Герой не нашего времени. Эпизод II Полковников Дмитрий
Фамилия знакомая, усы и тянувшийся «хвост». Неужели сюда пожаловал гросс камрад из местной абвергруппы. Надо вспомнить, где он служит. При танковой группе или в армейском корпусе.
Но привет тебе, Максим, от адмирала Канариса. Так, значит, получил он первую торпеду в борт. Дальше плыть по плану нельзя.
— Присаживайтесь, Юлий Карлович! — Ненашев наблюдал, как пограничник учится шевелить ушами. Неплохо-неплохо, а теперь еще раз левым. Впрочем, немец изумленно посмотрел на «товарища Максима».
— Вы меня знаете?
— Вы же здесь работаете переводчиком!
Конечно, Ненашев давно всех знал. Как пенсионерка-фанатка «Санта-Барбару», но заочно. А ряд героев местного сериала совсем вынесли ему мозг. Однако, надежда на победу разума над сарсапариллой, еще оставалась живой. Для начала, он решил мягко и ненавязчиво намекнуть на прошлое собеседника.
— И еще, выправка у вас характерная. Как там, «жизнь – господину, душу – богу, сердце – даме. И честь – никому».
Хотя честь свою ты уже продал. Как и Империю.
«На себя посмотри», — буркнул кто-то внутри его.
Да, так когда-то случилось с Пановым и плевать, что не осознанно. Но уж больно мерзко выглядели рожи в телевизоре, на фоне форосского дачника. Он только потом понял сакральность марша финансистов, несущих под барабанный бой по улицам Москвы многометровый трехцветный флаг. Как раз они и победили.
Впрочем, надо решать. Гауптман или этот тип, коварной наружности.
Каттерфельд с удивлением посмотрел, как интересующий его капитан щелчком из кулака несильно подбросил что-то вверх. Золотая польская монета, образца двадцать пятого года, упала на ребро и застряла между флаконом с солью и перцем напротив немца. Максим убрал так ничего не решившую вещь-реквизит в карман.
Еще бы в воздухе зависла! Обоих, что ли, отодрать?
— У вас ядреный акцент, — завороженно следя, как беспечно обращается с золотом большевик, осторожно сказал Каттерфельд. Да, я вхожу в состав германско-советской комиссии. Если хотите, можете говорить со мной на русском языке.
— Да нет, лучше попрактикуюсь в своем втором родном! — Максим с удовольствием посмотрел, как вытянулись вокруг лица окружающих. — Простите, испугался, что мой друг, специально выписал из Германии папашу, решившего лично проверить невинность будущей невесты.
Барон усмехнулся. Он оценил характерный поступок. Да и в деньгах этот Ненашев явно не нуждался. Кого-то он ему напомнил. Из бесшабашной юности, проведенной в Санкт-Петербурге. Если такие, как капитан станут на их сторону, то победят они быстро. Но надо действовать осторожно.
— Я даже знаю, где вы выучили язык, — продолжил Ненашев. — Надеюсь, вы из остзейцев, а не из прибалтов, постоянно сублимирующих на свою независимость. Рабам всегда безразлично, кого резать, что немцев[344], что русских. Ну, а если вы еще воевал в корпусе фон дер Гольца против большевиков…
Максим усмехнулся, и старательно имитируя акцент, растягивая слова, произнес «моя замечательная фамилия придумана любимым немецким бароном»[345].
Обер-лейтенант абвера рассмеялся. Ненашев стал ему еще больше симпатичен. Потомок древнего рода прибалтийских баронов ненавидел людей, лишивших его родины. Ох, какая была страна!.. Барон вспомнил сияющий огнями Петербург. Как летела вверх карьера! А ему сейчас далеко за сорок и он лишь обер-лейтенант. Как мальчик. Он воевал против Германской империи штабс-капитаном, а этого новая Германия ему так и не простила.
Сняв форму, капитан отрывался. Лишь однажды что-то мелькнуло на его лице, но вновь уступило место маске холеного типа, лишенного всяких признаков национальной принадлежности. Одет почти как берлинец. Дымит сигарой, как англичанин. Нагл, как янки. «Хохдойче» неплох, но страдает произношение. Нет, агенты ОГПУ так себя не ведут и не бросают застенчивых взглядов на польку.
Вот он читает даме стихи «тускнеет блеск погон, поблекли галуны», вновь вызывая у него приступ ностальгии. И не зря? Прощупывает возможность контакта?
Каттерфельд еще раз посмотрел на лицо человека за столом. Кожа приятного светло-коричневого цвета, появляющегося после долгого пребывания на солнце. Коротко остриженные волосы почти выцвели. Не очень заметные скулы и чуть выступающий подбородок говорили если не о принадлежности к нордической расе, то о сильном проценте ее крови[346]. Прибалт или фольксдойче? Второй родной язык?
Но, точно, из потомков русских дворян. Какое почтение к предкам, манеры. Но поведение? Та радикальная молодежь из потомков белоэмигрантов все еще грезит, что Адольф Гитлер скоро вернет им Великую Россию. Глупцы. А Ненашев как-то слишком рационален.
Да, Панов был циничен. Зачем смотреть на врага с омерзением, а если придется его съесть?
— Максим! Прекрасные стихи. Но о чем вы задумались? — прервала общее молчание Майя.
— А вы, Эрих, учили бы язык. Немца, который знает русский, ждет в России блестящая карьера, — заметила она недоуменному гауптману. Об этом ей тоже рассказал Максим, ссылаясь на некую беседу между Горчаковым и Бисмарком.
«Какая разница в образованности. Пропасть! Гауптман галантностью маскирует немецкое занудство, а русский офицер так эрудирован», — думала полька.
Эрих Кон чувствовал себя неуютно. Эти трое понимают друг друга без слов. Впрочем, этого как раз и добивался Ненашев. Они вместе ностальгировали по старым добрым временам, которые у них были. А у гауптмана их нет, и никогда не будет.
Саша помнил горькие слова одного их выжившего ветерана: «у меня украли молодость».
— Не смущайте нашего Михеля. Дайте ему пиво, колбасу, немного уюта и другого немца, с которым можно бы поспорить на одном диалекте, и вы увидите волшебника из страны грез. Но вот еще один соотечественник, это перебор. Втроем они готовы завоевать весь мир.
— А как насчет русских? — язвительно поинтересовался гауптман.
— Уф! — надул щеки Максим. — По числу присутствующих здесь мужчин – первичная партийная ячейка. Так что, если кто-то из подсевших к нам господ хочет остаться за столом, пусть сдает взносы.
— Капитан, стыдитесь! Вы нарушаете закон русского гостеприимства.
— Была у тевтонских рыцарей когда-то традиция, ходить всей свиньей в гости, — пробурчал Максим. — Хорошо. Я слишком ленив, чтобы обижаться. Гарантирую бутылку настоящего мужского напитка гауптману. Пусть расслабится, он здесь явно не в своей тарелке. Только, Эрих, аккуратнее, иногда коньяк очень сильно бьет… в голову. Но закуска за ваш счет, если решили покорить советскую половину Польши. Кстати, самую здесь прекрасную.
Майя немного поморщилась. Перегибает Ненашев.
Понятно, что он раздражен, увидев вместо одного немца целых двух. Рассчитывали же только на этого потомка бюргера, когда-то кормившего свиней в грязном сарае. Но зачем напоминать о погибшей и столь милой Речи Посполитой?
В ответ на укоризненный взгляд Ненашев досадливо пожал плечами и несильно ступил ей на ногу, показывая, что хотя и импровизирует, но все идет по плану.
— Браво, — похвалил Ненашева барон. Пикировка стала его забавлять. А еще Ненашев щелкнул пальцами и через секунду рядом материализовался официант. Его акции росли прямо на глазах.
Ненашев заказал себе «шнапс и пиво». Стопка на полсотни грамм и кружка на литр смотрелись, как лилипут рядом с Гулливером. Принесенная водка разительно отличалась от содержимого фляжек непуганых немецких пехотинцев. Напиток настоян на травах и обладает горьковатым вкусом. Запах ни с чем не спутаешь.
Из сдачи он забрал только банкноты, а монеты оставил официанту, опять подметил абверовец. Затем Максим начал опустошать стопочку малюсенькими порциями, цедя напиток по капле и катая их по языку.
Стоит насладиться великолепным послевкусием.
«Конференция» продолжалась еще минут тридцать, пока бутылка с коньяком не опустела. Майя, как автомат, неуклонно поддерживала уровень темноватой жидкости в бокале Эриха. А когда гауптман посоветовал ей дней на десять уехать из города, Максим поморщился и удрученно взглянул на барона Каттерфельда.
Все, пора добивать зануду.
— Я не понимаю, почему в Германии ты не нашел себе подругу. Надоело видеть каждый день девочек в форме? Почему? Здоровая, приятная и практичная одежда настоящей немки. А еще ее ценят на ваших партийных собраниях.
— Вас бы туда не пустили, — огрызнулся гауптман. Он пока не собирался сдаваться на местном конкурсе эрудитов, слова путались на языке.
— Конечно, я же беспартийный тип коварной наружности, — ухмыльнулся русский. — Зато полностью обнаженная спина не приглашает меня к забавам с хлыстом. Как там у вас писали, про особое еврейское изобретение, стилизованное под костюм городской блудницы.
— А что, действительно так? — у польки округлились глаза.
— Гауптман, скажите даме, чему в новой Германии учат добропорядочных немецких девушек. Как правильно чинить и штопать, экономно готовить и вести хозяйство. А какой прекрасный фильм «Обрезки – тоже ткань», настоящий шедевр германского кино.
— Фи, я так не согласна – наморщила нос Майя. Она еще помнила, как ездила в Берлин и на Хаусфогтайплац[347], где очень недорого покупала модные платья. — Вы, Эрих, говорили мне совсем другие вещи про новую Германию.
— Да, мы сейчас воюем! Есть некоторые сложности, но когда мы победим… — тут камрада, пытавшегося возмущенно привстать, немного занесло.
— То вновь закупим у французов дамские чулки и, наконец, перестанем штукатурить ноги немкам в коричневый цвет. Не удивительно, что вы ухаживаете за чужими девушками. Я вас понимаю, у меня бы тоже ничего не встало при виде медленно оплывающего макияжа на ногах. Но я знаю одно местечко в Берлине, где среди пирамид шампанского и горок осетровой икры можно неплохо встреть рассвет. Ох, какие приемы устраивает госпожа Магда Геббельс! Как красив ее доктор в рубашках из китайского шелка!
— Да вы лжете!
— Нет, я плевать хотел на ваши нелепые сложности. Воздайте Кесарю кесарево и Богу божье. Вас-то хотя бы учили правильно танцевать? Двигаться, а не царапать паркет саблей и шпорами на сапогах? Паспорт крови не исправит, плебейскую сущность не спрятать, будь человек хоть трижды немцем. Элита, вот что всегда управляет государством!
Панов оставался спокоен. Вот тебе, зараза, «классовый подход». Пусть сожмет кулаки в ярости.
Несмотря на декларируемое социальное равенство, всегда найдется группка людей, держащаяся особняком, подчеркивающая собственную элитарность не по заслугам, а по праву рождения. Отцы и деды получали титулы за пролитую кровь, дети – по наследству.
Когда-то нацисты клеймили ту гнойную опухоль на теле Германии…
Ну, а потом, после тридцать третьего года в рейхе появился новый высший класс из нуворишей, где плевать хотели на типовой идеал нордический красоты. Он для внесения позитива в массы и ничего не имеет общего с реальной политикой.
Да и хрен бы с верхушкой! Дети урожденной «нации господ» на полном серьезе играли в колонистов на «черноземных пространствах». Шел прием заявок на фазенды вместе с рабами. Так что, все правильно, тысячелетний рейх желал выродиться знакомым путем римской империи.
Впрочем, Майе его слова должны понравиться. Все в духе их национального спорта, где побеждает самый родовитый участник. Так и есть, приятно сидеть не просто с капитаном, а с кем-то из потомков русских дворян.
Она демонстративно выпила с ним на брудершафт и поцеловала очень страстно. И если Панов и был циником, знавшим, что абвер очень надеется организовать в СССР пятую колонну из таких людей, то его Ненашев чуть захмелел.
Гауптмана теперь можно было ставить впереди эшелона, под парами и с дымящейся трубой. Эх, дружок, не было у тебя штампа в паспорте. Был бы, все решилось проще: две, разбитые в кровь, «ряхи», общий пузырь и голоса, орущие дуэтом «Красавицу!». Но тут, вот какое дело, девушка Ненашеву нравилась все больше.
— Хватит! Вы будете в Берлине в день «Святого Никогда». Я не позволю порочить рейх! — гауптман, выговаривая по буквам слова, угрожающе встал, но покачнулся и схватился за стул.
Максим, не выдержал. Закрыл рот кулаком и мерзко захрюкал.
— А я предупреждал. Разбил все чашки в буфете! Ничего, сейчас придешь в чувство. Да не волнуйтесь вы так, барон, все пойдет согласно женевской конвенции, и даже лучше. Мы же друг с другом союзники, — подмигнул ему капитан.
Максим искренне наслаждался моментом, минут пятнадцать топя немца в раковине туалета, позволяя изредка всплыть под перископ.
— Вы его убьете! — за спиной раздался знакомый голос.
— Тут мелко, — не оборачиваясь, ответил пану Новицкому капитан.
Да, цирк наблюдал не один пограничник.
Собутыльник остался отдыхать на воздухе, под присмотром милиционера. Ненашев ломано объяснил, что его камраду очень захотелось в Ригу. Не хватало, чтобы «советского разведчика» обворовали.
Милиционер улыбнулся. Зощенко он любил. А еще понравилось, как немец почем зря костерит своего товарища. В бандитских романах писали бы проще: гауптман тупо икал, блевал с перепою на заботливо подложенное полотенце и, пользуясь данной уважительной причиной, еще больше ненавидел Россию.
Ненашев вернулся в зал и барон немедленно что-то сказал ему по-французски.
— Же не манс паси жур! — иронично нашелся капитан. «Шерше ля фам» сидела рядом за столиком и поощряющее улыбалась. Он тоже подарил ей улыбку, но знать еще и французский язык? Нет предела совершенству, но для Максима уж слишком.
— Я только что сказал, что вы циник, — улыбнулся остзеец.
— Ошибаетесь. Я расчетлив. Надо драться за достойное место в этом мире. Да, извините за грубость, но ваш приятель явно лишний на этом вокзале. Итак, зачем пожаловали, господин барон?
— Хорошо. Я понимаю, но у меня есть вопрос, — абверовец достал из кармана небольшую колоду фотографий и дал ее Ненашеву. «Ну-ну», — подумал Максим, глядя на столбик цифр из знакомых накладных. Неплохо работают.
— Еще стаканчик? — предложил капитан.
— Не вижу препятствий.
— Майя, прости, у тебя нет никаких дел, минут на пять? Мне надо сказать нашему гостю пару слов с глазу на глаз – попросил капитан, и, дождавшись, когда немного обиженная девушка ушла, продолжил.
— Ничего не могу сказать. Керосин – это не пиво, которое я когда-то пил в Хофбройхаусе, — тут он не врал.
Панов, посещая Мюнхен, любил посещать заведение, где стираются все классовые различия[348]. Даже вождь мирового пролетариата ценил это место, забывая о революции. Потом туда заглядывал и Алоизыч, еще не понимавший, насколько более очарователен вкус половичков. Все дело в тамошнем темном пиве.
Барон изумленно посмотрел на капитана, тот абсолютно не врал, описывая в деталях знакомую дорогу от вокзала до ратуши и поворот, который невозможно пропустить. Максим посмотрел на округлившиеся глаза немца.
— Да, я там когда-то жил, и хотел бы вернуться. Так что можно обойтись без шантажа.
— Ребенком?
— Тем же, кем и вы, переводчиком. Я еще застал там время, когда не было разницы между гражданином и подданным рейха.
Каттерфельд вновь посмотрел в лицо собеседника. Тот опять не блефовал. Это означало… нет, такого не может быть. Придется наводить справки в Берлине, но ответа можно и не получить. Парень демонстративно фальшивил, старательно исполняя чужую роль, причем специально, чтобы явно заметили.
— Знаете, наверное, вам пора, — Максим сам засунул пачку фотографий обратно в нагрудный карман переводчика, едва заметно подмигнул барону. — И заберите с собой этого болвана. Не может держать язык за зубами. Если он и знает, что «произойдет» после первого июля, то я знаю, что случится через восемь дней.
Как всегда, бесплатный сыр достался второй мышке.
Когда немец ушел, Максим тоже начал закругляться. Постоял на платформе, наблюдая как милиция, под руководством «переводчика», грузит в машину бесчувственное тело немца. Ну, милые мальчики, спасибо за приятный вечер и… до встречи. Время позднее, а еще надо переодеться и пообщаться с девушкой, прежде чем отвезти ее домой.
Намеки сделаны более чем конкретные.
Пограничник потерпит до завтра, а прочтет утреннюю газету – прилетит. Видел он достаточно, да и Майя должна рассказать, все как было. Так что, спокойных снов тебе, Миша, возвращайся в свой сказочный лес.
Максим шел превращаться обратно в командиры РККА. Набор молодого фраера, неудобный в решающий момент романтического свидания, ему надоел. Когда несколько лет подряд галстуком мусолишь шею, неожиданно начинаешь ценить китель со стоячим воротником или гимнастерку.
Но, нормальные герои всегда идут в обход. Желая взглянуть на возможный «хвост» капитан, игнорируя ажурный пешеходный мостик, поперся по железнодорожным путям.
Максим не знал, что дорожные отделы в НКГБ недавно расформировали[349]. Впрочем, местный филиал «народной киевской городской библиотеки» готовится скоро вновь начать ловить недобитого врага эшелонами.
Капитан нарвался на типовой случай: «стой, кто идет, стрелять буду».
Вот и ходи мимо каких-то «теплушек». Нет уж, фраза «я стою, а я стреляю» не устраивала его никаким образом. Он нырнул под цистерну, стоящую рядом в тупике, но за ней сидел явно кто-то из вохра. Бойцам вооруженной охраны и в его время платили не за истошные вопли, а за конкретный результат. Рядом громко звякнула об рельс пуля.
Двойка тебе, мужик! Сидела бы там полуслепая бабуля с карабином, два случая «медвежьей болезни» гарантированы. Первый – у мужика, который решил срезать путь, второй – от результата выстрела, ставшего неожиданно «метким».
И все же капитан ушел, петляя, как заяц и затейливо матерясь по-флотски.
Около одиннадцати капитан Красной Армии добрался до знакомого дома на Карла Маркса и был взят с поличным разгневанной полькой. Она-то может задержаться, но мужчина, опоздавший на двенадцать с четвертью минут и явившийся без цветов, невыносим. Пришлось реабилитироваться в ее глазах, насмешливо выдав огненный выхлоп навстречу выползающему вслед за ней разведчику со словами: «Ну, что, опять шпионим?»
Тот махнул рукой, предпочитая не связываться с пьяным.
Майя возмущенно молчала, пока не поняла, что русский везет ее на берег Мухавца[350]. Здесь, рядом с Суворовским мостом стояло деревянное здание бывшего польского гребного клуба «Погоня». Сунув, сторожу десятку и четвертинку, он показал на лестницу, ведущую на второй этаж.
— Ты хотела поговорить. Пойдем, — Максим достал из коляски вещмешок, и, освещая путь фонариком, полез наверх.
Она его совсем не боялась и пошла следом. Скорее, опасаться надо ему. В городе офицеры большевиков иногда бесследно исчезали, как раз после встреч с очаровательными польскими девушками.
А он умеет выбирать место. Берег реки. Могучий вяз, ветками нависший над уютной верандой. Далеко на западе полыхали сполохи, а над Брестом мерцали звезды[351].
— Максим, откуда ты такой появился?
«Из дворянского гнезда», — про себя проворчал Максим, вспоминая прозвище места, где жил комсостав на его военном пароходе. Он решил поддаться соблазну, а то случай может не повториться.
Ну, а дальше… Дальше с неба им долго светила зловещая багрово-красная луна.
Глава восемнадцатая или ТАСС уполномочен заявить (14 июня 1941 года, суббота)
Максиму снились самолеты. Черные кресты с характерными неубирающимися шасси пикировали на дорогу, оставляя на земле облака взрывов, а он, находясь еще выше, наблюдал беззвучную картину уничтожения людей, мечущихся в панике. Неожиданно капитан потерял опору в воздухе и начал падать вниз. Сердце замерло от страха, земля стремительно приближалась…
А это что за чужой бред врывается в его персональный кошмар?
«Так пусть же Красная, сжимает властно, свой штык мозолистой рукой…»
Не надо никаких мозолистых штыков! Он дело сделал. Лучше ничем не грузить смертельно уставшего за ночь и довольного человека. Капитан аккуратно перевернулся на другой бок и начал, уже было, дремать вновь. У него до девяти утра выходной, черт возьми!
Но в голове опять возникли звуки. Как невыносимо началось в колхозе утро!
Иволгин – ты балбес. Все-таки провел в лагере радио, но почему именно сегодня!
Капитан натянул на голову шинель. Не помогает. Словно кто-то гвозди вбивает в череп. Так вот тебе, гад, позабытый, без цензуры, вариант: «С отрядом флотских, товарищ Троцкий, нас поведет на смертный бой!»[352] Подавись!
Подействовало, но не так, как хотел комбат. Репродуктор поперхнулся, будто переваривая. Потом там что-то глухо щелкнуло, туберкулезно прокашлялось, и хорошо поставленным голосом начало вещать о методах разведения кроликов в колхозах степного Казахстана.
Вот так всегда, только захочешь выспаться – обязательно разбудят! Выдвинутая наружу рука, словно манипулятор, пошарила по сторонам и втянулась обратно, не найдя привычный кефир. Ах да, попутал времена.
Придется просыпаться. На будильнике восемь утра. А он загулял, проваливая на свидании, все пункты анкеты о бедняцком происхождении.
Максим внезапно понял, что в палатке не один.
Нет, не пришли арестовывать. Так извращенно органы не будят, и НКГБ он не боялся.
Если кто нагло припрется в синей фуражке и начнет качать права, тут же – в репу. На… шесте он вертел их полномочия. Если и пугаться, то в Москве – 3-е Управление в армейскую форму только начали переодевать.
В июне тридцать девятого Берия издал приказ, запрещая территориальным органам НКВД влезать в дела военных[353]. Нужен вам кто-то, пишите начальнику, а он уж решит, кто, куда и во сколько поедет.
Ненашев рывком поднялся. Сел на кровать и спустил вниз босые ноги.
Елизаров как-то потерянно смотрел на него. В запачканных типографской краской руках пограничник сжимал свежий номер «Известий».
Не зря Максим попросил пограничника захватить утренние газеты. Все идет по знакомому сценарию, если вновь появилось то заявление ТАСС.
Чувствовал себя Михаил отвратительно. Выслушав Чесновицкую, он не заснул. Мир все время рушился, а капитан с босыми ногами удивительно точно складывал вместе даже малозначительные факты.
— Ты позавчера говорил про это?
— Ожидал, что-то вроде того, — Панов поморщился.
Заметку поймут, как негласную установку искоренить слухи и любую провокацию. А как еще трактовать слова о враждебных СССР и Германии силах, распускающих лживые слухи о скорой войне.
Не все так плохо. Кому-то к концу дня разъяснят – истинная цель проверить намерения гитлеровцев[354]. Некоторые осознали мудрость замысла несколько позже, рассказывая в мемуарах, как образумили своих же командармов, советуя, как себя вести[355]. Традиция маршалов советоваться с полковниками от «малой земли» бурно расцвела после войны.
Гораздо хуже, что командиры и бойцы на границе, отпустив ремень на пару дырок, облегченно выдохнули. Тревожно, конечно, но наверху знают, что делают. Обстановка под контролем. Успокаивали и дела на границе, чем ближе к двадцать первому июня, тем меньше нервозности на той стороне.
Вермахт потихоньку заканчивал расставлять артиллерию. Пехотные части находятся на расстоянии суточного перехода от границы, а танки пойдут к ней в конце дня, предшествующего вторжению.
Части Красной Армии, выдвигаясь на запад из внутренних округов и читая о себе, как о средстве «ежегодной проверки работы железнодорожного аппарата», тревожно шептались: скоро война.
Хуже всего было политрукам, они впервые оказались перед выбором. Что делать? Идти недавно возвращенным курсом «враги-фашисты»? Вернуться к «дружбе, скрепленной кровью», ставшей привычной за почти пару лет? Умолкнуть и ждать дополнительных указаний из Москвы? Политработников жалели, им сочувствовали[356].
То, что Михаил растерялся, его не удивило. Работу разведчика не перечеркнут, заставят заткнуться, так сказать, до выяснения. При желании, все увеличивающее число диверсантов можно подвести под происки таинственной закулисы.
Ерничать можно долго, если не взять во внимание, что мы еще учились. В том числе, искусству дипломатии, не сбивающей с толку собственный народ заявлениями. Во времена Панова все обошлось бы короткой строчкой в «Известиях» и «Правде» о некой сумбурной дипломатической ноте, с огромным воодушевлением встреченной нашей партией и народом, а также всеми, кто причисляет себя к прогрессивному человечеству.
Завтра по теме заявления ТАСС Геббельс цинично пройдется в дневнике, не думая, что прозорливо озаботился главной задачей нации после войны. Колченогий пропагандист, не ведая, стал пророком – чувство вины легло на каждого немца[357]..
Ненашев натянуто улыбнулся, закрыл глаза и голосом медиума произнес:
— У вас в руках номер сто тридцать девять, в скобках цифра семьдесят пять пятнадцать. Заметка на второй странице, сквозь которую видна шапка газеты. Цитирую, «по данным СССР, Германия также неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении».
Елизаров с ужасом взглянул капитана. Сообщение по радио передали вчера вечером. Но газету в лагерь он привез из типографии.
— Ну что, теперь на щавель перейдешь и окрошку? Полезно в период обострения… И газету со света убери, хорошо?
— Ну, и глазастый ты, — с восхищением отозвался Елизаров, отойдя от окна в палатке.
Но – стоп! Ненашев ждал какой-то иной реакции сверху и текст его разочаровал. Нет, убил. Там, наверху ничего не знают! Товарищу Сталину неверно докладывают или держат в неведенье. Надо что-то делать. Но что, и как? Раньше Елизаров наивно полагал, что найдется там человек, способный сделать правильные выводы. Ну, не идиоты же его начальники!
Эх! Видно не всех изменников и предателей истребили, вот они и продолжают вредить стране и партии. А может, сообщение в газете лишь маскировка. Было же что-то похожее восьмого мая. Пограничник знал, что в лесах, рядом с Брестом, стоят дивизии 28-го стрелкового корпуса, формируются новые механизированные части. Ежедневно по ночам разгружаются эшелоны с войсками и боеприпасами, что исчезают в пограничных лесах.
Ненашев выразился гораздо конкретнее.
— Успокойся! Обычный политический зондаж. Ответит Гитлер, войны не будет. Не ответит, встречай гостей. Гораздо страшнее, как поймут на местах. Еще хуже, когда денька через четыре, вскроют могилу Тамерлана.
Разведчику стало интересно. О работе экспедиции давно писали в газетах, но Максим отмахнулся:
— Красивая легенда, и только. Когда вскроют могилу Тамерлана, наружу вырвется злой дух войны, живые начнут завидовать мертвым, на земле воцарится ад, и так далее. Стандартный список бедствий, затем конец света. Контрамарочку заказать? Есть местечко в первом ряду.
Елизаров пытался улыбнуться, но не смог. Жуть какая-то и мурашки по коже. Вышла жалкая гримаса. Опять намекает о каком-то событии, что произойдет девятнадцатого числа.
— Слушай, я вижу, ты все наперед знаешь? Судьбу предсказывать пробовал?
— А оно тебе надо? Полей, а? Иначе придется бойца звать – капитан стащил с себя майку, зло поскреб бока и принялся энергично умываться. К нательной рубахе Максим испытывал стойкое отвращение. Как в такую жару люди еще носят белье под формой?
Пограничник посмотрел на характерные отметины на спине капитана. Он что, ее, того? Понятно, почему так ерничал вечером. Ох, нет у него теперь агента Майи Чесновицкой.
— Кто это тебя так?
— Сам. Исключительно, всю ночь не спал, спину себе царапал. Прикидывал, позволит ли Гитлер привести наши войска в готовность. Надумал, что он просто обязан именно так поступить!
— Издеваешься? — Михаил дураком не был, и по совету капитана того же Иссерсона читал. — Войну вообще можно не объявлять, а начинать сразу заранее развернутыми силами[358]. На той стороне почти все готово. Не хватает лишь танков и мотопехоты, но их штабы давно развернуты рядом с границей.
— Ты это. Слова забудь и книжку выкинь. Иссерсон, как сочувствующий троцкистам элемент, арестован неделю назад. Не тебе объяснять, что теперь я ему тоже не верю, — Ненашев зевнул. Так что, у нас все должно быть по правилам, как в Польше или Франции. Взаимные претензии, ультиматумы, заговоры, расследования, провокации, приграничные сражения, а потом мы, наконец, соберемся с силами и вломим им таких пистюльбиляторов, что кровью умоются.
Язвил Максим от бессилия. Нет, не капитану учить целый Генштаб.
Сторонники такого сценария начала войны имели на руках не только теорию, но явные, проверенные временем, козыри[359].
В Польше и Франции немцев встретили заранее отмобилизованные войска. До начала военных действий – полгода дипломатических игр. Следовал очевидный вывод, пока политики портят друг другу воздух, заявляя друг другу претензии, войска успеют привести себя в полную боевую готовность.
Слова Молотова «без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу» и про вероломство – ключ к понимаю сложившейся ситуации. Кто-то шепнул или сказал не в счет. Для человека, принимающего государственное решение, по воле обстоятельств нужен убийственный аргумент – документ и, желательно, подлинник[360].
Попутно, с конца сорокового шла убойная компания по дезинформации руководства СССР с участием гендиректора Имперского министерства народного просвещения.
В феврале 41-го операция «Морской лев» превратилась в грандиозную мистификацию под кодовым названием «Ледокол». Панов не допустил и тени намека, как яхту назвали, так она и поплыла. Десант, скорый десант в Англию!
И на текущий день «кушать подано».
Берлин с утра шепчется: в Германию едет сам Сталин. Договариваться. Для торжественной встречи шьют красные флаги. Никаких претензий и обид от немцев. Наоборот: «Я-я, натюрлих. Госсфройншафт».
Лишь малая деталь омрачила советско-германскую дружбу. Наш резидент в Берлине, работающий под дипломатическим прикрытием, устроил в одном из ресторанов страшный скандал.
Красавец, армянин, не имевший ничего общего, по комплекции, с заболевшим «зеркальной» болезнью, братом, ковыряя вилкой котлету, нашел в ней только морковь. Но перед Амаяком Кобуловым не извинились, а попросили впредь уточнять заказ.
Повара ничего не напутали, когда принесли эрзац-мясо![361]. А посылки с продуктами из оккупированных стран шли в рейх таким потоком, что скоро собирались вводить ограничение на их количество и вес.
— Что-то никаких приграничных сражений не припомню, — недолго подумав, пробормотал Елизаров.
— Не равняй нас с Польшей, потерявшей нюх и ощущение реальности. Не могло быть у панов честной разведки, только продажная. Вот и прошляпили немцев[362]. А ведь на Берлин поход задумали, идиоты а? Только прошу, когда тут начнется, не суетись: мол, знал, предупреждал, меня не слушали. Быстро зеленкой лоб намажут, чтоб пуля в мозг инфекцию не занесла.
— На что намекаешь?
— Ну, если ты не путаешь контрразведку и контрабанду, дружески предостерегаю, не будь идиотом. Это я и про себя тоже, — комбат тяжело вздохнул. — Поиски виновных и наказание невиновных у нас почти национальная традиция. Кто виноват? Кто проспал начало войны? И, знаешь, что самое веселое: если кто-то будет прав, то его овиноватят больше всех. Почему не настаивал, не требовал, не убился сам, сука, об стенку, наконец. Так что, давай забудем про войну, начнем думать об очень крупной провокации. Михаил благодарно посмотрел на Ненашева. Действительно так лучше и на душе спокойнее.
— Хочешь сказать, что если от нас наверх пойдет правдивая информация, то мы же и станем виноватыми?
— А теперь объясни собеседнику-софисту, что за зверь такой «правдивая информация»?
— Ничего не понимаю, — разведчик наморщил нос. Действительно, Ненашев преднамеренно и сознательно обрушил с небес на землю всю его логику.
Ненашев вздохнул, а ведь немцы первые, кто вел такую масштабную информационную войну, прикрывая нашествие. Даже их плагиаторы стонали про «бактериологическое оружие, угрожающее цивилизованному миру» и «геноцид албанцев в Косове» не столь выразительно.
— Знаешь что такое «белый шум»? — пограничник вопросительно посмотрел на капитана. — Если нет возможности скрыть информацию, ее разбивают на мелкие кусочки. Каждый из них отдельно обволакивают слухами, плюс организуют факты[363]. Противник не может трезво оценить ситуацию, путается и никому не доверяет. А чтобы понять, где правда, а где ложь нужно время, которого, к намеченной противником дате, все меньше и меньше.
— Считаешь, что немцы нас запутали?
— Я выразил мнение про политический зондаж. Наверху хотят разрубить клубок слухов одним ударом. Только зачем печать в газете, Геббельс промолчит и все.
— Неужели, все так далеко зашло?
— Если промолчит, то… закроем тему. Нужны подробности – пиши товарищу Сталину или товарищу Молотову.
Елизаров усмехнулся и покачал головой. Опять ушел Ненашев от прямого ответа.
Панов, анализируя множество книг, выписал себе кучу причин катастрофы, которая скоро здесь произойдет. Затем последовательно вычеркнул: масонский заговор, превентивный удар летом 1941 года, заговор генералов и прочий бред.
В сухом остатке получилось, что не удалось разобраться в ворохе донесений. Здравый смысл упрямо подсказывал, что не станут немцы воевать на два фронта, а факты казались чьей-то инсинуацией.
А какие факты? Разведка шесть раз называла разные даты нападения. Меры принимались. Тех же пограничников в мае усиливали войсками. За заставами окапывались батальоны, дежурили танки, но ничего не случилось[364].
Про точность прогнозов лучше не говорить. Данные из разных источников не могли совпасть в принципе и обязательно содержали дезинформацию. Ее определенный процент неизменно есть в донесениях самого надежного источника.
Все не со зла. Разведчик информацию добывает, другие оценивают. На вал лжи, прущей по всем каналам, сетовал и господин Геббельс: мол, наворотили, не разобраться. А существующий порядок доводить до руководства материалы по отдельности, лишь усиливал хаос, не давая полной картинки.
Саша задумался, что-то припоминая. Точно, адмирал Канарис! Как на него деликатно жаловался Алоизыч, сетуя, что несут ему из абвера пачки необработанных документов, естественно имеющих большую ценность. А он вынужден вникать в бумаги, анлизировать, что ему не совсем удобно (фюрер нежно гладил глобус и бросал взгляд на вегетарианский половичок)[365].
«А зори здесь тихие» — вдвойне правильное кино. Как говорил старшина Васьков, «война – не просто кто кого перестреляет, война – кто кого передумает». Но Панов руками, ногами и даже возможными рогами за «предательство»!
Так кто же подставил… товарища Сталина?
Ему, как продвинутому засланцу, хорошо известно, что в начале июня в армии вновь раскрыт крупный военный заговор. Напасть какая-то: поставишь генерала на высокий пост, так всегда торгует Родиной и вовсю шпионит.
А что коварно умыслил Нарком вооружений Ванников!
— Хотел покушение на товарища Сталина сделать? — привычно задал вопрос следователь.
— Конечно, хотел.
— А как хотел?
— Я же оружием заведую. Хотел затащить крупнокалиберный пулемет на ГУМ, и, когда товарищ Сталин будет выезжать из Кремля, дать по нему очередь[366].
— Это хорошо, — потянул чекист, но опомнился, — что признаете!
Ванников соглашался со всем, добавляя к себе в компанию Молотова, Кагановича, Берию и Ворошилова. Ну, а в июле сорок первого несостоявшийся «террорист» оказался в знаменитом кабинете.
«Вы во многом были правы. Мы ошиблись… А подлецы вас оклеветали…», так товарищ Сталин объяснил ситуацию, выдавая удостоверение «временно подвергнут аресту органами НКГБ, как это выяснено теперь, по недоразумению»[367]..
Саша в это искренне верил. Он тоже как-то попал в органы, но умудрился дослужиться там до полковника. Борьба группировок за власть и влияние всегда упорна и беспощадна, но более латентна, проходя без лишнего драматизма, рисуемого сторонниками вечного «теории заговора».
— Какой у тебя норматив держать заставы, ожидая подкреплений?
— Сорок пять минут[368] – честно ответил пограничник.
Читать бесплатно другие книги:
