Жаворонки ночью не поют Дедусенко Идиллия

За саклей раздался звук рожка, а вслед за ним зазвенел бубен. Это было так неожиданно, что Зойка вздрогнула.

— Э-э-э, не надо бояться, сказала словоохотливая женщина. — Это мои сыновья вернулись, пригнали овец домой. Исмаил! Абрек! Идите сюда!

Из-за сакли показались двое подростков. Старшему было лет семнадцать, младший — вроде Юрки, такой же угловатый и большеглазый. У Зойки странно засосало под ложечкой: опять шевельнулась тоска по дому.

— Смотри, какой у меня красавец, — указала женщина на старшего, любуясь сыном. — Это Исмаил. А вон тот — Абрек. Вырастет, тоже красавцем станет.

Исмаил несмело улыбался, исподлобья смотрел на Зойку.

— А как они играют! Исмаил! Абрек! А ну, сыграйте, повеселите гостей!

Исмаил поднёс рожок к губам, Абрек поднял бубен. И тотчас зазвенела, полилась на землю причудливая музыка, будто чья-то радость рвалась из души. На площадке у колодца завертелись, закружились девчонки и мальчишки, и Зойка удивилась, как их, оказывается, много в этом селении. Они вскидывали руки и быстро перебирали ногами, становясь на кончики пальцев. Женщины, сидевшие у колодца, хлопали в такт музыке в ладоши. Детдомовцы, быстро собравшиеся на неожиданный праздник, с любопытством смотрели на танцующих. Зойка видела, как они повеселели, и была довольна, что им так неожиданно выпали эти минуты радости. Кто знает, сколько ещё будет невзгод на пути, пусть повеселятся.

Женщина встала, махнула рукой, и музыка оборвалась. Исмаил и Абрек выжидательно смотрели на мать. Она обернулась к Зойке:

— Нравится?

— Нравится, — ответила Зойка, — очень хорошо играют.

— Э! У нас все дети раньше играют и пляшут, а потом уже учатся говорить! — довольно засмеялась женщина и добавила категорично: — Лучше нашего аула на всём свете нету!

Зойка улыбнулась, а женщина неожиданно предложила:

— Оставайся у нас. Куда тебе идти? Вон нога больная. Живи здесь, помощницей мне станешь.

— Но дети… — начала было растерявшаяся Зойка.

— Враги сюда не дойдут! — опять категорично изрекла женщина. — Не бойся, оставайся.

Зойку чем-то притягивал этот аул: то ли ощущением давно забытой радости, то ли покоем, то ли добросердечностью людей. Искушение было так велико! Вот остаться бы здесь и дождаться, пока освободят от немцев их город. Сейчас ей тоже казалось, что они сюда ни за что не дойдут. Но ведь женщина предлагает остаться только ей. А как же дети? И она спросила:

— А дети?

— Это же не твои дети, — ответила женщина. — Отведём их в город, сдадим куда-нибудь.

— Как… сдадим? — ужаснулась Зойка — Кому?

— Э-э-э, кому, кому… Начальству!

Вчера, когда Зойка кричала на Нину, вся эта ребячья орда на какие-то мгновения действительно показалась ей обузой, которую она взвалила на себя по глупости. Но то были мгновения, за которые её вечно будет жечь стыд. Сейчас мысль о том, чтобы оставить детей, кому-то там «сдать», казалась ей просто чудовищной. И она поспешно ответила:

— Нет, нет! Я их никому не отдам! Я должна довести их до места.

— Э, как знаешь, — сказала женщина и крикнула что-то сыновьям на своём языке.

Исмаил и Абрек кинулись в саклю и скоро вынесли сыр, кукурузу, помидоры. Продукты несли со всех сторон.

— Идите в Махачкалу, — советовала женщина. — Там на поезд сядете.

Зойка давно уже ничего не чувствовала: ни боли в ноге, ни голода. Тупая тяжесть охватила всё тело. Она сознавала, что двигается, но так, как двигается старый заржавевший механизм: медленно, с усилием, рывками. Дети едва волочились за ней. Даже крепкий, выносливый Костя с трудом переставлял ноги. Они опять не ели третьи сутки.

— Кар-тош-ка, — раздался удивлённый голос Вовика, и он, шатаясь, вышел из строя и направился к перекопанному полю.

Все остановились. Отсюда действительно начиналось картофельное поле, с которого сняли урожай. На комке засохшей земли лежала белая картофелина. Вовик обтер её об штаны и откусил кусочек. Пожевав, объявил:

— Вкусная.

Он подошел к Толику, протянул ему надкушенную картофелину:

— На, попробуй.

Толик с жадностью откусил и подтвердил:

— Правда, вкусная.

— Если землю разгрести, можно ещё найти, — подсказал Костя.

Дети как будто ждали этих слов. Они расползлись по полю, разгребая руками лунки, находили оставшиеся картофелины, складывали их в кучку. С дальнего конца поля донёсся девчоночий голос:

— Ой, какой тяжелый арбуз!

Костя, отряхивая с рук землю, пошёл на голос. Девчонка пыталась поднять большую тыкву и, конечно, не могла. Тыква была уродливо кривая, из-за чего её, наверное, и бросили здесь. Но, как видно, успела ещё подрасти и налиться соком.

Огромная тыква! Это было такое счастье! Костя достал свой перочинный нож и стал ловко разрезать тыкву на маленькие ломтики. Глаза ребят горели ожиданием, но никто не посмел бы взять ни кусочка без команды, как и картошку, горка которой высилась рядом. Косте доверяли все — у него был удивительный глазомер.

С тыквой и картошкой покончили быстро, но вставать никому не хотелось. Зойка понимала, что эти крохи только разбудили притаившийся голод.

Сколько они уже в пути? Кажется, сорок шесть суток… Или сорок пять? Зойка силилась вспомнить и не могла. Слабость то и дело наплывала туманом. Надо было идти, но не хватало сил подняться с земли. Уже много дней они шли, не разбирая времени суток, просто когда ещё были на это силы. «Отдохнём немного», — решила Зойка.

— Посидим чуть-чуть, — сказала она, ложась на полузасохшую картофельную ботву, и перед её глазами поплыла бесконечная дорога, которая, казалось, вела в никуда.

Ей представился тот аул, откуда им посоветовали идти в Махачкалу. Они шли тогда всю ночь. Тощенький месяц едва освещал дорогу, но этого было достаточно, чтобы не потерять её. Дважды делали небольшие привалы, а утром набрели на островок каких-то кустарников и сели завтракать. В ауле их снабдили хорошо. Но дальше дорога шла вдали от селений, еды взять было негде, и в Махачкалу они пришли вконец измученными и голодными.

Зойка повела ребят на железнодорожную станцию, чтобы отсюда их повезли до Баку поездом. Но дежурный по станции, выслушав её, с удивлением сказал:

— Ты с луны салился, дэвичка? Нэ знаэшь — война! Эшелоны на фронт нэ могу отправить. Два сутки стоят. Это, знаэшь что? Мине уже к стенка нада ставить! А гдэ я вагоны возьму?

— Нам есть нечего! — крикнула Зойка.

— Эсть нечего? Кушать?

Дежурный постоял в раздумье, потом сказал:

— Пачэму я тибе должен вэрить? Проэзжали здэсь из дэтдома, у них вагоны, дакумэнты. А у вас гдэ дакумэнты?

Зойка опять принялась объяснять, как они оказались без денег и документов, но история эта была настолько невероятной, что дежурный, слушая, недоверчиво качал головой. Тогда Зойка схватила его за рукав и настойчиво потащила к двери.

— Вот смотрите! — сказала она. — Считайте сами, сколько их!

Ребята грустно и устало смотрели на дежурного. Он опешил, увидев больше сотни оборванных и измождённых мальчишек и девчонок, которые стояли непривычно тихо. По их виду, по лихорадочному блеску глаз нетрудно было догадаться, что они действительно сильно голодны. Зойка торопливо полезла в карман:

— Ой, вспомнила! Такие документы сгодятся?

Она достала комсомольский билет и листок со штампом детдома. Дежурный взял листок, с уважением посмотрел на комсомольский билет и пошёл к телефону.

— Слушай, Патимат, — сказал он, набрав номер. — Дальше разговор шёл на незнакомом Зойке языке. Дежурный в чём-то горячо убеждал Патимат, лишь изредка вставляя русские слова:

— Кто будэт платить, кто будэт… Чудачка ты, Патимат! Кто будэт платить… Мы с тобой заплатим.

— Э-э-э, Патимат! У нас с тобой четверо. Прэдставь, что это они…

— Падумаэшь, балшой началник! Пусть идёт сюда, сам смотрит эти дэти… Э-э-э, нэту… Я эму патом обясню. У них дакумэнт эсть!

Дежурный ещё что-то говорил жене, а потом закончил по-русски:

— Маладэц, Патимат! Они сэчас к тибе придут.

Он положил трубку и, подозвав Зойку, подал огрызок карандаша.

— Садысь за стол и пиши, — сказал он. — Пиши: «Палучила в жэлэзнодорожном рэсторане от Патимат Газалиэвой двадцать буханок хлэба и пять кило варэня». Написала? Распишись. Тэпэрь иди и палучай. А вагонов нэту, дэвичка. Идитэ па рэльсам. Нэ сабьётэсь. Нэ бойся, дэвичка, ви же на савэцкой земле, люди памогут.

Хлеб с вареньем они ели на берегу моря. Неподалеку из-под земли торчала труба, из которой лилась чуть тепловая вода. Ею запивали вкусные бутерброды. Зойка радовалась, что так удачно предъявила «документ» — листок со штампом.

На втором она хотела написать письмо Лёне, благо, появился карандаш. Ей стало не по себе от мысли, что за столько времени она этого не сделала и вообще очень мало вспоминала о нём. Но разве до этого ей было? Да и откуда бы она отправила письмо, если на всём пути не встретила ни одного почтового ящика? Вот теперь можно написать, пока детвора плещется в море. Сама она уже искупалась и обсыхала под покосившимся деревянным навесом.

Зойка достала листок и, расправляя его, с улыбкой смотрела на детей. Многие из них первый раз в жизни видели море. Если бы эти дети не были так слабы, измучены, сколько было бы сейчас визгу и восторга. Но всё равно Зойка видела по их лицам, что они очень довольны. «Только чем же я буду их кормить, когда мы съедим оставшиеся десять буханок?» — подумала она, и рука с огрызком карандаша замерла над листком: ведь он может ещё пригодиться, когда им совсем нечего будет есть.

Зойка свернула листок и снова зашпилила карман. Она старалась представить Лёнино лицо, но оно словно потеряло реальные очертания и всё время ускользало из памяти. «Что это?» — с тревогой подумала Зойка, а потом поняла: это слабость, которая то и дело окатывает непослушное тело, дурманит мозг, и память с трудом возвращает то, что затаилось глубоко в сердце. «Доберёмся до места, тогда напишу, — решила Зойка. — Объясню, почему так долго не писала, Лёня всё поймет».

Теперь, лёжа на ботве, она снова старалась припомнить его лицо, но оно расплывалось, отодвигалось. Отчётливо представлялись только его глаза в день разлуки. И тут же почему-то предстали требовательные глаза Королёва. «Ты сберегла детей?» — будто спрашивал он.

Сберегла ли? Исхудавшие так, что видны лишь кожа да кости, они всё-таки живы. Их не раз настигали немецкие самолеты, бомбившие железную дорогу, их изнуряют жара и голод, их иссушает жажда, у них отупели головы и онемели ноги от бесконечного движения, но они живы.

— Костя, посмотри на столбик, сколько ещё километров до Баку?

Костя прошёл вперёд, к верстовому столбу, крикнул оттуда:

— Пять! Пять километров!

— Ещё пять километров!

Это почти день пути. С тех пор, как они постоянно голодают, им не удаётся пройти больше. Приходится часто делать привалы, потому что то и дело кто-то теряет сознание. Уже больше недели они идут по безлюдью. Только рельсы да шпалы, от которых нельзя оторваться, страшно потерять дорогу. Свернёшь в сторону — и неизвестно, хватит ли сил вернуться обратно. А железная дорога обязательно приведёт в Баку. Вот и идут, никуда не сворачивая. Иной раз набредают на дикую яблоню или грушу, на какие-то ягоды, только потому ещё и живы.

Зойка села, оглядела своих. Вспомнила, как старалась взять для них побольше вещей в краевом центре. Теперь уже истоптаны и выброшены все ботинки, потеряны все пальто и полотенца — ни у кого не было сил их нести. По очереди несли от Махачкалы самую драгоценную вещь — бутыль из-под варенья, наполненную водой. Вовик так исхудал, что на лице остались одни белесые брови и ресницы. Таня светилась насквозь. Роза и Люда, как две тени, взявшиеся за руки. Толик… О нём вообще лучше не говорить. Костя тоже очень сдал, но крепится изо всех сил. Самый надёжный помощник. Что бы она делала без него? Нина, хоть и посапывала иногда недовольно, но Зойкины распоряжения выполняла безоговорочно.

Когда кто-нибудь не выдерживал и отказывался идти дальше, Зойка больше не кричала, она, не говоря ни слова, подходила и напряжённо смотрела ему в глаза. Это действовало лучше самых убедительных слов: ребёнок вставал и снова становился в строй.

Пора подниматься. День только начался, и сегодня надо во что бы то ни стало дойти до Баку. Дойти засветло, чтобы успеть обратиться за помощью. Что сказал дежурный по станции? Мы на советской земле, в Баку обязательно помогут. Почему Зойка связывала свои надежды с этим городом, неизвестно. Может, потому, что дальше было море, его не перешагнёшь, и это кто-то должен понять. Понять и помочь им добраться до Средней Азии. Но Баку ещё так далеко! Только бы пройти эти пять километров и не упасть! Ещё один день голода никто не выдержит.

И опять зашаркали по дороге ослабевшие босые ноги. Дети шли, поддерживая друг друга и поминутно останавливаясь, чтобы кого-то поднять или чуть-чуть передохнуть. И если бы кто видел это, он упал бы на колени перед детьми в знак преклонения перед их удивительным мужеством и братством.

— Ну! Вперёд! Родные мои, золотые дети. Только не останавливайтесь, прошу вас. Баку уже близко. Надо дойти.

Зойка говорила тяжело, прерывисто, задыхаясь при каждом шаге. Дети понимающе смотрели на неё и делали ещё несколько шагов.

В город так и вошли, по шпалам. Остановились около привокзальных зданий. Проходивший мимо рабочий с удивлением оглядел детей, которые неизвестно откуда взялись, да ещё в таком количестве. Зойка обратилась к нему:

— Скажите, пожалуйста, где эвакопункт?

— А вам зачем туда?

— Детдом эвакуируется.

— Идите в порт, там эвакопункт. Обращайтесь прямо к Амирову.

«Амиров, Амиров», — повторяла Зойка, чтобы запомнить фамилию. Она не знала, кто это, но понимала, что от него зависит их судьба. Значит, надо сегодня же его найти.

День ещё не кончился, когда они пришли в порт, и солнце продолжало жечь. Зойка усадила детей под стеной дома, где было немного тени, и приказала не двигаться с места. Она осмотрела и ощупала свёе платье — сплошные дыры. Как в нём идти к Амирову? Нина Трубникова, немного помявшись, сняла с себя вязаную кофту, которая выглядела чуть получше:

— Возьмите, Зоя Дмитриевна.

Зойка благодарно кивнула Нине, накинула кофту поверх платья и, преодолевая слабость, пошла к большому белому зданию, которое осаждала огромная толпа, похожая на единый организм, исторгавший крики, просьбы, стенания. Здесь никому ничего невозможно объяснить. Но как же тогда пробраться к заветной двери? Зойка попробовала протиснуться между людьми, но её тут же вытолкнули, а одна женщина визгливо крикнула:

— Лазят здесь оборвашки всякие! А ну марш отсюда, воровка!

Зойка промолчала: у неё не было сил защищаться. Она держалась только на одной мысли: как пробраться к двери. Кажется, есть один способ. Зойка опустилась на четвереньки и стала проползать между ногами. Её пинали, старались вытолкнуть, наступали на руки, а она ползла и только иногда выкрикивала, пытаясь кого-нибудь разжалобить:

— Пропустите, там моя мама!

Когда Зойка добралась, наконец, до двери, то выглядела далеко не представительно. Но не отступать же из-за этого! Она шагнула к двери, но тут опять заминка: милиционер открывал её только для счастливчиков, у которых были пропуска. «К товарищу Амирову по коридору направо, третья дверь», — направлял он их. Быть так близко у цели и вернуться ни с чем? Нет, это невозможно, дети перемрут за ночь. И Зойка решительно обратилась к милиционеру:

— Мне надо к Амирову.

— Пропуск.

— Нет у меня пропуска. Но мне надо к Амирову!

— Всем надо к Амирову, — нетерпеливо сказал милиционер. — Иди отсюда, девочка, не мешай.

Зойка поняла, что препираться бесполезно. Ему ведь ничего не объяснишь, когда со всех сторон напирает такая толпа. Эх, была не была! Зойка юркнула под рукой милиционера и схватилась за ручку двери.

— Ты куда?! — крикнул милиционер и потянул Зойку за кофту.

Кофта с треском порвалась, но Зойка всё-таки вырвалась и шмыгнула в дверь. Боясь, что страж порядка нагонит её и вышвырнет отсюда, она побежала по коридору, насколько хватало сил, помня, что нужна третья дверь направо. И остановилась только перед табличкой: «А.Г.Амиров».

Зойка ворвалась в кабинет и сразу увидела его за столом. Вдоль стен сидело множество других мужчин, но Зойка поняла, что тот, за столом, и есть Амиров. Он удивлённо глянул на странное существо, так неожиданно ворвавшееся в его кабинет, и ещё не успел ничего сказать, как Зойка крикнула:

— Товарищ Амиров, я к вам!

— Кто тебя послал? — удивлённо спросил Амиров.

— Никто. Я сама прорвалась. У меня дети, товарищ Амиров!

— Дети? — Амиров был поражён. — А тебе самой сколько лет?

— Шестнадцать!

— И…и…уже дети? Сколько?

— Сто двадцать четыре!

Амиров недовольно дёрнул плечом:

— Слушай, девочка, ты что мне голову морочишь?

— Товарищ Амиров, я веду детей из детдома. Эвакуируемся мы. Пожалуйста, выслушайте меня и помогите, иначе мои дети умрут этой же ночью от голода.

— Говори! — разрешил Амиров.

Зойка удивлялась, откуда у неё взялись силы. Она говорила, не останавливаясь, торопилась рассказать всё, чтобы те, кто сидит в этой комнате, а прежде всего сам Амиров, поняли её, поняли, как нужна помощь детям. В доказательство она отстегнула карман, вытащила комсомольский билет, оставшийся листок со штампом детдома, который больше так нигде и не пригодился, и положила перед Амировым.

— Правильно, ваш детдом должен был пройти через наш эвакопункт. Но ещё в начале августа. Как вы запоздали!

— Но мы же… пешком. Полтора месяца!

— Да, да, — задумчиво сказал Амиров. — Но это… непостижимо!

Он подошел к Зойке, легко поднял её, держа под локти, и повернул несколько раз, словно хотел, чтобы все хорошенько рассмотрели эту девочку.

— Смотрите, — сказал Амиров. — Дитя привело детей. Тысячу километров пешком! Ничего не испугалась. Сто двадцать четыре жизни сохранила! Вы понимаете это? Сто двадцать четыре жизни! Смотрите на эту девочку — перед вами настоящая героиня!

Амиров опустил Зойку на пол. В глазах у неё было темно от головокружения. А сердце бешено и гулко колотилось от радости: теперь они спасены! Амиров нажал на кнопку. Вошёл человек.

— Накормить детей и сегодня же посадить на пароход до Красноводска, — приказал Амиров.

— Сколько ребят?

— Сто двадцать четыре.

— Очень много. Невозможно сегодня, товарищ Амиров.

— Для них не может быть ничего невозможного! Найдите место хотя бы на барже.

— Слушаюсь.

Амиров достал из стола две картонки и подал Зойке:

— Вот по этой вам дадут здесь супа и хлеба. А по этой в Красноводске на морском вокзале получишь пятнадцать тысяч рублей. Это вам на дорогу до самого места. И не экономь, корми детей хорошенько, и так наголодались.

Вторую картонку Зойка спрятала в карман, а по первой они получили два ведра супа в столовой около порта. Когда стали разливать по оловянным мискам, оказалось… ровно сто двадцать четыре порции. Глядя на свою пустую чашку, Зойка теперь только поняла, что она нигде не назвала себя, сто двадцать пятую.

— Эх, что ж ты так, — сокрушённо сказал мужчина, который принёс вёдра с супом, — больше ничего не дадут, у нас строго.

Первыми встали Костя, Люда и Таня, за ними — остальные. Дети, привыкшие в пути делиться всем по-братски, и на этот раз не начинали есть, пока еду не разделят всем поровну. Они сидели и ждали, когда последнюю порцию супа перельют из ведра в чашку. Увидев, что миска Зои Дмитриевны пуста, каждый подходил и отливал из своей ложку супа. Скоро чашка была полна до краев, а те, кто ещё не успел перелить свою кроху в миску Зои Дмитриевны, толпились около, не начиная есть, и Зойке стоило немалого труда уговорить их приступить к еде.

Наконец все расселись и начали есть. Зойка закусила губы, боясь разреветься у всех на глазах. Если бы можно было поставить пробу на каждом сердечке, она поставила бы самую высокую. Потому что никакими словами невозможно выразить, какие это замечательные дети. В тот момент яснее, чем когда-либо, ей представлялась совершенно чудовищной мысль о том, что их можно бросить. Зойка, отвернувшись в уголок, принялась есть, а крупные солёные слёзы капали в миску с супом.

Жажда

После ужина их повели в порт, и здесь, у причала, Зойка увидела странное сооружение: баржа не баржа, паром не паром… Однако называли его пароходом. Толпы людей, как и перед эвакопунктом, напирали на широкие сходни, и Зойка со страхом подумала, что им невозможно будет пробиться. Но военные патрули ловко сдерживали напиравшую толпу и пропускали только очередных.

Всю ночь пароход простоял у пристани, а лишь рассвело, отправился в путь. Зойке казалось, что с того момента, как они погрузились на него, прошла целая вечность — так медленно и грузно одолевал он волну за волной. А плыли они всего двое суток. Вернее, плыли днём, а ночью судно становилось на якорь.

Место детдомовцам выделили на носу, где они едва размещались, тесно прижимаясь друг к другу. Днём нещадно пекло, но спрятаться было негде: вся палуба забита людьми до отказа. Зойка чувствовала временами, как вместе с пароходом колышется что-то у неё в груди и поднимается грузной тошнотой к горлу. Голова раскалывалась от жары, казалось, вот-вот взорвётся. Но надо было держаться и подбадривать детей. Тяжело роняя слова, она рассказывала им сказки.

Воду выдавали один раз в день. Дети брали бутыль из-под варенья, которую чудом сохранили, несколько баночек, бутылочек и приносили положенные им десять литров. Дрожащими ослабевшими руками ставили драгоценную ношу в центр круга, и начиналось самое приятное в этом морском путешествии: каждый получал свои несколько глотков воды. Она была мутноватая и тёплая, но это была вода!

На третий день произошла катастрофа: ребята вернулись в слезах, они разбили бутыль, не хватило сил удержать её. Воды в баночках и бутылочках так мало, что едва хватало по глотку или два на всех. Глоток воды в сутки на таком пекле равносилен капле в пустыне, которую мгновенно поглощает песок. После полудня, когда солнце становилось особенно беспощадным, все буквально валились друг на друга, охваченные тягостным дурманом. А тут ещё качка. Зойка, сдерживая тошноту, пыталась рассказать сказку про Дюймовочку. И вдруг раздался испуганный крик: «Роза умирает!»

Зойка пробралась к девочке. Роза сначала лежала без движения. Потом глубокий обморок перешёл в бред. Роза широко открывала глаза, безжизненные, пустые, и слабо вскрикивала:

— Это немцы! Немцы! Вы не отдадите меня? Нет? Не отдавайте меня немцам! Пожалуйста… не отдавайте… немцам.

Наконец она умолкла, и Зойка пришла в ужас от того, как быстро и неумолимо уходит жизнь из маленького тельца.

— Воды! — крикнула Зойка, позабыв, что её негде взять.

Неожиданно отозвался Костя.

— Сейчас, сейчас, — говорил он, торопливо разрывая свою рубашку на полоски.

Соединив их, Костя обвязал самодельной веревкой жестяную баночку и закинул в море. Скоро он вытащил почти полную баночку воды.

Зойка смочила Розе виски, губы, но девочка не шевелилась. Тогда она силой разомкнула ей рот и стала вдувать струйку воздуха. Зойка почувствовала, что у неё самой скоро лопнут лёгкие, в голове стоял красный туман, но она дула и дула, пока Роза не открыла глаза.

— Ну? Вот и хорошо… Вот и умница, — приговаривала Зойка, поглаживая чёрные косички. — Держись, маленькая. Держись, моя хорошая. Нельзя нам сейчас умирать. Столько выдержали, а теперь вдруг умереть, когда уже почти приехали. Нельзя, моя хорошая… Девочки, ну-ка сядьте вот так, прикройте ей голову.

Девочки сомкнулись полукругом, образовав крошечную площадку, на которую не падали прямые лучи солнца. Уложив Розу, Зойка глянула на Таню — та безучастно смотрела перед собой, и было непонятно, видит она что-нибудь или нет. «Сейчас упадёт», — испугалась Зойка.

— Танюша, ну-ка ложись вот сюда, — сказала она и, взяв малышку на руки, перенесла к Розе.

Всего-то несколько шагов, да и ноша невелика, а у Зойки глаза застелило темнотой. Она сделала несколько глубоких вдохов, дождалась, когда взгляд прояснится, и огляделась. Так, кто там ещё? Вовик и Толик? Нет, эти вроде молодцы, держатся. Оба чёрные, как обугленные головешки, но сидят рядом и о чём-то шепчутся. Были бы у них силы, они бы тут всё вверх дном поставили. Но сил нет, и мальчишки притихли.

Зойка села на своё место, чувствуя, как красноватый туман охватывает мозг. Только бы не упасть! Только бы не упасть! Надо продержаться до вечера. Солнце опустится в море, и остывающий воздух охладит голову, тело. Станет легче, и можно будет накопить за ночь силы, чтобы выдержать следующий день. Ей надо держаться — ведь у неё на руках дети — сто двадцать четыре жизни, за которые она в ответе и которые стали ей так дороги. А Роза и Таня не выдержат, если она не отдаст им свою порцию воды.

Уже два дня Зойка отказывалась от воды, отдавая её Розе и Тане. Когда становилось невмоготу, она протягивала руку Косте, и он, сразу понимая её, опускал в волну ржавую баночку. Зойка делала два-три глотка, но от морской воды только в первое мгновение становилось легче, а потом усиливалась тошнота, и чёрные рваные пятна расползались перед глазами.

Шли пятые сутки по морю. Пароход плыл так медленно, что Зойке казалось порой, будто он стоит на месте не только ночью, но и днём, судорожно подрагивая на волнах. Она уже совсем не могла встать. Силилась поднять голову, но её будто приковали к палубе тяжёлыми раскалёнными цепями. Зойка закрыла глаза, и ей казалось, что она стремительно летит в бездну.

В бездну? Не-е-ет, это она быстро катится на санках с горы, а Юрка разгребает руками снег и бросает ей прямо в лицо. Снег почему-то горячий и мягкий, как тополиный пух, нагретый солнцем, он забивает нос, рот, и вот уже совсем нечем дышать.

— Юрка, прекрати! Я задохнусь! — кричит Зойка.

Брат смотрит на неё странным неподвижным взглядом и говорит:

— Это тебе за то, что ты бросила нас.

Зойка силится понять, что он такое говорит. Как бросила? Вот она стоит на своей тихой улице, а вокруг цветут тополя. Тополиный пух белым снегом летит над городом, лезет в глаза, в нос, рот, и опять нечем дышать.

Надо бежать отсюда, пока пух не забил все лёгкие! И Зойка бежит в степь, где яркими фонариками горят весенние тюльпаны. На краю цветущего поля она увидела… Лёню!

— Ты вернулся? — радостно кричит Зойка. — Ты вернулся!

— Тише, — говорит Лёня шёпотом. — Тише. Послушай, как поют жаворонки.

Он почему-то очень серьёзен, наверное, совсем ей не рад. Зойка боится, что он уйдет, и послушно поднимает тяжёлую голову к солнцу, слушая долгий переливчатый звон. Но странно, жаворонки поют не так красиво, как в прошлый раз. Скорее, они трещат, как кузнечики.

— Это потому, что хочется пить, — сурово говорит Лёня и уходит, медленно и тяжело ступая по цветущим тюльпанам.

— Куда же ты? — кричит Зойка. — Ведь я пришла к тебе! Я так люблю тебя! Куда же ты?

Но Лёня уже далеко.

— Это потому, что хочется пить, — снова слышит Зойка, но не может понять, чей это голос. — Это от жажды.

Она открывает глаза и сквозь туман видит тонкие грязные ручонки, которые протягивают к ней жестянку, полную воды.

— Зоя Дмитриевна, попейте немного, — уговаривает её сразу несколько детских голосов.

Костя машет над ней остатками своей рубашки.

— Очнулась, — облегчённо говорит он. — Зоя Дмитриевна, сделайте большой глоток и сразу вдохните воздух.

Зойка смачивает губы водой и медленно втягивает в себя тонкую струйку воздуха, затем делает большой глоток, не чувствуя тошнотворного привкуса морской воды. Они дают ей настоящую пресную воду, целую баночку! Значит, по меньшей мере, десять ребят отказались от своего спасительного глотка, чтобы спасти её. Она не может принять этот драгоценный дар, не может! Угораздило же её потерять сознание! А вдруг и дети? Как они там?

— Как дети? — шепчет она, чувствуя, что ещё не имеет сил говорить.

— Порядок, — Костя кладет ей на лоб свою рваную рубашку, смоченную водой, — все живы. Вы лежите. Выпейте ещё воды.

— Нет, — шепчет Зойка, — нет.

— Выпейте, — просит Костя, — без вас нам никак нельзя.

Смысл этих слов не сразу доходит до Зойки, но она, наконец, понимает: ей нельзя падать в обморок, нельзя умереть, надо держаться, чтобы довезти этих детей до места. Она возьмет ещё один глоток воды, чтобы выжить. Ну, два, не больше. Зойка медленно втягивает воду, долго держит её во рту и так же медленно проглатывает, затем решительно отстраняет баночку рукой. Костя снова кладет ей на лоб рубашку, смоченную морской водой.

Мысли тяжело ворочались в голове, но всё же к ней вернулась способность думать. Ей стало лучше, потому что кто-то отдал ей свой глоток воды. Костя, наверное, первым отказался от своей порции. Но в старой жестяной баночке было много крошечных порций. Эти удивительные дети не пожалели их для неё, хотя сами изнывали от жажды. Она уже знала разрушительную силу жажды, знала, как неимоверно тяжело её вынести. И они сознательно пошли на это.

— Зоя Дмитриевна, вам лучше? — над нею склонились Люда и Нина, стараясь прикрыть её своими телами от солнца.

— Лучше. Спасибо, девочки. Передайте детям большое спасибо за воду. Вы все… замечательные. Таких больше нет.

Ночью Зойка поднялась. Она с трудом добрела до борта и, опустив голову, жадно вдыхала воздух, насыщенный морскими брызгами. Сильно кружилась голова, в висках беспрерывно трещали сотни цикад. Тёмная колышущаяся вода притягивала к себе. Нырнуть туда — и кончатся все мучения. Нырнуть нельзя — у неё дети.

Днём, когда накалилось солнце, Зойка снова впала в беспамятство. Она приходила в себя и опять погружалась то ли в полуобморочное состояние, то ли в мучительный сон со страшными видениями. Кончались шестые сутки пути по морю, впереди уже виднелся Красноводск. Очнувшись, Зойка увидела Костю и Люду, которые брызгали ей в лицо водой.

— Помогите сесть, — попросила Зойка.

Костя и Люда подставили с обеих сторон плечи, и Зойка, ухватившись за них руками, села. Все плыло и качалось перед её глазами, она едва различала лица ребят. Накануне дети заставили её выпить немного воды, а сегодня она разделила свою порцию между Розой, Таней и Толиком, которые были уже совсем плохи. Зойка думала, что несколько вчерашних глотков помогут ей выстоять, но почувствовала, как силы покидают её, а голова превратилась в раскалённый шар.

— Смотрите, уже Красноводск, — сказал Костя, указывая рукой на далекий берег.

Зойка хотела подняться, но тяжёлая голова тянула вниз и гудела так, что почти ничего невозможно было расслышать. Гул с каждой минутой усиливался, и едва Зойка успела сообразить, в чём дело, как кто-то закричал:

— Самолёт!

Не ожидая ничего плохого, кое-кто приветственно помахал рукой. Раздалась пулеметная очередь. На корме закричали. Самолёт развернулся, снова дал очередь и пошёл на третий круг. И люди, у которых только что не было сил поднять голову, вскакивали в страхе, бросались за борт, как будто в воде можно было найти спасение. Непонятная сила подняла Зойку. Она села и, видя, что кто-то из девочек побежал к борту, крикнула:

— Лежать!

Её голос был так слаб, что она сама себя еле услышала, и тогда команду повторил Костя:

— Всем лежать!

Дети прижались к палубе, но несколько девочек из Буденновска всё же успели прыгнуть за борт. В Зойке сработала какая-то пружина. Она подскочила и, шатаясь, опасаясь каждую секунду упасть на палубу, побежала к борту. За ней спешили Костя, Люда и Нина. На воду уже летели спасательные круги, канаты.

Самолёт, переполошив всех, быстро улетел. Девочек вытащили из воды. Костя пересчитал ребят и успокоил Зойку:

— Все, Зоя Дмитриевна. Не волнуйтесь, все на месте.

Через полчаса пароход вошёл в порт.

Зеркало

Время к вечеру, а солнце не унимается. Раскалённое до бела, оно пронизывает острыми лучами тело, голову, отнимая последние силы. До эвакопункта всего несколько метров, но Зойке казалось, что они никогда не кончатся. Наконец она вошла в кабинет и протянула симпатичному белобрысому пареньку картонку, которую ей дал в Баку Амиров. Тот достал из стола бумажку с печатью, подал Зойке:

— По этому документу сядете в поезд сегодня ночью.

Потом отсчитал пятнадцать тысяч рублей, достав их из сейфа, и сказал:

— Идите на рынок, в порту вы ничего не купите.

Она с благодарностью подумала об Амирове: наверное, успел сообщить сюда о них, потому всё прошло так гладко. Но рынок их разочаровал, там, как и в порту, ничего не было — день кончался, и почти все уже разошлись по домам. Удалось купить только несколько дынь и солёной рыбы. С этим и сели в эшелон.

Поезд едва тащился по раскалённой пустыне, делая остановки лишь на меленьких разъездах да в открытом поле. Зойка кормила детей солёной рыбой один раз в день, на ужин давала по ломтику дыни, которые, впрочем, кончились уже на вторые сутки. Их постоянно мучила жажда, но теперь она не была такой страшной. На каждом разъезде они находили кран или колодец и набирали воду во все бутылки и банки, какие удалось насобирать. Хуже было с едой: рыба кончалась, а они при всём своём богатстве нигде не могли ничего купить.

На третий день к вечеру поезд надолго стал в степи. Зойка, пошатываясь, вышла из вагона, стала в тени. Она чувствовала, что с ней случилось что-то нехорошее, непоправимое. Только огромным усилием воли заставляла она себя воспринимать окружающее. Мир ускользал от неё, как тень. Всё чаще и чаще глаза застилало чёрным туманом, и Зойка ощущала такую пустоту, что, казалось, и сама стала бесплотной, неосязаемой. Память отключалась, и Зойка долго не могла вспомнить, почему, зачем и куда она едет в этом эшелоне.

Но сейчас был период ясности. Зойка повязала волосы клочком Костиной рубашки, который приспособила под косынку, чтобы спрятать почти два месяца немытые волосы. Откуда-то потянуло вкусным, давно забытым запахом. Зойка пролезла под вагоном и увидела в голове поезда много детей, одетых совершенно одинаково. Подошла ближе и увидела: одни уже ели кашу, другие стояли в очередь к поварихе, которая развела свой очаг прямо в степи. Рядом сидел худощавый мужчина.

Страницы: «« « ... 56789101112 » »»