На фейсбуке с сыном Вишневский Януш

Но не обязательно себя «загружать», чтобы почувствовать близость к Богу и единение с Ним.

Хотя это, бесспорно помогает, как доказывает эксперимент доктора из Гарварда, Панке Уолтера, теолога и врача по профессии. Этот Уолтер 20 апреля 1962 года, у меня как раз был день рождения, в пятницу, причем не в обычную пятницу, а в Великую, Страстную, пригласил двадцать студентов теологической школы в часовню на торжественную мессу. Условием участия студентов в эксперименте была исключительно добрая воля, никакого принуждения. Десяти студентам он дал проглотить перед мессой тридцать миллиграммов псиллоцибов, о которых мы говорили выше, а другой десятке — витамин В3, известный также под названием РР, а Тебе, сыночек, от глубины Твоих познаний в химии, знакомый как никотиновая кислота. Замысел Уолтера был хитроумным, ведь В3 — не обычное плацебо. В большой концентрации он вызывает различные физиологические реакции, такие, как румянец, приливы жара, как у женщин во время климакса, и ощущение, что под кожей что-то шевелится, но — тут-то и зарыта собака — психоактивности она вообще не проявляет. Студенты, с которыми Уолтер договорился об эксперименте, не были в курсе, что конкретно глотают, знали лишь, что цель доктора Уолтера — установить, действительно ли энтеогены, то есть психоактивные вещества, употребляемые в течение тысячелетий в контексте религиозном, спиритическом или шаманском, оказывают некое воздействие. Обе группы верили, что во время мессы будут находиться под воздействием псиллоцибов и своей веры в Господа Всемогущего. Проглотив таблетки, студенты приняли активное участие в религиозном переживании торжественной мессы, посвященной Распятию. А после мессы сдали отчеты о своих ощущениях. Именно эти отчеты сделали эксперимент Панке Уолтера известным во всем мире как «эксперимент Великой пятницы», или «эксперимент в часовне Марш», который занесли во все энциклопедии. Из тех десяти студентов, кто перед мессой получил псиллоцибы, девять во время мессы испытали мистические или религиозные переживания, которые до сих пор не испытывали, в то время как во второй группе, которая получила витамин РР, такого рода переживания испытал лишь один студент. Этот результат я комментировать не буду, считать-то Ты и сам хорошо обучен. Добавлю лишь, что Панке этот эксперимент задумал и провел именно в шестьдесят втором, а не пятью годами позже, а то ведь мог и в тюрьму американскую угодить — в 1967-м псиллоцибы были объявлены вне закона, как и легальное до того времени ЛСД. К огромной радости ада в конечном итоге, ибо преступность, связанная с наркотиками, выросла в результате многократно.

Раз уж мы заговорили о наркотиках, вере и эффекте плацебо, я Тебе скажу, иногда мне кажется, будто целительная для души (а иногда и тела) вера в Бога на самом деле тоже такое плацебо. А что если боги — неважно, из какой религии — на самом деле не что иное, как наркотики, в химическом составе которых нет никакого действующего вещества? Мы поверили, что оно там есть, и по причине собственной сильной веры в то, что должно действовать, попали в зависимость. Мне вспоминается рассказ известного чешского психиатра Олдржиха Винаржа. В урезанной он-лайн версии, поскольку эти тупицы из отдела пропаганды ада уже восемнадцать лет никак не соберутся рассмотреть мои заявки на бумажную версию. Думаю, что они их и не читают.

Но я не об этом. Как-то к Олдржиху Винаржу пришла на прием женщина, страдающая болями. У нее болело буквально все тело. Олдржих понял, что эти боли маскируют депрессию. На боль отлично действует морфин — снимает ее напрочь. И Винарж начал лечить эту женщину морфином. На самом-то деле он впрыскивал ей под кожу не что иное, как обычный физиологический солевой раствор. Действовало чудесно! Пациентка вдруг уверовала в Бога, а ведь чехи в массе своей атеисты. Боли у нее от физиологического раствора проходили. Она прибегала к Винаржу к десяти утра, как в церковь на утреннюю мессу. А однажды доктор Винарж уехал в отпуск, и когда вернулся — у этой женщины были все признаки морфиновой ломки, потому что во время его отсутствия ей никто уколы солевого раствора не делал. У меня в мозгу, сыночек, это как-то удивительно соединилось с мыслью о Боге как плацебо. Но это так, к слову.

Картинку из той блудной дискотеки в варварско-декадентском Лос-Анджелесе я нарисовала лишь для того, чтобы продемонстрировать: серотонин, допамин и еще обойденный мной вниманием моноамин облегчают восприятие Бога. Но ведь жизнь — не дискотека. И мало кто, обдолбанный экстази, кокаином или псиллоцибами, спешит на мессу в церковь. В лучшем случае это случается наутро, под воздействием остатков неразложившегося еще в печени этанола, — то есть с похмелья.

Религиозность, которая является лишь одним из показателей трансцедентальности (а эта штука намного больше, чем Бог и Ко, мне сам Абрахам Маслоу о ней рассказывал), сама по себе ад не особо беспокоит. У нас здесь такое количество верующих грешников — больше, чем песчинок на пляже. Трансцедентальность, сыночек, это нечто большее, чем посты, службы, таинства, пасхальная исповедь или вечерние молитвы, к которым я вас с Казичком так упорно призывала и которые вы, по лености и недомыслию, никогда не исполняли. Трансцедентальность — это ощущение своего единства со всем видимым и невидимым, полное забвение себя как индивидуальности и растворение в прекрасной, чудесной вселенной, частью которой ты являешься. Трансцедентальность — это мироцентризм, в противовес антропоцентризму, так я, сыночек, понимаю. При этом люди ощущают прикосновение вселенной как исключительное благо, желают добра всему сущему. И скалам, и морям, и деревьям, и цветам, и муравьям, и ежам, и белкам, и гиенам, и жирафам… и людям прежде всего. Те, кто прикоснулся к трансцедентальности, хотят всегда быть на высоте. А это для ада самый страшный кошмар.

Для Ада не может быть ничего хуже, чем безгрешный трансцедентальный атеист.

Честно Тебе признаюсь, этот ужас ада я понимаю и разделяю. Здесь проблема трансцедентальности — горячая тема, и местные обитатели вносят различные инициативы, как ее влияние на Земле ослабить, а на различные проекты и исследования в этой области выделяются огромные средства. Но толку пока немного. В аду пытаются анализировать механизм возникновения трансцедентальности у людей, методы и техники ее измерения. И альтернативы земным техникам ад предложить пока не в состоянии, что часто является на митингах оппозиции аргументом, чтобы всех этих «высоколобых»'разогнать к чертям собачьим, а освободившиеся средства направить на зарплаты учителям, которые как-никак «работают на переднем фронте борьбы за грех». Это, конечно, чистой воды популизм, и больше ничего.

Но вернусь к трансцедентальности, сыночек, ибо она много общего с геном Бога имеет. На Земле для ее измерения применяется всего одна методика, созданная мудрым американским врачом и одновременно генетиком Робертом К. Клонингером, который в восьмидесятых годах прошлого столетия разработал тест и широко распространил его среди коллег — психологов, антропологов, нейробиологов, социологов, теологов и прочих «логов». Если четко и честно ответить на вопросы этого теста, можно вычислить собственную трансцедентальность. Многие завистники и противники Клонингера пытались оспаривать достоверность получаемых результатов, но ничего не добились, и тест Клонингера, который носит название TCI, и сегодня остается наиболее точным и признанным средством измерения человеческой трансцедентальности. Если кто-то в этом тесте — к примеру Ты, ну чисто гипотетически! — набирает 99 баллов, это значит, что его трансцедентальность сравнима с той, которую приобрел буддистский монах, долгие годы медитировавший, использовавший практики дзен-буддизма, и практически достигший в просветлении уровня самого Будды. Если же испытуемый набирает два балла, скорее всего перед нами политик, который из всех вопросов теста понял лишь два, да к тому же, отвечая на них, рефлекторно наврал.

И вот наконец, сыночек, я вплотную приближаюсь к выводам о гене Бога, о котором, собственно, и собиралась сказать. Результаты теста Клонингера для репрезентативной группы случайно выбранных людей были собраны. У всех этих людей генетическими методами был установлен полиморфизм А3350C на гене SLC18A2. Оказалось, что люди с полиморфизмом СС, СА, АС в тестах Клонингера достигали значительно более высоких результатов по сравнению с носителями полиморфизма АА. Сочетание оснований АА, то есть Антихрист/Антихрист, коррелирует со значительно более низкими значениями трансцедентальности. Люди, которые имеют основание С (Христово, ну, ты помнишь!) у гена, транспортирующего серотонин и допамин, более трансцедентальны. Получается, только цитозин в соответствующем месте и имеет влияние на восприятие и понимание Вселенной: от любви к природе до любви к Богу, от ощущения единства со всем миром до готовности к самопожертвованию ради улучшения этой самой Вселенной. Поэтому ген SLC18A2, более известный как SLC18A2, называется еще геном Бога. Само объяснение полиморфизма А33050C на гене VMAT2 в контексте близости влияния Неба вызвало большой переполох в аду, что неудивительно. Здесь ждут от своих ученых, что те изобретут эффективный научный способ заставить эти СС, АС или СА мутировать в полиморфизм АА, для ада весьма удобный и желательный, и повсеместно эту методику распространять. Но никаких конкретных проектов пока не предвидится, все, как и прежде, зависит от невнимательности Бога, который VMAT2 случайно метит двумя А. Бог все-таки, как видно, ошибается редко, и такие мутанты, как Гитлер, Сталин и компания в истории появляются редко… ну, или нечасто. В последнее время здесь выделен на науку адски большой бюджет, и не исключено, что проект «Ген Бога» получит дополнительное финансирование.

Думала я, думала об этом гене Бога, о полиморфизме на VMAT2 десятой хромосомы — и такая меня, сыночек, охватила по Тебе тоска, аж серотонина на синапсах не хватило, он во мне просто полностью уничтожился. А это для гена Бога вредно. Если бы в аду были леса и в них росли волшебные грибы, я бы, сыночек, в эти леса отправилась и пожирала бы эти грибы, как первую клубнику весной, чтобы хоть сколько этого псиллоциба из серединки извлечь, максимально себя одурманить и тоску эту уменьшить. Или купила бы у дилера на последние деньги маленькую понюшку кокаина, а то и таблетку экстази — и отдалась бы воспоминаниям о Тебе. Какой Ты был маленький, любимый и единственный, как ручки ко мне тянул и губ моих пальчиками крошечными касался… или как за соски меня нетерпеливо хватал, когда голод Тебя одолевал… И я всовывала Тебе в рот свой сосок, между губ, и такой у меня случался трип, — никакое ЛСД рядом не стояло, да и сравнивать это никак нельзя. Во время кормления в моем организме происходили такие выбросы окситоцина — никакой «Нирване» такого не добиться. Если бы я торговала химией, я прежде всего продавала бы окситоцин. Потому как это прекрасная молекула, и она Богу действительно удалась. Вода, кислород, запахи Рождественского сочельника и окситоцин — Его бесспорные удачи. А окситоцин, пожалуй, — наибольшая. Без нее я бы не испытала наслаждения от сокращений матки, когда Леон со всем старанием во мне Тебя, сыночек, зачинал, не имела бы молока в грудях своих, чтобы им Тебя кормить, когда время наступало. И без окситоцина я бы не смогла ощутить этого райского блаженства, когда Ты молоко из моей груди сосал, и я парила над теорией вселенной перед Большим Взрывом. Я была связана с тобой каждой клеточкой, каждым рецептором. Каждым, Нуша. Хотя на самом деле я была связана только с Твоим ртом своим обмусоленным соском. И если бы в этот момент какой угодно Бог вознамерился Тебя у меня отобрать — ручаюсь, я заставила бы Творца отказаться от своего проекта. Ибо мать, кормящая дитятко, важнее любого проекта. И все. Точка. Понимаешь меня, сыночек?

Так сильно я Тебя люблю…

И знаешь, мои чувства сродни тем, какие испытывает всякая влюбленная женщина — хотя я, конечно, люблю Тебя иначе! Это мгновенный укол ревности под сердцем и сзади, под лопаткой — когда вижу, как зубами и губами Ты касаешься сосков своей возлюбленной. Ты целуешь и сосешь ее грудь не так, как мою, припадая к ней, утоляешь голод совсем другого рода и находишься в этот момент под воздействием совсем другой «химии» — но я не могу устоять перед волной зависти, которая окатывает меня. Я завидую этой женщине, завидую окситоцину, который у нее выделяется и наполняет ее тело нежностью, смешанной с наслаждением. Потому что стереть из памяти прикосновения Твоих губ к моей груди я не хочу и не могу. Кормящие матери так устроены, что забыть эту связь, эти мгновения до конца света не могут. Причем ревность возникает у меня только в тот момент, когда Ты касаешься именно груди другой женщины. Когда ты ее губы, небо, волосы, лоб, щеки, веки, шею, спину, уши, ягодицы, стопы и пальцы стоп, бедра, лоно и ладони целуешь, зависти я не испытываю, только воспоминание о Леоне так меня одолевает — дышать не могу.

Думаю, это у меня своеобразное извращение к старости выявилось, и потому собираюсь Зиги Фрейда при ближайшей возможности подробно порасспросить, чтобы он у меня определил какой-нибудь новый прекрасный «эдипов комплекс». Фрейд такие просьбы любит, потому как, во-первых, ему космически скучно, а во-вторых — в моем случае он может обнаружить «кровосмесительные тенденции и стремление к единению субъекта с первичным сексуальным объектом (с матерью в случае мужчины и с отцом в случае женщины)». Если бы он мне это своим профессорским авторитетом подтвердил, у меня к образу разведенки, да не один раз, пьяницы, шлюхи, рыжей нимфоманки, соблазнительницы, официантки у эсэсовцев, матери двух выблядков прибавилось бы обвинение в инцесте, а это сильно украсило бы мое адское резюме. Фрейда я, наверное, уговорю, вот только дождусь, когда у него наступит снова кокаиновая фаза, уж больно красивые и многозначительные комплексы ему тогда в голову приходят.

Ты, сыночек, изумительного трипа на окситоцине почувствовать не можешь, к сожалению, хотя, я знаю, хотел бы. Так уж распорядилась эволюция, окситоцина в тебе мало, все на тестостероне замешено. А тестостерон — нехорошая молекула. Столько несчастий он человечеству принес — ни в одной библиотеке не хватит книг, чтобы все описать. В аду тестостерон обожают: каждый пиар-проект содержит скрытую рекламу тестостерона, структура тестостерона — любимый мотив всевозможных символов, во всевозможных контекстах. На каждом флаге, на каждом гербе любого, даже самого маленького образования есть тестостерон. Тестостерон в аду «рулит». А это совсем не хорошо, как Ты, сыночек, знаешь. Потому что в некоторых странах от этого тестостерона умирает больше женщин, чем от рака груди. Причем умирают они в ужасных муках.

Похоже, создавая тестостерон, Бог слегка увлекся.

Для многих этот факт является доказательством того, что Бог терпеть не может женщин. Мужчины под действием своего тестостерона часто впадают в грешное неистовство, причем им-то кажется, что в это время в них Бог вселяется, а значит, все, что они делают, хорошо. В последнее время я о том наслушалась на популярной лекции, организованной исламскими грешницами, которые давно уже создали инициативную группу с лозунгом «Бог ненавидит женщин. Что в этом хорошего для ада?» Эта группа пока имеет небольшой общественный резонанс, но, чувствую, скоро все изменится, ибо еврейское лобби ада решило выступить с поддержкой этого начинания. А уж там, где евреи в дело вступают — там динамика совсем другая. Поддерживают же они этот проект потому, что он наиболее жесткий. Факты говорят сами за себя: в Пакистане, где прожил свои последние годы наш дорогой Усама, в местности Белуджистан, в июле 2008 года живьем закопали в землю пять женщин. Три совсем молоденькие, почти подростки, а две — постарше, они встали на сторону этих подростков. Мужчины местного племени вывезли этих девчушек и старших женщин в безлюдное место, где их избивали, стреляли в них, а потом, живых еще, шевелящихся, закопали в землю и сверху придавили камнями. Девочки совершили смертный грех — они попытались самостоятельно выбрать себе мужей — против воли старейшин племени. Просто влюбились, бедняжки. А две женщины постарше, не сознавая, видимо, какими будут последствия, встали на их сторону. Поэтому их сначала расстреляли, а потом закопали. Заживо. Пятерых женщин закопали заживо «во имя чести», как констатировал сенатор Белуджистана Иссарула Зехри. Избиение и закапывание живьем женщин во имя чести — это традиция племени, которую «нельзя рассматривать в негативном свете». К тому же это происходит при полном одобрении Аллаха — по мнению того сенатора тестостеронового, разумеется. А я, сыночек, как про это услышала на лекции, такая меня злость взяла на Бога, — Ты не представляешь, Нуша. И пока я медленно в себя приходила, высказались афганские подруги этих заживо закопанных грешниц — и еще сильнее душу мою взбаламутили. Они рассказали, что в одной тюрьме в местности Лашкар Га отбывает двадцать лет заключения группа женщин — хотя вообще-то женщинам там редко сидеть приходится… — срок такой дан им за преступление, именуемое изнасилованием. Эти женщины были изнасилованы мужчинами, которых переполнял тестостерон. Изнасилование — отвратительное преступление, по мне, так за него следует очень строго наказывать — не только химически кастрировать, но и физически тоже. Тупой ржавой бритвой отрезать насильникам их поганые пенисы. А тут женщины, лоно которых осквернено насильниками, отсиживают двадцать лет. Ну скажи, сыночек, как Бог все это попускает?! Видно, более важными делами занят, ему не до Лашкар Га. И там, в тюрьме, женщин вновь и вновь насилуют, потому что для той системы согласие женщины для вступления в половой контакт не требуется и, соответственно, различий между сексом с согласия женщины и насилием никаких нет. Вот такая логика, сыночек. И я Тебе скажу, когда ко мне дар речи-то вернулся, я выла, как волк на луну. И эти пакистанские женщины спросили меня, неужели меня тоже кто-то изнасиловал. А я ответила, что изнасиловать меня невозможно, я умерла бы под этим мерзким хрипящим животным — от унижения. Они возразили, что я, по всей видимости, дерзкая, испорченная феминизмом католичка, потому и думаю, что от унижения можно умереть — а на самом деле от унижения умереть никак нельзя. Даже если очень хочешь. Они, дескать, пробовали. И тогда я еще сильнее разочаровалась в Боге, сыночек. Он дол жен был дать человеку возможность выбрать смерть в обстоятельствах, которые невозможно вынести. А Он не дал. Мол, первородный грех и все такое.

Но Адам-то Еву разве насиловал? Ну сам посуди!

Они еще говорят, что насилие вообще понятие расплывчатое, с точки зрения закона неопределенное. Например, в том же Пакистане, в Лагоре, пятидесятилетняя вдова Ахмеди Бегум, чтобы сводить концы с концами, решила сдавать часть своего дома. Отказала в том полицейскому, который доверия у нее не вызвал, а решила сдать двум женщинам. И когда свое намерение осуществила, в дом ворвались несколько накачанных тестостероном полицейских и на ее глазах этих женщин изнасиловали, сначала в доме, потом в полицейском участке, а ее заставляли смотреть, и когда она отказалась, тоже изнасиловали, а потом вытащили во двор дома, прижали лицом к земле и бичевали широкими кожаными ремнями. А один из полицейских воткнул ей в анус палку, намазанную соусом чили, да так глубоко, что анус порвался. Позже ее увезли в тюрьму Кот Лократ и обвинили в прелюбодеянии. И все потому, что она отказалась сдать жилье полицейскому!

Тут, Нуша, я было понадеялась, что это все, но оказалось, нет — и мне пришлось выслушать рассказ о нигерийской девочке Брийя Ибрагим Магазу. Она была приговорена к телесному наказанию в виде ста восьмидесяти ударов палкой за то, что забеременела то ли в тринадцать, то ли в четырнадцать лет — она и сама не знает, сколько ей. Нигерийский судья счел, что раз у нее начались менструации, она сама должна нести за все ответственность. Например за то, что трое взрослых женатых мужчин из ее села имели с ней насильственный секс, поскольку ее отец был должен им деньги, но долг вернуть не смог и решил расплатиться невинностью собственной дочери. Брийя Ибрагим Магазу была побита палками 19 января 2001 года. Правда, ей досталось «всего» сто ударов, восемьдесят «простили» благодаря обращению организации по борьбе за права женщин к губернатору местности, где произошло изнасилование. Как Ты думаешь, сыночек, на каком ударе эта девочка потеряла сознание?

Ты когда-нибудь задумывался, сыночек, может ли Бог ненавидеть женщин?

Например, из-за Евы. Из-за ее проступка, который, как пишут в Библии, обрек людей на тяжкие труды и мучения. Неужели только из-за женского любопытства и дотошности человек потерял рай? Уж кто-кто, сыночек, а Ты в эту сказку верить не должен. Это ж какой полиморфизм должна была иметь Ева, чтобы соблазнить Адама кратковременным соитием при угрозе изгнания из рая! Это все равно что соблазнять из Бора-Бора уехать в Беларусь. Да у нее на то генов бы не хватило. Нет, сыночек! Это так же неправдоподобно, как хождение по воде или превращение воды в вино. Это как сказки, что читают перед сном детям в аду. Они, конечно, увлекательны, но в них никто не верит. Никто не думает, что Волк на самом деле проглотил бабушку Красной Шапочки, а потом ту достали из его брюха целой и невредимой. Ева яблоком соблазняет Адама, убирает со своего холмика фиговый листочек — и человечество до сих пор страдает?! Не может такого быть. Да и откуда взяться такому лону, сыночек, чтобы за него столько страдать! Вину Ева на себя перетянула. То она, видите ли, улыбалась, то провоцировала, то не так оделась… А что Адам? Мужской зрелости не проявил, сам себе не хозяин. Тюфяк и рохля. Даже змей с ним говорить не хотел, обратился к Еве, она ему более разумным и рассудительным существом показалась. Змей знал то, что Тебе, сыночек, тоже известно. Ибо Ева та — не первая женщина на Земле.[56] Но она — первая феминистка. Именно такие принимают решение за все человечество. Не советуются с Отцом. Она независима и самостоятельна. Она получает от змея яблоко и совершает крутой поворот на целую вечность. И в этот момент яблоки и феминизм навсегда вписываются в анналы истории.

Но была ли Ева сама сексуально настроена или она просто почувствовала и предугадала желание Адама?

Вот что нужно спросить у змея. Он, правда, был самцом и из солидарности мужской ответил бы, наверное, что обратился именно к женщине потому, что она духовно слабее. Доказывает ли это, что Бог женоненавистник? Бог-то, может, и нет, а вот Адам точно, когда говорит: «Женщина, что Ты мне дал». То есть, по мнению Адама, именно женщина и виновата. Бог-то укрылся от обвинений в женоненавистничестве за новозаветной историей, в которой Христос останавливает побивание камнями блудницы. «Кто из вас без греха пусть первым бросит в нее камень», — говорит Он. И никто не бросает. Какая сладкая пошлость, даже приторные безе как будто горчат в сравнении. И все же. Ветхий и Новый заветы возникли в эпохи, когда в обществе доминировала патриархальность. Эти тексты сексистские по сути — поскольку родились в сексистские времена, они полны антиженских мыслей. К тому же существуют апокрифические тексты, не признанные официальной церковью, но признанные отдельными святыми отцами. Наиболее известным таким апокрифом являются «Завещания двенадцати патриархов»,[57] из которых вдумчивый читатель узнает, что сам Ангел Божий учил патриарха Рубена, что женщина легче, чем мужчина встает на путь греха и что ее сладострастное сердце преисполнено искушениями.

Плохое, сыночек, было время. И как я погляжу — многие мужчины на Земле с удовольствием его бы назад вернули. Да не только на Земле — в аду тоже, потому как патриархат грех укрепляет. И апостол Павел, возгласивший в одном из своих посланий: «Жена да убоится мужа своего…»[58] очень меня, сыночек, успокаивает, так как в интересах ада звучит. Хотя, по совести говоря, возмущение меня охватывает, как я это слышу. Он, между прочим, пишет в послании коринфянам, где говорит о литургической службе: мол, каждая женщина, которая молится или пророчит с непокрытой головой, позорит свою голову, ибо выглядит так, будто она обритая. И если не хочет покрывать голову, пусть стрижется, а не хочет такого позора — пусть покрывает голову. Мужчина есть образ и слава Божия, а жена — слава мужа, ибо не муж создан для жены, а жена для мужа. В знак признания его главенства и своего подчинения она и должна покрывать в храме голову.

Вот если бы я была боссом в корпорации «Иисус и Ко», я бы апостола Павла за такие писания с работы вышибла, несмотря на его заслуги и трудовой кодекс. А еще, за компанию, — святого Иеронима со святым Августином: эти, с позволения сказать, теологи женщин ненавидели. Для церкви же была бы невелика потеря, тем более что само это учреждение чем-то напоминает мне Северную Корею. Церковь боится демократии, как черт ладана и святой воды. И правильно, потому как в святой воде-то микробов больше, чем в индийской реке Ганг со всеми фекалиями Бомбея. Церковь боится прав человека, идей равноправия. И никакая «Солидарность»[59] — ну это так, для примера — в рамках Церкви никогда бы возникнуть не могла. Это даже представить себе невозможно. Валенса, перескакивающий через огромный забор где-нибудь в Ченстохове? Прости, но это уж таким сюрреализмом попахивает, что нос хочется зажать. Это никакой епископат бы не вынес. На другой же день въехали бы в Ченстохов танки ватиканские под прекрасными флагами, в сопровождении неземной музыки и с дулами, окропленными святой водой. Так что я уж лучше помолчу. Эти три мачо своими тезисами, выдаваемыми за вечные истины, бесконечно притесняли женщин. А Церковь делала вид, будто ничего не слышит и не видит. Женщины? А как же, в храмах есть место для них и их прекрасных трудолюбивых рук. Кто наполнит храмы во время воскресных служб? Кто научит детей вечерней молитве? Кто постирает и выгладит облачение священника? Кто украсит храм к Пасхе? Кто вымоет там полы и почистит кадило? А кто — как говорит этот парень из Ирландии, что бросился под поезд еще до совершеннолетия, — сделает минет священнику? Конечно женщина. Хотя в последнем пункте я бы не была столь категорична. Сексуальные предпочтения католических священников хорошо известны не только мне.

А с женщинами так. В таком контексте.

Но это ведь, сыночек, не Иисус Христос говорит.

А некие Павел, Иероним и Августин, одетые в монашеские одежды и выслушивающие исповедь женщин, нуждающихся в утешении. И что они получают, эти женщины, в ответ, в тишине исповедальни? «Дай ему еще один шанс», «семья — это святыня, ты должна ее сохранить», «бьет — значит любит». И молись, сестра, потому как молитва твое унижение загладит, в ней ты найдешь утешение.

Но Иисус этого не хотел. Он был провозвестником равенства и вполне мог бы стать почетным членом Партии женщин, которая так бесславно проявила себя в Польше.[60] Если вслушаться в слова Самого Иисуса, можно услышать призыв к равенству и любви. А именно это написано и на флагах феминизма. Так что Он был проповедником равенства. То призывал подставить вторую щеку, то предлагал вместо мести любовь. Он был истинным революционером. И защитником угнетенных, в том числе женщин. Я-то считаю, сыночек, Иисус был феминистом. Своеобразным Че Геварой[61] своего времени.

Мне и Че очень нравится, и Иисус, но Иисус больше, Он красивее и сигар не курит. И потом, я не люблю ребят в беретах. Справедливости ради скажу, что сравнение Иисуса с Че с моей стороны некорректно, к тому же сам Че Иисуса не жаловал и не всегда хорошо о нем отзывался. Однажды я вычитала на www.wikicytaty.hell высказывание Че, ослепленного и одурманенного собственной революционностью: «Если бы сам Иисус встал у меня на дороге, я бы без всякого сомнения — как Ницше — безжалостно растоптал его как червяка». В аду эти слова, конечно, без внимания не остались, ведь они содержат замысел убийства Христа, а это поощряет ненависть. Да еще впутывается сюда Фридрих Ницше, который в данном случае, как говорится, ни ухом ни рылом, потому как то, что Фридрих христианство критиковал, вовсе не означает, что он призывал убить Христа. Тут нужно, сыночек, грудью на защиту Ницше встать. Да, вырвалось у него как-то знаменитое «Gott ist tot», «Бог умер», — но Эрнесто Че Гевара уж очень вольно его истолковал и крепко извратил в своих интересах, чтобы произвести впечатление на темные массы. А Ницше имел в виду совершенно другое, что в своей книге «Радость познания» и обозначил: «Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц! Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами — кто смоет с нас эту кровь? Какой водой можем мы очиститься? Какие искупительные празднества, какие священные игры нужно будет придумать? Разве величие этого дела не слишком велико для нас? Не должны ли мы сами обратиться в богов, чтобы оказаться достойными его?»[62] Сам видишь, Ницше говорит о смерти Бога в человеке, а не об убийстве Бога как такового, так что Че Гевара пускай поостынет. Мне вообще кажется, Че так из обычной мужской зависти и ревности сказанул, потому что в последнее время все чаще наблюдаю, как он нескромно возле некоей Лу Андреас-Саломе[63] крутится, не считаясь с чувствами Ницше, который в 1882 году познакомился с ней, тогда еще барышней, в Риме и полюбил всем сердцем, горячо и искренне, и даже мечтал назвать ее своей женой. Но она не дала согласия, погрузив Фредерика в пучину отчаяния, не справившись с которым, он обезболивался опиумом.

Когда Че и Лу вместе появляются на каком-нибудь банкете, к ним летят, как мухи на мед, мужчины с необычными сердцами и мозгами. Кого там только не увидишь! Всегда, как добрый дух, прилетает пастор Гийо,[64] который в свое время обучал Лу теологии, философии, французской и немецкой литературе. Он старше Лу на двадцать пять лет, но влюбился тогда, как мальчишка, даже попросил свою верную жену о разводе. Лу от его напора вынуждена была бежать в Цюрих. Наверное поэтому Гиллот держится несколько в стороне, уступая место другим джентльменам, знаменитостям, о которых говорят на лекциях в университетах. Немецкий актер и писатель Франк Ведекинд[65] глазки строит, Август Стриндберг[66] из Стокгольма выразительно улыбается (если бы, сыночек, Ты эту улыбку увидел — тут же снял бы с него обвинение в мизогинизме), а Зигмунд Фрейд — тот вообще глаз не сводит, словно мысленно… анализирует, ведь официально связь Зиги и Лу считалась чисто платонической. Но на кого действительно стоит посмотреть — это на Райнера Марию Рильке.[67] Столько страдания, сколько я наблюдала в глазах Рильке, когда он смотрит на Лу, ни одна из самых его печальных поэм бы не вместила. Эти его глаза такие отчаянно русские, а ведь Тебе, сыночек, известно, что нет ничего пронзительнее, чем русская тоска, к тому же усугубленная самогоном. Мне Рильке тогда напоминает Есенина, только вот славянских черт в его лице маловато. Рильке, Лу и Россию много что связывает. Это для нее, по причине ее российских корней, Райнер Мария в поте лица учил русский, трудный для него язык, чтобы читать в подлиннике Dostoyevskyi и Tolstoy. Это в Киеве в совместном путешествии он, скорее всего, наконец коснулся ее тела (хотя она вообще-то замужем была). А после возвращения из той поездки Рильке на почве любви к Лу словно помешался, что проявилось в приступах неконтролируемых рыданий, от которых не помогал даже опиум. Тебе, сыночек, Райнер Мария Рильке близок как поэт, я это знаю, Ты столько его стихов наизусть выучил. Помню Твою искреннюю радость, когда близкая Тебе женщина подарила маленькую книжечку, найденную в букинистическом магазине, с письмами Рильке к Саломе…

Видишь, как меня от темы уносит, и отступления с каждым разом все длиннее делаются. Столько я сказать Тебе хочу, при жизни-то мне на разговоры времени не хватало, и теперь, после смерти, используя эти ваши новейшие технологии, хочу поскорее наверстать. Я и при жизни обожала с Тобой разговаривать, и после смерти в этом смысле ничего не изменилось. Я даже большую тоску сейчас чувствую. Мне иногда так нужно поговорить с Тобой — аж в мозгу свербит, будто бабочки, что в животе когда-то летали, туда переместились. И иногда, от тоски, я думаю, что когда Ты здесь появишься — я на поцелуи и объятия времени тратить не буду, а только буду говорить с Тобой, говорить, говорить. И это, конечно, глупо и адски абсурдно, потому что уж чего-чего, а времени у нас с Тобой будет много — целая вечность. Ты бесконечное богатство временем сам испытаешь, и я знаю, сыночек, поначалу оно Тебя обрадует, ибо это как раз то, о чем Ты сейчас мечтаешь — чтобы времени было вдоволь. И я частенько недоумеваю — почему Ты мечту свою не осуществляешь — ну хоть ненадолго. Влезаешь в какие-то проекты, встаешь до рассвета, когда еще и птички не поют, потом целый день ходишь злой, не знаешь, куда приткнуться. А ведь это, сыночек, к погибели Твоей ведет, так Ты сгореть можешь. Опомнись, Нуша! Невозможно прожить несколько жизней, Земля вокруг Солнца за двадцать четыре часа обходит. Если бы могла, я написала бы прошение Богу, огромными буквами, чтобы Он увеличил для Тебя число часов в сутках, замедлив скорость вращения Земли. Но Он уже много тысяч лет занят другими вселенными и прошений с Земли не читает, тем более от грешниц из ада, хотя бы даже написанных из материнской заботы. Ты же не только для себя времени не имеешь — это я еще в каком-то смысле могу понять. Ты, сыночек, для близких времени не находишь. А это уже, по моему разумению, проявление Твоего непомерного эгоизма. Вот, например, когда встречаешь близкую Тебе по духу женщину — Ты все время мысленно решаешь тяжелейшую дилемму: с одной стороны, Тебе хочется как можно больше ей рассказать о себе и своей жизни и узнать о ней и ее жизни, а с другой — испытываешь сильное чувственное, управляемое мужскими гормонами желание, чтобы она закрыла Тебе рот поцелуем, заставив замолчать или в крайнем случае случай бормотать какие-то милые глупости. В такие моменты Ты мне Леона напоминаешь, он тоже порой слишком много говорил и слишком мало целовал. Но это я так, к слову, а теперь, если позволишь, вернусь к главной теме.

Я так думаю, сыночек, что ИХ и ИП2 сидят себе на Небе с бокалами доброго вина с лучших виноградников Иерусалима и ведут неспешную беседу о женщинах. Мне это прямо так и видится. ИХ немножко переживает по поводу обожания ИП2 в Польше, но относится к тому с пониманием: как ни крути, польского паспорта и гражданства он-то не имел, тут уж ничего не поделаешь. Вот и спрашивает Иисус Войтылу, почему он, Войтыла, так мало сделал для женщин? Войтыла согласиться с Ним не хочет, ссылается на собственноручно написанное в 1995 году «Послание к женщинам». Я, сыночек, его читала — и даже прослезилась, до того оно трогательное. И потому в дискуссии с Иисусом я на стороне Войтылы нахожусь. Ни один глава Ватикана так проникновенно о женщинах не писал.

Один, правда, пытался, еще до войны, в 1930 году. Какой-то Пий, номер его я ни с какого перепугу не скажу, было их, Пиев этих, как известно, несколько, Ты уж на досуге сам его выгугли.[68] Этот Пий в том году издал посвященную христианскому супружеству энциклику, с красивым латинским названием Casti connubi. И там, в энциклике своей, которая вошла в анналы, сурово осудил эмансипацию. Мне самой было удивительно и интересно, что же этого Пия могло в 1930 году заставить вопросом эмансипации озаботиться. Но прочтя послание, я буквально задохнулась — от смеха. Этот Пий под незапомнившимся мне номером со всем вниманием рассмотрел вопрос «полового освобождения» женщин. Для него символом эмансипации стало злоупотребление женщинами правом на отказ выполнять супружеский долг. Согласно Пию этому, у женщины голова болеть ни в коем случае не должна, иначе оказываются под вопросом устои супружеской жизни. Посмейся, сыночек, вместе со мной — я так люблю, когда Ты смеешься и искорки у Тебя в глазах появляются. И обязательно сам ознакомься с этой знаменательной энцикликой, обращая особое внимание на раздел II. Там, в этом разделе, Ты найдешь что посмаковать, а пока я Тебе фрагмент процитирую:

«Физиологическая эмансипация означает, что женщина может в любое время, по желанию, освобождаться от обязанностей жены, а значит — и от супружеских и материнских обязанностей… Хозяйственная же эмансипация стремится к тому, чтобы женщина могла против воли мужа самостоятельно заниматься делами, распоряжаться финансами и управлять ими, естественно — с убытком для мужа, детей и в целом семьи».

А теперь сравни Пия этого и ИП2, который в энциклике 1995 года Evangelium Vitae, еще до своего прекрасного «Послания к женщинам», писал: «В деле формирования новой культуры, благоприятствующей жизни, женщина играет исключительную, а может, и решающую роль в области мысли и действия: именно женщина должна стать локомотивом „нового феминизма“, который не поддастся искушению подражать машистским моделям, но способен увидеть и продемонстрировать аутентичный женский гений во всех проявлениях общественной жизни, действуя в интересах преодоления всевозможных форм дискриминации, насилия и эксплуатации».

Эта энциклика — тоже поклон в сторону женщины от Церкви, но мне больше по душе все-таки «Послание к женщинам». В аду оно внесено в список запрещенных текстов, и это одно говорит само за себя, удостоверяет, насколько оно опасно.

Вот представила я себе этих двух достойных джентльменов за бокалом вина — и самой захотелось выпить, меня ж к алкоголю тянет. И в резюме моем написано — «умеренная алкоголичка». Короче, отправилась я в ночной бар и оказалась за стойкой возле одной женщины, что там уже время коротала. Она, как и я, умерла в Польше, это нас сразу сблизило. Вообще-то при жизни она была черницей (черной монахиней). Однако поддалась слабости, влюбилась в мужчину из крови, костей и спермы, что и было ей предъявлено после смерти. Ведь не в Иисуса виртуального влюбилась, а в феноменально красивого Анджея Марцина, программиста из Вырзицка, неподалеку от Быдгошчи. Этот Анджей в Бога верил истово и в связи с этим отправился в автобусную паломническую поездку из Вырзицка в Лихень. Автобус сделал короткую остановку в Конине, чтобы паломники могли облегчиться, а после этого перерыва в автобус села сестра Анна-Мария, которую направили в Лихень, что называется, в служебную командировку. Единственное свободное место было как раз рядом с Анджеем Марцинем, она на него и присела. И это стало для нее трагическим поворотом в судьбе. Потому как еще в автобусе она вдруг почувствовала, что мужчина рядом с ней обладает не только душой, но и телом, а еще — запахом особенным и какой-то тайной. И эта тайна ей уже в автобусе стала казаться волшебной, магической. Когда в Лихене они вышли из автобуса, ей казалось, будто Анджей Марцин — вторая половина ее души и что сам Иисус направил его к ней, а ее — к нему. Конечно, она этих чувств и мыслей испугалась, подозревая, что без лукавого тут не обошлось. Перед Богом мысли не спрячешь, она как могла их от себя отгоняла. Часа три борьба эта шла, пока они посещали с Марцином святыни. И он ей в этой борьбе не помогал, а напротив — не считаясь с ее монашеским одеянием в глаза смотрел, на тело, целомудренно под этим одеянием скрытое, смотрел и будто бы случайно ладонь свою к ее ладони приближал и даже иногда, опять же будто бы случайно, ее касался. А у нее мурашки по телу бежали, и сердце сладко замирало. Там, в Лихене, на полпути от главного нефа к алтарю, и родилась ее любовь к Анджею Марцину. И для Анны-Марии это была любовь первая, чистейшая, как кристальная вода из источника, до которого еще никто не добрался, а для Анджея — незначащая и мимолетная. Монахиня с огромными голубыми глазами, окруженная налетом чего-то неизведанного и обещающая абсолютную девичью чистоту — она для него была как афродизиак. Таких женщин у неге еще не было, и потому, под священным куполом храма, он делал и говорил — к месту и не к месту — все, что приходило в голову, лишь бы добиться ее благосклонности. И добился. Примерно через месяц или около того, в автомобиле марки «Ланос», припаркованном у дороги между Вызицком и Быдгошчем. Поздним вечером в этом темном лесу броня Анны-Марии дала трещину, тайна была разгадана — и дальнейшее потеряло для Анджея всякий интерес и привлекательность. Подробности рассказывать не буду — Ты, сыночек, домыслишь сам. Анна-Мария от переживаний заболела и, не защищаясь от болезни, не борясь со слабостью своего ненавистного тела, умерла. Потому что, наверное, сама этого хотела. Особенно когда узнала, что Анджей Марцин благополучно женат и воспитывает двоих детей. Такую пошлятину, сыночек, ни один писатель не напишет — это может только сама жизнь написать. Эта пошлятина, пожалуй, затмевает собой и сам Лихень. Но съездить Тебе, сыночек, в тот католический Леголенд обязательно нужно, чтобы убедиться собственными глазами в его беспримерной пошлости и безвкусице.

О болезни своей Анна-Мария мне рассказывать не стала, а я и не спрашивала, потому как видела, ей об этом стыдно вспоминать. Она стеснялась того, что умерла от такой мелочи, от нуля без палочки — от любви к ничтожеству. Если бы хоть от насморка, так и то была бы смерть более достойная, а она умерла от Анджея Марцина. Такой диагноз — все равно что гнойный сифилис… Так что тема эта у нас в приятной беседе с бокалом вина осталась запретной. А говорили мы, сыночек, о ее жизни в ордене.

Я ее спросила: можно ли, будучи монахиней, оставаться женщиной?

И она, сыночек, мой вопрос не поняла. А после определенных пояснений с моей стороны ответила, что она — женщина, родилась женщиной и умерла ею. Что женственность — это способность чувствовать и переживать особым образом. И что если бы она ее, эту женскую суть, утратила — с ней ничего подобного бы не случилось. Женскость принесла ей погибель, но так бывает отнюдь не со всеми. У монахинь, так же, как у остальных женщин, есть ПМС, месячные, волосы на лобке, влагалища, половые губы, материнские чувства, грудь и рак груди, бели, эрозии и приливы во время климакса. Она в ордене совсем не чувствовала себя несвободной. Разве что в бассейне поплавать в бикини не могла, но это ее не сильно огорчало, ей самой собственный вид в бикини не нравился: грудь слишком маленькая, а бедра широкие, и никак не удавалось эти пропорции поменять, а когда сидела на диетах — грудь еще меньше становилась, поэтому она диеты забросила.

Послушание — это не прозябание, отнюдь. Это собственный выбор. Свободная воля человека. Как супружеская верность, которую хранят по собственному желанию, а не из-под палки. Монастырь — не военная часть с казармами, как некоторым кажется. Здесь нет капралов, которые со зверским выражением лица и с полной боевой выкладкой гоняют по болотам «духов». Нахождение в закрытом пространстве послушных и безропотных женщин отнюдь не способствует возникновению искушения создавать какие-либо системы давления на них — да это и ни к чему.

Бром вместо сахара здесь тоже никто в чай не подсыпает. И бытующая за стенами монастыря пикантность про свечки — тоже очередное гнусное вранье.

Конечно, монастырь — система иерархическая. Но и сама религия по сути своей иерархична — в признании бесконечной зависимости человека от Господа и Его воли. И в любой семье, которая насчитывает несколько поколений, существует иерархия. Аббатиса — это не Магда и не Мег, а «матушка Магдалина», так к ней и обращаются. И если новенькую зовут Екатерина, в монастыре она будет Катей, такое обращение создает некую интимность, ну, или должно создавать. Монастыри и монашество часто, особенно в Польше, окутывает завеса тайны, вокруг них создается аура загадочности — а это способствует нездоровой, иногда и извращенной мифологизации.

Монастырь может быть местом очень интимным.

Тут видят во сне Иисуса и воюют с эротическими снами. Сексуальность в монастыре — один из важных аспектов существования. Эрос из снов убираться не желает. Ну и что? Священники в монастырях эротическими объектами не являются, к тому же они — коллеги по работе. Правда, это тоже мужчины, но на них смотрят сквозь призму веры, которая совсем иначе распределяет свет, хоть и соответствует всем законам физики. Священников в монастыре уважают, но сам факт, что парень принял рукоположение и в платье ходит, не свидетельствует о его исключительности. Тем более что порой они фамильярничать пытаются, на ушко что-то нашептывают… Но все это можно проигнорировать и соблюсти дистанцию. Священник — это всего-навсего мужчина, его не так уж сложно держать на расстоянии. С Иисусом — ну, тут все совсем иначе. Молитва к Иисусу Христу другую ауру имеет. Он прекрасен в Своей абсолютной чистоте и святости. Иисус, воплощенный Бог, обладает человеческим лицом. И когда Он смотрит на нее — это взгляд мужчины. Поэтому исповедоваться Христу проще, чем Богу-Отцу. Величие Бога пробуждает ужас. Бог есть страшная тайна, которая очаровывает, привлекает, но вместе с тем не создает ощущения близости к Нему. Бог требует полного подчинения своей невидимой власти. Бог — это власть и долг. Председатель правления и генеральный директор Вселенной. Хозяин, Король и Всесильный Правитель.

Нельзя тесно прижаться к монументу, поражающему своим величием и размерами. Перед монументом можно лишь стоять на коленях, молиться — или например рассуждать, почему же на монумент постоянно гадят птицы. Интимного разговора у моей собеседницы с Богом-Отцом не получалось. А с Иисусом они бывали. Иисус для нее — метафора мужчины, проявленная в реальности. И Ему она принадлежит. Ведь это так естественно для женщины — принадлежать мужчине, правда, сыночек? Она часто воображает себе Иисуса женихом, таким романтичным-романтичным. Еще Гёте устами своего Фауста сказал, что в религии главное — это чувство. Разве это извращение мечтать о браке с Иисусом? Или о непорочном, на одну ночь, соединении?

Без Него мира для нее не существует. Она Ему отдается и душой, и телом, и мыслями, но в ответ — вопреки всем фрейдистским снам — не ожидает от Него прикосновения. Отдается мужчине Иисусу непорочно, не чувствуя своего тела. В момент такого соединения у нее нет бедер, лона, груди, волос или рта. Она — бесполая сущность, посвятившая себя духовному общению с Господином. Она была бы не то что удивлена, — шокирована и напугана, если бы Иисус вдруг явился и захотел ее раздеть. А я слушала ее и думала — это какие ж волшебные грибы она употребляла в момент единения с Ним? Никак у меня не получалось поставить себя на ее место — а я старалась, очень старалась. Наверное, у меня нет соответствующего полиморфизма на гене VMAT2. И у Тебя его, выходит, нет, и у Казичка — по всем законам наследственности. У Леона-то если даже и был при рождении — в Штутхофе, должно быть, мутировал. Леон был стопроцентно АА-положителен, когда со мной вас зачинал. И меня, наверное, своим вирусом заразил.

Когда я красное вино с сестрой Анной-Марией, обесчещенной программистом из Вырзицка, попивала и пыталась в ее заморочки с Иисусом Христом въехать, подсел к нам, не спрашивая позволения, какой-то заморенный профессор, убогий, у него даже на вино денег не было, он воду из-под крана пил. Я Тебе скажу, бедность сейчас в аду принимает катастрофические размеры, я даже склоняюсь в сторону левых и, пожалуй, тоже стою за увеличение пособий: у меня смущение вызывает вид мудрого профессора со званиями и регалиями, который не может бокал вина себе позволить, воду пьет, как скотина какая. Когда этот профессор говорить начал — я сама ему вина заказала, только бы он не останавливался, — такие он интересные вещи рассказывал.

Говорил он о философии, женщинах и религии, чем сестру Анну-Марию немало смутил и шокировал, и это мне, сыночек, было в радость, ибо она своей органической, непогрешимой святостью (за исключением какого-то жалкого эпизода с программистом) во мне комплексы породила. А профессор наш, перейдя на вино, вывалил перед нами целую кучу интересных и необычных аргументов. Некоторые так просто восхитительные. Аристотель,[69] например, говорил, что женщина — это неудачный мужчина. Гесиод[70] добавлял, что она — квинтэссенция зла. Еврипид[71] — вот ведь мерзавец! — позволил себе написать, что «смерть мужчины — потеря для дома, а смерть женщины — пустяк». Потом профессор быстро перескочил на иудаизм, и у меня по всему телу мурашки неприятные забегали от того, что он говорил. Набожный еврей в молитве, обращенной к Богу, восемнадцать раз кряду благодарит Господа за то, что тот не создал его женщиной. Восемнадцать раз! Правда, эту молитву не так давно отменили, но ведь сколько веков она существовала! Я еще вина профессору заказала, сыночек, и тут он начал говорить по-настоящему, без обиняков. Вспомнил Тертуллиана,[72] тестостероном пышущего, который на рубеже второго и третьего века, то есть уже приличное время спустя после распятия Христа, писал: «С какой легкостью ты (женщина имеется в виду) привела на погибель мужчину, созданного по образу и подобию Господа. За грехи твои и Сын Божий должен был умереть. Ты вместилище дьявола». А его коллега, Климент Александрийский,[73] добавлял: «Каждую женщину должна наполнять отвращением уже сама мысль о том, что она — женщина». Профессор наш эти слова произнес, Анна-Мария ротик свой очаровательный отверзла и ударилась в полемику со слегка уже набравшимся профессором, обвиняя его в предубеждении против Церкви, потому как отталкивающие тексты, на которые он ссылается, якобы сами по себе «полемичны». И что Тертуллиан это для пущего эффекта сказанул, а на самом деле так не думал. А если и думал, на него ссылаться не стоит, он истины не искал и про евангельский призыв любить ближнего напрочь забыл. И негоже ему, профессору, произвольно вырывать из контекста давным-давно кем-то произнесенные слова. Анна-Мария подчеркнула, что профессор обращается к слишком отдаленным временам, когда и представления весьма отдаленные от нынешних господствовали, так что сравнивать их с представлениями двадцать первого века некорректно и бессмысленно. С этим, сыночек, я не могла не согласиться, хотя и не без некоторого сопротивления. Профессор же только неохотно кивнул. Но он не мог признать поражения в споре с какой-то монахиней, у которой даже степени магистерской нет, а потому решил добить Анну-Марию примером из Нового Завета, напомнив ей эпизод с самарянкой и как ученики спрашивают Иисуса, мол, как мог Он разговаривать с чужой женщиной? Такое восприятие женщины — как чего-то чуждого — в мире утвердилось и главенствует, что его, профессора, — так он сказал — сильно огорчает. Но Анна-Мария Новый Завет и его толкования знает как свои пять пальцев. Она тут же пояснила, что самарянка была Иисусу чужой потому, что ее народ евреи ненавидели (вообще-то таких народов, наверное, много — которые евреям есть за что ненавидеть). То есть для учеников Христа этот вопрос был скорее политическим. Как очарованный до глубины души подросток, монахиня терпеливо поясняла профессору, что женщины шли за Иисусом потому, что видели в Нем Божественного мужа, который творит благо, исцеляет больных, утешает несчастных, не глядя на то, мужчина перед ним или женщина, с любовью и уважением, все нечистые подтексты при этом отбрасывая. И это в те времена, когда существовало иерархическое общество, где женщина находилась на самой низкой ступени лестницы, вместе с рабами, о чем недвусмысленно свидетельствует Декалог[74] в своей девятой заповеди, приравнивающий женщину к волам, ослам и вещам.

Но едва Анна-Мария ему это изложила, как профессор интеллектуально возбудился и призвал на помощь святого Фому Аквинского,[75] который в свое время установил, что женщина «нужна только для размножения», то есть фактически выполняет функцию инкубатора. Этот святой Фома находился под влиянием писаний античных философов, у которых вычитал, что определяющим фактором при зачатии является сперма, то есть что от отца происходит форма, или душа человека, а матка — всего лишь среда обитания плода, то есть женщина суть нечто сугубо материальное, грубое. Вот что говорил Аристотель в своем «Трактате о рождении животных»: «Если произведенное мужчиной движение (акт) полностью подчинит себе материю женщины, то родит она ребенка с полнотой признаков, которые происходят от отца. Если нет — то его неспособность перейдет на потомство и родится его противоположность, то есть девочка. Первое отклонение от нормы появляется тогда, когда вместо мальчика рождается девочка. Следовательно, женщину нужно считать видом натуральной деформации».

В этом античном опусе некоторые вещи с точки зрения биологии, может, и верно изложены. Но с точки зрения антропологии и этики — это ни к черту не годится! Я свою матку, в которой ты поселился благодаря хлещущей в нее сперме Леона, никогда не воспринимала как «среду». Она, эта матка, не менее значима в этом процессе была, чем сперматозоиды Леона. Матка моя, сыночек, трижды скальпелем изрезанная, никогда просто «сосудом» для спермы Леона не была. Я в своем теле смогла зародить новую жизнь — и это самое загадочное и прекрасное чудо на свете. Участие в нем мужчины — то есть моего Леона — измеряется несколькими миллилитрами эякулята, который вырабатывается и собирается в яйцах независимо от его воли и желания, все равно как сердце стучит, это же безусловный рефлекс. «Во имя матери» начинается жизнь, сыночек, как прекрасно сказал Эрри де Лука[76] (его книги обязательно нужно читать!). «Во имя Отца и Сына» начинается только молитва.

И пускай себе этот Фома, премудрый компилятор античных теорий, пишет что хочет — хрен с ним. А господин Аристотель, сыночек, меня этим своим выпадом разочаровал совершенно. Строит из себя грека, а сам-то и не грек, македонец. Девочка как неспособность отца! Девочка как отклонение от нормы! Как сказала бы в таком случае Твоя баба Марта: «Господи, и Ты слышишь это — и молчишь!» А потом выматерилась бы от души, но по-немецки, чтобы вы с Казичком не поняли, что за слова она произносит.

Но даже для функции инкубатора женская суть слишком принижается, потому как по традициям иудаизма женщина нечиста в продолжении 40 дней после рождения мальчика и 80 дней после рождения девочки. По христианским же законам женщина может принять святое причастие не ранее, как через 40 дней после рождения ребенка обоего пола. Средневековое христианство запрещало на время беременности сексуальные контакты и в случае рождения мальчика продлевало этот запрет на тридцать дней после родов, а в случае рождения девочки — на сорок. То есть мужчина, зачавший девочку, наказывался более длительной сексуальной абстиненцией. Но и это, сыночек, еще далеко не все. Если чуть глубже копнуть — такие в истории интересные факты попадаются, что волосы дыбом.

В античные времена рождение ребенка повсеместно сопровождалось большой радостью. Если рождался мальчик, двери дома украшали оливковыми ветвями. А когда рождалась девочка — на дверь вешали всякие предметы, отпугивавшие злых духов. Однако сам факт рождения ребенка еще ни о чем не говорил: решение о том, жить ребенку или нет, принимал отец. На пятый или седьмой день после родов отец входил к матери в помещение, чтобы взять ребенка на руки — это автоматически означало, что ребенок становится членом семьи. Если же отец этого не делал — ребенок обрекался на смерть: его выбрасывали на помойку или выставляли прочь в глиняном горшке, который и становился его склепом. Мальчиков редко обрекали на такую смерть, девочки же погибали часто. Китайская практика последних лет, благодаря которой девочки в родильных залах просто не появляются, по сравнению с этим экстравагантным опытом кажется милой и деликатной безделицей. Следуя зову дарвиновской эволюции сохранять свой вид и род, который горячо поддерживают и священники, женщина производит на свет ребенка, через муки приводит в мир нового Божьего слугу — и тут же оказывается «загрязненной», «оскверненной». Причем если родит тельце с половым членом — она становится, в глазах некоторых, вполовину менее грязной, чем если появляется тельце с влагалищем. Это как же понимать?! Как бы теологи это ни объясняли, невозможно оправдать этот явный сексизм и абсурд. У меня в мозгу такая информация никаким боком к синапсам присоединиться не может. Свободных рецепторов, сыночек, у меня не хватает. Но профессор клялся и божился, что это чистая правда, в мудрых книгах вычитанная, а не небылицы, сочиненные под воздействием красного оплаченного мною красного вина.

Сознаюсь, сыночек, я ведь тоже немножко захмелела от вина-то красного. И задумалась, и воспоминаниями своими еще сильнее себе голову одурманила. А вспоминала я, как продлевала человеческий род Тобой, сыночек, в августе 1954 года. Это была жаркая летняя среда. У меня был выходной — я ж беременная была, для розничной торговли бесполезная: ни ящик с пивом не могла перенести, ни ящик с денатуратом или мешок с картофелем передвинуть. Даже бочку квашеной капусты или селедки мне уж было не перекатить.

С самого утра я чувствовала: это случится именно в тот день. Именно в тот день я подарю Тебя миру. Леон был на работе, бабушка возилась с плачущим Казичком, а я чувствовала, что в любой момент могу взорваться. Чувствовала себя как перед Большим Взрывом. Потому вскипятила воду на угольной печке, помылась в эмалированном тазике, надела элегантные трусы и комбинацию покрасивее. Грудь у меня тогда такая огромная сделалась, — ни один бюстгальтер надеть не могла, больно было, давило, поэтому груди уж оставила как есть. И бабушке Марте с полным убеждением сообщила: сегодня. Она обняла, нежные слова мне прошептала, потом, уже перед выходом, перекрестила мне лоб, открыла дверь и долго стояла на пороге, глядя вслед. А я пошла, не торопясь, в больницу, что на Пжедзамце находится, недалеко от Мокрого предместья. Меньше чем три с половиной километра, если спрямлять дорогу. На автобусе ехать не хотела, потому как в дороге выбоины были большие, автобус трясло, и я боялась, что на каком-нибудь ухабе выроню Тебя, сыночек, на грязный пол автобуса. В тот день было жарко — так в больницу-то я пришла вся вспотевшая. Показала паспорт с фотографией и отправилась прямиком в родильный зал. Там три женщины громко кричали от боли, но я на это внимания не обратила. Потому что чувствовала я, сыночек, удивительное спокойствие и умиротворение. Легла на кровать и стала думать о Леоне, я знала точно, что и он обо мне думает в своей карете «скорой помощи», с самого утра. Обо мне и о Тебе. Потом усатый очкастый доктор меня и мой живот осмотрел и долго расспрашивал об истории живота-то: справа, где аппендицит, вырезали из меня Твою сестренку Галинку, а снизу, над лоном — брата Твоего Казичка. Так что Тебе, сыночек, осталась левая сторона — родить Тебя обычным образом, вытолкнув из себя, я не могла по женской своей несуразности. По этой причине повезли меня в операционную на каталке, у которой колесики нещадно скрипели, несмазанные были. «Кесарево» для больницы — это лишние хлопоты, зато для меня хорошо, криков других рожениц слушать не нужно. Меня усыпили общим наркозом, вынули Тебя из моей матки — без моего участия — и зашили все обратно. Я поэтому, сыночек, не видела, как Ты свой первый вздох сделал. Я в наркозе была, в химическом сне без снов Тебя родила. По сути-то — и не рожала. Тебя как маленькую русскую матрешку из большой матрешки вынули. Я очень девочку хотела. Леон после Казичка тоже. И баба Марта девочку хотела. Но вот видишь — Ты парнем у нас получился. И с самого рождения Ты был не такой, как все. Самый выдающийся ребенок во всей больнице. А уж если не самый выдающийся — то точно самый тяжелый. Когда рождается ребенок, который весит 6,1 кг, то это всегда сенсация, большая и радостная. Это если сам. А Тебя вообще из меня вынули — раз, и 6,1 кг! Да, сыночек, это было многообещающее начало. Сегодня Ты стал бы сенсацией и новостью номер один в интернете на порталах о происшествиях, ньюсмейкером под заголовками «Ребенок-монстр родился на родине Коперника!» Из Тебя бы баннер сделали, и каждый клик способствовал бы росту рекламных доходов.

Может, я сейчас повторюсь, но матери часто детям одно и то же повторяют. Когда Тебя из моего живота достали — я потеряла сразу восемь с лишним килограммов. Ты, сыночек, оказался моей самой эффективной диетой. Никогда больше в своей жизни мне не удавалось так стремительно похудеть. Отцу своему, Леону, я думаю, Ты сначала не понравился — очень некрасивый был, непропорциональный и огромный. Но когда он посмотрел, как я Твою головку обцеловываю, смирился, что этот лысый йети появился из его семени и что с сего дня этот йети будет самым любимым его йети до конца света.

Бабушка Марта — та, конечно, шок испытала. Когда она на следующий день в больницу приехала, нарядившись во все самое праздничное, как на похороны соседки, и Тебя, в пеленку закутанного, ей через окно-то показали — она Тебя отвергла и начала даже скандалить с нянечкой: тут, дескать, какая-то ошибка, этот урод не может быть ее внуком, мол, это наверняка ребенок «той жирной, свинообразной партийной пьяницы и сволочи», что лежала этажом выше. Но когда я слово чести дала, что Ты действительно со вчерашнего дня мой сын, а ее внук — тут же с Твоей внешностью смирилась и, ходя по этажам нашего дома, рассказывала соседям, какого «симпатичного богатыря» родила ее Иренка. И как убежденно рассказывала-то!

Леон с самого начала Тебя стал называть Леончиком, что было мне не по нраву. Во-первых, он это со мной не согласовал, а во-вторых — я одного Леона уже любила и другого мне было не надо, даже если это был Ты. Я его хитрый план продолжения рода Вишневских сразу разгадала: у него отец был Леон Вишневский, и дедушка был Леон Вишневский, и прадедушка… сколько же можно?! Да и нужно стараться идти в ногу со временем, а в пятьдесят четвертом имя Леон популярностью не пользовалось, хотя мне и нравилось, сам понимаешь. Мне хотелось назвать Тебя современным именем, покрасивее. И пришло мне в голову имя Януш. Леон, конечно, надулся, потому как еще с Казичком я тот коварный план разрушила и вот теперь снова не дала его воплотить, и тогда я пошла на компромисс, разрешила ему сделать имя Леон Твоим вторым именем — но только после долгих просьб и еще более долгих поцелуев: Леон-то прекрасно знал, что я от его поцелуев делаюсь согласная практически на все.

Вот такое трогательное воспоминание о Твоем рождении во мне пробудил разговор бедствующего профессора теологии и грешной монахини Анны-Марии, и тут я к профессору прониклась большей симпатией. А пока я своим воспоминаниям-то предавалась — это ж довольно долго длилось, ведь я свои земные воспоминания люблю воссоздавать медленно и с подробностями — Анна-Мария придвинула свой стул поближе к стулу профессора, и глаза ее подернулись поволокой. И я сразу прочла в них не только восхищение его мудростью. И, конечно, тоже стул свой к ним ближе придвинула, чтобы чего-то важного не пропустить. Потому как если вы видите, как нестарый, красивый, образованный теолог с неортодоксальной монахиней пьют вино и коленками под столом касаются, не присмотреться с близкого расстояния к такому — большой грех.

Они в тот момент говорили о прощении, а это и меня интересовало, я еще при жизни хотела научиться прощать, но в полной мере мне это не удалось. Например, священников, которые Тебя крестить не хотели по причине того, что Ты выблядок, — я их простить не могла. Профессор торжественно провозгласил определение прощения, научное и серьезное: это, мол, полное избавление от праведного гнева, печали, обиды по отношению к кому-либо, полное отпущение вины. Я-то, сыночек, это определение прекрасно знала — его ведь наш ИП2, урожденный Кароль Войтыла, сформулировал, о чем я не замедлила профессору напомнить, обратить на это его внимание. А он в ответ посмотрел на меня без признаков прощения в глазах, ибо из-за отсутствия аттестата зрелости не рассматривал меня как полноценного участника дискуссии. К тому же в его попытках обворожить Анну-Марию я ему маленечко помешала — да и что там эта старая баба может знать? Потому я больше вступать в беседу-то и не решилась. Я действительно очень люблю что-то узнавать — даже то, что уже знаю. В этом Ты весь в меня, сыночек. В Твоей ДНК мой ген доминирует, а ген Леона, по всей видимости, как раз рецессивный. Этого я профессору не стала говорить, тогда бы он перестал говорить вообще. Анна-Мария, чтобы разрядить обстановку, благоговейно прочла «Отче наш», чтобы напомнить, что в строчке «и прости нам грехи наша, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему» говорится о прощении, а это свидетельствует, сколь прощение значимо и необходимо. Профессор свой масляный взгляд в масляные глаза Анны-Марии устремил и ответил, что «прощение находится в самом центре христианской духовности», чего, например, в исламе нет. Ислам, в сущности, берет за основу и правило то, что написано в Ветхом Завете. История, которую профессор привел в качестве примера, подтверждающего его утверждение, ужасна, хотя и полностью согласуется с принципами Ветхого Завета. Око за око, зуб за зуб или душа за душу, как сказал, хоть и в другом контексте, Овидий,[77] что само по себе удивительно звучит в устах автора «Ars Amatoria», «Искусства любви», признанного знатока женской души и всего того, что ниже пояса.

Никакого прощения. Никакого избавления от праведного гнева — месть в чистом виде. Только тогда может наступить удовлетворение, только тогда восторжествует справедливость. И так мыслят не во времена инквизиции и горящих костров, на которых коптились еретики, а в нынешние времена — в мае 2011 года. Именно такой справедливости добивается некая Аменех Бахрани, 32 лет, из Тегерана. В 2004 году Аменех познакомилась со студентом Тегеранского университета Махидом Мовахеди, 27 лет. Для нее он был просто коллегой, таким же, как многие другие. А она для него стала женщиной всей его жизни, он решил на ней жениться. Но это он так решил — что она должна стать его женой. В ее планы семью с ним создавать не входило. Махид почувствовал себя оскорбленным ее отказом. Ослепленный своей мужской гордостью, в один далеко не прекрасный день он плеснул ей в лицо литр концентрированной соляной кислоты. Кислота выжгла ей веки, глаза, язык, губы, щеки, лоб, попала на спину, плечи и ладони — и исправить это уже нельзя. Аменех в одно мгновение из красивой женщины превратилась в жуткое, отталкивающее своим видом чудовище. Ее родители, люди состоятельные, оплатили девятнадцать пластических операций в наилучших клиниках. После последней она превратилась из просто Квазимодо в Квазимодо с веками, что было расценено специалистами как большой успех иранской пластической хирургии. Был и суд в Тегеране, и арест этого Махида, который ее изуродовал, и даже приговор — двадцать тысяч евро штрафа ему присудили. Подумать только — за такое всего двадцать тысяч евро. Аменех с этим приговором шесть лет не соглашалась. Она за шесть долгих лет не ощутила в себе прощения и только пылала неутолимой страстью мести — демонической, сильной, абсолютной и глубокой. Только месть, по мнению ее близких, могла ее очистить, успокоить и позволить ее слезам литься из глаз, которых не было уже шесть лет. Аменех разработала план мести во всех подробностях. Шесть лет не спала ночами, его разрабатывала, а когда все-таки спала — видела его во сне. Аменех хотела отобрать глаза у Махида, виновника ее несчастья. И в конце концов это ее горячее желание получило шанс осуществиться. Тегеранский суд, в полном соответствии с принципами Ветхого Завета «око за око, зуб за зуб», постановил забрать у него «око за око». Такой вот дикий приговор — в целях устрашения и во избежание подобных инцидентов в будущем. Аменех получила право выжечь глаза в акте справедливого возмездия мужчине, который лишил ее зрения. Глаза за глаза. И это в 2011 году, в рамках законного, подписанного и утвержденного приговора. Ну, сыночек, мурашки-то у меня по всему телу побежали, когда профессор своим поставленным, с модуляциями, голосом этот приговор озвучил. И ладно бы то была варварская Америка. А то ведь Иран, с его многовековой историей, с его необычной цивилизацией. Глаза за глаза. Представляешь, сыночек?! И никакого тебе палача, который бы эти глаза вырвал, как описывает без излишних подробностей в своих «Крестоносцах» Сенкевич. Нет, они по-другому постановили. Поручили исполнение приговора не профессиональному палачу. Аменех, женщина 32 лет от роду, сама захотела быть палачом. Она захотела поехать на такси в больницу Дадгостари в Тегеране, взять в собственные руки пипетку, наполненную концентрированным раствором соляной кислоты, подушечками четырех неповрежденных пальцев (она же слепая, не видит ничего) нащупать глаза Махида Мовахеди, который будет лежать на операционном столе (в гуманных целях его усыпят общим наркозом). И когда нащупает — веки ему медленно поднять и двадцать капелек из пипеточки своими ручками в правый глаз выпустить, а потом столько же — в левый. Точь-в-точь как написано в Ветхом Завете. Аменех Бахрами в интервью одной тегеранской газете признавалась, что иногда сильно нервничает и испытывает атавистический страх — боится, что рука у нее дрогнет и не все двадцать капель попадут в красивые желто-карие глаза Махида. В том интервью она еще убедительно о прощении рассуждает. О том, что когда-нибудь она его, разумеется, простит. Но чтобы прощение было полным, настоящим и искренним — сначала должна отомстить, очистить душу, и в этой уже чистоте и спокойствии осуществленной мести даровать преступнику священную милость прощения.

Приговор все же не был приведен в исполнение. Вроде как Аменех своего обидчика простила, хотя профессор полагает, что она просто испугалась. А я вот думаю, глаза-то она ему могла бы и оставить, а вот все остальное — в кислоте замочить.

На этом профессор свой рассказ завершил.

А я ощутила во всем теле доселе неизвестное беспокойство, у меня зачесались и стали рефлекторно слезиться глаза. И я одним махом допила вино, молча, без единого слова, встала и медленно пошла прочь. Мне нужно было побыть одной, чтобы обдумать услышанное.

Я гуляла по закоулкам ада, желая вытравить из своих мыслей этот концентрированный раствор кислоты. Но у меня никак не получалось, поэтому, чтобы избавиться от опасных и ненужных мыслей и заодно избежать бессонницы, я снова решила подслушивать исповеди. Исповеди, сыночек, правдивы, во всяком случае так хотелось бы думать, это меня в них и привлекает. В последнее время я перестала выдумки-то терпеть. Прямо тошноту от них чувствую. Жаль мне на это времени, хотя уж чего-чего, а его здесь в изобилии. Впечатляют меня теперь только настоящие истории, может, чуточку литературно обработанные. А исповеди людей в исповедальнях в эту модель как нельзя лучше вписываются. И так как я прогулялась и некоторую дистанцию от выжженных в полном соответствии с Ветхим Заветом глазных яблок внутренне обрела, исповедь некоей Анастасии из Западной Украины, а точнее — из близкого нам, полякам, Львова, вывела меня на другие пространства человеческого греха, мало еще исследованные. И это стало облегчением для моей измученной души. Хотя, конечно, облегчением довольно странным и даже слегка извращенным. Потому как представь себе, сыночек, эта вот Анастасия, женщина незамужняя, лет тридцати с хвостиком, из тех, что не могут в себе заглушить тиканье биологических часов, познакомилась через интернет с православным греком, существенно ее старше. Он в Афинах страдал от одиночества, а она, по причине бедности и отсутствия перспектив, с давних пор мечтала бежать с Украины. И устроили они себе такое «одиночество в сети», что она приняла тоску по хорошей жизни за тоску по этому греку из Афин. Тем более что из фотографий, которые он ей исправно посылал, становилось очевидно, что ездит он на тюнингованной немецкой машине, занимается высокоинтеллектуальным трудом, летает по всему миру на самолетах и даже неплохие апартаменты рядом с городом Бал ос, что на Крите, в непосредственной близости к морю уже практически оплатил. Если же не обращать внимание на эти приятные глазу мелочи, а посмотреть на самого грека, то он у нее никакого интереса не вызвал, главным образом по причине внушительного брюха, явно выраженного косоглазия, коротких ног, невзрачного росточка и белых носков, выглядывающих из сандалий. Но это ее не смущало, ведь жизнь ее складывалась, за исключением маленьких и незначительных удовольствий, из серьезных проблем и хлопот, включая два аборта, в которых она искренне на исповеди раскаялась, чем вызвала у священника некоторую нервозность и противоречащее духу милосердия негодование. И возможная жизнь в Греции казалась ей гораздо важнее, чем физическое желание, потому что как ни крути, у грека две руки — две ноги, и он демонстрировал готовность связать с Анастасией свою дальнейшую жизнь. Вот она и сделала следующий, не виртуальный уже шаг, сев в Киеве в оплаченный греком самолет и улетев на остров Крит. Грек ее встретил в белой рубашке с вышитыми инициалами и букетом душистых цветов, повез в немецкой машине с кондиционером и кожаными сиденьями в свои уже почти оплаченные апартаменты. Анастасия, кроме удовольствия от езды в комфортабельном автомобиле, испытывала еще ощутимые боли в низу живота — у нее был второй, самый неприятный критический день. Она воспринимала этот факт как огромное неудобство и свидетельство существования мирового заговора против нее, поскольку хорошо отдавала себе отчет, что ей предстоит провести с греком ночь в апартаментах недалеко от города Балос и что эту ночь грек вряд ли посвятит чтению вслух знаменитых греческих мифов — он ей на это и по-английски, и по-французски, и даже пару раз по-русски по электронной почте-то намекнул. И она испытывала дискомфорт не только от болей в низу живота, но и от того, что не представляла, как грек воспримет ее недомогание, которое не скроешь. Все осложнялось тем, что английский ее был весьма и весьма скромным, а письма греку она писала, пользуясь онлайн переводчиком. Поэтому слова «менструация», «цикл», «месячные» и тому подобные наукообразные определения в ее лексиконе отсутствовали даже по-русски, ибо она, как и другие девушки в парикмахерском салоне, где работала, говорила об этом по-простому, научных терминов избегая.

Но беспокойство ее закончилось раньше, чем она могла предположить. Как только они выехали из города, то есть проехали на машине с кондиционером километров десять, грек положил ей руку на грудь, потом положил ее ладонь на свой уже обнаженный и возбужденный пенис, а потом въехал в узкую аллейку в оливкой роще и остановил машину. Разложил на заднем сиденье Анастасию, платье задрал, трусы порвал — и начал ртом ласкать ее лоно. Она от стыда и ужаса аж глаза закрыла, дар речи потеряла и покрепче сжала бедра. Но грек, не обращая внимания на ее реакцию, ей локтями бедра раздвинул пошире, вытащил из нее тампон и приник губами к лону, будто и не замечая менструальную кровь. Она от стыда и беспомощности начала рыдать, и сил сопротивляться у нее уже не осталось. Рыдания эти оказались ее ошибкой, потому как грек принял их за выражение наивысшего наслаждения. Когда они из этой оливковой рощи, места ее самого большого в жизни унижения, выехали и снова тронулись к городу Балос, она заметила на его белоснежной рубашке тут и там разбросанные капли своей крови. Эти багровые пятна ей до сих пор по ночам снятся, и тогда она от злости просыпается и чувствует в низу живота болезненные судороги.

В этих апартаментах вблизи города Балос она провела изумительные дни и отвратительные ночи. Но только до тех пор, пока у нее были месячные. Как только критические дни закончились, грек потерял к ее телу интерес и ограничивался невинными прогулками по пляжу. Ни в Балосе, ни во Львове, ни даже в кондиционированной немецкой машине у них не дошло дело до соития, так что в некотором смысле — в религиозном — она свою чистоту сохранила. Священник в львовском костеле, когда она замолчала и «аминь» произнесла, молчал и только нервно теребил свой огромный нос, прислушиваясь к своему учащенному дыханию.

А Анастасия продолжила исповедь.

Грек этот больше билетов ей на Крит не покупал, а стал сам прилетать к ней во Львов, но исключительно тогда, когда у нее были критические дни, о чем дотошно справлялся в каждом послании. Через несколько месяцев она почувствовала отвращение и к нему, и к себе самой. Женская суть ее была унижена, и месячные на несколько месяцев вообще прекратились. В конце концов она освободилась от этой менструальной истории, поменяла адрес, купила новую сим-карту для телефона, в интернете не бывает, но каждый раз, когда чувствует характерные боли в низу живота, которые бывают каждый месяц — ее душа тоже начинает кровоточить. И болит душа-то сильнее, чем живот. Ей подруга, потомственная полячка, посоветовала пойти на исповедь — мол, искренняя исповедь и искреннее раскаяние поможет, легче станет, вот она и пришла. Она и у психологов была, и таблетки, опасные для здоровья, глотала, и акупунктуру ей один китаец делал — так почему бы исповедь не попробовать, хоть она и верит в Бога, что называется, стихийно и из страха? А как исповедь от ее болячки не поможет — она на йогу пойдет, медитировать начнет. Чтобы хоть когда-нибудь, как-нибудь от снов с кровавыми пятнами на белой рубашке избавиться.

Выслушала я эту Анастасию из почти польского Львова, а утром началась обычная для ада суматоха, так что выспаться мне так и не удалось. Посмотрела прогноз касательно температуры в аду — и никаких аномалий особых не увидела, но попался мне на глаза бульварный портал узнай-все-сразу. hell, а на нем — реклама гибридного вентилятора. Он когда вентилирует — потребляет энергию, и энергию эту будто бы из внешней жары берет, а потом возвращает. Ну, как бы вместо фотоэлементов — на жаре работает. Они же тут, сыночек, по своей вечной темноте не особо проверяют, что Ты там из своего знакомства с физикой можешь напридумывать. А мне вентилятор нужен — меня много лет уже приливы мучают по причине менопаузы, а гибридный-то вентилятор даже больше устраивает, чем обычный: электричество в аду все дороже по причине неудачной (читай — мошеннической) приватизации энергетического сектора. Ну вот, ткнула я, сыночек, курсором в обработанную в фотошопе картинку вентилятора — а там вместо ожидаемых мною интенсивных предложений заплатить сорок восемь тысяч взносов (с рассрочкой на четыре тысячи лет, с бесплатной доставкой, гарантией и без процентов) появился линк на горячие новости. И красным-красным, прямо огненным было написано, что наше коррумпированное донельзя ЦРА (Центральное разведывательное агентство) добралось до секретных материалов Неба, уж какими невероятными способами — неизвестно, и что характерно, по удивительному стечению обстоятельств — незадолго до выборов. И из этих, сыночек, секретных материалов якобы следует, что некий святой Иосиф из Назарета, супруг Марии, матери Иисуса Христа, подал официальное заявление о разводе. Ты представляешь?! Вот это новость… такая новость, что ее и переварить невозможно и поверить в нее без бутылки самогона или абсента трудно. Тем более что исходит она от лживого узнай-все-сразу. hell, на котором, помимо рекламы гибридного вентилятора, сплошные сплетни и вранье. Потому поначалу я им ни на грош не поверила. Но серьезный портал peklo.gov.hell в лаконичной заметке это подтвердил. А также hCNN.com и арабский aljazeera.hell.net, а этим я верю в данном случае больше всех, потому как генетически и географически, хотя, конечно, не политически, они к евреям наиболее близки и с ними связаны наиболее тесно. Ведь араба от еврея бывает что и не отличить, это Тебе любой неарабский и нееврейский антрополог скажет или генетик.

Итак, святой Иосиф, плотник из Назарета, подает на развод. Это первый развод Иосифа, хотя жена у него не первая. Он уже был женат на некоей Саломии, с которой прижил сыновей Иакова и Иуду Фаддея (а по некоторым апокрифам — еще Иосифа и Симона), а также двух дочек, Елизавету и Лидию. Овдовев, Иосиф собрался жениться на Марии. Согласно преданию, первосвященник объявил, что «все неженатые мужчины из колена Давидова, способные вступить в брак, должны принести и сложить на алтаре по ветке. И тому, чья ветка зацветет, а на кончик ей сядет Святой Дух в виде голубки, Дева будет обручена, и он на ней должен жениться». Еще до женитьбы обнаружилось, что Дева Мария беременна от Святого Духа. Иосиф хотел было Марию тайно отпустить, но к нему во сне явился Ангел Божий и велел ему ее принять, а родившегося ребенка наречь Иисусом — это имя происходит от древнееврейского Иешуа, «спасение Господне». По еврейским законам имя ребенку выбирал отец, и это однозначно свидетельствовало о том, что он признает его своим. Для Иисуса имя выбрал Бог — но перед людьми это сделал Иосиф, и он считается земным отцом Иисуса. Иосиф принял Марию из Галилеи в своем доме в Назарете. В Новом Завете о возрасте Иосифа на момент его обручения с Девой Марией не упоминается. Об этом говорится только в откровениях Марии Агредской,[78] которая поделилась ими в книге «Мистический Град Божий». Из них следует, что Иосифу на тот момент было 33 года, а Марии — 14. Согласно же апокрифам, Иосиф пребывал в преклонном возрасте — ему было около восьмидесяти, возраст же его юной жены не комментируется.

Перед рождением Иисуса кесарь, римский император Август, распорядился провести обязательную перепись населения. Она проходила не в нулевом году н. э., как логично было бы предположить, а в 7 году, что достоверно подтверждается существующими в аду источниками. Перепись была необходима по экономическим причинам: римляне вводили новую систему налогов, и чтобы максимально эффективно их взимать, надо было сосчитать и переписать всех. Каждый житель обязан был явиться на перепись по месту рождения, поэтому Иосиф с беременной Марией отправился из Назарета в Вифлеем, откуда был родом.

Когда после изнурительного, а для беременной женщины еще и опасного пути они не смогли найти места в гостинице, Мария в хлеву родила Иисуса и положила его в ясли. Святой евангелист Лука момент рождения Иисуса обходит молчанием и подробностей не сообщает. Неизвестно, присутствовал ли во время родов Иосиф или повитуха. Иосиф-то, по всей вероятности, не присутствовал, ибо присутствие мужчин (по причине табу на нечистую женскую кровь) на родинах строго запрещалось. Мне-то кажется, сыночек, что Мария с Божьей помощью в одиночестве от бремени разрешилась, подарив миру Младенца. Разве что скот домашний, который здесь же находился, мог стать свидетелем этого рождения. Я иногда, сыночек, задумываюсь: а как эти роды проходили? Мучилась Мария или Господь ее от боли уберег? Как справилась с пуповиной — перерезала ее острым ножом или, может, перегрызла? Уверена ли она была, что родит сына, точно ли она это знала — или все-таки сомневалась? Заплакал ли маленький Иисус после своего первого вздоха на Земле? Был ли Он крупным ребенком? Были ли у Него на головке волосики? Очень я, сыночек, хотела бы это знать — как мать двоих сыновей…

А может, Марии и не нужно было, чтобы кто-либо присутствовал на родах? Тем более Иосиф, который никакого отношения к этому ребенку не имел. Ведь сын, вышедший из лона Марии, не был его сыном. А для каждого мужчины это болезненно, я считаю. Очень болезненно. Я думаю, сыночек, что плотник Иосиф должен был очень свою Марию любить. И потому хорошо представляю себе его печаль, когда он узнал, что она понесла. И несмотря на это он свою невесту, а потом и жену (они сочетались браком в конце лета 7 года, когда урожай собрали и виноград подавили) от себя не отдалил, а окружил любовью, лаской и заботой. Это мне представляется со стороны мужчины невероятно трогательным и благородным жестом, на такое мало кто способен. Даже если тебе ангел является и объясняет, как ты должен себя вести, ангел-то ангелом — ему что, он высказался — и улетел, а бедному Иосифу с этим жить.

Вот Ты бы, сыночек, что чувствовал, если бы самая дорогая, самая близкая Твоему сердцу женщина носила в лоне своем ребенка, зачатого не от Тебя?

Как бы Ты свою попранную мужскую гордость с любовью согласовывал? А потом? Смог бы Ты не своего сына полюбить как родного? Как Ты думаешь, может, именно поэтому просто Иосиф стал Святым Иосифом? Он нашел в себе силы признать своим ребенка, рожденного не от его семени и не имеющего в себе его крови?

Как бы то ни было, из Евангелия известно, что святой Иосиф был свидетелем поклонения волхвов новорожденному дитятке. Через восемь дней по еврейскому обычаю ребенок был обрезан, а потом внесен в Иерусалим — чтобы Господу его представить и искупительную жертву принести. Жертва была скромная — два египетских голубя — вот и все, видимо, семья-то была не шибко состоятельная.

Когда Младенец был еще совсем маленьким, царь Иудеи Ирод Великий услышал от трех мудрецов, что где-то в Вифлееме народился новый Царь Иудейский. И отдал приказ убить всех еврейских младенцев мужского пола в возрасте до двух лет.

Святой Иосиф увидел во сне ангела, который велел ему срочно бежать в Египет, дабы спасти жизнь ребенка. И вернулись они только после следующего сна Иосифа, в котором ему сообщили о смерти Ирода. Вернулись — и поселились в Назарете. Лука снова упоминает об Иосифе в той главе, где говорится, как двенадцатилетний Иисус ходил в Иерусалим на праздник Пасхи в паломничество. И все. Больше ни слова. Каким-то непостижимым образом плотник Иосиф, отчим Иисуса, стал фигурой умолчания. Потому что ведь одну линию ДНК жизни Иисуса Христа ведет религия, а вторую — политика. И какая главная (доминирующая), а какая второстепенная (рецессивная) — никому точно установить не удалось.

Но вот ныне Иосиф постепенно выходит на свет. И это очень интересно, сыночек. Я в предвкушении руки потираю — что это будет за процесс! Это будет бомба! Ведь никаких документов и свидетельств ни относительно визитов ангела, ни на счет другого чего не имеется. А нынче такие времена, такая демократия кругом, даже на Небесах, что ежели документов нет — так и дела никакого нет. Безосновательные подозрения, что якобы Иосиф и есть настоящий отец Иисуса, раз он совместно с Марией проживал, юридической силы не имеют и опровергаются элементарно — первая же генетическая экспертиза докажет, что воскресший из мертвых Иисус не имеет никакого отношения к хромосомам Иосифа.

Ты, сыночек, как думаешь — жалеет Иосиф о своем заявлении? Ведь уже дошло до вызова в суд жены по делу о разводе.

Ведь в клетках Иисуса могли находиться только и исключительно хромосомы Бога и Марии.

И вот здесь, мне кажется, может возникнуть серьезная юридически-теологически-генетическая проблема. Адвокаты Бога наверняка используют чисто химико-биологический подход и постановят, что как Он есть Святой Дух — никаких молекул у него в принципе быть не может и хромосом Он не имеет, хромосомы — это непосредственно Божий замысел и Его же творение, которое появилось лишь через одиннадцать с половиной миллиардов лет после Большого Взрыва, так что об чем вообще речь… А если даже вдруг — чисто теоретически — Бог хромосомы и имеет, пуще зеницы ока нужно их тайну соблюдать, код ДНК Бога ни в коем случае разгадывать не пытаться, ведь это может привести к попыткам Его клонирования! А Бог ведь не какая-нибудь овца Долли. С этим аргументом адвокаты Иосифа вынуждены будут согласиться, но тут же все перевернут и свяжут с моментом зачатия Иисуса. Заявят, что на момент зачатия — а это примерно нулевой-седьмой год нашей эры — хромосомы уже много миллиардов лет существовали. Следовательно, по логике, необходимо внести прошение о генетической экспертизе Святого Духа. А это породит проблему формального характера, ибо Святой Дух — абстрактное понятие, и ни ИНН, ни паспорта, ни адреса у него нет, взять у него слюну либо кровь на анализ проблематично, а уж тем более получить капли спермы. Поэтому, скорее всего, бракоразводный процесс Иосифа против Марии закончится через несколько тысяч лет мировым соглашением. Ведь приговор в пользу Иосифа против Марии одинаково неудобен и аду, и Небу и имел бы трагические последствия для тех и других. Марию тогда пришлось бы рассматривать как мать внебрачного ребенка. А за это, как ни крути, положена ей смерть через побивание камнями. С другой стороны — и на это адвокаты Марии непременно обратят внимание суда — она зачала не от контакта с другим мужчиной и сохранила девство, что, конечно, само по себе странно, но об этом имеются определенные доказательства, пусть не биолого-анатомические, но убедительные: бракосочетание Марии и Иосифа состоялось в среду — жениться на девственнице по законам того времени можно было только в этот день недели. И если после брачной ночи у мужа возникали сомнения по поводу невинности жены, то он должен был их озвучить на следующий день в суде. А суд собирался раз в неделю, в четверг. Иосиф и Мария стали мужем и женой в среду, и никаких свидетельств о том, что Иосиф в четверг в суд обращался, не существует. Римские чиновники в девственность Марии поверили, Иосиф никаких претензий после брачной ночи не предъявлял. Значит, можно допустить, что Мария действительно была девой. Конечно, адвокаты Иосифа это доказательство будут оспаривать, доказывая, что Иосиф, оберегая честь невесты, дал римским чиновникам взятку, чтобы они зарегистрировали брак именно в среду. И такая вот показательная стирка грязного белья Марии, матери Иисуса, и Иосифа из Назарета может длиться тысячелетиями.

Я, конечно, слишком уж увлеклась, прошу прощения. Такую-то версию Нового Завета не смог бы придумать даже перебравший чачи (грузинского самогону) Сталин. Хотя законодатели и политики, как наглядно показывает история со времен античности и до наших дней, придумать могут что угодно. Причем, что называется, стрезва.

В любом случае, все в аду с самого утра были приятно возбуждены новостью о процессе «Святой Иосиф, отчим Иисуса vs Мария, мать Иисуса». В большинстве своем ничего не понимая и не зная и руководствуясь примитивными слухами. Я, сыночек, в людях, грешных и праведниках, значения не имеет, больше всего не могу терпеть тупости и глупости. Я даже иногда думаю, что все формы человеческой глупости записаны в ДНК в некодирующих отрезках генов — длинные секвенции глупости. Мудрость — в кодирующие эксоны пошла, а глупость — в некодирующие удлиненные интроны.

И это, возможно, так и есть. Потому как длительные и дорогостоящие научные исследования доказали, что эти самые интроны есть только у более «тонких», высокоразвитых организмов. Бактерии, например, их вообще не имеют, и это вполне логично, потому как бактерии в большинстве своем глупости не проявляют: во-первых, у них нет на них времени — слишком жизнь короткая, а во-вторых, несмотря на отсутствие мозга они порой поражают своей сообразительностью. Иначе они бы не смогли так противостоять фармацевтике и медицине, сопротивляясь вакцинам и лекарствам и время от времени ввергая человечество в панику. Ты, сыночек, сейчас в Германии проживаешь, а значит, в курсе того, что простая и обожаемая генетиками бактерия E.coli, которая живет у Тебя в кишечнике и массово удаляется из организма, когда ты какаешь (около десяти миллионов штук на один грамм экскрементов), вдруг возомнила о себе и смутировала из E.coli в ЕНЕС таким загадочным образом, что никакие антибиотики ее не берут, а люди умирают от нее пачками в страшных мучениях.

Возможно, не все формы глупости разместились в интронах как некий вид белка дебилизма, назовем это так. Глупость человеческая — она границ не имеет и ни в одной нормальной ДНК не может целиком разместиться. Наверное, Бог очень уж сосредоточился на закладке этого кода «по образу и подобию» и обошел вниманием или просто упустил из виду проблему глупости. Или в том был особый, высокий смысл? Ведь если бы глупости было меньше — вряд ли бы религиозность так распространилась по свету.

Тут недавно на рауте у Климта я встретила одного чудака по имени Франсуа-Мари Аруэ (в Польше известного больше по своему псевдониму — Вольтер).[79] Он для многих атеистов, деистов и революционеров как учитель — они его так воспринимают, а это очень большая ошибка, кардинальная ошибка! Вольтер с великой осторожностью и подозрением относился к любой религии и любой идеологии. Он отрицал институт церкви, так как видел в религиозном догматизме причины нетерпимости, недостатка свободы, преследований и несправедливости. И вот, после четвертой или пятой рюмочки абсента, мы заговорили с ним о Боге. И Вольтер мимоходом коснулся этого «по образу и подобию своему», сказав, что «если действительно Бог создал нас по образу и подобию своему, мы отплатили ему тем же». Должна признать, что-то в этом определенно есть. Иногда полезно выпить абсента с философом. Я не преминула спросить о том высказывании, что ему приписывается, но якобы не принадлежит, про демократию-то. Если бы меня спросили, что такое демократия, этими словами я бы и ответила: «Я не разделяю твоего мнения, но готов умереть за то, чтобы ты имел право его высказать». Пафосу, конечно, через край, но по сути очень верно. Я и спросила, говорил ли он такое, а он вопрос мой выслушал, но не ответил ни да, ни нет, отговорился, что не помнит. Но я, Нуша, не о том.

Недавно один чиновник из немецкого епископата, грешный в финансовых и налоговых махинациях (умерший естественной смертью от печеночной недостаточности — уж больно печень пострадала от всякой химии! — а официально — от инфаркта, вызванного лишним весом, алкоголем, стрессом, никотином) — так вот, он рассказал, что образованность и осведомленность плохо отражается на религиозности — которая совсем не связана с трансцедентальностью Клонингера. Когда всплыла эта дикая и мерзостная информации о педофилии немецких священников, многие прихожане стали покидать лоно церкви. В Германии ведь можно из церкви «выписаться», как Ты, сыночек, знаешь, то есть официально отказаться платить церковный налог. А это часто, хотя и не всегда, связано с отречением от веры. И вот этот чиновник из епископата, занимавшийся счетами немецких храмов и, как показало следствие, вольно с ними обращавшийся, — заметил, что люди, которые получили высшее образование, значительно чаще отказываются от церкви, чем люди со средним образованием — после школы или профтехучилища. В пропорции десять к одному — видной невооруженным глазом и очень наглядной. То есть получается, что чем человек образованнее, а значит — умнее (хотя, конечно, тут прямой связи не наблюдается), тем меньше его религиозность — и это подтверждается статистикой. Коррумпированный экс-казначей из епископата сказал грубее: мол, чем тупее — тем религиознее. У меня диплома-то нет, сыночек, Ты знаешь — по исторически-военно-объективным причинам я закончила только профтехучилище, так что принять за истину подобное высказывание я не могла и потому по-немецки — чтобы избежать языковых недоразумений и непоняток — ему сказала, что он слишком уж примитивно мыслит. Ибо религиозность имеет столько же общего с налоговыми учреждениями, сколько кашель с кашалотом, а Венгровец[80] — с Венгрией. Обиделся он на меня, видать, всерьез, и с тех пор даже «гуттен морген» не говорит.

Мне иногда тошно делается от невротического возбуждения, которое царит в аду из-за этих неподтвержденных слухов с Небес, меня это из равновесия выбивает, и хочется какого-то «очищения». И тогда на поэзию тянет. Это, видать, старческое недомогание такое: по молодости я стихов не читала — и времени не было, и интереса тоже. А вот Леон иногда томики стихов покупал в книжном магазинчике на улице Дзержинского. И всегда оборачивал в газетку — чтобы никто не видел, что читает, он всегда своей романтичности стыдился. По секрету от меня стихи читал, а потом ставил на полку в серванте (помнишь, сервант с треснувшим стеклом, что стоял рядом с полинявшей тахтой, мы еще там в книгах деньги прятали), оборачивал газетой «Трибуна люду» — и ставил, между трилогией Сенкевича и книгами Юзефа Игнация Крашевского.[81]

А я отродясь ни «Трибуну люду», ни книг, в нее обернутых, не читала и даже не касалась — Леон это прекрасно знал. До сих пор не могу понять: почему Твой отец тягу к поэзии от меня скрывал? Наверное, думал, что настоящему мужику это не подобает, настоящий мужик должен быть крепкий, как сталь, и такими глупостями, как любовь, голову себе забивать ему не пристало. А уж если случится такая слабость — он должен держать это в секрете от женщины, которую любит.

А ведь Твой отец меня очень любил.

И днями и ночами, хотя вот ночами — как я теперь понимаю — слишком редко. Он мне словами-то про любовь не говорил — он и слов таких не знал, откуда, разве что вот пытался их отыскать в этих книжках со стихами из магазина на улице Дзержинского. Так я думаю, сыночек. Потому порой у него такая поэтичная речь с уст слетала, даже не речь — слова, четвертиночки слов, но такие, что я от нежности и восторга зацеловывала губы, которыми он эти слова произносил. А он умолкал, пальцами волосы мои ярко-рыжие ерошил и всем телом дрожал. Я, трепетом его напуганная, остальное, недосказанное, договаривала за него, шепотом. И становились мы с ним в такие моменты одним — не единицей, но единым целым. Я уверена, влюбленная женщина за своего мужчину может «договорить». Но тут нужно, чтобы он хоть на четвертиночку соответствовал — тогда может получиться одно. У нас это часто получалось.

Обо всем этом я много думаю, сыночек, потому что очень тоскую по нему, и воспоминания об этих недосказанных словах такой меня наполняют ностальгией, что я в наушниках слушаю стихи Бреля[82] — чтобы совсем уж себя растравить и поплакать. А когда слушаю «Не покидай меня» — такую невыразимую печаль чувствую, что хочется перенестись на те счастливые наивные Небеса, что в диснеевских мультфильмах и брошюрах Свидетелей Иеговы изображены. И Ты ведь, сыночек — Ты тоже романтик, на этого Жака Бреля похожий. И Казичек, пожалуй, романтик, только он это скрывает, поэтому и книжек не пишет. А досталось вам это по наследству от родителей — ну не от Адама и Евы же, в самом деле! От них у вас разве что скучный исторически-генетический фундамент, больше ничего. Вот Ты заметил, сыночек, что эта парочка, Адам и Ева, никому никогда не была интересна? Ни одного фильма про них нет, ни одной книги, ни песен, ни даже польского сериала. Скучные они… разве что представляют интерес с точки зрения райских интерьеров, ну и для шикарного порнофильма под громким названием «Самый Первый грех» — могло бы получиться пикантно-возбуждающе. А так — нудные они были, как змеиные внутренности в масле. Под многими деревьями во многих парках мира шепотом зовут людей к греху змеи. И шепчут они голосом Адама, а не Евы. И женщины этим уговорам поддаются. Если бы мне пришлось снимать об этом кино, совращение Адама проходило бы не в райских кущах, никакого зоологическо-ботанического антуража не было бы, это все безнадежно устарело. У Евы бы в сумочке было спрятано био-яблоко, а сумочка сработана из тонкой змеиной кожи, от Гуччи, куплена в Тель-Авиве. Адам был бы метросексуалом и вегетарианцем, который обожает яблоки и логотип Гуччи. Вот так бы все началось. И я гарантирую, сыночек, что при таком сценарии доверие к Моисею выросло бы существенно. Но это так, к слову.

Ты, сыночек, еще в одном очень на отца похож — вы оба с ним хотели дочек. Тебе повезло — у Тебя две любимые дочки, а у Леона ни одной не было, о чем он сильно иногда сокрушался. После Твоего рождения не раз меня уговаривал родить еще ребеночка, надеясь, что на этот раз это была бы выстраданная и вымечтанная его маленькая принцесса. И не только уговаривал, а еще и весьма приятные практические шаги в этом направлении предпринимал. Но я больше рожать не хотела. Я Тебя-то, сыночек, на свет произвела, когда мне за сорок было. А в те времена, в сталинские — Ты же в сталинские времена родился — это было каким-то чуть ли не извращением. К тому же на моем изрезанном после трех кесаревых сечений животе не было места для четвертого шрама. Да и вообще — я испытывала экзистенциальную, вытекающую из некоторых особенностей жизни при социализме хроническую усталость от материнства. Потому, несмотря на все ласки и уговоры Леона, каким-то образом от беременности увернулась, хотя в то время ни таблеток не было противозачаточных, ни спиралей, ни даже презервативов в киосках и аптеках. Но зная направление струи спермы одурманенного наслаждением мужчины, всегда можно в кульминационный момент так его пенис направить, чтобы ни капельки не упустить и все-все в себе сохранить, но без риска забеременеть — просто по причине довольно большого расстояния рта от лона.

Тебя, сыночек, такими трюками не проведешь. Нет. Ты еще одну дочку хочешь. Хочешь с близкой Твоему сердцу женщиной привести в мир еще одну, совсем по-другому любимую девочку. Несмотря на возраст. Ты уж и имя ей придумал, и книжки покупаешь, которые будешь ей читать, и во сне даже головку ее целовал и вкус этих поцелуев помнишь, представляешь себе тепло ее маленьких ручек на своей почти уже лысой голове — так отчетливо представляешь! Ты ее полюбил еще до ее зачатия. И мать ее тем более. Я это знаю, даже больше того — я это чувствую. Поскольку я ее, внучку-то мою, тоже заранее люблю. Но если нашу с Тобой любовь к этой маленькой девочке отбросить, искренне признаюсь, это Твое горячее желание наполняет меня беспокойством. Ведь Ты, сыночек, когда она получит аттестат зрелости, будешь уже стариком. А если не бросишь курить и не займешься сердцем — уже и вовсе оставишь ее сиротой. Ты подумай — хорошенько подумай! И перво-наперво прекрати курить.

Иногда я думаю, сыночек, что Бог с этой самой любовью, видимо, не справился.

Большого маху дал. Взять вот моногамию — не продумал тут что-то. Оставил этот вопрос людям, пастве своей. Но я Его понимаю, потому как это не совсем в Его интересах. Думаешь, сыночек, оно Богу надо? Моногамия — однозначно нет. При полной и последовательной моногамии на сегодняшний день люди бы имели один глаз и огромный палец для того, чтоб по клавиатуре стучать — эволюция бы своими мутациями все гены Творца уже из ДНК повылавливала. Да и мутантов с одним глазом и гигантским пальцем было бы недостаточно, чтобы наполнить земные храмы. Вот ислам непостижимым образом такое предусмотрел — у них многобрачие в законе, а христианство и еще более старший иудаизм в этом смысле, конечно, отстали. А ведь в древнем Израиле, то есть в старозаветные времена, полигамия была нормальным и естественным явлением. Можно вспомнить о четырех женах Иакова, или о женах и наложницах царя Соломона, или о трех женах Авраама. Были ли счастливы жены Иакова и Соломона — вопрос другой. Тогда об этом никто и не спрашивал особо-то.

Научно доказанным фактом является то, что полигамия существовала с тех пор, как существует человек. Начиная с раскрепощенности Древней Греции, шагая дальше через культуры Ближнего Востока, Азии и Африки, заканчивая свидетельствами о полигамных связях в Америке и Европе девятнадцатого века — сегодняшняя полигамия опирается на крепкие исторические ноги. Пылким сторонником и знатоком треугольников, четырехугольников и прочих многоугольников в подобных связях проявил себя некий Нойес Джон Хамфри из американского Йеля,[83] один из самых уважаемых (хотя в то же время и ненавидимых, что очень способствовало его попаданию во всевозможные энциклопедии) теологов. Я на этого Нойеса нарвалась случайно: в библиотеке нашей, в допотопном поисковике, да еще и подцензурном — покруче, чем в Китае, — набрала два слова — «Библия» и «коммунизм». И первая же ссылка была на этого Нойеса. Меня очень интересует коммунизм и родственный ему социализм в его непосредственной связи с Библией, и я читаю все, что попадается по этой теме. Потому книгу Нойеса «Библейский коммунизм» прочла в первую очередь. Поначалу-то я заскучала — он как библейский перфекционист довольно долго всякие очевидные банальности разводит. А интересно мне стало, когда он начал рассуждать о Небе и сравнивать его с коммуной. И пришел к выводу, что на Небесах не существует мужей и жен, а есть коммуна, где все общее, и что исключительное право на партнера — это грех. Так вот дословно теолог-коммунист и написал: моногамия — это грех! Конечно, из-за этого у него неприятности случились, вплоть до изгнания из Йеля. Но он теорию свою решил воплотить на практике, организовал в 1848 году группу более чем из двухсот человек и назвал ее Коммуной Онеида. Мужья и жены там были общие, полное равноправие, а рожденных в таком сексуальном равноправии детей воспитывали также сообща. Это было слишком прекрасно, чтобы долго продержаться — тем более в пуританской Америке. Через тридцать лет коммуна распалась, но оставила после себя заметный след. Нойес первым употребил термин «свободная любовь» и ввел его в обиход. У меня это, сыночек, вызвало удивление — я всегда думала, что его придумали хиппи шестидесятых-семидесятых годов двадцатого века.

Но вернемся к древнему Израилю.

Наряду с полигамией там практиковали и моногамию, которая к новозаветным временам обрела статус обязательной, если так можно выразиться, семейной модели. А ведь полигамия не только на руку природе, она в интересах Бога. А вот Церковь этих интересов не поняла. У Церкви-то всегда свой интерес, который свято блюдут на протяжении веков многочисленные казначеи. Вот если бы я была Богом, я бы прямо сегодня, жарким летом 2011 года, воскресила Моисея и вновь привела бы его к той вершине горы на Синае. И Заповедь номер ноль, то есть такую, которая перед номером один идет, велела бы запомнить:

«Не сотвори себе церковь никакую, не поставь ее выше Бога. Не кланяйся ей, не служи. Я есмь единый Господин Твой, Бог Твой, всесильный, всепрощающий, Я, карающий до третьего-четвертого колена тех, кто ненавидит Меня, Я, милосердный к тем мнозим, кто любит Меня и соблюдает Мои заповеди».

Такое вот «Гранд Зеро» вписала бы я в историю человечества. А потом просмотрела бы внимательно десять заповедей, которые, по совести говоря, изрядно устарели — и продиктовала бы Моисею воскресшему «Декалог 2.0». Потому как время для этого самое подходящее. Ватикан такого ни за какие коврижки и в следующем тысячелетии не сделает, значит — надо Моисея призвать. У него в этом смысле резюме хорошее — он себя в контексте заповедей положительно зарекомендовал. А если подумать — то от Синая я бы, пожалуй, отказалась, по геополитическим соображениям. Это же Египет, а там ситуация нестабильная, можно даже сказать — взрывоопасная, а «Декалог 2.0» требует места тихого и спокойного. Думаю, оно должно быть в Африке — традиция есть традиция. Я бы для этой цели вместо Синая выбрала Килиманджаро.[84] Это бы только выгоды Богу принесло.

От Израиля и иудаизма, по крайней мере с географической точки зрения, это достаточно далеко, что идеологически положительно повлияло бы на многочисленных антисемитов, а кроме того, Килиманджаро — самая высокая отдельно стоящая гора в мире. Декалог, объявленный с такой вершины, — это еще и аналогия с Синаем, с маркетинговой точки зрения она лучше вписывается в Ветхий Завет, чем какой-нибудь Эверест. Это Ты сам как выпускник экономической школы должен признать. Да и транспортировка изгнанных из Египта иудеев в Непал была бы слишком сложным мероприятием. А Танзания — прекрасный выбор. Виз иудеям в Танзанию не нужно, ну а уж прививку от желтой лихорадки они могут себе позволить. Да и само название — «Килиманджаро» — уже в себе магию содержит. Ведь в переводе с прекрасного языка суахили оно означает «эта гора»[85] — выражение, Ты не можешь не признать, сыночек, определенно мистическое. Не какой-то там замусоленный Синай. Да, «Декалог 2.0» должен быть объявлен на «этой» горе.

Конечно, для Моисея такое перемещение может представлять некоторое неудобство, его, бедолагу, на картинах всегда изображают в сандалиях на босу ногу, а на вершине Килиманджаро всегда лежит снег, независимо от времени года. Но и это на пользу Богу можно повернуть! Если, конечно, сценарий как следует продумать. Пускай Моисей сандалии снимет и побредет своими обгоревшими под египетским солнцем ногами по колено в снегу, тем самым обращая и убеждая в правильности новой версии Десяти заповедей эскимосов, чукчей и другие северные народы, что живут в вечном снегу.

В новой версии исчезнут из употребления «невольницы», «прислужники», а также «волы и ослы». Ну, это же мегачушь. Особенно по отношению к эскимосам и другим новообращенным северным народам, которые ни волов, ни ишаков в глаза не видывали. Или что, им так, что ли, переводить: «Не возжелай Иглу ближнего своего, ни слуги его, ни невольницы, ни северного оленя, никакой его вещи, которая ему принадлежит» — умереть же со смеху можно.

В обновленной версии Декалога, явленной на вершине Килиманджаро мзунгу (так на суахили обозначается белый человек), таких бредней не будет. К интеллектуальной радости моего любимого профессора Лешека Колаковского и нелюбимых мною феминисток, которые наконец-то «настоят на своем», да и к твоей, Нуша, спокойной радости — оттого, что дождался разумной религии и веры, достойной большой части человечества. Йозеф Тышнер,[86] безгранично мною уважаемый, Божий слуга по призванию, в душе поэт, а по профессии — священник и профессор. Еще, возможно, временами жуткий женоненавистник, но это можно понять и простить по причине его происхождения. Если бы я не знала Леона, то от Тышнера хотела бы иметь ребенка, а лучше — сразу двоих, однояйцевых близнецов. И больше ни от кого. Очень я переживаю, что Тышнер гены свои дальше не передал, потомства не оставил. Это очень большая потеря для мира. Но это я так, к слову.

Бог, создавая Десять заповедей, ориентировался на обстоятельства, которые были в то время актуальны. Это была версия 1.0, а любая версия 1.0, как Ты, сыночек, имея высшее образование в области информатики, знаешь, несет в себе столько недостатков и недоделок, что сразу после выхода версии 1.0 нужно готовить к выходу версию 1.1, чтобы версия 1.0 заработала. Но этого никто Господу Богу нашему не сказал, да и некому было. Эти-то первые Десять заповедей, которые Бог создал, — они по-настоящему первыми были, до них не было никаких заповедей, значит — на что же Господь Бог мог ориентироваться как на образец? Ни на что. Если даже, чисто гипотетически, существовали какие-то заповеди в других реальностях и параллельных мирах — никогда бы Бог не оконфузился и не унизился до плагиата, а уж тем более в таком важном деле. Он же создавал Десять заповедей, а не писал кандидатскую или докторскую диссертацию, не пытался получить ученую степень или должность профессорскую — так зачем Ему плагиат? Не говоря уж о том, что Он в честности своей беспределен. И как всевидящий и всезнающий Бог мог ссылаться на каменные скрижали другого, параллельного Моисея? В Декалоге, насколько могу судить, ни ссылок, ни примечаний не имеется.

Бог мог создать только рабочую версию 1.0. Как любой программист — а Он, разумеется, Программист. Мог себе позволить и «раба» туда записать, и скотину — почему нет? И это свидетельствует о Его своеобразном отношении к женщине лучше всего.

Тут у нас существует расхожее мнение, что большего мизогиниста,[87] чем Бог, днем с огнем не сыщешь.

И я Его, сыночек, в чем-то понимаю. Все эти суфражистки без трусов и корсетов на баррикадах… феминистки… магистр Казимира Щука — такое в голову не могло никому прийти. И, кстати, жаль, очень жаль, потому как это женщина мудрая и образованная, ученой степени доктора, правда, не имеет, но кому сейчас это важно — ученая степень… К тому же магистр Казимира ловко целует мужчинам руки, что свидетельствует о ее прозорливости и хитрости, а в прежние времена на вершине Синая это ценилось бы необыкновенно, учитывая господствовавший тогда патриархат. Если бы магистр Казимира Щука помогала Богу в создании Десяти заповедей — мир был бы другим. В шестнадцатом веке вместо инквизиции была бы, наверное, сексуальная революция, но к восемнадцатому веку все альфа-женщины уже либо вымерли бы, либо были бы перемещены в резервации на Мадагаскар и все вернулось бы — приблизительно, конечно — в старое русло. Передовые женщины восемнадцатого века, освобожденные от альфаизма, поняли бы, что без мужчин получается отнюдь не все, да и приятнее с мужчинами-то, чем без них.

Но вернемся к тому, что написано в Десяти заповедях. Их содержание больше связано с религией, чем с Богом. И по моему мнению, с философией в чистом виде. А как сказал один философ еще в прошлом веке, фамилию вот его не помню, да и имя из головы вон — а ведь хорошо сказал, самую что ни на есть правду: «Ошибки в религии опасны, ошибки в философии — только смешны». Моисей поведал о Десяти заповедях, а о сопровождающих их исполнительных актах ничего не сказал. И этим немедленно занялась Церковь. То, что церковь сделала с Десятью заповедями, — вопиет к Небесам. Если встречу в аду — а зная его биографию, это весьма вероятно — доктора Леха Фаландыша, профессора права, я спрошу его, глядя прямо в глаза, может ли Бог, имеет ли право уволить всю церковь, целиком! — если Сам же ее и создал.

Я тут знакомлюсь из любопытства с толкованиями Десяти заповедей, и порой они вызывают у меня недоумение. Некий святой Григорий Нисский,[88] который мог быть знаком с Августином Блаженным, ибо жил примерно в то же время, ожидая, когда его заберут на Небеса, объясняет замысел Бога очень конкретно и с большим сочувствием:

«Первоначальным замыслом Бога было, чтобы люди рождались без похотливого соития, но после греха Адама это стало невозможным».

Высказывание было подхвачено и творчески переработано многими преемниками и последователями. Некоторые из них оказались наделены недюжинным воображением. Например Иоанн Скот Эригена,[89] теолог, который родился почти через четыреста лет после святого Григория Нисского, тем не менее вторит ему и весьма оригинальным образом дополняет картину: «В раю секса не существовало, и праотец плодил детей, не испытывая никакого телесного удовольствия, потому что двигал членом так же неосознанно и автоматически, как мы двигаем рукой при приветствии или ногой при ходьбе». Согласись, сыночек, перед нами исключительный пример глубочайшего понимания тематики сексуальной жизни в раю. Особенно то, что касается моторики мужского члена. Я теперь, встречая и приветствуя знакомых, испытываю некоторую неловкость, когда подаю им руку. Но может, я не права и уже просто придираюсь. Тем более что этот Эригена, откровенно говоря, еще ничего в сравнении с каким-нибудь совсем уж из ряда вон святым Бернардином Сиенским.[90] Этот догматичный и ловкий святоша будто с дуба рухнул. За шестьсот лет до Иоанна Скота он утверждал, что на тысячу браков 999 заключены дьяволом, и только один — Богом. И что единственным оправданием для тех 999 является то, что в них иногда, очень редко, рождаются девы или святые. Если так, сыночек, то совсем не удивительно, почему я в аду-то нахожусь: супружество — это преступление, грех — по Бернардину этому, а я замужем три раза побывала, значит, втройне виновна и тройное наказание должна понести.

Можно только благодарить Бога за то, что у нас тут учитывается качество греха, а не его количество.

Взять хотя бы «монашествующего» Григория Распутина (тот еще благочестивец конечно) — он всего-то один раз и поддался страсти по причине преобладания тестостерона над призванием, ощутив на своих щеках влажный поцелуй молодой привлекательной женщины, отчего и случилась у него эрекция, ну и мысли похотливые, которые в такие моменты возникают… ну а результат — всем известен.[91]

Со временем Церковь немного опомнилась. Как-никак продолжение рода человеческого ей ведь тоже на руку, по крайней мере экономически. И маленечко закрыла глаза на то удовольствие, которое приносит соединение женщины и мужчины. Соитие двух женщин церковь вряд ли себе вообще представляла, а соитие двух мужчин и по сей день отрицает и отвергает. Раньше прятали голову в песок, как страусы, делая вид, что этого не существует, а после гомосексуализм замели растрепанной метлой под прекрасные драгоценные ковры базилик Рима и других мировых столиц. Если же все-таки нужно было в особо громких случаях реакцию какую-то выдать — гомосексуальные отношения и самих гомосексуалистов крайне сурово осуждали. Забывая о Древней Греции и содомии однополой любви, которая там процветала. А связано это напрямую с Новым Заветом, ибо там написано черным по белому: не наследуют Царствия небесного грешники, прелюбодеи, язычники, колдуны, распутники и мужеложцы. Мужеложцы — это так тогда гомосексуалистов называли, само-то слово «гомосексуалисты» не так давно функционирует. Раньше его называли содомией, теперь это слово означает только сексуальные отношения с животными. Естественно, отношения между мужчинами были запрещены, а наказанием за них была смерть. У меня это вызывает ужасную досаду, поскольку я в нашем аду встречаю столь прекрасных в своих чувствах и мыслях гомосексуалистов, что мне становится стыдно за Церковь. Так стыдно, просто заебись. Извини, сыночек, мою грубость, по-другому сказать не могу — как вспомню я эти библейские россказни: сначала Содом и Гоморра из Ветхого Завета, потом Книга Судей, потом Моисей со своим Пятикнижием. А в Новом Завете — Послание к римлянам, первое Послание к Тимофею и коринфянам… Ты мне, сыночек, мою грубость простишь, ведь правда?

Пыталась я понять Церковь, несмотря на свое раздражение и даже злость. Ведь они ориентировались на обычную жизнь — в этом, видно, их оправдание. Дураков-то на Земле во все времена с избытком было. Даже не знали поначалу, как такое дело назвать, когда один мужчина другому в анус свой пенис пихает. Первый раз слово «гомосексуализм» применил венгерский врач в 1869 году. К счастью — не на венгерском языке, поэтому слово прижилось быстро. Тут же проблемой гомосексуализма заинтересовались психиатры, что для меня совершенно не удивительно. И пришли к выводам ошибочным, а в чем-то даже трагично ошибочным, я считаю. Психиатр Рихард фон Краффт-Эбинг[92] (эта фамилия в налоговую декларацию не влезет ни при каких условиях!) признал, что гомосексуализм является болезнью. Это означало, что, во-первых, его непременно нужно лечить, а во-вторых — что его нельзя оценивать в таких моральных категориях, как сознательно совершаемый грех — ну, как прелюбодеяние например. Это был, конечно, для Церкви удар ниже пояса. Как же так, мужеложество — болезнь?! Туберкулез, проказа, сифилис — и педики. Туберкулезники ладно, их трогать не стоит, но остальные-то!

Психологи и психиатры долго воду мутили. Только в 1973 году гомосексуализм был вычеркнут из списка психических расстройств Американским психиатрическим обществом, на которое почему-то, по неизвестным мне обстоятельствам, равняется весь остальной мир. Впрочем, может оно и неплохо, потому как Всемирная Организация Здоровья (ВОЗ) при ООН вычеркнула его из этого списка лишь в 1991 году.

Но вернемся к классическому сочетанию «мужчина и женщина».

Тут Церковь, конечно, своего внимания не ослабляла и вожжи не отпускала. Еще совсем недавно при отчете о земной жизни я бы должна была каяться в том, что раздевалась при Леоне по пятницам. А я Тебе, сыночек, признаюсь, что не только раздевалась я перед ним вопреки запретам, но и трахалась, причем с последствиями. И вы оба — Ты и Казичек — зачаты, по моим подсчетам, именно в пятницу. Леон по пятницам ночных дежурств по моим просьбам не брал, и наша совместная жизнь как раз пятницу получалась разнообразная, интенсивная и куда более длинная, чем в другие дни. Например, понедельники — за воскресные-то дежурства Леону коммунисты больше платили, вот он их и брал, чтобы вам с Казичком новые курточки купить, ремонт в квартире сделать, ранцы какие или пеналы в канцелярском магазине в очереди выстоять.

Но сдержанность по пятницам, в Сочельник и Великий пост — не единственное ограничение, которое предлагалось Церковью в отношении сексуальной жизни людей, освященных таинством брака. Церковь запрещала супружеские отношения сорок дней перед Рождеством, неделю после Пасхи, неделю после Троицы, накануне больших праздников, во время беременности, во время месячных, каждую среду и за пять дней до причастия. Супружество ведь не призвано жажду человека утолить — оно должно служить исключительно целям деторождения. Епископ Орлеана, некий Иона,[93] в своем трактате «De institutione laicali», «О мирских учреждениях», посвятил этому целую длиннейшую главу.

Уж не знаю, каким душевным расстройством этот епископ страдал в момент написания сего трактата, но он явно нуждался в помощи психиатра. По мнению Ионы, любое удовольствие при телесном общении супругов есть преступление и грех. Он писал: «Необходимо, чтобы семейная жизнь была красива, а не мерзостна и безумна». Под «мерзостью» он имел в виду — я, сыночек, цитирую: «не спит с женой обычным способом, предохраняется от беременности, применяет позицию ретро, то есть сзади…».

Церковь в подробностях знала, что происходит за дверями спален и под одеялами верующих: те сами, не задумываясь о том, что нарушается их право на личную жизнь, рассказывали все на исповедях. И церковь реагировала. Духовнику в нелегком деле назначения наказания и искупления оказывалась неоценимая помощь. Существовал целый каталог, составленный епископом Буркхардом из Вормса, в котором все четко было прописано. За ласкание груди супруг должен был сидеть на хлебе и воде пять дней, за позицию «не по-божьи» — от двадцати до сорока дней, за занятия любовью во время Великого поста — целый год воздержания (если супруг был пьян — тогда еще ничего, период воздержания сокращался на сорок дней), за ласкание гениталий супруга или супруги — семь, и не дней, а лет, и не диетического питания в виде хлеба и воды — а полного и безоговорочного воздержания. Признай, сыночек, просто кошмар какой-то. Но и это все еще ничего по сравнению с тем наказанием, которое предписывалось духовнику наложить на виновных в «греческом» грехе — или, по-нашему, в анальном сексе. За этот ужасный грех епископ Буркхард из немецкого города Вормса предлагал наказывать виновных пятнадцатью годами абсолютного и безоговорочного аскетизма. То есть если, к примеру, из любопытства или большого желания новизны супруги, скажем, двадцати пяти лет совершали сей страшный грех, а потом, ведомые раскаянием, на исповеди признавались в этом духовнику — то возвращаясь с исповеди уже с епитимьей, наложенной на них духовником, они могли с точностью посчитать, даже без особых математических знаний, что это был их последний секс — неважно, греческий ли, французский ли или вовсе без языка. Ибо в те времена немногие и до сорока-то дотягивали. Вот я все пытаюсь себе представить — как же они, бедняжки, со своим тестостероном и земными, человеческими желаниями доживали свой век, зная, что супружеский секс для них навечно шлагбаумом епитимьи закрыт. Что же им оставалось? Неудержимый, интенсивный джоггинг, шахматы, плетение корзин из ивняка, чтение классиков по ночам, а также онанизм и мастурбация. Эти последние, к огромному моему удивлению, в искупительном каталоге епископа Буркхарда подозрительно дешевы: всего-навсего 10 дней на хлебе и воде. Просто даром! Никакого тебе многолетнего воздержания и аскезы. Подумаешь — десять дней диеты. Я так думаю, сыночек, такая терпимость объясняется своеобразной заботой о духовенстве — там, как известно, много рукодельников.

И вот когда я этот «каталог-то» пролистываю и на свою с Леоном жизнь примеряю, от всей души хочется мне Господа возблагодарить за то, что наша семейная жизнь пришлась на более толерантное времечко. Иначе мы бы с ним от анемии померли, хлеба бы на нас с ним в пекарнях не напаслись, да и вас с Казичком бы на свете не было — по причине многолетней епитимьи.

Необыкновенно «лайтовое» отношение Буркхарда к греху Онана[94] меня, сыночек, слегка сбивает с толку и заставляет задуматься. Сдается мне, что практичные деятели церкви приложили к этому обе руки — и правую и левую, хотя это и противоречит мнению упоминавшегося здесь Фомы Аквинского, который утверждал, что мастурбация является грехом против человеческой природы. Многочисленные папы римские в своих посланиях о вреде и опасности онанизма говорили и даже предостерегали, чтобы тех, кто этим занимается, ни в коем случае не возводили в священнический сан. К счастью, эти послания и указы не все читают и выполняют, иначе бы духовенство исчезло с лица земли так же, как исчезли динозавры, — то есть совсем. Ведь мастурбирует около девяноста пяти процентов мужчин. А те пять процентов, кто утверждает, что не мастурбируют, либо врут безбожно, либо говорят правду, ибо родились без рук. Мастурбацию пытались запрещать не только католики. Протестанты ее тоже не одобряют. Еще в девятнадцатом веке пастор Карл фон Копф утверждал, что «мастурбирующие мужчины несут угрозу не только самим себе, но и обществу, так как все революционеры были онанистами». Веришь ли Ты, сыночек, что Ленин не устроил бы революцию, если бы не гонял периодически лысого? Я вот не верю.

Причем получается у них, что мастурбация мастурбации рознь. Впрочем, это Ты и сам знаешь — но я в другом немножко контексте говорю. Некий Бенедикт из Саламанки в девятнадцатом веке вплотную заинтересовался мыслями мастурбирующих мужчин и увязал вес греха мастурбации с эротическими фантазиями. И даже разработал конкретные рекомендации для духовников. Мастурбация без фантазий (хотя такой, по моему стойкому убеждению, не бывает) была преступлением самым легким. Мастурбация с мыслями о невесте — в два раза тяжелее. Если объект фантазий девственница — это трактовалось как «позор». Фантазии о родственнице, даже дальней, например троюродной кузины, обозначены как инцест. А похотливые мысли в отношении монахини при эякуляции — святотатство. Духовники получили конкретные указания относительно тяжести наказания за каждую такую провинность — Бенедикт из Саламанки и об этом позаботился.

А вообще многовековая дискуссия относительно простого и понятного действия — потрогать собственные гениталии, чтобы доставить самому себе некоторое удовольствие, — призвана лишь скрыть, закамуфлировать большую ошибку Церкви. Невнимательные чиновники в свое время неправильно прочитали в Пятикнижии то, что касается Онана. И сделали из него онаниста, хотя он отродясь в руки пениса своего не брал, разве только пописать! Он его усердно запихивал в вагину вдовы брата, пользуясь священным правом левирата. Хотя, конечно, мотивы его мне не вполне понятны, ибо при этом он «избегал оплодотворения». А это кажется удивительным — ведь ни о каких алиментах в данном случае речь идти не могла, левират постановляет, что дети, рожденные от такой связи, признаются потомством умершего. Онан свою сперму извергал в нормальном половом акте. Но не в вагину, рот или анус овдовевшей свояченицы, а на землю. В этой-то земле собака и зарыта! Онан не онанировал — он практиковал прерванный половой акт. Тут не о мастурбации надо говорить, а о контрацепции. Однако чиновники Церкви этого не поняли и несправедливо обвинили бедного Онана в онанизме, что имело серьезные исторические последствия, да и поныне имеет. Если бы я была Онаном, я бы на Церковь в суд подала иск — за клевету. С требованием извинений, а также возмещения убытков, связанных с нелигитимным использованием образа. Я, сыночек, даже теряюсь — как убытки-то подсчитать. Как Ты думаешь, это зависит от количества опубликованной клеветы? Если да — то взвесив все статьи в теологических изданиях, бесчисленных энциклопедиях, школьных учебниках, научных журналах, а также в мерзких желтых газетенках, Онан, с помощью адвокатов, конечно, мог бы потребовать сумму с многими нулями. Конечно, по миру бы он Церковь не пустил, но ведь в таком процессе не о суммах речь, а о прецеденте. И это был бы важный прецедент.

Но я начинала-то с несостоятельности Бога с человеческой любовью и уж больно увлеклась учреждением под названием «Церковь». А Ты и сам знаешь, в учреждениях любви мало. Даже меньше, чем в домах из бетона. Ты, конечно, по тому, что я сейчас сказала, можешь сделать вывод, что я немного антиклерикальная. Но это будет не совсем верно.

Потому что я не немного антиклерикальная. Я, сыночек, очень антиклерикальная.

Но при этом не зашоренная. Встречаются священнослужители, которых мне хочется обнять и поблагодарить: преданные Богу, освященные мудростью и отдающие себя своему служению. Как, например, настоятель храма в одной из областей Польши. Он, может, и не по своей воле стал свидетелем божьего чуда. После вечернего пятничного богослужения вокруг храма разыгралась буря. Одна из молний попала в молодой стройный тополь, росший неподалеку от храма, и рассекла его пополам, как циркулярная пила. К стволу тополя была прикреплена маленькая шкатулка с фигуркой Девы Марии — таких на польских деревьях множество, наш народ славится католико-ремесленной символикой. Молния по всему стволу дерева шрам оставила, а деревянный ящичек с фигуркой не тронула. Люди, жившие поблизости, удивительное спасение ящичка моментально окрестили «Чудом тополя Девы Марии» и развернули широкую пиар-акцию в магазине народных ремесел при депо добровольной пожарной дружины, а также в интернете. Да такую широкую, что настоятель на воскресной службе увидел еще одно чудо — полный храм народу. И должен был по этому поводу что-то сказать: ну а как же — на польском телевидении, всюду уже о чуде говорят — а он молчит? Непорядок… И он сказал. И сказал так прекрасно, что у меня на минуту весь мой антиклерикализм как рукой сняло: «В нашей епархии случилось чудо. Благодаря нашим молитвам и говенью удалось убедить начать лечение двадцать девять алкоголиков. Помолимся же теперь сообща, чтобы воля их не ослабевала». И ни единого слова про тополь. Он сосредоточился на вреде этанола и опасности его распространения. И это прозвучало так неожиданно и так прекрасно для меня, что я избавилась от антиклерикализма. А потом он еще кое-что сказал, что меня совсем порадовало и заставило от прежних убеждений отказаться: высказался относительно огромной суммы, которую собрали на устроение «мессы в честь чудесного тополя». Он сообщил, что «в честь дубов, сосен, тополей, акаций и прочих деревьев он служить мессу не собирается, ибо это оскорбляет души умерших, по которым служатся мессы». И спокойно объяснил прихожанам физику молнии, указав, что шкатулка, в которой находится фигурка Девы Марии, крепится к стволу дерева стальными скобками, что и способствует тому, что молния ее обходит. Молния не могла добраться до шкатулки, потому что разряд ушел в сталь. Чудо, конечно, случилось — и оно заключается в том, что сталь сильнее молнии, а это известный с давних пор божий феномен. Так, в полный голос, при переполненной храме с высоты амвона и сказал. Таких настоятелей, которые чудо объясняют законами физики, в Польше немного, может — он и вовсе такой один. Поэтому, сам понимаешь, совсем мой антиклерикализм исчезнуть не мог. И мнение мое о клерикализме не изменилось — я по-прежнему вижу в нем исключительно побеги от чистого Sacrum, а это только для атеистов забава. А меня, сыночек, это беспокоит. Мы здесь, в аду, с атеистами много имеем проблем. Некоторых из них невозможно классифицировать по грехам — они Декалога отродясь не читали и даже не слышали о нем, а заповеди ни одной за всю жизнь не нарушили: в день святой в «Реал» или торговые галереи не ходили, «Бога другого» тоже не имели — просто потому, что вообще в Бога не верили ни в какого. Заповедей о «рабах», руководствуясь своей этикой и понятиями о чистоте, не нарушали. Никого не убили — ну то есть вообще ничего такого не делали, сыночек! И все равно в аду обретаются, несмотря ни на что. Это, с моей точки зрения, вопиющая несправедливость. Все равно что поставить перед судом ящериц и обвинить их в том, что они не млекопитающие. Какой-то космический абсурд. Мне даже сдается, что когда такой вот атеист во врата Небесные стучит, чтобы предстать перед Последним судом, Богу больше всего хочется сделать вид, что Его нет дома.

Опять длинное отступление получилось. Прости, сыночек. На самом деле я больше всего люблю писать о своей любви к Тебе.

Я и на Фейсе-то с Тобой вот нахожусь потому, что мне свою любовь хочется красиво в слова облечь, высказать то, что при жизни не успела.

И ведь дело не в недостатке времени, сыночек: я полтора года умирала, не двигалась, времени было более чем достаточно. Когда у меня сердце начало шалить, я сначала и подумать не могла, что это так серьезно и что однажды оно возьмет и остановится. Мы с Леоном думали, это просто очередная неприятность в нашей жизни, и мы ее устраним, вот только я курить брошу, выйду на пенсию и перестану работать, а еще таблетки стану принимать. На пенсию я вышла, хотя и пришлось для этого три медкомиссии пройти, из которых одну — аж в Быдгошчи, выездную. Курить почти перестала, только в минуты слабости позволяла себе покурить в туалете, да и то из соображений здоровья — только с фильтром и только до половины. Таблетки глотала согласно инструкциям, терпеливо и по часам, а лучше все не становилось. Леон считал, таблетки не те, мол, эти лопухи и лапти ни черта не понимают, и гонял меня по врачебным кабинетам, как чиновники гоняют просителя. И я все снимала лифчик перед теми врачами — чуть не все кардиологи Торуни имели возможность полюбоваться на мою грудь, не говоря уж о низшем звене медперсонала в виде медбратьев (медсестер-то я уж и не считаю). Из-за такой любовной заботы Леона и его хронического недоверия к врачам меня, как девку какую, лапали столько специалистов! А распечатки электрокардиограмм целый ящик в серванте занимали. Я чувствовала себя по отношению к Леону неловко, он мало того что сердце мое воспринимал, как свое и крепко так любил, он еще и страстно хотел его вылечить. И после очередного визита к светиле кардиологии я начала Леона немножко обманывать — говорить, что чувствую себя получше. И Леон, поскольку ждал этого с нетерпением, поверил, словно ребенок в Святителя Николая. Но вскоре моя ложь вышла наружу — когда я задыхаться начала. В моем сердце кровь между предсердиями и камерами, или между камерами и камерами, ну или что-то в этом роде — неправильно циркулировала, какие-то клапаны то ли открывались не так, то ли закрывались в аварийном режиме. А это проявляется в виде ужасных приступов удушья. Оказалось, что мне, как астматикам, может в такие моменты помочь только впрыскивание внутривенно дозы эуфилина. Леон-то в силу своей работы уколы внутривенно делать умел, но мне в вену иглу впихнуть не мог — руки у него уж больно тряслись. Он возил меня в амбулаторию на укол, если дежурил, или просил своих коллег отвезти, когда дома был. А потом, когда я уже ежедневно задыхаться-то начала, он нанял для уколов медбрата, который стал частым гостем в нашем доме. Сначала раз в день приходил. А незадолго до моей смерти и до пяти раз доходило. С определенного момента для меня стало загадкой, как он на моих руках, исколотых, как у куклы вуду, под разноцветными синяками находил все-таки вену и безболезненно содержимое шприца впрыскивал. Такой тихий, ответственный, пунктуальный, необыкновенно обязательный человек. Баба Марта даже заподозрила, что не иначе как у него немецкие корни имеются, но это было не так, и через несколько месяцев она ему этот недостаток простила. Последний раз он пришел, как положено было, к семи часам в пятницу 16 декабря 1977 года. Он не опоздал ни на минуту, но на самом деле опоздал на целую вечность, потому как около четырех часов утра я уже умерла. Но это так, сыночек, к слову.

Я не успела Тебе многое рассказать по глупости, по незнанию, а самое главное — потому, что глупо и наивно верила, что никогда не умру, а значит — успею, все успею. Но не успела, сыночек. Если бы хоть мне, когда умирала, прокрутили ленту моей жизни назад, как оно бывает у других. Но нет, у меня такого не было. Может, слишком стремительно я умерла? А может, для этого кино нужно много воздуха, может, мозг в кислороде нуждается, чтобы все увидеть, а у меня его не было. Я даже не знаю, был ли Ты тогда рядом со мной. Ты был, сыночек?

Это вот недосказанное я теперь тут рассматриваю и собираю, как кусочки пазла. И то плачу, то смеюсь до икотки или руку вперед вытягиваю — чтобы Тебя коснуться и приласкать. Приласкать мне Тебя хотелось все время, непрестанно — я от этой ласки была безнадежно зависима, как наркоман. А Ты от меня убегал. Иногда на часы, иногда на дни, а один раз на целых пять лет. На какое-то время я сама Тебя, сыночек, от себя отдаляла — в целях социализации и будущих перспектив. Мы хотели бабушке Марте дать передохнуть, но главным образом стремились Тебя и Казичка приучить к жизни в организованной группе, а не только в этой дворовой орде. До сих пор помню, как Тебя Казичек за ручку провожал к садику «Ясь и Малгося», что на улице Лелевела. Так отчетливо вижу эту картину, как будто это было вчера. Ты за забор ручонками цеплялся, а Казичек ручки Твои отдирал и против Твоей воли тащил за собой в это учреждение — по нашему с Леоном приказанию — насильно. Потому что Ты, сыночек, в организованной группе совсем не хотел находиться. Бабушка, дедушка, Леон, я, Казичек, собака Банок и кот Мурзин с рваным правым ухом — такой вот группы Тебе было достаточно. И так оно, как я вижу, и посейчас осталось. Ты организацию-то страсть как не любишь. Сегодня Ты посылаешь любую организацию в задницу и никакой старший брат тут с Тобой не совладает. Но ведь мы с Леоном — мы же во благо Тебе это делали, пользы для Тебя хотели. Чтобы Ты уже с малолетства нюхнул общественной жизни, место свое в общем ряду отыскал, защищаться научился, стоять за себя, да и за других вступаться, если надо. А бабушка Марта на этот счет имела другое мнение. Как увидела Тебя вцепившимся в забор, так в чем была — в тапочках и комбинации — хотела бежать Тебе на помощь, наши с Леоном воспитательные планы ни в грош ни ставя. И выражалась в мой адрес очень непохвально, когда я ее на пороге нашего дома удерживала. Ты знаешь, сыночек, что Твоя бабушка Марта в моменты сильнейшего волнения материлась по-немецки? Вряд ли, потому как при Тебе она это не делала и даже голоса ни разу не повысила. Тебя она «на коленочки» сажала, «волосики» Твои гладила, сластями закармливала, песенки пела, собаку в постель брать позволяла и булки с джемом выносила во двор, чтобы Тебе, упаси Господи, не отрываться от игры и не возвращаться домой. И я Тебе скажу, я очень Тебя к бабе Марте ревновала. Такое у меня чувство бывало, что Ты ее любишь сильнее, чем меня. Я чувствовала резкие и болезненные уколы, будто бы под сердцем. Да, это моя мать, а Твоя бабушка, но ведь это из моего живота Тебя вынули и это я первая целовала Твою головку, лысую и такую необычную. Как думаешь, сыночек, бабу Марту Ты любишь сильнее? Или просто иначе?

У меня тоже душа болела, когда Казичек Твои ручонки от забора отдирал. Но еще сильнее она болела, когда в один прекрасный день Леон на своей карете «скорой помощи» с визгом затормозил перед моим магазином и помчал меня в больницу на улице Батора в машине с сиреной. А там, в больнице, на грязной кушетке лежал заплаканный Ты — с промокшей от крови повязкой на голове. Как какой-нибудь югославский партизан. Ты за правду боролся: мальчишке из средней группы, который обидел девочку из младшей группы, хотел «в морду дать». Что там за обида девочке была нанесена — Ты мне до конца жизни так и не признался, но для Тебя она имела последствия довольно ощутимые и болезненные. Этот мальчишка был на полторы головы выше Тебя, ну и, конечно, сильнее. И если бы Ты упал, как он хотел, на острый угол песочницы — для Твоей головы это могло закончиться фатально. Леон опасался, что у Тебя перелом основания черепа и сотрясение мозга. Слава Богу, после многочисленных обследований, которых требовал Леон в не совсем парламентских выражениях, оказалось, что нет у Тебя ни перелома основания черепа, ни сотрясения. Когда же Тебя, в окровавленных повязках, мы доставили домой и в общих чертах рассказали историю Твоей благородной битвы за честь некоей несовершеннолетней дамы, то баба Марта, придя в себя от первого шока, прошипела мне ядовито и с удовлетворением: «Ну, разве я тебе не говорила? Ребенка посылаешь в сад, убьют его там еще! Сердца у тебя нет, мать называется!» Под предлогом Твоих этих ран и необходимости менять повязки, она держала Тебя дома целый месяц и в сад не пускала, а мне и возразить было нечего. Когда же через месяц я Тебя заново туда отправила, Ты в забор уже вцепился так, что я думала, ты его из земли выворотишь. А баба Марта, глядя из окна, тихо материлась. По-немецки.

Ты, сыночек, убегал от меня не только на часы и минуты. Однажды в конце жаркого лета Ты покинул меня на целых пять лет. Такое лето-69 Ты мне устроил — у меня аж в груди замкнуло, и я дышать перестала. От тоски. Я думала, ненадолго — как приступ астмы. А оказалось — на пять лет. Пять лез без воздуха, сыночек, жила. Ты покинул меня, Нуша. Так мне казалось поначалу. Но сын оставить мать не может, хотя я это не сразу поняла. В случае с Тобой я для Фрейда была бы находкой бесценной, он бы на мне все свои Эдиповы комплексы отрабатывал. Ведь я Тебя, сыночек, так безумно любила, что когда Тебя рядом не было — меня от тоски наизнанку выворачивало. А Леон говорил, я должна Тебя отпустить, иначе этой своей тоской будущее Тебе испорчу. Говорил, что сыновья от матерей уходят и «теперь, Иренка, Schlu». А когда Леон по-немецки говорил, для меня это будто кто вилкой по тарелке скрежетал или железом по стеклу — и я на минуту забывала о своей тоске. Но из мыслей моих Ты не уходил ни на секунду.

Ты там далеко. Один. Кто Тебя приласкает? Кто укроет, когда скинешь с себя во сне одеяло? Кто, сыночек? Я даже ходила на воняющий мочой Восточный вокзал в Торуни и смотрела, как отбывает поезд в Колобжег. Через Быдгошчь, Пилу и Бялогард. Я смотрела, и становилось мне чуть легче — будто связь с Тобой ощущала. Через Бялогард. А ночью, когда я омывала слезами плечо Леона, он говорил мне, что я «психую». И не ошибался. Я и правда психовала, и он тоже. Но он был боец, волнение и чувства никак не проявлял и тем только усугублял язву желудка. И вот в таком горячечном состоянии мозга я начала писать Тебе письма, сыночек. Ежедневно писала одну главу этого своего «эпистолярного романа». Купила тетрадку в клеточку — и писала: о псе Азоре и его блохах, о том, что делается во дворе, о коте Мурзине, который высматривает Тебя в окошко, о бабе Марте, которая не перестает о Тебе говорить, как скаженная, о том, как Тебя не хватает, о стирке, что я затеяла, а Твоих рубашек не было, о том, что квашеная капуста в магазине на углу белая и сочная, как Ты любишь, но только без Тебя я ее вкуса почти чувствую, и о том, что без Тебя я вообще почти не чувствую вкуса, даже вкуса папирос.

Ничего между строк я писать не хотела. Поэтому и тетрадку купила именно в клеточку. И все равно самое важное впихивала между строчек. И Ты, сыночек, это важное-то — мою любовь — Ты ее между строчек прочитывал. И между своими строчками тоже писал мне о своей любви, по имени ее не называя. Такая манера у Тебя и сейчас осталась. Я у Тебя, сыночек, охотнее всего читаю то, что между строчками, то, что не написано — оно и есть самое важное. Так я думаю. Потом я купила еще одну тетрадку в клеточку. И еще одну. Пять лет, день за днем, я вырывала из этих тетрадок листочки, на которых было написано про Азора и его блох. А когда Азора переехала машина и Леон закопал его у трансформаторной будки, я продолжала про них писать, ведь у Азора всегда были блохи, а я хотела, чтобы Ты думал, что Азор жив и здоров. Но потом Ты наконец приехал поездом через Бялогард, Пилу и Быдгошчь, а Азор не обсикался от радости, встречая Тебя у дверей. И Ты смотрел на меня с такой печалью. С невыразимой печалью. У Тебя в глазах бывает целое море печали. Или даже океан. Там, внутри, Ты очень хрупкий. Печаль Тебя ослабляет, и от беспомощности Ты садишься писать. Но тогда Ты просто смотрел на меня, а я кусала губы, чтобы не расплакаться. Я никогда не забуду эту встречу, сыночек.

Иногда я на фейсбуке сижу до самого утра, тоской одурманенная, не испытывая ни малейшего желания уснуть. Ты со своим образованием и жизненным опытом и сам прекрасно знаешь, что тоска в человеческом организме производит коварные химические реакции, и от этого сон начисто пропадает. Там тебе и кортизол вырабатывается, и адреналин, и допамин — по причине печали и ощущения собственного несчастья. А такую комбинацию теплое молоко с медом не возьмет. Поэтому я частенько лишь под утро на отдых удаляюсь, и потому вижу некоторые вещи раньше, чем другие. Вот сегодня, в пятницу 22 июля 2011 года (у меня это число вызывает ностальгические воспоминания о выходном дне при коммунистах) я заметила в аду огромное изменение. Он как будто стал норвежским. Везде появились кресты, темно-синие на красном, как на норвежских флагах. Большая площадь, которая прежде была безымянной, получила имя «Площадь Брейвика». Меня это, сыночек, удивило, никакого Брейвика я не знала и даже о нем не слышала. И не могла в толк взять — чего это вдруг в аду Норвегию так пылко полюбили. Но вскоре все выяснилось: тут речь-то совсем не о любви к Норвегии, а о любви к ненависти одного норвежского гражданина, которую тот в себе долго пестовал. Именно так. Этот-то гражданин, Андрес Беринг Брейвик, рожденный в Осло и не так давно там, в Осло, поселившийся пожизненно, помешался на почве мизантропии и решился на массовое убийство людей, с которыми не был знаком и которых прежде никогда не видел. И в пятницу 22 июля он это театрально и с шумом осуществил, наполнив мир ужасом, а в наш ад принеся восторг и ликование. В 15.22 он взорвал в центре Осло мощную бомбу, в 17.07 оказался на островке Утойя, недалеко от Осло, а уже в 18.27 тронулся в обратную дорогу на полицейском катере. За это время — с 15.22 до 18.27, то есть за три часа с мнутами, он 77 раз нарушил пятую заповедь «Не убий!» Бомбой он убил восьмерых, а на острове расстрелял еще шестьдесят девять человек. Такую производительность в аду уважают и отмечают наградами, в том числе в виде приказов и декретов. Тем более что Брейвик все это делала не в состоянии аффекта, а с холодной головой и спокойным сердцебиением. И мало того, что 77 раз нарушил пятую заповедь — он в этом же временном промежутке беспрестанно нарушал первую, главную заповедь: «Да не будет у тебя других богов, кроме Меня». Брейвик, когда убивал, чувствовал себя Богом. Я относительно этого сомнений не имею. Доклады, фотографии и отчеты с острова Утойя это доказывают со всей очевидностью. Для Неба это должно быть болезненным: убийство убийством, а вот чувствовать себя при этом богом — это уже другой поворот.

На фейсе Брейвика вроде бы богом не считают, но кое-кто видит в нем божка на стероидах и белокурого идола. Серверы падали под шквалом «лайков» на его фото и фото трупов на каменном берегу Утойи. А там, среди трупов, — девочка четырнадцатилетняя… Я, сыночек, как этих детей несовершеннолетних на фото увидела — немедленно с площади Брейвика удалилась и попросила местных бомжей мужского пола (за деньги, естественно, за большие деньги!), чтобы следующей ночью, когда народ схлынет, они на эту площадь пришли и там как следует просрались. Я подумала, что только так — с помощью говна (прости мне, сыночек, мою грубость), можно выразить мое отношение к этому Брейвику. Поскольку Андрес Брейвик, этот «христианский фундаменталист», мать его, такое устроил, что горы дерьма по сравнению с этим — хрустально чистая вода. Однако я больше об этом писать не буду, а то получится, что я ему рекламу устраиваю, не хочу доставить ему такое удовольствие.

Тяжелый это был для меня день, хотя некоторую радость мне удалось ощутить от эмпатии бомжей, которые с такой готовностью (хотя и материальный интерес тут присутствовал, конечно, но все же от души, от души!) взялись обосрать имя Брейвика.

Для успокоения и чтобы мысли собрать, решила я посмотреть вечером телевизор. Я бы даже сказала поздно ночью, потому как наш местный канала «Культура ада» начинает вещать только после порнухи, то есть тогда, когда все нормальные грешники по-настоящему устали и спят или ни о чем другом, кроме сна, думать не могут. Там, на этом канале, сериал идет, очень интересный. Пресытившиеся коммерческим телевидением производители решили канал «Культура» окультурить и показывают теперь там реалити-шоу типа «Большого Брата», но только не как раньше. Называется оно англо-французским «Big Brother Intellectuel», чтобы страдающий бессонницей народ, не знающий иностранных языков, сразу отпугнуть, одним названием. Я на это шоу наткнулась случайно, по каналам с пультом прыгая, и с тех пор смотрю регулярно. Там никто свои переполненные силиконом груди в душе не показывает и под одеялом оральным сексом не занимается — все только и делают, что сидят в креслах, на диванах или на полу и разговаривают. Главным образом — о любви, потому как эта тема была заявлена в подзаголовке как основная, несмотря на нашу цензуру: «Парадигма культуры любви по отношению к будущим победам ненависти». В самом начале я посмотрела в словаре у Копалинского значение этого слова-то — «парадигма», потому как для меня, для человека, который так и не получил аттестата, это слово не сказать чтобы было привычным и знакомым. Оказалось, что wikipedia.hell подтверждает: стыдиться мне своей необразованности в данном случае не стоит, ибо слово это было придумано в 1962 году неким американским (а как же иначе!) философом[95] и прежде, чем вошло в обиход, прошло не так уж мало лет. А я в гомулковских шестидесятых годах двадцатого века была с утра до вечера занята в продмаге MHD, вот и обделила вниманием-то современную американскую философию. Да и мало что до нас тогда доходило через железный занавес.

Теперь-то я знаю, что парадигма — нечто вроде догмы, только более гибкая, а догме это как раз несвойственно. Если бы религии, к примеру христианство, были построены не на догмах, а на парадигмах, церкви были бы полными не только в ночь перед Пасхой и на Рождество. Такое мне в голову пришло размышление, хотя к передаче с названием «Big Brother Intellectuel» это никакого отношения не имеет, там про парадигму и не говорят, сосредоточившись на любви. А уж состав «говорящих голов» в студии отменнейший — прямо хочется пойти и за два года вперед заплатить за телевидение. Мне, сыночек, кажется, сама тема, провокацию содержащая, столько умных голов в студию собрала. Это тебе не какое-нибудь «За стеклом» или вроде того, не парад знаменитостей — тут все сразу понятно становится.

Даже если будут говорить о ненависти как ведущем чувстве и пропагандировать ее — все равно в результате придут к любви. Без любви ненависть бы возникнуть не могла. Чтобы ненавидеть, надо сначала любить — все в аду это прекрасно знают, а тем, кто не знает — скатертью дорожка. Ибо некоторые обладатели слишком маленького, куцего мозга с одним нейроном не могут того понять, хотя сами в большинстве своем появились в результате акта любви. Но и хватит о них.

«Big Brother Intellectuel» на канале «Культура» прямо приворожил меня и тянет как магнитом. Каждую ночь в два ноль пять, сразу после новостей, я сажусь к экрану и ожидаю, что, к примеру, скажет о любви на этот раз Альфред Чарльзович Кинси.[96] С него всегда шоу начинается: камера, громко играет классическая музыка… камера наезжает… Кинси в своей кипенно-белой рубашке, галстуке-бабочке, с записной книжкой на коленях и вечным пером в правой руке. Поднимает глаза, обводит любопытным взглядом студию, потирает лоб, чтобы через минуту выдать какую-нибудь провокационную мысль, чаще всего в виде очередного вопроса к своей анкете. Потому что от своего маниакального любопытства он избавиться никак не может. Мало ему было при жизни бесконечных разговоров о сексуальности. А ведь кроме тысяч опрошенных людей и тысяч обработанных анкет он еще и «подглядыванием» занимался — во имя науки, разумеется. Известно же, что он своих «ассистентов» не только уговаривал заниматься различными сексуальными упражнениями, но даже — по их согласию — эти сексуальные подвиги снимал на пленку на чердаке своего дома в Блумингтоне. Некоторые биографы всерьез полагают, что Кинси владело не столько научное любопытство, сколько неутоленное и недюжинное в своих проявлениях либидо. Фрейдисты роются в обстоятельствах его детства. Его родители были набожными христианами, принадлежали к методистской церкви. Отец, кроме почтальона, в дом пускал только таких же, как он сам, ярых приверженцев веры, так что Альфред вырос в атмосфере постоянного морального гнета. Воскресенье в этой семье проходило в молитвах, о чем Кинси, став знаменитым, рассказывал в многочисленных интервью. Впрочем, его биография Тебе должна быть известна, ведь Ты часто ссылаешься на его исследования, так что надоедать Тебе подробностями из его резюме я не стану.

В последний раз Кинси превзошел самого себя — даже учитывая его хроническую бессовестность и бестактность. Обращаясь к вытянувшейся на диване томной и изысканной Лукреции Борджиа,[97] он спросил:

— Воображая образ какого мужчины при мастурбации Вы чувствуете, что Ваше влагалище увлажняется наиболее интенсивно?

Такого я даже от этого свинтуса Кинси не ожидала!

Я на минуту замерла и вперилась взглядом в бедную Лукрецию. Альфред же тем временем спокойно развернул свою записную книжку и приготовился записывать. Можно было подумать, что для него этот вопрос самый обычный — будто он спросил у Лукреции, любит ли она пирожки с капустой, и с какую капусту предпочитает — свежую или квашеную. Но Лукреция восприняла вопрос совершенно спокойно. Улыбнулась зазывно, кокетливо поправила волосы и ответила, играя глазками и игриво облизывая губки:

— Разумеется, я не назову имен и фамилий конкретных мужчин, чтобы они не вообразили себя неотразимыми и не перестали пытаться меня завоевывать, как делают это сейчас. Могу лишь сказать, господи Кинси, что среди них нет моего отца, а также моих братьев Джованни и Чезаре.

Намек Лукреции на ее мнимый инцест был всем понятен. Она ведь до сих пор от этих подозрений не очистилась, хотя открытые в девятнадцатом веке архивные материалы свидетельствуют, что со своим отцом и братьями Лукреция Борджиа в связь, по-видимому, не вступала. Если это когда-нибудь окончательно докажут — одновременно это реабилитирует папу Александра VI, так как Лукреция была его дочерью, рожденной его любовницей Ваноццы де Каттанеи (которая зачала Лукрецию еще в те времена, когда Александр был кардиналом).

Конечно, тема инцеста Лукреции, да еще не с кем попало, а с папой римским, для Кинси слишком лакомый кусочек, чтобы упустить случай об этом поговорить, поэтому он довольно подробно рассуждал о сожительстве между членами семьи, ссылаясь на свои многочисленные данные, однако вынужден был признать, что случай связи дочери с отцом, вознесенным на папский престол, в своем роде единственный и неповторимый. Ссылаясь на научное любопытство, он спросил прокурорским тоном, правда ли, что 31 августа 1501 года, будучи законной супругой своего третьего по счету мужа Альфонса Д'Эсте, герцога Феррары, Лукреция участвовала в оргии в апартаментах римского Апостольского дворца, организованной ее братом Чезаре, и правда ли, что ее отец, папа римский, был на это мероприятие приглашен. Кинси интересовало число приглашенных на вечеринку проституток, а также правда ли, что брат Лукреции Чезаре именно там подцепил сифилис.

При этом Кинси предостерегал от желания «бросать камни», ибо у историков нет единого мнения: одни считают все это доказанной истиной, другие — недостоверными выдумками. Сам Кинси в оргиях ничего недопустимого не видит, поэтому он убеждал Лукрецию в прямом эфире, что было бы неплохо, если бы она поделилась пикантными подробностями, ибо «это могло бы быть необыкновенно интересно» и зрителям — историкам Возрождения, и зрителям-сексологам, и зрителям из народа, которые хотели бы знать, является ли то, что показывает в своем скандальном фильме «Калигула» автор, неосуществимой мечтой режиссера и сценариста или все-таки это имеет какое-то отношение к правде. Лукреция темы оргий ни единым словом не затронула, но зато в довольно длинной речи коснулась собственной репутации, точнее — ее отсутствия по вине историков. Она заявила, что венецианский дож Джироламо Приули, который назвал ее «самой выдающейся куртизанкой Рима», и вторящий ему Матараццо из Умбрии неправы. Такой комплимент «нужно было в Риме тех времен заслужить, а я ведь была обычная девка с тремя мужьями и любовниками, которых можно перечесть по пальцам одной руки. А это, по стандартам Рима шестнадцатого века, даже меньше, чем ничего». Так что если бы не происхождение и высокий уровень тестостерона в крови ее отца, была бы она сегодня никому не известной обычной римской обывательницей.

В этот момент вмешался Болеслав Лесьман, мол, разговор слишком удалился от темы любви, против чего он решительно протестует, ибо его душа, душа поэта, не позволяет ему промолчать. Все посмотрели на него снисходительно-заинтересованно. Росточком-то он не вышел, как известно, всего-то 155 сантиметров, поэтому всегда подкладывает под ягодицы высокую подушку, чтобы не выглядеть на диване совсем мелюзгой. Его страдания по поводу роста были хорошо известны всем его приятелям и многие вспоминали, что он готов был бы отдать свой талант за несколько дополнительных сантиметров. Какое же счастье, что этого не случилось, ведь тогда не было бы стихотворения «В зарослях малинника», а Ты сам знаешь, сыночек, в таком случае мир не был бы столь прекрасен. Это, наверное, единственное стихотворение, которое Твой отец, Леон, готов был слушать в минуты умиления. И я засовывала язык ему в ухо, а когда вся кожа его покрывалась пупырышками, шептала:

И Леон тогда забывался и начинал заново исследовать карту моего тела, хотя она была ему слишком известна, словно хотел себе что-то напомнить, словно это был наш первый или, скорее, самый последний первый раз. Так что с точки зрения моей эротической жизни, мне Лесьмана есть за что благодарить.

А вообще-то Лесьман был недоволен тем, что не имел никакого влияния. Маленького роста, лысый, с орлиным еврейским профилем и фамилией, которую настолько не любил, что даже смягчил ее мягким знаком после «с»: из звучащего вполне по-еврейски Болеслава Лесмана стал Болеславом Лесьманом. Он и брата своего двоюродного подговорил фамилию сменить, и тот в один момент из Яна Лесмана стал Яном Бжехвой, о чем Ты, сыночек, допускаю, мог и не знать. Мне, например, когда я вам с Казичком перед сном читала «Академию пана Кляксы», в голову не могло прийти такое их родство.[99]

Если говорить о любви, то Лесьман решительно держался подальше от моногамии, из чего не делал никакого секрета. Женщины, с которыми он спал, разбирались между собой сами и никаких проблем из отсутствия исключительного права на его маленькое тело не доставляли. Чеслава Сандерленд, более известная биографам Лесьмана как Селина, поддалась его «баламутству» — что бы это ни было — в возрасте пятнадцати лет, он был на восемь лет старше. В Илже, во владениях семьи Сандерленд, как раз и рос тот знаменитый малинник. Чувство к Селине у Лесьмана было сильное, он даже предложение сподобился сделать, но пришлось ему испить горького вина отказа. Правда, это не помешало ему отправиться за Селиной в Париж и там начать роман с ней заново. А перед этим он завел близкое знакомство с подругой Селины, некоей Софьей Чилиньской, женщиной экзотической красоты. Настолько близкое, что вскоре она стала его женой и родила ему двоих детей. Болеслава тем временем охватил азарт. Он играл в покер, старательно и безрезультатно применяя выдуманную им систему игры на рулетке, и продолжал крутить роман с Селиной.

В 1917 году познакомился с подругой Селины Дорой Либенталь. Влюбился в нее без памяти, но ни с Селиной, ни с Софьей не порвал. Старшая дочка Лесьмана называла Дору и Селину «двумя блудливыми лесбиянками», потому что некоторое время (довольно продолжительное) эти дамы проживали вместе. Дора была по профессии гинекологом, к тому же разведена. Ее бывший муж сбежал с очень красивым мужчиной, который, как и многие другие в то время, прошел через постель Софьи Налковской.[100] Но это уже совсем другая история.

В общем, Болеслав Лесьман весьма бесцеремонно вмешался в разговор Кинси и Лукреции, громко заявив протест против сведения любви к исключительно сексуальным связям, что вызвало взрыв саркастического смеха в студии, ибо хроническая полиамория (это так теперь психологи, и не только американские, блядство называют) Болеслава Лесьмана ни для кого не является секретом.

Только Монро не смеялась. Она все терла пальцами виски, будто пытаясь справиться с приступом головной боли. Задумчивая, с печалью в глазах, похожая на маленькую потерявшуюся девочку. Мерилин Монро, урожденная Норма Джин Мартенсон, в крещении Норма Джин Бейкер, 46,8 миллионов запросов земного гугла — а у Гитлера всего 26,3. Даже Ты, сыночек, не представляешь, как меня эта статистика радует. Почти 2:1 в матче Монро-Гитлер на гугле! Серьезная победа человечества в битве с монстрами.

И тогда Лесьман, видимо, устыдившись, со своей подушки сполз и принялся Монро руку целовать. Кинси аж книжку свою записную отложил и в течение минуты на это зрелище взирал. Вскоре, однако, его умиление иссякло и, как это умеет, он нанес удар, спросив:

— Миссис Монро, вы имели супружеские отношения с неким Джо Ди Маджо, спортсменом без аттестата зрелости, и потом, после всего-навсего 274 дней супружества, вышли замуж за некоего Артура Миллера, известного интеллектуала, следовательно, имевшего аттестат зрелости. Оба были примерно одного возраста, примерно на 12 лет старше Вас, оба были, вероятно, в вас влюблены. Если бы вы могли оценить качество своей сексуальной жизни по шкале от 0 до 6, какие оценки вы бы им поставили?

Мерилин потянулась за бутылкой колы без сахара, Лесьман прекратил целовать ее запястья, Лукреция изобразила на лице удовольствие, а аудитория затаила дыхание в ожидании ответа. Мерилин ответила спокойно, голосом, который у некоторых мужчин вызывает яркие фантазии:

— Джон Ф. Кеннеди — 10, его младший брат Роберт — 0 с плюсом (плюс только за то, что не храпел), про остальных я ничего не скажу: не имею обыкновения сплетничать о своих мужьях. Ты, Альфред, выбрал не совсем удачный интервал для своей шкалы — далась тебе эта шестерка! Есть ведь мужчины, которые не вписываются в твою систему. Ты вот привязался к своим семи степенями гомосексуализма, да? А сам-то, Альфред, ты случайно не гомосексуален? Тебя я оцениваю между 2 и 3, в основном как гетеро, но вообще ставлю тебе 2 как гомо и 3 как би. Кроме того, раз уж ты ко мне обратился, я тебе скажу: эти твои опросники неполные. Ты к ним подошел — селективно, если не сказать расистски. Афроамериканцев, полноправных граждан страны, ты вообще проигнорировал. Будто в постелях у негров ничего не происходило. Происходило, Альфред, уж поверь! Я знаю, время тогда было другое, условия другие, но ты, Кинси, должен не на политику ориентировался и не на конъюнктуру. Ты обошел стороной много интересных ответов на свои вопросы. И не задал многих вопросов. В твоих исследованиях, Кинси, мало пигмента — они слишком белые. А эта твоя махинация с педофилом, ответы которого ты приписал нескольким лицам — криминал в чистом виде. И я как американка тобой разочарована. Если бы ты попытался опубликовать результаты своих исследований в Европе, тебя напечатали бы в лучшем случае в занюханном журнале мод с низким тиражом, который читают несколько десятков специалистов. Но ты, доктор Кинси, имел счастье опубликовать их в пуританской Америке, где слово «влагалище» было запретным под угрозой тюремного наказания, так же, как гомосексуализм, оральный секс и даже супружеская измена. А ты, Кинси, позволяешь себе между прочими безобразиями в своих отчетах писать, что семнадцать процентов американских фермеров имели половой акт с животными. За тобой, по неизвестным мне причинам, стоял тогда могущественный клан Рокфеллеров, и потому вместо тюремных нар ты попал в списки бестселлеров и на обложку пошлейшего еженедельника «Таймс».

В этой газетенке пара слишком образованных энтузиастов написала о тебе, цитирую: «Кинси сделал для секса то же, что Колумб для географии». Сомнительный комплимент, ибо что до географии — большинство американцев полагает, что Будапешт — это маленький город в штате Висконсин, а Колумб играет в бейсбол за какую-то команду. И ты, Кинси, не мог этого не знать. Америка в твое и мое время была отсталой страной — исключая довоенных и послевоенных эмигрантов, главным образом еврейского происхождения. В Америке люди увлекались французским сыром, но отличить его от мыла могли только тогда, когда принимали душ. Так что ты, Кинси, не мни о себе — вот что я тебе скажу. Помни о том, что мы в аду, а не в Северной Дакоте пятидесятых годов прошлого века, где люди читали твои протоколы втайне от пастора, втайне от шерифа, втайне от мужа или жены, на чердаке, при свечах, а когда себя при чтении удовлетворяли, фантазируя при этом о чем-то своем, чувствовали, что не могут полностью расслабиться, потому что слишком уж вписываются в твои таблицы. Ты, Кинси, не усмехайся на камеру. Ты меня слушаешь — но тебе трудно воспринимать меня всерьез, да? Я слишком блондинка, да? Я слишком подпадаю под твой стереотип? У тебя нет никакого желания достать меня из каталожного ящичка, куда ты меня мысленно определил. Правда ведь? Ты меня о Ди Маджо спрашивал. С ним было то же самое: у него я была определена в тот же ящичек, что и у тебя. С наклейкой «инфантильная, глупенькая, сладенькая ММ». А когда я спрашивала, почему он не читает книг, Джо сердился и переставал покупать мне украшения. Ты интересовался Миллером. У него — вот чудо! — я была в том же ящичке. И когда начинала спрашивать его о прочитанном, он вместо ответа покупал мне драгоценности. И я перестала спрашивать, потому что от него я драгоценностей не хотела. Так что сам видишь, трудно любить бриллианты и быть интеллектуалкой.

Тут Кинси расхохотался. Да так искренне и сердечно — совсем не на камеру. Борджиа на всякий случай проверила свои драгоценности в ушах и на шее, потому что с русскими все что угодно может случиться, а в этот момент слегка нетвердой походкой к Мерилин подошел Есенин и опустился перед ней на оба колена, шепча:

— Я Сережа Александрович Есенин из России. Это очень далеко от Северной Дакоты, так что прошу, ради Бога, не пугайся. У нас даже лакеи в усадьбах знали, где находится Будапешт, а крестьяне и сейчас в курсе, кто такой Колумб. Но точно могу сказать, о Кинси они не слышали. В России Кинси немного узнал бы о сексе. Женщины бы подняли его на смех, а мужчины ответили мрачно: «Чего болтать — ебаться надо!» Ты такая хрупкая, нежная, красивая. Я о тебе позабочусь. Согласна стать моей подругой, хоть на время?

Монро всматривалась в глаза Есенина, гладила руками его лицо, а сама за его спиной подавала знаки Кинси, чтобы не вмешивался. Пальцами сняв слезы с его глаз и облизнув их, она ответила:

— Сережа Александрович, что за пьяный поэтический бред ты тут несешь? Ничему тебя земная жизнь не научила. Ведь уже было у тебя несколько жен, о которых ты заботился. Насколько мне известно — их было пять. Удивительно для мужчины, которому нет еще тридцати. Ты умер молодым, Сережа. Тридцати лет тебе не было, когда ты петлю к трубе под потолком в гостинице приладил. И это не считая многих любовниц, которые наверняка хотели бы о тебе забыть. Но эти пять жен — они, наверное, в тот вечер думали о тебе. Плохо ли, хорошо — но думали. Пять жен в таком возрасте! Незаурядный результат. А ты еще и прощальное письмо оставил. Да что там письмо! Стихи, написанные собственной кровью! Резал себе вены, макал в кровь перо и писал. Господи, как это романтично, Сережа! Гарантировано попадание в историю. Убивал ты себя тоже романтично. У меня так не получилось. Я панически боялась вида крови — у актрис так часто бывает, ведь киношная кровь — просто краска, обман. Да ты знаешь актрис — две твои последние жены были актрисами. Злые языки утверждают, ты женился на последней, не разведясь с предыдущей. В Северной Дакоте за двоеженство ты сгнил бы в тюрьме. Но ты из Северной России. Какое это счастье для тебя…

Тут Кинси, который мгновенно и явственно себя почувствовал модератором передачи, направил свой палец в сторону Моррисона,[101] собираясь задать ему вопрос. Но не успел — там, куда он указывал, неожиданно возник невзрачный человек, чем явно рассердил Кинси. Искренне скажу, этот человек смотрелся среди разряженных и выпендрежных селебрити, как муха в супе. Внизу экрана появилась подпись: «Джон Линкольн Вебер, католик». Ну, чтобы было понятно, с кем имеем дело.

Вебер этот явно чувствовал себя не в своей тарелке — руки у него слегка тряслись, на лбу пот выступил. Староватый, морщинистый — примерно Твоего, сыночек, возраста. Но похудее и покрасивее, чем Ты. Сидят они, значит, все — такие важные, знаменитые, а он — просто католик и все. А когда трясучку унял и с голосом справился, он сказал:

— Госпожа Монро, госпожа Борджиа, профессор Кинси, уважаемые господа! Могу ли я тоже рассказать о любви? О своей любви? Не отклоняясь от нашей темы. Можно? — и робко начал по сторонам озираться.

Монро отодвинула от себя Есенина, чтобы обзор не закрывал, спросила:

— Вы, господин Вебер, у Кинси разрешение спрашиваете? Да он любовь понимает так же, как математик интегралы: разложит уравнение, выразит результат в цифрах, но что там, под этими цифрами, он никогда не поймет. Так что рассказывайте, господин Вебер, не стесняйтесь.

Вебер прочистил горло, поправил галстук, набрал дыхания и начал:

— Как-то у нас в деревне я сидел на лавочке и курил. Ко мне подошла женщина с просьбой дать прикурить. Очаровательная женщина, и у нее не было спичек. Когда я дал ей прикурить и посмотрел в ее прекрасные глаза, во мне возникло необъяснимое желание. Я вдруг спросил ее, не согласится ли она уехать со мной в другой город — далеко от нашего села. И ведь не врал — я и правда собирался тем вечером уехать. Не знаю, почему я так спросил. Только знаю, что в тот момент, когда она прикуривала от моей спички, я и правда хотел, чтобы она поехала со мной, и опасался, что, прикурив, она исчезнет из моей жизни. Это было странно мне самому, ибо обычно я к чужим женщинам не приближаюсь. А к ней вот хотел. Чего я на самом деле хотел? Прошу простить…

Он откашлялся и продолжил:

— Она пробормотала, что пан ее с кем-то перепутал, и отошла. В дороге я думал о ней. И радовался, что курю. Потому что если бы не курил — она ведь ко мне не подошла бы. А на следующий день еще сильнее радовался — что у меня есть возможность думать о ней. Я взял ее с собой в свою жизнь — без ее ведома и согласия. Так безопаснее. Я просыпался утром — и думал о ней. Засыпал вечером — и думал о ней. Я шел в пекарню покупать булочки — и выбирал такие, какие она любит (так мне казалось). Я чистил зубы — и думал о ней. Стриг ногти — и думал о ней. Выносил мусор — и думал о ней. Мастурбировал в душе — и думал о ней. Мне хотелось дотрагиваться до нее, раздевать и снова одевать. Расчесывать, гладить ее волосы, смотреть, как она красится по утрам в ванной, давать ей деньги, принимать от нее подарки, знать, когда у нее месячные, жалеть, когда у нее что-нибудь заболит, знать, чего она хочет и чего боится, не подходить к ней, когда ей нужно побыть одной. Она в моих мыслях обо всем мне рассказывала: что прочла и что хотела бы прочесть, или что бы хотела, чтобы я прочел; говорила, что ненавидит пробки на дорогах, когда ждет меня, и любит пробки на дорогах, когда мы едем куда-то вместе; о паркингах, где нужно обязательно остановиться хоть ненадолго, чтобы целоваться до опухших губ. И о том, что если бы она начала писать, то написала бы любовь. Свою. Заново. Счастливую, без зависти, без боли, криков, страдания и унижения. И, может, это было самонадеянно с моей стороны, но я верил, что она написала бы обо мне. Я мысленно сделал ее «своей» женщиной. Я не знаю, когда женщина становится «твоей», но думаю, это происходит тогда, когда ты не стесняешься при ней заплакать. Или вдруг решаешься прошептать ей на ухо, что она для тебя главный человек на свете. И тогда ты начинаешь панически бояться. Ведь она может себя у тебя отобрать. Она может тебя оставить. Сказать тебе — пускай по-прежнему в твоем воображении — что ты не имеешь на нее никакого права, ибо кто ты? Никто. Она разделила со мной всего один маленький огонек — а я навоображал Бог знает чего, нафантазировал общий очаг и все такое. Может, даже ребенка…

В этот момент Кинси откашлялся и такую херню начал пороть, что у меня кишки от стыда свернулись в трубочку, и если бы я присутствовала в студии, я бы не только его замечательное перо из руки вырвала — я бы ему яйца вырвала с корнем!

С заинтересованным видом, глядя на Вебера без всякого уважения, он монотонным своим голосом забубнил:

— У вас просто шизо-параноидальный случай. Такое бывает. Вы переживаете любовь в воображении, но при этом у вас возникают телесные ощущения. Вы интересный объект для исследований. Вы не могли бы подробнее рассказать о своих опытах мастурбации под душем? В какое время суток вы обычно это делаете? Как много времени проходит от намерения заняться мастурбацией до момента устойчивой эрекции? Случается ли вам чувствовать неполную эрекцию? Вы эякулируете каждый раз? Вы каждый раз фантазируете об одной и той же женщине? Используете ли вы перед мастурбацией и во время ее порнографические материалы? Употребляете ли напитки, содержащие этанол? Бывает ли, что перед мастурбацией вы ингалируете, глотаете, втираете в слизистые оболочки, впрыскиваете себе в кровь вещества, которые классифицируются как наркотические? Влияют ли они на качество оргазма? Если да — то как бы вы оценили это по шкале от 1 до 6? Как вам кажется, зависит ли объем эякулята от времени суток или веществ, которые вы вводите в свой организм? Не внушает ли вам опасения тот факт, что вследствие вашего курения объем этот слишком мал? Некурящие мужчины в вашем возрасте производят примерно 3,5 миллилитра спермы, а такие, как вы — только 1,9. Это в качестве предостережения в свете вашей фантазии об отцовстве…

Бедный Вебер, похожий на жертву восточно-немецких скинхедов, лежащую на асфальте с уже отбитыми почками и пробитой головой, с каждым новым вопросом съеживался все больше и все сильнее втягивал голову в плечи. И когда совсем скрючился, как язвенник в приступе боли, перегнулся чуть не пополам, вмешался Моррисон — просто не выдержал. Он начал громко выкрикивать с места:

— Слушай, Кинси, ты бы сначала измерил объем собственного мозга! Для блага науки — лучше всего под душем! Пусть у тебя серое вещество из ушей полезет и на анкетки твои капнет и их испортит! Он нормальный человек, может, просто слегка наивный — простите меня, пан Вебер! Здесь же сплошь знаменитости, которые абсолютно все делают достоянием общественности. Кинси, нормальный человек рассказывает как на духу о своей любви — а ты его эякулят, мать твою, в пробирку хочешь засунуть и измерить количество миллилитров! Да ты, Кинси, кажешься еще более умственно неполноценным, чем когда твои книги читаешь. Любовь, Кинзи, это не пенис и вагина, не жужжание фаллоимитатора. Ты бы хоть попытался влюбиться — да так, чтобы утром мир не узнать, настолько он показался бы тебе прекрасным. А не можешь влюбиться — напейся, что ли, ЛСД или другую какую кислоту употреби, чтобы улететь на этих молекулах туда, где ты никогда не был. В Зазеркалье. Где мир не симметричен. Ты встретишь там Дженис,[102] и вы станцуете вальс. И она споет тебе на ухо своим прекрасным хриплым голосом, что дорога не кончается ни в Детройте, ни в Катманду. Потому что край света есть только там, где ждет тебя женщина. Но одна-единственная. Сделай это, Кинси. Один разочек. Поверь — ты не пожалеешь!

Я, сыночек, поскорее надела очки для дали, чтобы никаких подробностей не упустить, и стала смотреть на лицо Джеймса Моррисона, «Джима», а точнее — на его щеки, по которым катились слезы размером с горошину. Это так меня растрогало, сыночек, что мне захотелось обнять его и приголубить, очень уж он мне Тебя напомнил. Я совсем не ожидала от себя такой реакции. Он, правда, и стихи писал, и прозу, но все больше какую-то хмурую, сюрреалистическую. Такой «окаянный» поэт, как наш Рафаил Воячек. К тому же, по-видимому, он не имел склонности хранить верность одной женщине, если учесть весь этот его рок-н-рол, оргии, в которых он участвовал, состояние полубезумия, в котором он находился после употребления наркотиков. Моррисон для кого-то был наипрекраснейшим, а для кого-то — наимерзейшим из «детей цветов».[103] И жить ему пришлось с душой, израненной Вудстоком. Отсюда этот венский вальс с Дженис Джоплин, которая тоже часто бывала в волшебной стране героиновых грез. Джоплин однажды не вернулась из той страны — видимо, слишком сильно было «волшебство». А чуть меньше года спустя встретился с ней здесь и Моррисон. Официально он умер — как и я — от сердца. Может, это и правда, сыночек. Официальная — для газет. Если сильно героином увлекаешься — бывает, что сердце разрывается. И ты умираешь от сердца. Так что газеты не врут. В этом заключается суть «правильной» журналистики. Ведь если очень захотеть, можно написать, что Иисус умер от недостаточной циркуляции крови — и это будет правда, основанная на том, что написано в Новом Завете. И таких «правд», думается мне, очень много. Я даже подозреваю, что на таких вот «правдах» основывается история человечества. В определенном смысле — большая ее часть.

Моррисон плакал, и все это видели. Таким он мне казался прекрасным и одиноким в эту минуту, таким искренним… И тут Тулуз-Лотрек[104] на своих маленьких ножках поднялся с дивана и шаткой походкой направился к Веберу. Рядом они выглядели как фигуры средневекового ярмарочного цирка: карлик Тулуз-Лотрек и высокий, сутулый Вебер.

Картинка прекомичная, сыночек, тем более что Тулуз-Лотрек оделся неформально, а по-простому сказать — странно: большая широкая блуза с капюшоном, как у взрослого мужчины, а штанишки короткие, как у хлопчика еще до мутации голоса. И до того эти брюки его ноги обтягивали, что у меня моментально возникла ассоциация с колготками.

Целую минуту я на экран телевизора не смотрела, глаза зажмурила, чтобы воспоминания легче вернуться могли. А воспоминания касались колготок. Помнишь, как я Тебя и Казичка весной одевала на воскресные мессы к десяти часам? Ботиночки до блеска вычищенные, рубашечки белоснежные до последней пуговки на шее застегнутые, а к этому — матроски и короткие штанишки со стрелками. В карманах по две монетки «на поднос». А под короткие штанишки, чтобы ноги не мерзли, я надевала вам эластичные колготки вместо носков. На вид совсем мальчуковые, но в магазинах тогда для мальчиков выбор был небогатый, поэтому я покупала их в отделе для девочек. Старалась выбирать подходящие цвета, но времена были не сказать чтобы разноцветные, поэтому выбор был невелик: белый, телесный и аквамариновый. Ну, я брала аквамариновый. Теперь-то я понимаю, для вас это могло быть ужасным испытанием, но материнская забота глаза мне застила, да и правильно это было с точки зрения здоровья — почки следует беречь. Вы с Казичком, сгорая со стыда, протестовали: Ты культурно, хоть и на повышенных тонах, а Казичек — тот истерику закатывал. Леон, по необыкновенному стечению обстоятельств, всегда в эти моменты из дома испарялся, исчезал беззвучно — отговаривался срочным мужским долгом вынести мусор. Причем нес он это ведро, видимо, сразу на городскую свалку, не иначе, потому как возвращался не раньше чем через полчаса, когда проблема колгот была решена, а вы — что не всегда с фактами согласовывалось — уже должны были быть в храме. Только тогда Леон возвращался, как ни в чем небывало, с пустым ведром. Он и сейчас, верно, не знает, что я не раз засекала, как он ведро хватает. Он таким образом избегал семейных проблем, эвакуировался из них, как житель Нью-Йорка перед ураганам «Ирена». Он и мое желание вас тепло одеть понимал, и не мог видеть своих сыновей, упакованных в колготы. И потому, раздираемый внутренними противоречиями, хватал ведро и удалялся к пивному ларьку. А вы, словно тоже что-то чувствовали, колготы надевали, только когда он из дома уже убегал. И получив мое благословение, шли в храм. А по пути, к радости вашего отца, забегали в темный подвал, где и снимали с себя колготки. Казичек, который страшно боялся пауков, мышей, крыс и темноты, снимал их с особой поспешностью, и это оставило в его памяти незабываемый след. Он мне в этом однажды признался, и благодаря ему я теперь знаю, что моя материнская забота о ваших почках была напрасной. И по сути бессмысленной, потому как почки вы оба до сих пор имеете на удивление здоровые. И вот теперь, спустя столько лет, увидев коротенькие ножки Тулуз-Лотрека, я расплакалась перед телевизором от воспоминаний.

Из-за этих своих ножек Анри Тулуз-Лотрек известен не только в мире искусства, но и в мире медицины, как Ты, сыночек, вероятно, знаешь. Ну, может, не только из-за ножек, а вообще — из-за своей фигуры. У него туловище было как у взрослого мужчины, а нижние конечности как у ребенка. Редкая деформация, генетически обусловленная, ее потом назвали «сндромом Тулуз-Лотрека».

Но сильнее всего Тулуза-Лотрека деформировал, я думаю, все-таки алкоголь, а не какой-то там генный фактор. И иначе-то и быть не могло, потому как никакая печенка в мире, даже самая здоровая, не справится с теми гекалитрами алкоголя, которые вливал в себя этот Лотрек. Тем более что он был довольно болезненный сам по себе. С определенного момента ему очень уж сифилис досаждал. Вообще в середине девятнадцатого века и в начале двадцатого венерические болезни были очень распространены среди артистической богемы. Вот и нашего Станислава Выспяньского, которого многие называют «Четвертым Вещуном Польши», а он родился ненамного позже Тулуза-Лотрека, к примеру, тоже сифилис в течение многих лет убивал. В те времена это была болезнь неизлечимая, к сожалению — такой вот своеобразный ВИЧ молодой Польши. Антибиотиков-то не было еще. Что, по моему мнению, сыночек, очень большая жалость, потому как эти творческие люди умирали слишком рано по этой причине. Я так думаю, если бы Выспяньский и Тулуз-Лотрек сифилисом не заболели бы — то литература и живописное искусство стали бы гораздо богаче. А так, по причине прискорбно низкого уровня развития медицины на тот момент и чрезмерной распущенности оных творческих людей, мировая культура понесла громадные потери.

Вот такие мысли мне приходили в голову, пока я с закрытыми глазами сидела, потрясенная видом Тулуз-Лотрека и вызванными этим воспоминаниями. Потом, когда вытерла слезы и снова открыла глаза, я увидела, что Тулуз-Лотрек так и стоит перед Вебером, протягивая тому в своей правой руке, слегка дрожащей, стакан с жидкостью светло-коричневого цвета. Эта жидкость для меня загадкой не являлась, всем известно, что Тулуз-Лотрек знаменитым французским благородным винам всю свою короткую и яркую жизнь предпочитал коктейль из абсента с коньяком. Рецепт разработал он сам и назвал его «Землетрясение», под этим названием коктейль и пошел гулять по парижским салонам. Если Тебе как-нибудь вечерком захочется острых ощущений, «землетрясения» захочется — Ты наполни стакан до половины абсентом и доверху долей коньяком, лучше французским. И я гарантирую, Нуша, прежде чем опустеет первый такой стакан, ты в полной мере ощутишь это самое «землетрясение».

А я признаюсь, сыночек, хотя и не должна бы, мы с Леоном и не такие «коктейли» сооружали. Конечно, без французских изысков — сам понимаешь, железный занавес и все такое. Но иногда наш, польский самогон, собственноручно и заботливо Леоном очищенный, с «правильным» советским коньяком мешали. Преимущественно ночью. И такие мы потом с ним имели землетрясения, что я не завидую нашей тахте. Но у Тебя, сыночек, доступа к самогону нет, и Советского Союза тоже нет — а значит, и «правильного» советского коньяка теперь не достать. Но это я так, к слову.

Вебер с высоты своего роста к Тулуз-Лотреку склонился, а тот, глядя ему в глаза, сказал:

— Напейся, Вебер. И не вздумай принимать Кинси всерьез. Он всего-навсего ученый — и этим все сказано. Он не только над твоей любовью издевается — он еще и сперму твою затронул. А это уже более серьезный проступок: сперма — не просто средство размножения. Она очень даже влияет на творчество. На мое влияла непосредственно. Когда у меня не было ломаного гроша — даже на алкоголь, я продавал свою сперму парижским проституткам, чтобы они использовали ее для зачатия гения. Правда, я это делал в состоянии алкогольного опьянения, но не совсем же пьяный, поэтому ты, Вебер, можешь представить степень моего отчаяния. Проститутки, мои разлюбезные наивернейшие подруги, платили мне за мою сперму вином, а я иногда, в знак благодарности, оставлял им свои картины. Следовательно, моя сперма была платежным средством, а ты, Альфред, — тут он повернулся в сторону ведущего, погрозил ему пальцем, и голос его приобрел грозные нотки, — будучи американцем, должен понимать, что там, где финансы, шутки неуместны. Откровенно говоря, я в миллилитрах не силен, поэтому не могу доподлинно оценить, насколько Альфред тебя оскорбил. У тебя действительно из-за курения маловато спермы? Или это Кинси свои абстрактные, тебя не касающиеся данные привел? Впрочем, неважно. Кинзи, я так считаю, ума лишился — он любовь в миллилитрах измеряет. Будто…

В этот момент Тулуз-Лотрек свою речь прервал и начал нервно подпрыгивать, протягивая руки в направлении ладони Вебера и при этом злоупотребляя некоторыми словами. Успокоившись, произнес: