Каспийская книга. Приглашение к путешествию Голованов Василий

XI.ПЕРЕПЛЕТЕНИЯ

Когда молодой персидский шах Исмаил Сефеви в 1500 году разбил ширваншаха Фаррух-Ясара и присоединил Ширван к персидским владениям, вместе с войском, которое он привел в Баку, пришла, разумеется, и личная его гвардия— горуйджи. Длинноусые красавцы в кафтанах из золотой парчи дали начало процветающим родам новой аристократии— Горуджиевым, Гурджиевым и другим, весьма раскатисто и даже грозно звучащим фамильным вариациям на гвардейскую тему. За триста лет все это перекипело в историческом котле и когда в 1792 году прапрапрадед Фикрета получил в Гала земельный надел, его фамилия была усечена до двухсложного обрубка— Горчу. То ли пехлевийский язык, на котором говорили коренные галинцы, противился самодовольному рокоту имени пришельца, то ли сами галинцы таким образом давали новоприбывшему понять, что он должен позабыть о временах, когда его предки служили в охране персидского шаха, выбросить из памяти холеные усы и золото мундира и стать, как они, обычным земледельцем. Так или иначе, основатель рода Глынч Горчоглы («Глынч, сын Горчу»), поселившись в Гала и выстроив дом в квартале, где селились приезжие, быстро распростился с остатками своего аристократизма и стал обычным землевладельцем, занятым своими овцами, лошадьми и виноградниками. По счастливому стечению обстоятельств столетие спустя его потомок породнился с богатыми местными уроженцами, носящими фамилию, восходящую к пророку Мани, рожденному в 216 году в Басре, в Вавилонии. Как известно, самому пророку не повезло, учение его, вобравшее в себя черты зороастризма и христианства и предопределившее многие черты будущего исламского мистицизма, в конце концов в империи Сасанидов было объявлено ересью, мистические видения— галлюцинациями, пророк был заточен в темницу, где и умер, а тело его изрубили на куски и бросили на съедение собакам. Что, однако, не помешало последователям Мани разнести его религию от Испании до Китая и даже обратить в нее правящую династию «кочевой империи» уйгуров. Так или иначе, искры «света» Мани долетели и до Апшерона— во всяком случае, в виде имени, ставшего затем фамилией (Мани, Маниев). К этой— редкой, надо сказать, — фамилии принадлежала и прабабушка Фикрета, когда ее сосватал потомок Горчоглы. Это была женщина невероятной жизненной силы. Односельчане звали ее мулла-Фатьма. Действительно, она читала и толковала женщинам Коран, обладала даром целительства, по-мужски скакала верхом на коне, подвернув длинную юбку так, что та облегала ноги наподобие шароваров, направляла мужа в его земледельческих заботах, хранила у себя родовую казну, наряду с мужчинами проникновенно пела скорбные псалмы в день траура по убитым имамам ³⁸ и пользовалась таким авторитетом, что за нею в гумхамаме («песчаной бане») было закреплено специальное место. Прабабушка Фатьма умерла в возрасте 100 лет в 1969 году, пережив немало потрясений, в том числе исход чуть ли не половины населения Гала в город в конце XIX века, когда весь Апшерон был буквально взорван нефтяным бумом. Именно тогда в Гала стали впервые запустевать поля, ибо крестьяне были прельщены легкими деньгами аренды, которую платили им за землю нефтепромышленники. Им, разумеется, и в голову не могло прийти, что ставки в азартной нефтяной игре будут столь высоки, что однажды их просто выкинут с общинных земель, которые будут скуплены за бесценок, чтобы приносить миллионы. Первым в эти края проник русский немец с фамилией Бенкендорф— слишком хорошо известной в России ³⁹— что не помешало галинцам переозвучить ее на свой лад: Бекмандар. До сих пор за озером Шоргёль возвышается огромная ржавая водонапорная вышка Бекмандара, воздвигнутая в 1913 году, чтобы гнать воду в нефтяные скважины. Тогда прабабушка удержала в своей деснице и стада породистых овец, и виноградники мужа, и скромный, но верный доход, который приносил труд на земле. Ну а потом началось: революция, двадцатые, тридцатые, война… Мж ее не выдержал и умер, как и всякий мужчина слишком остро переживая свои потери и невозможность угнаться за временем. А она прожила-таки свой век, понянчив детей, внуков и правнуков, и умерла, по счастью, не увидев, как прекрасная Гала окончательно превращается из живого села в туристическую декорацию, столь, правда, живописную, что она действительно напоминает уголок утраченной подлинности, с таким самоотречением и любовью к прекрасному прошлому воссозданный ее правнуком, Фикретом.

Название Гала происходит не от тюркского «кала»— крепость, а от персидского «галля»— зерно. Но все-таки небольшая крепостица с полуразрушенной башней, куском стены и только что отреставрированной крошечной мечетью виднелась наискосок от дирекции музея. В поселке ее называют Надир-кала— в память о том времени, когда здесь стоял небольшой, человек в десять, гарнизон афганских воинов Надир-шаха, покуда он сам бессмысленно ломился на север, в Дагестан, терпя там поражение за поражением…

Так же таинственно, как события истории и судьбы людей, в Гала накладываясь друг на друга, смешались и сохранились доныне традиции культур, которые в других местах, более динамично развивающихся или подпавших под беспощадную распашку истории, давно исчезли. Я не забуду первого удивления: Фикрет отвел нас на улицу своего детства, к квартальной мечети. Ее неоднократно поновляли: в стенах обнаружен камень из восьми разных каменоломен. А внутри камень однороден. И храм сохранил первоначальную планировку, выполненную в форме креста. Так строились христианские часовни. Интересно, что христианский храм, превращенный в мечеть, сохранил внутри два сакральных «центра»— традиционный михраб, указывающий молящемуся в сторону Мекки, куда он должен обратить свое лицо, и нишу для возжигания свечей в стене напротив. Зажигая свечу, человек вопреки всем мыслимым представлениям ислама, должен был повернуться к Мекке спиной! Тем не менее жители квартала считали себя правоверными мусульманами и были бы, конечно, очень удивлены, если бы им сказали, что они поступают неправильно. Свечи были унаследованы мечетью по закону кровного родства: так какой-нибудь рецессивный ген давно забытого предка вдруг обнаруживает себя в далеком потомстве формой ушей или цветом глаз.

На сельском кладбище мы обнаружили следы еще более древней культурной «генетики»: наряду с обычными могилами здесь было несколько каменных погребальных склепов огнепоклонников, назначение которых в зороастризме состоит в том, чтобы отделить мир духа от «мира костей»; чтобы мертвое тело не осквернило Землю, сотворенную благой мыслью Ахура Мазды. Ничего не зная о зороастризме, правоверные мусульмане просили хоронить себя в этих склепах, чтобы через год-другой их кости, до блеска объеденные жуками-могильщиками, родственники в переметной суме передали водителю каравана, отправлявшегося в Мекку. Быть похороненным в святой земле, по наивным представлениям этих правоверных, значило прямиком попасть в рай. Как бы то ни было, водители караванов охотно принимали не слишком обременительный груз костей за умеренную плату до 1920 года, когда советское Закавказье отгородилось от всего мира непроницаемой границей.

Ну и наконец, самое невероятное: каменный фаллос, словно гриб, проклюнувшийся головкой из земли на окраине поселка. Почему-то во всех религиях откровения секс оказался чем-то запретным и грешным. Доныне только в индуизме и тантризме соитие мужского и женского признается не просто естественным, но и составляющим самую суть сакрального. Однако фаллос не был обойден вниманием, о чем свидетельствовали осколки стекла, блестящие в траве. Фикрет объяснил, что к этому символу мужской силы и плодородия прежде прибегали женщины, отчаявшиеся зачать ребенка. Соответственным образом очистившись и воздав молитвы Аллаху, женщина приходила сюда и садилась на головку члена в надежде, что дремучая древняя сила, дремлющая в этом чудовищном изваянии, пробьет ее неплодность. Потом она бросала бутылку о камень: если стекло разбивалось, это означало, что мольба ее принята. Если нет— ей следовало попробовать еще раз, подготовившись получше: выдержать пост, прочитать молитвы, раздать милостыню…

Говорят, что обычай просуществовал до середины прошлого века. Но свежие осколки стекла заставляли сомневаться в том, что он прекратил свое существование.

XII.АЛЛАХ ПРЯЧЕТ СВОЙ СВЕТ

Над Апшероном пронеслась гроза. Это была быстрая, легкая весенняя гроза, но когда мы все-таки свернули с шоссе, чтобы добраться до пира, который хотел показать нам Фикрет, мы угодили в такую грязь, будто непогода бушевала здесь минимум дня два. Впрочем, мы попали не просто в грязь. Впервые мы попали в нефть. Жидкая кашица, расплывающаяся под ногами, была замешана не на воде, а на маслянистом мазуте, и лужи на дорогах— черные лужи с дымчато-синим отливом— они тоже были из мазута, омытая дождем земля была черна, как обугленная, пролившаяся с неба вода сжималась на этой жирной земле в круглые шарики, играющие на солнце мертвым блеском фальшивых бриллиантов…

Здесь над апшеронской степью, что называется, «поработали»: это не была уже природа, она не жила— это был кусок совершенно мертвой земли, подвергшейся жестокому насилию. По грязной канаве, пересекающей наш путь, текла в отстойники желто-серая, в черных пятнах мазута, отработанная вода из нефтяных скважин. Силуэты качалок поднимались и опускались, как механические богомолы. В грязи на дороге валялся высокий, когда-то белый женский ботинок, пропитанный мазутом, и рваная резиновая покрышка от КамАЗа, которую сняли и бросили тут же, потому что трудно было себе представить, что, добавив в такой пейзаж рваную шину, можно что-то еще испортить. Мы перешагнули два трубопровода: один пластиковый, ярко-желтого цвета, другой, металлический— серого. В глубоких ямах стояла мертвая зеленая вода…

Меж тем железные мачты высоковольтной линии несли на себе провода. Тут жили люди, причем недалеко: я видел серые шиферные крыши домов и стены из желто-серых «кубиков». Минарет и зеленый купол мечети. Поселок Новые Сураханы был всего метрах в ста пятидесяти. Сто пятьдесят метров пропитанной нефтью иссиня-черной земли, на которой не росло ни деревца, ни пучка живой травы. Зато во всю длину поселка— будто нарочно— громоздилась свалка пластикового мусора. От запаха мазута першило в горле. Фикрет мужественно вел нас к небольшому мавзолею, выстроенному на естественном скальном выступе высотой чуть больше двух метров. Когда мы подошли, я с удивлением заметил, что, как и стены мавзолея, скала выкрашена известкой в белый цвет. Наверх вела черная металлическая лестница. На верхней ступеньке краснела привязанная кем-то тонкая ленточка.

—Ну вот, — вздохнув, сказал Фикрет. — Этот пир. Надпись на арабском языке над входом указывает на год постройки— 1400. Но это место связано с двумя христианскими проповедниками, последователями ересиарха Нестория ⁴⁰, которые пришли из Сирии. Место для проповеди было выбрано очень удачно: вопервых, здесь проходила главная апшеронская дорога. Поэтому у отшельниковнесториан всегда было много слушателей. А вовтоых, если вы приглядитесь, то и сам мавзолей стоит на скале, да и дальше видна возвышенность, как бы гряда…

В обступающей нас грязи гряда «прочитывалась» плохо, но мы, определенно, стояли на самой высокой точке рельефа, откуда в обе стороны было далеко видно.

—Вот там, дальше, — показал вдоль гряды Фикрет в сторону моря, — с бронзового века существовало святилище, где древние маги вызывали дождь. И еще в XIX веке вызывали дождь. Вся эта гряда была местом силы…

Теперь сила этого места была убита.

Внутри мавзолей был еще меньше, чем казался снаружи. Едва ли два человека смогли бы находиться там одновременно. В уголке к стене приставлен был веник, помещение было чисто выметено, надгробие отшельника покрывал разноцветный коврик. Видны были наплывы воска на плите надгробия— здесь тоже в ходу был обычай возжигания свечей…

В голове у меня не укладывалось, как может христианский памятник стать местом нечастого, может быть, но все-таки регулярного посещения верующими мусульманами? Почитание святых необычайно развито в шиитском исламе, но эти святые, как правило— имамы, шейхи. Каковы же должны быть отношения верующего с Аллахом, чтобы он обратился к нему, прибегнув к посредничеству христианского святого? Почему он идет не в мечеть— вот она, рукой подать, — а сюда, в этот не очень-то уютный пир, затерявшийся в море грязи на задворках мира? Или это для какого-то особо доверительного и даже, быть может, мучительного разговора с Богом?

Я изложил свои мысли Фикрету.

—Наверное, так и есть, — сказал он. — Сегодня мечеть— это уже официоз. А здесь— ты напрямую обращаешься к Всевышнему.

—Фикрет, — сказал я, — я хочу понять: почему мусульмане приходят для молитвы в мавзолей христианского аскета? Обычно для верующих конфессиональные границы непреодолимы.

—Только не в Азербайджане, — сказал Фикрет. — Тут столько традиций наложилось друг на друга… Ты видел, сама земля хранит их, и изжить их невозможно… — Фикрет опять расстегнул карман рубахи. — Вот, я сейчас тебе покажу. Смотри: мать выписала молитву из Корана, зашила в тряпочку, и я ее всегда ношу с собой. А местные мужики дали мне— вот. Это верблюжья шерсть. Она приносит богатство. То— ислам, а это— суеверие. И то и другое я ношу в одном кармане…

Фикрет, несомненно, гордился тем, что как истинный апшеронец он несет в себе гены разных народов, разных культур и религий, разных подходов к миру, которые в конце концов позволяют ему смотреть на этот мир широко и любить его без изъяна.

—А как же Коран?— все-таки попытался еще надавить на него я. — Коран запрещает ставить посредников между Богом и человеком. А обращаясь к святому, ты прибегаешь к посредничеству…

—Знаешь, — сказал Фикрет, — Коран— это такая мудрость, что если этим всерьез заниматься, то, наверно, с ума можно сойти. Как-то я был в Эрмитаже, у академика Пиотровского, и он сказал одну фразу. Сначала по-арабски сказал, а потом перевел для всех: «Аллах прекрасен, и он любит красивых людей». Не только внешне, разумеется, красивых, а целиком… Вот это— моя фраза, я обожаю её… И весь ислам для меня— в ней, а не в каких-то предписаниях… В шиизме всегда почитали святых людей, красивых людей— и если это почитание не умирает, значит, это действительно были хорошие люди…

Мы тронулись дальше. В поселке Бузовна мы первым делом оказались на пире «Али Айагы» («След Али»). По преданию, здесь имам Али ⁴¹ явился из моря на белом коне, проехал по пляжу, сошел с коня (в известняке отпечаталось копыто и след его босой ноги) и вырыл неподалеку колодец. При жизни он был мастером по рытью колодцев. Вода в этом колодце, естественно, считается святой.

Сейчас все пространство пляжа до самого моря было застроено коттеджами, так что, появись имам Али сегодня, он бы просто не проехал к месту, где оставил свой след. Азер, взглянув на эту картину, даже крякнул от негодования.

—Что ты?— спросил я.

—Стоит морю немножко подняться— и все эти коттеджи будут затоплены. Ну кто так строит?— глянул он на меня с недоумением.

Азер был неисправим: торчащий из земли фаллос в Гала его действительно потряс. Однако другие наши изыскания, хотя и занимали его, как своего рода приключение, но, очевидно, сердца не трогали. Ни главная святыня пира (заключенный в ковчег под стеклом след коня имама Али), ни рассказ служки о варварстве красноармейцев, которые топорами вырубили драгоценный след ноги имама и увезли неизвестно куда, нисколько его не вдохновили, равно как и упоминания о чудесных исцелениях, случающихся у колодца. Еще меньше занимало его великолепие архитектурных построек, возведенных вокруг пира. Единственное, от чего он слегка поморщивался, была та пылкость, с который служитель, от избытка религиозного восторга чуть брызгаясь слюной, рассказывал нам о пире.

Появление из мавзолея женщин, которые, расцеловав стекло над следом коня, вышли наружу с выражением восторжествовавшей святости на лицах, вызвало у Азера мефистофельскую усмешку.

Он проследил за ними взглядом и, убедившись, что они не преминули выпить по кружке воды из святого колодца, предложил:

—Ну что, попробуем?

На железном крючке рядом с краном висела кружка. Я снял ее, наполовину наполнил водой и отпил.

—Солоноватая, но пить можно…

—Зато чудотворная, — улыбнулся Азер. — Как думаешь, исцелимся?

—От чего?

—Ну… — хитро прищурился Азер. — Может, от излишней застенчивости? А то в гостинице девушки на тебя засматриваются, а ты— ноль внимания…

Служитель, видя по нечестивым выражениям наших лиц, что мы исчерпали интерес к рассказу, вцепился теперь в Фикрета, так как Эмиль со своим фотоаппаратом не поддавался его красноречию.

—Целая семья приезжала из Израиля… У мальчика были парализованы ноги…

Чтобы не провоцировать нашего экскурсовода, я отвел Азера на пару шагов в сторону:

—Знаешь, со мной и правда случилась одна история…

—Девушка понравилась?

—Я бы так не сказал. Но— встретилась. И я думаю— не случайно.

—Что, по-твоему, значит «не случайно»?— фыркнул Азер.

—Я видел ее три раза. Каждый раз в новом обличье. И момент, когда появиться снова, она выбирает сама. В этот приезд я ее еще не встречал…

—Как появится, дай мне знать…

—Тебе-то зачем?

—Опять упустишь!

Слова Азера вывели меня из легкого оцепенения, которое вызывало во мне святошество нашего гида.

< class="font_f1 fontsize_9">В конце концов Фикрет расстался с ним, сунув в ладонь монету.

Всего несколько сот метров отделяли нас от бывшего несторианского квартала в глубине поселка. Здесь ничто не напоминало о море и о том свежем архитектурном великолепии, которое со всех сторон обступало нас на пире в честь имама Али. Узкая улочка, в пятнах тени ореховых деревьев и тутовника, вела к развалинам несторианской церкви. От нее осталась живописная руина в духе художников конца XVIII века. Своды обрушились, стены частично тоже. Жители близлежащих домов активно пользовались развалинами как каменоломней: церковь когда-то была выстроена из крупных тесаных блоков, удобных для строительства. Теперь от всей постройки уцелели лишь две примыкающие друг к другу стены. При этом одна была-таки разобрана ровно до половины, так что арочная конструкция, служившая этой стене украшением и опорой, сохранилась лишь в виде полудуги из крупных блоков. От другой стены уцелела именно арка, но изнутри нее все камни были выбраны, и арка своей зияющей пустотой напоминала своего рода портал, призывающий прохожих зайти. С улицы весь интерьер бывшей церкви был прекрасно виден, и это никого, похоже, не смущало, хотя увиденному нельзя было не поразиться…

—Это придется сфотографировать, как произведение альтернативного искусства, — с проснувшимся азартом проговорил Эмиль, взобравшийся наверх первым.

Я вскарабкался следом за ним и обомлел: мне еще не доводилось видеть место, отданное в полную власть обрядов древней магии. В камни обеих стен были заколочены сотни гвоздей, которые, как объяснил Фикрет, частично символизировали зароки и обеты, а частично— просьбы о выздоровлении. Если гвоздь входил в стену, значит, камень пира «принимал» зарок или обещал выздоровление, а чтобы Господь ничего не перепутал, каждым гвоздем был приколочен к стене кусочек материи: носовые платки, женские косынки, носки, оторванные полоски ткани, ремешки от часов…

Центром пира был большой бесформенный обломок рухнувшего свода, теперь представляющий собой первобытный алтарь, еще более густо, чем стена, утыканный ржавыми гвоздями— просьбами о материнстве— и к тому же сверху донизу и на несколько метров вокруг усыпанный осколками зеленого бутылочного стекла, которое с треском лопалось под нашими ногами.

—Это, — поспешил объяснить Фикрет, — сильнейшее на Апшероне тэрся— место, где лечат от испуга и сглаза. Вот сюда, к этому камню, ставят человека, который испугался чего-то, в котором сидит-не-отпускает этот испуг, не дает говорить, не дает спать… Ставят спиной к камню, заставляют четки перебирать, молитву читать. И когда он погружается в молитву, специальная женщина за его спиной громко разбивает бутылку. Чтоб он испугался! Чтоб тот, старый испуг, из него выскочил… Как клин клином…

—И что, это до сих пор работает?— спросил я.

—Да, работает… Все этот пир знают…

—А этот ритуал, Фикрет, он совершается ночью?

—Нет, почему? Можно и днем…

Вокруг были дома: но, следовательно, ни тех, кто практиковал свои обряды внутри пира, ни тех, кто наблюдал за происходящим снаружи, это не смущало. Я понимал, что Фикрет хотел показать нам сплетение и взаимосвязь культурных традиций, сосуществующих на Апшероне, но получилось в результате, что мы протащились по задворкам религиозного опыта, весьма, при этом, примитивного. Это странно подействовало на меня. Я в отличие от Азера не атеист. У меня есть опыт переживания иной реальности. Некоторые верхние поля кажутся совсем близкими, во всяком случае, они ощутимы, когда тонкие чувства не заглушает повседневный «шум эмоций». Другие приоткрываются только спустя годы: йоги и мистики проторили этот путь в запредельность. Современному человеку непросто представить себе весь человеческий мир, все измерения индивидуальной психики, всю планетарную Жизнь и бесконечность Космоса как проявления Единого. Еще труднее— осознать себя частицей этого Единого, песчинкой человечества хотя бы, или клеточкой чарующего узора Жизни— хотя это, видимо, именно то, что стоит всерьёз искать.

Тем более досадно, когда весь этот поиск сводится к вколоченному в стену гвоздю…

И, кажется, не одного меня это озадачило. Во всяком случае все как-то притихли и некоторое время мы ехали молча.

—Ладно, — попытался взбодрить нас Фикрет. — Что вы замолчали? Я должен радоваться, потому что я еду на свадьбу. Похороны я не люблю, но свадьба— это ведь святое?

—А я и свадьбы не люблю, — с неожиданной прямотой вдруг сказал Эмиль. — Я люблю горы…

Баку только-только начинало прихватывать вечерними пробками.

Мы высадили Фикрета на каком-то городском перекрестке, простились до завтра.

—Какой-то сегодня хмурый по впечатлениям день вышел… — задумчиво проговорил Эмиль, когда мы остались втроем. — Может быть… подорвать его немного?

—Ты что имеешь в виду?— повернулся к нему Азер. — Осталось не так уж много времени… Красные горы?

—Если подрывать— то красные горы.

Навстречу налетела зеленая полоса предгорий, мальчишки, заметив машину, бросались куда-то в траву, судорожно рвали что-то— то ли черемшу, то ли дикую петрушку, но мы шли на такой скорости, что они быстро понимали, что упустили шанс продать свою зелень, и возвращались к прерванной игре в футбол. Солнце оранжевым шаром медленно катилось в Иран, когда мы повернули на север. Слева безжизненными серыми осыпями подступили горы. Скоро дорога свернула в ущелье. Мы поехали медленнее. Солнце еще освещало горы почти до половины, когда за очередным поворотом Азер притормозил:

—Смотри!

Справа от дороги— и почему-то только с одной стороны— вздымались отроги, сложенные горизонтальными пластами древних кровавокрасных и светло-серых глин. Если бы я увидел такое впервые, я бы, наверно, закричал от восторга. Но такую же освежеванную плоть земли я видел в астраханской степи, на священной горе калмыков Богдо.

Здесь толща древних донных отложений была поднята высоко вверх могучим тектоническим ударом: дно древнего моря местами треснуло, местами вспучилось до самого неба. Между пластами красной и серой глины белой кристаллической накипью выступала соль, издалека похожая на севший на землю иней. Эмиль был прав: невозможно было оставаться равнодушным в этом невообразимом пейзаже. Мы подхватили фотоаппараты и стали карабкаться вверх, чтобы успеть разглядеть это грандиозное творение природы при свете солнца. Я забрался довольно высоко и оттуда заметил внизу очень правильной формы полукруглый холм, с удивительной последовательностью сложенный красными и белыми прослойками, а сверху покрытый блестящей белой коркой, похожей на полярную шапку красной планеты. Почему-то я решил, что именно этот марсианский глобус и надлежит мне сфотографировать, и стал карабкаться еще выше, пока не отыскал позицию для съемки над самой соляной шапкой этого купола. Эмиль же довольно быстр ушел по склону в сторону, сосредоточившись на разглядывании осохшего русла скатившегося по склону дождевого потока. Мельчайшие частицы красной и голубой глины, снесенные в русло дождем, образовывали какие-то фантастические извивы и вихри на влажном еще дне… Потребовалось некоторое время, чтобы энтузиазм наш иссяк. Потом солнце медленно погрузилось за синий хребет на юге, и на дне ущелья стали сгущаться сумерки. Вдоль русла неслышной речки Атачай два чабана верхами прогнали к кошу отару овец; запахло вечерним дымом стоянки, на которую вернулись, наконец, хозяева; деловито побрехивали псы, загоняя отару, и уже слышался глухой алюминиевый звон посуды, предвещающий скорый ужин.

Я спустился до половины склона, где была плоская площадка поудобнее, и присел, разглядывая жизнь внизу. Смутные чувства обуревали меня. Что-то было по большому счету не так. Не так в самой методологии нашей экспедиции. Путешествие в неведомый Апшерон на деле выходило не столь любопытным, как хотелось бы, потому что контакт наш с действительностью был слишком предсказуемым, слишком безопасным, постным. А хотелось бы, признаться, остроты. Хотелось бы подорваться по-настоящему.

Приподнимаясь с земли, я заметил в десяти сантиметрах за своей спиной дырку величиной с ладонь, в которую, по-видимому, как в сливное отверстие ванны, уходила вода потока, катившегося по склону во время недавнего дождя. Встав на четвереньки, я осторожно подполз к дырке и заглянул внутрь.

Силы небесные.

Где-то в самом низу черной промоины, похожей на зал пещеры высотой метров в семь, зияла другая вырванная водой дыра, в которую и просачивался свет, достаточный, чтобы я мог составить мнение об объеме пустоты, над которой я предавался своим размышлениям, сидя на корке запекшейся глины. В любом случае мне надлежало возблагодарить Судьбу, что «крыша», на которой я сидел, выдержала и я не улетел в эту расселину, не успев даже крикнуть «спасите!».

Внизу Эмиль показал три или четыре кадра, снятые у облюбованного им русла. Как и добрая половина всей съемки Эмиля, это были великолепные геологические абстракции, на этот раз представленные тонкой игрой розовой и голубой пыльцы и сочными мазками красной глины. Эмиль много лет уже ходит по этим горам и все-таки каждый раз приносит оттуда новую и неповторимую красоту…

Прощаясь с друзьями, я спросил, будет ли кто-нибудь против, если завтра мы встретимся не в десять, как всегда, а хотя бы в полдень. Мне хотелось побыть одному.

—А что у нас завтра по плану?— спросил Азер.

—Акдаш-дюзи, эротические камни. Работа в основном для Эмиля. Вопрос: сколько ему нужно, чтоб снять.

—Часа два, — сказал Эмиль. — Чтобы снять хорошо.

—Ну, тогда можешь спать, сколько тебе угодно, — сказал Азер. — Если хочешь, мы приедем в два.

XIII.СТРАНА ЗА СЕМЬЮ ЗАМКАМИ

В первых числах июля 1819 года в Баку из штаба генерала Ермолова, командующего русскими войсками на Кавказе, прибыли три человека. Двое были офицерами, третий, одетый в купеческое платье, — толмачом, дербентским армянином Петровичем. На другой же день, истребовав еще 30 солдат из бакинского гарнизона, все трое погрузились на поджидавший их в бухте 18пушечный корвет «Казань» и в тот же вечер, выбрав якорь, отбыли в неизвестном направлении. Дело их было секретное: добраться до противоположного восточного берега моря Каспийского, высадиться на сушу, войти в контакт с достойными доверия аксакалами ⁴² туркменских родов и, склонив их на свою сторону деньгами или подарками, вместе с попутным караваном туркмен проследовать через пустыни до Хивы, где и вручить письмо Его Превосходительства генерала Ермолова хивинскому хану Магмет Рагиму с предложениями дружбы и «доброго согласия».

В то время восточный берег Каспия едва забрезжил на периферии российской геополитики. Но, получив по Гюлистанскому миру (1813) от Персии весь западный берег моря, Россия решила хотя бы обозначить свою позицию на Востоке. По восточному берегу жили береговые туркмены, народ отважный и «разбойнический», снискавший себе дурную славу пиратов и работорговцев, продающих живой товар из Персии в Хиву— обширное ханство в разветвленной тогда дельте Аму-Дарьи, которое вело караванную торговлю с Россией в Астрахани и Оренбурге, но одновременно скупало и русских рабов, обычно солдат, по неосторожности угодивших в плен к киргиз-кайсакам ⁴³. Со времен катастрофы, постигшей в 1716м отряд князя Бековича ⁴⁴, вырезанный в Хиве до последнего человека, в России о ханстве Хивинском ничего известно не было. Никто из русских купцов не рискнул бы отправиться с торговлей в Хиву через тысячу с лишком верст степи и пустыни, в которой любой караван и сам собою легко мог сгинуть без следа, даже не будучи разграбленным кочевниками.

О географии восточного берега Каспия до самого царствования Екатерины II тоже не было никаких сведений. Первая экспедиция, посланная картировать восточные берега в 1764 пала жертвой собственной добросовестности, забравшись в Мертвый култук— огромный мелководный карман Каспия, далеко уходящий на восток от дельты Волги и сплошь окруженный солончками и гнилыми местами. Капитан Токмачев, надышавшись «вредными воздухами», заболел лихорадкой, от нее же погибла чуть не половина его людей. Так что посольство, отправлявшееся с секретной миссией из Баку в Хиву, использовало съемку и описания, сделанные экспедицией Войновича, о которой следовало бы сказать хоть два слова особо.

Когда в 1776 году один из влиятельных царедворцев екатерининского времени князь Г. А.Потемкин был назначен одновременно губернатором новороссийским, азовским и астраханским, он начертал перед государыней-императрицей дерзкий план политики на юге, которому (хоть и не сразу) суждено было в точности исполниться. А именно: имея в виду в первую очередь завоевание Крыма, Потемкин предложил для проведения более активной политики на Востоке создать на территории Персии полувассальное княжество, предположительно на южном берегу, в районе Астрабадского залива, где со своими казаками зимовал вор и разбойник Стенька ⁴⁵ и где, по всей вероятности, Россия могла бы содержать свой военный флот. Тут и возникает фигура отважного серба Марка Ивановича Войновича, вступившего в русскую морскую службу. Славу стяжал он во время турецкой войны 1768–1774 крейсированием у берегов Сирии и Египта (тогда турецких), участием во взятии Бейрута (тогда турецкого) и дерзким плаванием под самым носом у турок через Босфор и Дарданеллы в Крым (тогда подвассальный Турции) и обратно. Теперь ему было определено испытать себя в качестве первопроходца на Каспии. Экспедиция составлена была изрядно: бомбардирское судно, три фрегата и два палубных бота для исследования Красноводского и «Карабугавского» мелководных заливов. Прйдя вдоль всего неприветливого, пустынного восточного берега каспийского, экспедиция в конце 1781 года достигла Астрабадского залива на южном берегу и действительно нашла здесь райский уголок. «В море водились белуга, осетр и севрюга. От самой воды начинался густой лиственный лес, где произрастали дуб, вяз, бук, клен, чинара, самшит, смоква, дикий гранат и грецкий орех». Во множестве водились звери: олени, кабаны, медведи, тигры и волки. В горах неподалеку находилась летняя резиденция Ашраф-шаха «со множеством увеселительных замков… фонтанами, каскадами и из разных мест вывезенными деревьями» ⁴⁶, которая, впрочем, более полувека простояла в запустении и сильно разрушилась, поскольку Ашраф-шах, представитель афганской династии, всего шесть лет просидел на троне, после чего был наголову разбит Надир-шахом, бежал в Белуджистан, где и был убит. Все, может, прошло бы и гладко, если бы Войнович не решил войти в соглашение с Ага-Мохаммедом, вождем племени каджаров, вовлеченным в жестокую борьбу за власть, в ходе которой один из его соперников, захватив Ага-Мохаммеда в заложники, велел отрезать ему причинное место, чтобы тот впредь даже грезить не смел о шахском престоле. В час, когда Войнович договорился поддержать Ага-Мохаммеда в его борьбе за шахский трон в обмен на кусок берега в Астрабадском (Горганском теперь) заливе, тот находился в очень трудном положении: час его жестоких побед еще не пробил. Он колебался. Поэтому едва матросы Войновича приступили к строительству крепости, как сам Войнович и часть его офицеров были схвачены и заключены в колодки. Им повезло: в борьбе за власть случаются испытания куда более жестокие. Тот же Ага-Мохаммед, несмотря на отсутствие у него мужского достоинства, ставтаки шахом, пытал своего престарелого слепого родственника расплавленным свинцом, чтобы вызнать, где тот спрятал сокровища. Но русским он просто повелел забыть все договоренности, достигнутые ранее. И действительно, как только пушки из крепости были перевезены обратно на корабли, пленники были освобождены и вскоре отплыли для картирования туркменских берегов и бакинского залива… ⁴⁷

Таким образом, после экспедиции Войновича Каспийское море, до этого представленное в картографии различными и весьма произвольными формами, впервые получило, наконец, подобие правильных очертаний.

Корвет «Казань», отправившийся из Баку в начале июля 1819 года по секретному делу, из-за частых штилей прибыл к противоположному берегу Каспия лишь через две недели. Возвышенность, увиденная с мачты в подзорную трубу, походила на «Белый бугор», отмеченный на картах Войновича: других ориентиров, кроме «бугров», тогда на этих берегах не было. Когда баркас, вооруженный 12фунтовой коронадой и «шестью ружейными матросами», причалил к берегу, оказалось, что он абсолютно пустынен. На песчаных барханах росли редкие кусты. Обнаружились следы верблюдов и людей, но ни тех ни других заметно не было. Вода в колодцах была солона.

На другой день путешественники заметили в море с десяток туркменских киржимов (лодок). Чтобы привлечь внимание людей в лодках, сделали из пушки два холостых выстрела, а потом пустили ядро— те продолжали грести, не принимая выстрелы во внимание, пока, наконец, матросы на шлюпке не отсекли один киржим и не привели к корвету. Хозяином лодки был туркмен из племени Иомуд, колена Шерба, назвавшийся Девлет-Али. По пиратскому обычаю он считал себя в плену и был грустен. Однако ж поручик Николай Муравьев, назначенный посланником в Хиву и изрядно говоривший по-татарски, расспросил его и вызнал, что кочевья туркменские лежат южнее, ближе к «Серебряному бугру», также упомянутому в описаниях Войновича. В середине августа корвет бросил якорь против «Серебряного бугра», недалеко от устья реки Атрек. Тут действительно раскинулось много кочевий, и уже через три дня армянин Петрович доставил на корвет аксакала Кият-ага, который после нескольких дней уклончивых разговоров согласился указать верных людей, своих родственников, в заливе Кызыл-су, с которыми наверняка посланцы генерала Ермолова смогут достигнуть Хивы.

Благодаря расположению аксакала путешественники смогли сойти на берег, познакомиться с бытом и повадками туркменов, изучить родословную племени Иомудов, которое происходило от одного предка и делилось на четыре колена по числу его сыновей: Чуни, Шерба, Куджука и Байрам-Ша. Все они считали себя братьями и жили в самом тесном союзе. «Серебряный бугор» близ моря оказался развалинами крепости, от которой дальше уходила в пустыню развалившаяся стена. Никто из туркменов не знал времени ее постройки, но, как указывает Муравьев, об этой стене, простирающейся в глубь пустыни на 200 километров, от морского берега до предгорий хребта Аладаг, где рождается река Горган, написано в Biblioteque Orientale d^’Herhelot как о границе царств Ирана и Турана ⁴⁸. Действительно, туркмены, проживающие к югу от стены, повиновались персам, живущие же на Атреке и далее к северу не признавали их власти, а подчинялись старейшинам родов, власть которых передавалась из поколения в поколение, если их потомки «своим добрым поведением заслужили всеобщую доверенность».

Кият-ага, взяв путешественников под свое покровительство, вызвался проводить их до Красноводского залива, откуда в сентябре должен был отправиться в Хиву караван за хлебом. По пути он попросил капитана корвета заглянуть на «нефтяной остров» Челекень, чтобы навестить родственников. Здесь было два аула колена Шерба, которые издавна промышляли озерной солью да «земляной смолой», нефтью, которую продавали они со своего острова бочками.

В Красноводском заливе путешественники обнаружили «по всему берегу кочевья и колодцы с хорошей пресной водою». К заливу спускались пустынные желтые горы, меж которыми резко выделялись два скальных выступа черного цвета. На горах и по степи, писал Муравьев, «пасутся стада верблюдов и овец, питающихся сухими кустиками… Беззаботные и ленивые туркмены кое-как продовольствуют себя хлебом, покупаемым в Астрабаде (ныне Горган. — В. Г.) или в Хиве, и верблюжьим молоком. Промысел их— воровство; похищая людей из Астрабада, они продают их в Хиву и выручают за них большие деньги» ⁴⁹.

Разумеется, в начале XIX века жители Красноводского залива не могли даже представить, что в буквальном смысле слова сидят на богатстве, которое через 200 лет могло бы озолотить любого из них: то была, разумеется, нефть. Она и в начале XIX столетия была уже товарным продуктом, хотя и не превратилась еще в Мировой Товар № 1.

Вскоре Кият-ага сыскал наконец среди своих соплеменников человека, который за сорок червонцев брался сопроводить Н.Муравьева с армянином Петровичем в Хиву и вернуть обратно. В начале октября караван составился, путешественники, оставив корвет, пересели на верблюдов и отправились навстречу неизвестности…

Муравьев добрался до Хивы, едва не оказался пленниом вместо посланника и в деталях описал жизнь Хивинского ханства— плодоносного и тщательно возделанного оазиса, укрывшего за песками окружающих его пустынь дикую азиатскую сатрапию, в страхе живущую под абсолютной, необузданной, психопатической властью хана Магмет-Рагима. Книга Муравьева напомнила мне о прямой, соединяющей Баку и Красноводск (ныне Турменбашы).

По этой прямой до сих пор ходил паром Баку— Красноводск.

С той стороны моря была Туркмения.

Я пытался проникнуть в Туркмению много раз. Первый— в 2003м с профессором Сарианиди, который на границе Туркмении и Афганистана с 1969 года искал загадочную страну Маргуш— остатки древнего царства Маргианы. И накануне развала Союза нашел. Громадный дворцовый комплекс, занесенный песками пустыни, а когда-то утопавший в садах, в зелени речной излучины Мургаба. Интересно, что города при дворце не было. Триста метров на триста— территория дворца— жилье, виноградники, сосуды, в которых хранилась хаома— питье жрецов изначальной арийской религии, Маздеизма. В трещинах каменных чанов сохранились семена конопли, эфедры. То есть это был не просто «опьяняющий напиток» магов, как пишет Мирча Элиаде, а галлюциноген с мощными эротическими свойствами…

Независимая Туркмения решила продолжить раскопки.

Я просил профессора Сарианиди вписать меня в археологическую экспедицию на один сезон. Я бы успел увидеть все, что хотел. Неподалеку от места раскопок был заповедник Бадхыз. Это место небывалой красоты, культовое место для всех путешествующих по Средней Азии в советское время. Считалось круто пожить там, застать пролет каких-нибудь розовых скворцов из Персии, пообщаться с заместителем директора заповедника Юрием Гореловым— человеком воистину легендарным, старым русским «азиатом»…

Но ничего не вышло.

Еще была возможность попасть в Туркмению по приглашению. Через знакомых я нашел биолога Виктора, который занимается дальневосточным и туркменским леопардом. Много раз бывал в Туркмении. Знает людей. Как оказалось, за определенную сумму можно купить приглашение от гражданина Туркмении. Ну вроде как ты едешь в гости. Он мне посоветовал двух братьев, с которыми можно было бы дней на десять съездить на Узбой— красивое, заросшее одичавшими тутовыми деревьями старое русло Аму-Дарьи— и дальше, на Кара-Богаз. Они охотники, степь хорошо знают, у них и машина есть.

Мне очень хотелось посмотреть на Кара-Богаз-Гол. Еще в детстве, узнав, что это словосочетание означает «черная пасть», я понял, что это, должно быть, очень странное место. Действительно, воды Каспия падают в залив через узкое горло с большим перепадом высот— Кара-Богаз значительно ниже моря и по существу представляет собой мелководную лагуну, в которой вода быстро выпаривается, оставляя на дне мощные отложения глауберовой соли. Во времена Николая Муравьева существовало поверье, что переплыть Кара-Богаз нельзя: вода здесь черными водоворотами уходит под землю. И птица не может перелететь через залив— слепнет от крепчайшего духа соли. А там все-таки от берега до берега больше 150 километров. Рыба туда, естественно, сваливается, но жить в такой соленой воде не может: поэтому по всему побережью лежат просоленные остовы осетров и минерализованные куски дерева. В смысле безжизненности, какой-то голой, самодовлеющей геологичности, это место является своеобразной метафорой ада…

Но тут же возникла проблема.

Я спросил Виктора: можно ли будет написать о поездке? Моим проводникам это не повредит?

—Наверное, повредит, — подумав, сказал Виктор. — Писать не надо.

И я отказался от этого варианта тоже.

Прошло несколько лет, пока методом многих проб и ошибок я не убедился, что человеку с российским паспортом самому попасть в Туркмению нереально. Бывает, что туркмены приглашают к себе специалистов из России. Но это не одно и то же.

В Баку я подумал, что на пароме я мог бы, переплыв Каспий, хотя бы увидеть туркменские берега: одно это могло бы стать приключением.

Туркмения была одной из тех стран, которая после распада СССР жестко отделилась от России. Основой абсолютного суверенитета новой Туркмении должны были стать вода, нефть и газ. Каракумский канал, обеспечивший республику водой, был прорыт сквозь полторы тысячи километров пустыни еще в 1959–1960 годах. Нефть и колоссальные месторождения природного газа тоже были разведаны в советское время. Продавая сырье, страна могла обеспечить себя всем необходимым. Завет отца нации Туркменбашы Великого, «Рухнама», должен был духовно увенчать это простое, но вполне жизнеспособное экономическое построение.

Туркменбашы Великий до развала Союза был Сапармуратом Ниязовым, секретарем Политбюро ЦК— святая святых советской партийной власти— где как раз и выковывались «вожди» республиканского значения. Опыт коммунизма помог ему: в 1991 году он провозгласил себя первым и пожизненным президентом независимой Туркмении, которому в его пустынной стране не подчинялся разве что ход светил. В честь горячо любимой матери, Губонсалан-эдже, в новом календаре Туркменбашы Великого был назван месяц апрель. Он захотел стать маршалом— и на китель ему легли золотые погоны. Он простодушно любил алмазы и бриллианты, кровных аргамаков и самые дорогие в мире автомобили и не стеснялся преумножать свое богатство. Тринадцать тысяч статуй, расставленных по всей стране, должны были засвидетельствовать, что Туркменбашы («глава всех туркменов») вездесущ и думает за всех. Он приказал снести столичный город Ашхабад, чтобы на его месте построить новый: настоящий город будущего из белого мрамора, с огромными жилыми домами, фонтанами и сосновыми рощами. Улицы его обычно так пустынны, что, кажется, будущее еще не наступило и жители еще не появились. Между домами— театры, выставочные залы— тоже, как правило, пустующие. Университет. Вместо 22 000 человек, как было в старое время, здесь учится теперь всего тысяча. Туркменбашы решил упростить путь юношества к среднему образованию, сократив его до 9 лет. И плюс два года— курс института. И два года практики. С тех пор никто в Туркмении не защитил ни докторской, ни даже кандидатской диссертации. Туркменбашы не знал отдыха: по его приказу под Ашхабадом были выращены леса, по городу проведена рукотворная река, выстроен новый прекрасный аэропорт, который очень быстро был оценен западными авиакомпаниями, совершающими дальние перелеты. Он хотел спасать пингвинов, прослышав, что они бедствуют в Антарктиде, и был полон решимости устроить для них антарктические условия в пустыне Каракумы, и если бы не помер— кто знает, может, и создал бы…

Чего только не рассказывают про Туркмению! По решению Туркменбашы до 2030 года для населения остаются бесплатными газ, вода, пищевая соль. Месячная плата за квартиру равна стоимости пачки сигарет. Цена на бензин— 2 цента за литр. После этого будешь ли всерьез дуать о политике? Он призвал свой народ вернуться к традиционным туркменским добродетелям, к туркменской музыке и традиционным искусствам. По его приказу в Туркмении соткали самый большой в мире ковер. Он чувствовал себя отцом новой нации, он был им. И то, что его обращение к народу, «Рухнама», вдохновленное самим Аллахом, не было признано равным Корану, стоило свободы главному муфтию Туркменистана.

Может быть, в книге содержится и не бог весть какая мудрость. Но, как говорил пророк Мухаммад о Коране, держась за него, как слепой за веревку, ты пройдешь правильным путем… Туркмен не часто читает книги. Поэтому он должен прочесть главную— ту, где даны ответы на вопрос о правильной жизни. И кто сказал, что мудрость житейская должна быть сложной? Лучше, если она будет доступной. Старших надо уважать, исполнять их просьбы. Малышей— любить— иначе как вырастет нормальный человек? Одеваться опрятно, чисто… Девушек— украшать, как самые прекрасные творения природы… Вы скажете: но это же элементарно. Ну да, простая такая мудрость. Но Туркменбашы верил, что если кто-нибудь трижды прочитает его книгу целиком, то непременно попадет в рай. И в повседневной жизни станет по-настоящему мудрым. Так что в каком-то смысле вопрос прост— если тебя устраивает мудрость вот в таком формате— живи в Туркмении. А если ты ищешь истины сложные или неразрешимые— либо молчи, либо уезжай.

Невольно вспоминается роман Х.Кортасара «Выигрыши». В центре его— сообщество людей, которых случайно объединил выигрыш в лотерею. Выиграли они, как вы помните, морской круиз. Еще вчера— чужие люди, сегодня они вместе— и надолго— оказываются на одном корабле. Корабль вполне подходящий для дальнего плавания, но с самого начала их просят соблюдать одно условие: не ходить на корму. Почему не ходить? По определению. Потому что таковы правила. Туркмену бы и в голову не пришло идти на корму, раз правила запрещают. Но аргентинское вольное сообщество туристов такое положение не устраивает. Им невмочь сидеть на верхней палубе, пить коктейли, ухаживать за девушками, заводить и обрывать знакомства, спорить о проблемах современной физики или экологии, купаться в бассейне и так далее. Всем наплевать на маленькие радости жизни, всех гложет мысль: почему нельзя на корму? В конце концов туда пробирается, естественно, мальчишка, подросток. И находит там машинное отделение. А что еще может быть на корме? Там матросы, то ли финны, то ли шведы. Грубоватые и еще зачерствевшие в море люди. Они в соплю напаивают паренька и грубо насилуют его. Дальше рассказывать нечего: все, объединенные единым порывом, бросаются на корму, готовые взять ее штурмом, круиз превращается в бунт на корабле. Если бы этого дурацкого запрета не было, ничего бы такого не случилось. То есть все аргентинское общество целиком восстало против запрета не ходить на корму. А туркменское, думаю, не восстало бы. Мало ли забот помимо кормы? Дом, сад, семья, дети… Достаточно забот. Достаточно поводов быть счастливым. Так что в Туркмении все хорошо. Просто люди там как-то по-другому, более просто, что ли, счастливы. Более молчаливо. Вот какая издалека видится картина. И она, в общем, приемлема, тем более, если посмотреть вокруг: Туркмения ведь находится не в Европе. Она вообще находится в другом, по отношению к Европе, измерении. В мире осталось не так уж много мест, где целому государству возможно спрятаться, как бы выйти из игры в мировые проблемы и заниматься только своими собственными, оставив населению твердый наказ: нельзя ходить на корму…

Утром я первым делом позвонил в справочную, а потом, по цепочке, человеку в администрации порта, который мог решить вопрос о моем путешествии на пароме.

Я был уверен, что трудностей не будет. Возьму билет, поговорю с капитаном, потолкаюсь среди пассажиров, поглазею на море. Погляжу издалека на Туркмению. Из рубки, если надо. Мне этого будет достаточно.

Но вопреки всем моим фантазиям человек отрезал:

—Это невозможно.

—Почему?

—Вы будете считаться нарушителем визового режима. А ответственность падет на капитана.

Весь разговор по телефону занял одну минуту и не имел продолжения.

Я не учел, что судно будет в туркменских территориальных водах, зайдут погранцы. А у меня русский паспорт без въездной визы…

Я понял, что мне придется проститься со своей мечтой. С Туркменией.

Было одиннадцать часов утра.

Азер сказал, что будет в два.

Я вдруг подумал, что мог бы прогуляться и увидеть в порту хотя бы сам паром. Увидеть— и уж тогда окончательно распрощаться со своей мечтой.

Я вышел из Yaxt Club’a и не спеша пошел по бульвару в сторону порта.

Было прекрасное весеннее утро. Рабочий в синем комбинезоне, стоя на стремянке, чистил трубочки бездействующих в ранний час фонтанов. Бегуны мягко пробежали среди зацветающих деревьев по дорожке розового песка. Я шел все дальше, дальше, пока не забрел в неуютную, необустроенную еще часть бульвара, где, собравшись стайкой человек в двадцать, ловили рыбу русские мужики. При них была собака, привязанная к дереву. В Баку довольно много кошек, но собаку я видел впервые. И рыболовов тоже. Ни одного азербайджанца среди них не было. На рыбалку азербайджанец размениваться не будет. Он может заглянуть в будку чистильщика обуви и за разговорами полчаса следить, как тот надраивает его ботинки. Или провести полдня в парикмахерской, добиваясь, чтобы его черные волосы легли красивыми волнами и заиграли влажным блеском. Он может в грязной рабочей робе или в белом воротничке клерка по десять часов заниматься работой. Но рыбалка? Непонятное занятие: стоять с удочкой, ждать поклёвки, покуривать…

Близко— рукой подать— ворочались красные стрелы портовых кранов. Только что от причальной стенки отвалил сухогруз, на палубе которого был смонтирован штабель из разноцветных контейнеров. Я разглядел причал через забор. Он был совсем близко. Я перемахнул через этот забор и увидел площадку, где свалены грузы. Их разноцветная россыпь, красные стрелы портовых кранов на фоне серого неба и белая корма отвалившего сухогруза были так красивы, что у меня защемило сердце оттого, что моя мечта о морском путешествии не сбылась.

Я заметил рабочего в грязной робе, небритого:

—Где здесь паром на Туркмению?

Он не понял меня, потом из общего потока моей речи все-таки выудил несколько знакомых звуков и на хриплом тюркском наречии переспросил:

—Туркменистан?

Я кивнул.

Он ткнул вперед указательным пальцем крепкой руки.

Я дошел до каких-то ворот.

Возле них оказался шлагбаум и будка охраны. Охранники заметили меня издали и от скуки вышли наружу:

—Куда?

—Мне нужен паром на Туркмению.

—Сам едешь или машину везешь продавать?

—Сам.

—Виза есть?

—Нет.

—Нужна виза.

—Мне бы взглянуть на паром.

—Зачем?

—Да хочется увидеть его.

Охранники переглянулись и уставились на меня, как на сумасшедшего.

—Вход в порт запрещен.

Я развернулся и пошел прочь. Не знаю, чего я хотел добиться. Видимо, никак не мог привыкнуть к тому, что не ходить на корму— это просто правило, и все.

Еще одна неразрешимая ситуация.

Каждый день этой поездки приносил ощущение тупика.

Хотелось бы знать, чем в результате обернется такой расклад.

XIV.ИНАННА

Азер с Эмилем приехали в половине второго. Мы сразу поехали в Гала. Эмилю надо было как следует снять «эротические камни». Мы вытащили их на улицу, потому что в рассеянном свете помещения некоторые рисунки, выбитые на них, были едва различимы. Миф об Инанне был записан шумерами на глиняных табличках в XXI веке до нашей эры. На Апшероне он тоже записан, но иначе— рисунками. При этом гораздо раньше— не менее 4–5 тысяч лет назад. Культ Инанны в древности простирался по всему западному берегу Каспия и дальше по Северному Кавказу до Черного моря, но со временем стерся, оставив редкие следы в виде эротических рисунков на камнях. Но рисунки сохранили только ничтожную часть мифа. Инанна была шумерской богиней плодородия и любви. Завидная, но опасная— своенравная и переменчивая красотка! Любовь ее оспоривали бог полей Энкимду и бог-пастух Думузи. И вот момент, когда она выбирает между ними, соединяясь с обоими и при этом радостно поигрывая своими кольцами и лентами— он запечатлен на одном из камней. Еще на камне видно какое-то животное, что, возможно, предвещает скорый выбор богини в пользу покровителя стад Думузи. На втором камне избранный супруг уже в одиночку овладевает своей суженой, что должно повлечь преизобилье стад. А дальше в каменной летописи провал. И ничего невозможно понять, не зная «клинописного варианта» легенды. А там в проем между вторым и третьим камнем втискивается целое путешествие Инанны в ад, связанное для нее с нешуточной опасностью. Правда, миф такой древний, что и в клинописной записи есть пробелы, и мы не знаем, зачем было предпринято столь опасное путешествие. И хотя в аду владычествовала ее родная сестра Эрешкигаль, Инанна, уходя, попросила богов позаботиться о ее спасении, если через три дня она не вернется. Энки, бог мудрости, выковырнув у себя из-под ногтей грязь, слепил двух загадочных существ— Кургара и Кулатура, снабдил их водой жизни и травой жизни и отправил вслед за Инанной в подземное царство. Но Инанна к тому времени была уже мертва— сестра взглянула на нее «взглядом смерти», и этого оказалось достаточно, чтобы богиню плодородия просто подобрали с полу и повесили на крюк, где висят все другие мертвецы. Со смертью Инанны прекратилось всякое плодоношение, а Эрешкигаль, которая вот-вот должна была разрешиться каким-то адским ребеночком, стала испытывать непрекращающиеся родовые муки. Кургар и Кулатур, смягчив заклинательной формулой муки царицы подземного царства, вырвали у нее обещание исполнить их желание. Им вернули труп Инанны, они полили его водой жизни и окончательно оживили травой жизни. Инанна пришла в себя, процессы плодородия вновь запустились, и Эрешкигаль разрешилась от своего страшного бремени. Инанна, получив свободу, устремилась наверх, к полной любви и земных утех прекрасной жизни… Но на возвратном пути их остановили судьи подземного царства боги-аннуаки: Инанна не может уйти, не оставив себе замены, таков закон «страны без возврата», одинаковый и для богов, и для людей… Инанна вернулась в Урук, где застала своего мужа Думузи сидящим без печали на троне в царских одеждах. Неблагодарный! Он и не думал печалиться о ней! Инанна, обладая весьма зловредным норовом, устремила на него «взгляд смерти». Думузи бросился было за помощью к своей сестре Гештинанне. Та превратила его в газель, но в конце концов демоны настигли его и разорвали на части. На третьем камне как раз запечатлен был момент, когда Думузи пытается спастись бегством, обернувшись газелью. А на четвертом его грубо хватают среди его неисчислимых стад и вот-вот, значит, порвут и бросят в преисподнюю. Гештинанна сказала, что готова пойти в подземный мир за брата, но Инанна, оскорбленная легкомыслием мужа, изрекла суровый приговор: «полгода— ты, полгода— он». Это значило, что Гештинанна и Думузи теперь должны по очереди спускаться в царство мертвых. Когда Думузи уходит туда, степи высыхают…

А на пятом камне была Лилит— демоница с головой варана. За сорок лет со времени находки он рассыпался, от него ничего не осталось, кроме фотографий и прорисовок. Но и по этим прорисовкам видно, что Лилит черпала силу в кошачьей похотливости, не знающей стыда. Любопытнее всего, что все пять камней были найдены в 1969 году не в земле, а в обычном крестьянском хлеву, где они были составлены рядом и образовывали небольшой загончик. В нем под охраной «сил плодородия» держали новорожденных ягнят… Давно забылся миф об Инанне, заляпались навозом и стали неразборчивыми изображения на камнях, и все же крестьяне XX столетия, люди мусульманской веры и при этом— хотя бы в небольшой, пусть даже в крошечной степени— строители коммунизма— использовали эти тысячелетние камни, заключающие в себе «силу плодородия», для преумножения своих стад!

Когда Эмиль завершил съемку, мы отправились в Мардакяны— смотреть заказанный Фикретом ковер с эротическими рисунками. Изрядно поплутав в сплетении улочек, переулков и вообще каких-то лазов, непроезжих для автомобиля, мы только со второй или с третьей попытки нашли дом, где ткался ковер. За дюралевой калиткой скрывался дом и небольшой садик: ореховое дерево, яблоня в цвету и несколько грядок, покрытых молодой зеленью.

—Сюда, — командовал Фикрет. — Ковер еще на станке, так что нам надо будет его отодвинуть.

—Пошал-ста, пошал-ста, — приговаривала, пропуская нас в дом, хозяйка.

Станок стоял у стены. Вдвоем с Эмилем нам удалось приподнять тяжелую железную раму и поставить станок поперек терраски. Увы! Ковер и вправду был готов только наполовину.

—Света достаточно?— спросил Фикрет.

—Я сниму, когда всё будет закончено, — ответил Эмиль. — Сейчас нет смысла.

Я отступил на шаг и оглядел сотканную половину.

У ковра был характерный песочный цвет.

—Это— цвет земли Апшерона, — подтвердил Фикрет.

По краю шли «человечки», которых мы видели на берегу моря в гроте Келездаг. Их разведенные в стороны руки и ноги легко создавали оконтуривающий орнамент.

Так-так… Это, похоже, стада Думузи. А тут уже песнь песней: Инанна во всей своей красе испытывает силу претендентов.

—Это вы ткали?— спросил Азер.

—Вместе с дочерью, — отвечала женщина.

Скрипнула дверь комнаты и на терраск вышла стройная девушка в простом домашнем платье со схваченными платком каштановыми волосами. Увидев чужих, она остановилась, потом присела у чайного столика.

—Вот, — сказала мать, улыбаясь. — Моя помощница, Инара.

Я вздрогнул. Это была она. Та девушка из самолета. Та девушка из ночного двора. Та девушка из пира Хасан. В голове у меня зашумело. Это было невозможно… Но как бы то ни было— это она и была. Я почувствовал, как меня затрясло от волнения и странных предчувствий.

Теперь просто так уйти было нельзя.

—Может, немножко чаю?— кстати спросила хозяйка.

—Хорошо бы, — согласился Фикрет. — Такая жара, пить хочется.

Я не знал, отчего мне хочется пить: от жары или от волнения. На покрытом клеенкой столе появились чайник, печенье, колотый сахар, кизиловое варенье, ложечки.

Ложечки для варенья. Но как с нею заговорить?

Хозяйка стала разливать чай.

—У меня впечатление, — набрался я духу, — что мы с вами, Инара, не в первый раз встречаемся…

—Как это?— спросила она, опуская глаза, и тут я окончательно понял, что это она.

Голос у нее оказался низкий, грудной, вибрирующий интонациями, которые я не мог толком понять: то ли она решительно отстраняла меня, то ли, наоборот, приглашала быть смелее. Я достал фотоаппарат и пролистал снимки до начала. До девушки в глубине черного ночного двора. Потом повернул к ней экранчик дисплея и показал ей ее лицо в темноте.

—Это ведь не имеет значения, — улыбнулась она. — Скорее важно, что сегодня мы видимся в последний раз.

—Вот как?

—Если вас интересует, что я сама тку, мы можем после чая сходить в мою комнату, я вам покажу.

Восток— дело тонкое. И она больше моего осведомлена в тайном языке намеков…

—Смотри-ка, молодежь уже разговорилась, — сказал Фикрет, как всегда, улыбаясь своею доброй улыбкой.

—Молодежь! Да посмотри— у него вся голова седая!— поддел меня Азер.

Хозяйка взглянула на нас. Материнский взгляд был пристальным, но ничего подозрительного не определил.

Мы степенно допили чай, и тут она бросила:

—Ну что, пойдемте?