публики, считая, что во всем виноват бык. В эту минуту он увидел в ложе донью Соль. Она сидела спиной к арене: то ли ей стало жаль его, то ли она стыдилась своего былого увлечения.
Гальярдо снова бросился вперед с шпагой в руке, но почти никто не видел, что он сделал, так как непрерывно развевающиеся плащи скрыли его от глаз публики... Бык упал, из его пасти хлынула кровь.
Наконец-то!.. Публика успокоилась и перестала размахивать руками, но свистки и крики не смолкали. Пунтильеро добил быка, из его затылка вытащили шпаги, и упряжка мулов уволокла труп с арены, оставляя за собой широкую полосу утоптанного песка и ручьи крови. Сбежавшиеся с граблями и корзинами опилок служители навели порядок.
Гальярдо скрылся между барьерами, спасаясь от преследовавших его оскорблений. Там стоял он, измученный, задыхающийся, страдая от боли в ноге, и все же чувствовал, что сильнее отчаяния в нем говорит радость освобождения. Он избежал опасности, он не погиб на рогах зверя... Но этим он обязан своему благоразумию.
Ах, эта публика. Сборище убийц. Они жаждут смерти человека!
Словно только они дорожат жизнью и любят свои семьи!..
Отъезд квадрильи был плачевен. Пришлось пробираться среди толпившегося вокруг цирка народа, мимо экипажей и автомобилей, мимо бесконечной вереницы трамваев. Карета Гальярдо еле двигалась, чтобы не наехать на расходившихся из цирка зрителей.
Пешеходы расступались перед мулами, но, узнав матадора, казалось, раскаивались в своей любезности.
Гальярдо по движению их губ угадывал насмешки и брань.
Рядом с каретой проезжали экипажи, в которых сидели красавицы в белых мантильях. Одни отворачивались, как бы не желая видеть тореро, другие смотрели на него с унизительным состраданием.
Матадор сжался, словно хотел стать невидимым, и спрятался за могучей спиной Насионаля, хранившего мрачное молчание.
Стайка мальчишек с отчаянным свистом бежала за каретой.
Многие из стоявших на тротуарах присоединились к детворе, пытаясь хоть так отомстить за свою нищету; разве не проторчали они полдня у ворот цирка в надежде одним глазком взглянуть на арену? Весть о провале Гальярдо дошла и до них, и они оскорбляли его, злорадно унижая человека, который зарабатывал такие огромные деньги.
Возмущенные крики толпы вывели Гальярдо из покорного молчания.
— Проклятие! Эти-то чего свистят? Что они, были на корриде? Платили за билет деньги?
Камень отскочил от колеса кареты. Оборванцы орали уже возле самой подножки, но тут подоспели два конных полицейских, разогнали крикунов и поехали за каретой вдоль по улице Алькала, охраняя знаменитого Хуана Гальярдо, «первого матадора в мире».
Едва квадрильи вышли на арену, как раздался громкий стук в Конюшенные ворота.
Служитель с досадой крикнул, что здесь нет входа, пускай поищут другую дверь. Но голос снаружи настаивал: пришлось открыть.
Вошли мужчина и женщина, он — в белой кордовской шляпе, она — во всем черном и в мантилье.
Пожав руку служителю, мужчина оставил в ней нечто способное смягчить раздражение человека.
— Вы меня знаете, не правда ли? — спросил пришелец.Как, вы меня в самом деле не знаете?.. Я зять Гальярдо, а эта сеньора — его супруга.
Кармен оглядывала грязный двор. Издали, сквозь толщу кирпичных стен, доносилась музыка, вместе с мощным дыханием толпы слышались восторженные крики и возгласы удивления. Мимо ложи председателя проходили квадрильи.
— Где он? — с тоской спросила Кармен.
— Где же ему быть, как не на арене, моя милая,— оборвал ее зять.— Он там, где ему повелевает быть долг. Настоящее безумие притащиться сюда! Во всем виноват мой мягкий характер.
Кармен продолжала беспомощно оглядываться по сторонам, словно и впрямь раскаивалась в совершенном поступке. Что предпринять?
Пожатие руки и родственные узы, которые связывали непрошеных гостей с знаменитым матадором, произвели впечатление,служитель рассыпался в любезностях. Если сеньора желает дождаться конца представления, она может отдохнуть в доме привратника. Но если ее интересует бой быков, он готов проводить гостей на отличные места, хотя они и не запаслись билетами.
Кармен вздрогнула, услышав это предложение. Увидеть бой 623 быков?.. Нет, нет! Превозмогая себя, она с трудом добралась до цирка и теперь, пожалуй, даже раскаивается в этом. Но присутствовать при схватке Хуана с быком выше ее сил. Она никогда не видела мужа на арене. Лучше остаться здесь и ждать, пока хватит сил.
— Ладно! — смирился шорник.— Мы останемся здесь, хотя непонятно, что мы будем тут делать, стоя перед конюшнями.
Со вчерашнего дня муж Энкарнасьон, согласившийся сопровождать невестку, терпеливо переносил стенания и слезы женщины, потерявшей от страха голову.
В субботу в полдень Кармен привела зятя в кабинет Гальярдо и заявила, что едет в Мадрид. Решено: она не может больше оставаться в Севилье. Уже неделя, как она не спит по ночам, рисуя себе ужасные картины. Женским чутьем она угадывает приближение роковой опасности. Ей необходимо быть подле мужа.
Кармен не отдавала себе ясного отчета, с какой целью едет в Мадрид и чего добьется этой поездкой, но она страстно желала одного— во что бы то ни стало увидеть Хуана, веря, что одна ее близость парализует опасность, грозящую любимому человеку.
Это был ад, а не жизнь. В газетах она прочла о крупном поражении, которое потерпел Хуан в предыдущее воскресенье на мадридской арене. Зная профессиональное тщеславие мужа, Кармен понимала, что он никогда не примирится с неудачей. Он пойдет на любые безумства, лишь бы вновь завоевать поклонение толпы. Это намерение угадывалось между строк в последнем полученном от него письме.
— Так вот,— сказала она зятю, не допуская возражений,я сегодня же еду в Мадрид. Хочешь — поедем со мной; не хочешь — я отправлюсь одна. Но главное — ни слова дону Хосе: он помешает моей поездке. О ней знает только мамита.
Шорник согласился. Да и как не согласиться бесплатно поехать в Мадрид, хотя бы и в обществе, не сулившем ничего веселого... По дороге Кармен вслух делилась своими планами: она поговорит с мужем решительно. К чему продолжать выступления? Неужто им не хватает денег?.. Он должен уйти, и немедленно. Иначе она погибнет. Пусть эта коррида будет последней. А еще лучше отказаться от нее. Кармен вовремя поспеет в Мадрид, и у мужа хватит времени отказаться. Сердце подсказывало любящей женщине, что ее присутствие поможет отвратить беду.
Зять возмутился:
— Что за дичь! Только женщины и способны на такое! Вобьют себе в голову чепуху — вынь да положь! Для тебя нет ни власти, ни законов, ни порядка на арене. Ты думаешь, достаточно трусливой жене уцепиться за мужа, чтобы отменить бой быков и показать публике кукиш? Ладно, говори Хуану все что вздумается, но не раньше, чем кончится представление. Иначе нас всех засадят в тюрьму. С властями шутки плохи.
И шорник рисовал самые чудовищные последствия, если Кармен будет настаивать на нелепой мысли увидеться с мужем и помешать его выступлению. Их всех троих заберут. Мысленно он уже видел себя под замком за соучастие в поступке, который по простоте своей он и впрямь считал преступлением.
По прибытии в Мадрид шорнику стоило немалых трудов отговорить Кармен остановиться в той же гостинице, что и Хуан.
Ну, чего она этим добьется?
— Ты только встревожишь его своим появлением; он отправится в цирк раздосадованный, взволнованный, и если с ним что случится, виновата будешь только ты.
Это соображение отрезвило Кармен, и она согласилась отдаться на волю зятя. Поехав в гостиницу по его выбору, она все утро пролежала на диване у себя в номере, заливаясь слезами, точно несчастье было неотвратимо. Радуясь приезду в столицу, шорник негодовал против этого нелепого приступа отчаяния.
— Ну что это, в самом деле! Только женщины и способны на такой вздор. Право, можно подумать, что ты вдова, а между тем муж твой процветает не хуже самого Роже де Флора и благополучно готовится к выступлению. Какие вы все глупые!
Оставаясь глухой к похвалам зятя по адресу местного повара, Кармен едва притронулась к завтраку. После полудня ее подавленное состояние внезапно исчезло.
Гостиница находилась неподалеку от Пуэрта-дель-Соль, и до слуха Кармен доходило шумное оживление толпы, спешившей па бой быков. Нет, она не может спокойно сидеть в номере, в то время как Хуан рискует жизнью. Она должна увидеть его. У нее не хватает мужества присутствовать на корриде, но она хочет быть где-нибудь поблизости; она пойдет в цирк. Где он находится?
Кармен еще никогда там не была. Если нельзя проникнуть за ворота, она подождет конца представления. Самое главное — быть рядом с мужем; находясь подле Хуана, она сможет оказать влияние на его судьбу.
Шорник возражал. Черт возьми! Он собирался пойти и купить себе билет, чтобы увидеть бой быков. Своим стремлением попасть в цирк Кармен расстраивала все его планы.
— Ну что ты намерена там делать? Какую пользу принесет Хуану твое присутствие? Подумай только, ведь он может случайно увидеть тебя! — твердил шорник.
Но на все доводы зятя Кармен настойчиво повторяла:
— Можешь оставаться. Я пойду одна.
Наконец зять сдался: взяв экипаж, они отправились к цирку и вошли в него через Конюшенные ворота. Как-то весной шорник сопровождал Гальярдо в одной из его мадридских поездок и хорошо запомнил цирк со всеми его постройками.
И он и служитель, не зная как быть, стояли, раздосадованные, перед измученной женщиной с покрасневшими веками и ввалившимися щеками, а она по-прежнему нерешительно озиралась по сторонам. Обоих мужчин неудержимо влекли доносившиеся с арены звуки музыки и гул толпы. У служителя мелькнула удачная мысль:
— Может, сеньора желает пройти в часовню?
Выход квадрилий закончился. Из ворот, что вели на арену, с громким цоканьем возвращались лошади: пикадоры покидали арену, чтобы держаться наготове и заменить выбывших из строя товарищей.
Шесть оседланных кляч* предназначенных пополнить первые потери, стояли в ряд на привязи у стены. А за стеной всадники устраивали на досуге пробежку своим лошадям. Старший конюх пустил галопом горячую и пугливую кобылу, чтобы утомить ее и передать затем пикадорам.
Искусанные мухами клячи лягались и, словно чуя близкую опасность, пытались сорваться с привязи. Другие лошади носились вскачь, раздраженные шпорами седоков.
Кармен, вынужденная вместе с зятем укрыться под сводами ворот, согласилась наконец пройти в часовню. Вот тихий и верный приют, там она может хоть помолиться за мужа.
Переступив порог небольшой часовни, где спертый воздух напоминал о множестве любопытных, считавших своим долгом присутствовать на молитве тореро, Кармен остановила взгляд на убогом алтаре; всего четыре свечи горели перед святой девой с голубем — ничтожный дар благочестия.
Кармен открыла сумочку и дала служителю дуро. Не может ли он принести побольше свечей? Служитель почесал за ухом.
Свечей? свечей? Едва ли их удастся разыскать в цирке. Но вдруг ему вспомнилось, что сестры одного из матадоров всегда приносили с собой свечи, зажигая их перед выступлением брата. В последний раз свечи едва успели обгореть и, наверно, валяются где-нибудь в укромном уголке часовни. После долгих поисков их удалось найти.
Не хватало лишь подсвечников. Но сообразительный служитель, раздобыв пустые бутылки, вставил свечи в горлышки, зажег и поставил их в один ряд с уже горевшими.
Кармен преклонила колена, и, воспользовавшись ее безмолвием, двое мужчин поспешили в амфитеатр, чтобы не пропустить начало корриды.
Оставшись одна, молодая женщина впилась взглядом в незнакомый темный лик статуи, освещенный красноватым отблеском свечей. Даст бог, мадридская святая дева окажется такой же доброй и сострадательной, как та, в Севилье, перед которой Кармен так часто и жарко молилась. Недаром же она слывет покровительницей тореро и кротко выслушивает их молитвы, произносимые в последний час, когда близкая опасность внушает суровым людям истинное благочестие. Здесь и муж ее не раз преклонял колена.
При этой мысли Кармен почувствовала к святой деве такое безграничное доверие, будто знала ее с детства.
Губы молящейся зашевелились, повторяя привычные слова, но мысли невольно уносились далеко от святого места, вслед за волнующим шумом толпы.
То был неистовый рев, напоминавший грохот далекого прибоя или гул подземных толчков, перемежавшийся с минутами рокового безмолвия. Казалось, Кармен присутствует при невидимом для глаз бое быков. Доносившийся из цирка шум, то нарастая, то смолкая, развертывал перед ней трагический ход событий на арене.
Порой слышались негодующий свист, взрыв возмущенных возгласов, неясные обрывки слов, рвавшихся из тысячи глоток. А то вдруг раздавался крик ужаса, долгий, пронзительный крик, взлетавший к небесам; кровь холодела от этих прерывистых восклицаний, перед глазами возникали побледневшие лица и расширенные глаза, с жадным волнением следящие за быстрым бегом быка, пытающегося настигнуть человека... Но крик внезапно стихал, и снова водворялось спокойствие. Опасность миновала.
Наступило длительное молчание, зловещая, гробовая тишина, среди которой явственней слышалось назойливое жужжание мух; казалось, четырнадцать тысяч человек вдруг перестали дышать, недвижно застыли на своих местах и во всем огромном цирке сохранилось лишь одно-единственное живое существо — Кармен.
Потом тишину нарушил такой долгий несмолкаемый грохот, точно под напором неведомой силы внезапно рухнули кирпичные стены. То был взрыв рукоплесканий, сотрясавших амфитеатр.
Между тем из прилегавшего к часовне двора доносились сухие удары палок о спины жалких кляч, брань, стук копыт и возгласы:
«Чья очередь?» Арена требовала новых пикадоров.
Где-то совсем близко раздался громкий топот ног, оглушительно хлопнули двери, послышались голоса и прерывистое дыхание людей, изнемогающих под тяжестью ношп.
— Пустяки... легкий ушиб. Крови нет. Еще не окончится коррида, как ты снова будешь с пикой на коне.
Глухой, ослабевший от боли голос, словно шедший из глубины легких, тихонько простонал:
— Пресвятая дева Соледад!.. Кажется, у меня что-то сломано.
Поглядите хорошенько, доктор... Ох, бедные мои ребятишки!
Знакомый говор воскресил в памяти молящейся женщины родные края. Она содрогнулась от ужаса и вперила в святую деву затуманенные глаза; от волнения нос Кармен еще больше заострился, ввалившиеся щеки побледнели. Закружилась голова, стало дурно. Нет, она не выдержит, рухнет на плиты, потеряет сознание от страха. Кармен попыталась сосредоточиться, уйти в молитву, забыть обо всем, чтобы ничего не слышать, но каждый внешний звук назойливо и гулко отдавался в стенах часовни. Ее слуха достигали и зловещий плеск воды, и голоса людей, вероятно врачей и санитаров, пытавшихся подбодрить пикадора.
А с уст искалеченного человека против воли срывались глухие стоны, которые он из мужской гордости тщетно пытался подавить:
— Святая дева Соледад!.. Мои дети! Как проживут бедные воробушки, если отец больше не сможет работать?
Кармен поднялась с колен. О, она больше не в силах! Она не выдержит, упадет замертво, если останется в этой мрачной часовне, сотрясаемой криками человеческих страданий. Ей хотелось воздуха, солнца. Стоны незнакомца болью отдавались во всем ее теле.
Она вышла во двор. Кругом кровь: кровавые пятна на плитах, из ведер, смешиваясь с кровью, льются потоки воды.
Между тем с арены возвращались пикадоры; наступила очередь бандерильеро. По данному сигналу они сменили всадников, которые появились во дворе верхом на окровавленных, искалеченных лошадях; из вспоротого конского брюха отвратительными гроздьями свисали вывалившиеся внутренности.
Спешившись, всадники принялись оживленно обсуждать происшествия дня. Кармен узнала грузного Потахе, который, неуклюже свалившись с лошади, обрушил гром проклятий на не подоспевшую вовремя «ученую обезьяну». Ноги его не слушались, занемев в железных наколенниках, скрытых под штанами; тело ломило от ушибов, полученных при падении. Морщась от боли, он пытался почесать спину и через силу улыбался, обнажая желтые лошадиные зубы.
— Видали, как хорош сегодня Хуан? — говорил Потахе всем окружающим.— Сегодня он и впрямь в ударе...
Заметив единственную женщину во дворе и узнав ее, он даже не выразил удивления:
— Вы здесь, сенья Кармен! Вот хорошо...
Потахе говорил с невозмутимым спокойствием; казалось, винные пары держали пикадора в состоянии вечного отупения и ничто Е мире не могло вывести его из вялого безразличия.
— Видели вы Хуана? — продолжал он.— Знаете, Хуан улегся под самой мордой быка. Никто не способен сравниться с этим парнем. Гляньте в щелку, сегодня он в ударе.
Потахе позвали из дверей приемного покоя. Пострадавший пикадор хотел поговорить с земляком, прежде чем отправиться в больницу.