Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать Арбитман Роман

Вот уж действительно пропасть меж нами легла

Анатолий Кулагин. Визбор. М.: Молодая гвардия

Главное достоинство книги Анатолия Кулагина о Юрии Визборе в том, что это первая большая книга о Юрии Визборе. Но и только. Исследователь вовсе не злонамерен. Напротив, он честно пытается следовать биографическому канону (детство, отрочество, юность, любовь, творчество и пр.), однако с первых же страниц так глубоко увязает в многочисленных журналистских штампах, что следить за перипетиями героя становится нелегким занятием. Попробуйте оценить вкус яблока, если вместо него вам подсунули парафиновый муляж. «На первый план у Визбора вышло небо», «небо будет щедро дарить вдохновенье поэту», «в целом у них сложился счастливый семейный очаг», «его личная жизнь снова вошла в сложную полосу», «горным» песням Визбора присуще «острое переживание нынешнего момента». Знаете ли вы, что такое город Сочи? «Центр массового отдыха советских граждан». А что такое авторская песня в СССР? Правильно, «заметное явление общественной и культурной жизни».

Для того чтобы внутри этого «заметного явления» герой не потерялся, биограф на всякий случай приподнимает его простейшим способом: приопуская предшественников, современников и коллег, включая отдаленных или даже тех, кого и коллегами сложно назвать. Ярче всего песню авторскую оттеняет эстрадная, поэтому в книге не раз песенное творчество Визбора будет сравниваться со шлягерами, звучавшими из наших радиоприемников в 60–70-х годах прошлого века. Разумеется, визборовские песни окажутся лишены «присущего официальной поэзии и официальной песне бодряческого, плакатного энтузиазма». Понятно, что поэтическое соревнование с текстовиками типа Н. Добронравова главный герой книги выиграет легко. Но велика ли цена этой победы? И обрадовался бы сам Визбор такой виктории? Впрочем, и более серьезные фигуры биограф перемещает так же непринужденно, как и попсовиков. Скажем, Вертинского Кулагин убирает с доски одной фразой («причудливое нагромождение экзотических деталей было слегка приправлено легким оттенком уголовщины»). Галич будет мельком упомянут раза два-три. Высоцкого задвинуть нельзя, зато можно назвать его — по отношению к Визбору — «младшим товарищем-бардом». Окуджаве автор скрепя сердце присваивает звание «родоначальника авторской песни», но тут же оговаривается, что его приоритет — случайность: просто у знакомых Окуджавы раньше появились магнитофоны. Прочие же вовсе не конкуренты, их даже можно снисходительно потрепать по плечу. К примеру, Дольский — «поначалу слегка подражавший Визбору, даже внешне походивший на него, но все равно интересный автор».

Любопытно, с каким чувством ироничный Юрий Иосифович прочел бы эти строки? И что бы он сказал, например, узнав о себе, что «пристрастие к разборам сочинений товарищей всегда было характерной чертой его творческого и человеческого облика»? Что «на переломе от сталинских «холодов» к хрущевской оттепели молодого человека потянуло к природе»? Что слово «дюны» в песне о сретенском дворе возникло не просто ради рифмы, а как «намек на прибалтийские корни» поэта? Что бард «творчески проникся духом гор» и с годами «стихи Визбора становятся все тверже», а кое-где наблюдается «соотнесение горного пейзажа и интимных чувств лирического героя»? Что его песни, отмеченные «задушевным лиризмом», выразили «дух непоказной внутренней свободы»? (Вероятно, бывают случаи, когда внутреннее чувство может быть и показным.)

Словарный запас биографа небогат, число метафор и сравнений ограничено. В книге неоднократно появляется выражение «визитная карточка» — и никогда в прямом смысле: так у Кулагина обозначается какая-то из песен, которую автор счел «главной» для очередного витка биографии своего подопечного. Мы также не раз встретим словосочетание «финишная прямая» — и это тоже метафора, одинаково пригодная как для Визбора (который после сорока живет, «интуитивно ощущая переход на финишную прямую жизни»), так и для его смертельного недуга («болезнь уже вышла на свою финишную прямую»). Неужто биограф не чувствует разницы?

Похоже, что нет. Беда не столько в сути написанного Кулагиным, сколько в форме. Истертые слова порой ранят больнее, чем бранные. Когда биограф, сам того не желая, загоняет поэта в рамки типового советского репортажа о передовом литейщике или доярке-рекордсменке, живой герой теряет объем и сплющивается до формата фотовклейки. Полжизни Визбор, зарабатывая скромную копеечку командировками от Всесоюзного радио или «Кругозора», мучительно выдавливал из себя журналиста-скорописца. Он пытался оживлять заказной радиоочерк то песней, то юмором, то звуковыми эффектами — только бы вырваться из жестких репортажных тисков. Однако после смерти сам угодил в этот ад и пришпилен к привычному жанру. Теперь уже как его персонаж. Всё. Не отвертеться.

И папу Римского — тоже он!

Федор Раззаков, Михаил Крыжановский. Высоцкий — суперагент КГБ. М.: Алгоритм

Рихард Зорге? Шандор Радо? Ким Филби? Рудольф Абель? Конон Молодый? Забудьте: все эти светила советской разведки меркнут на фоне звезды первой величины, суперагента, личной креатуры шефа КГБ Юрия Андропова. Фамилия нашего джеймсбонда — Высоцкий, имя — Владимир, прикрытие — Театр на Таганке, легенда — актер и певец, место деятельности — вся планета, характер операций — универсальный, от вербовки агентов до терактов.

Наконец-то Раззаков с Крыжановским раскрыли нам глаза на истинное лицо барда! Мы-то думали, что Высоцкий состоялся благодаря таланту и труду, но теперь нам объяснили, что без КГБ он остался бы никем — дурно одетым, нищим и некрасивым человеком, который «умел взять три аккорда и спеть для души». Мудрец Андропов увидел в невзрачном певце потенциал супершпиона: оказывается, «с помощью, в общем, нехитрых приемов в виде поэтических откровений под гитару» можно «манипулировать миллионами». КГБ устраивал Высоцкому концерты по всему миру и не позволял его уволить с Таганки, несмотря на срывы: «КГБ дал понять Любимову, что у Высоцкого есть дела не менее важные, чем театр, и его трогать нельзя».

У авторов нет ни единого документа, подтверждающего их «версию», — одни намеки, домыслы и «реконструкции». Метод построения «чекистской» биографии прост до идиотизма: берется известный факт и трактуется в фантастическом ключе. Ездил в Балашиху с концертом? Значит, проходил спецподготовку в Балашихинской диверсионной школе КГБ. Приезжал в Сибирь к другу Вадиму Туманову? Значит, изучал «возможность доставки золота в Западную Европу». Был на даче Хрущева? Ясно, что с заданием: «Выдавая себя за опального певца, попытаться разговорить его как по поводу мемуаров, так и на другие темы. В частности, Высоцкий настойчиво добивался от Хрущева характеристик на действующих членов Политбюро». Сразу представляешь, как Никита Сергеевич диктует гостю: «Брежнев. Характер нордический, стойкий. Суслов. В порочащих связях замечен не был. Громыко…»

Из множества причин, по которым герой книги решил связать судьбу с КГБ, авторы особо выделяют три. Первая — идеологическая: Высоцкий «верил в прогрессиста Юрия Андропова». Вторая причина — личная: без помощи Комитета у Высоцкого не было шансов завоевать расположение Марины Влади, но он знал, что «Влади даст свое согласие на связь с ним, поскольку этот роман был необходим КГБ». Третья причина — материальная: «Высоцкому как особо ценному агенту могли идти неплохие деньги», а «когда дело касалось денег, в нем просыпался расчетливый еврей».

«Со своей стороны, могу предложить одно дело — оно мне по зубам. Нелегальная работа за границей. Я изучаю испанский язык и работаю на вас. Ну, скажем, в Аргентине. Скрываюсь под личиной хозяина ночного кабаре». Нет, это не Владимир Высоцкий общается с Юрием Андроповым. Это куплетист Буба Касторский в кинофильме «Новые приключения неуловимых» обращается с предложением к полковнику Кудасову, обещая передавать секретные донесения под видом экзотического танца. Впрочем, деятельность агента Высоцкого описана авторами в таком же опереточном стиле, с поправкой на советский новояз. В Португалию он приехал не отдыхать, а «привез деньги для Португальской компартии». В Венгрии не только снимался в кино, но и «включился в процесс формирования европейского наркотрафика в роли связующего звена между Центром (Москвой) и советскими резидентурами». В Перу по заданию КГБ встречался с главой Медельинского картеля Эскобаром. А во время «опасной гастроли» в Риме устраивал покушение на папу — Иоанна Павла II. «Из наших, из поляков, из славян»? Тем опаснее для соцлагеря! И суперагент наносит удар…

Можно было бы попенять авторам за то, что они оставили без внимания извержение вулкана Августин на Аляске в 1976 году — как раз когда Высоцкий приезжал в Штаты (не климатическое оружие ли он там испытывал?), таинственную смерть Мао Цзэдуна, тайфун в Пакистане в 1970 году и пр., однако чем дальше читаешь книгу, чем меньше хочется иронизировать. Когда же тебе намекают, что Высоцкий, вероятно, был причастен к гибели Александра Галича и мог писать доносы на авторов альманаха «Метрополь», становится совсем тоскливо. Глупость перетекает в гнусность: ведь перед нами — не беллетристика, а как бы «документальное расследование». В отличие от веселого жанра mocumentary (стилизации под документ, вроде «Зелига» Вуди Аллена или «Первых на Луне» Алексея Федорченко), жанр квазиисторической фальсификации ориентирован на тех, кто с радостью примет на веру любую абракадабру, если описанная знаменитость будет выглядеть там как можно неприглядней. «Неужели такой я вам нужен после смерти?» — с горечью спрашивал Высоцкий в своей пророческой песне. Увы, Владимир Семенович: некоторым — именно такой.

Приехали

Лев Данилкин. Юрий Гагарин. М.: Молодая гвардия

Если бы Юрий Гагарин и сегодня был жив, книгу о нем все равно могли бы запросто издать в «молодогвардейской» серии «ЖЗЛ» — как выпустили в «ЖЗЛ» (с уточнением «Биография продолжается») книги о ныне здравствующих Геннадии Зюганове, Владимире Путине и Фиделе Кастро. И даже если Юрий Гагарин считался бы существом сугубо мифологическим, легендарным, фольклорным, он тоже, наверное, сумел бы проскользнуть в «ЖЗЛ» — как стали новейшими героями этой серии пророк Моисей, король Артур и Козьма Прутков. Ну а поскольку и факт рождения первого космонавта, и факт его полета, и факт его гибели задокументированы и сомнению не подлежат, Юрию Алексеевичу уж никак было не отвертеться от персонального жэзээловского тома.

Легко вообразить, отчего за эту книгу взялся популярный литературный критик из журнала «Афиша»: в год смерти генсека Черненко будущему биографу Гагарина исполнилось всего десять — дивный возраст для дальнейшей тоски по прекрасной стране, где ярко светило солнце, в кино показывали «Москву — Кассиопею», а мороженое стоило девятнадцать копеек. Напомним, кстати, что Лев Данилкин в жанре байопика не новичок: за несколько лет до того, как заняться главной фигурой нашего космического пантеона, автор опробовал свою ностальгию по «советскому утопическому проекту» на Александре Проханове, выпустив его почтительное (несмотря на иронический заголовок «Человек с яйцом») жизнеописание.

Гагарин для Данилкина — примерно такой же Проханов, только молодой, улыбчивый и в гермошлеме с надписью «СССР». Предыдущего любимого героя биограф защищал от неблагодарного современного общества (пытавшегося «маргинализовать его всеми правдами и неправдами», «представить его, писателя от Бога, графоманом, подлецом, фашистом»), а героя теперешнего заслоняет своим телом от тех «либеральных» извергов, кто видит в Гагарине «воплощение официоза, говорящую куклу, которая по бумажке произносит наборы идеологических штампов на съезде хлопкоробов». Другое дело, что для биографа Проханова его персонаж — как ни крути, еще живой человек, пусть и с яйцом, а жэзээловский Гагарин — хоть не «кукла», однако и не вполне уже человек. Это «свободно конвертируемый супергерой», который все-таки ближе к королю Артуру, чем к тому же Геннадию Зюганову.

То есть, конечно, Данилкин, работая над книгой, не манкирует сбором конкретных свидетельств, старается собрать в кучку живые черты персонажа и ездит «по местам боевой и трудовой». Автор нахваливает своих информаторов («поварих, бильярдистов, офицерских жен, всех тех, кто охотно идет на контакт») и сердится на ближайший гагаринский круг, не пожелавший разомкнуться и впустить биографа («молчит вдова», Герман Титов «бессовестным образом так и не рассказал ничего внятного», «так и не заговорил, в общем-то, Алексей Леонов»). Из-за этих упорных молчальников биографу приходится цитировать таблоиды и сетевой самиздат, заполнять пустоты цитатами из Пелевина и Экзюпери, а также собственными словесными конструкциями, благодаря которым книга порой выглядит каким-то недо-переводом с иностранного («Гагарин, выигравший поул-позишн», «представители гжатского подросткового истеблишмента», «дети хорошо представляли, как выглядит меритократическая иерархическая пирамида в Советском Союзе» и пр., и пр.).

Но даже если бы, допустим, авторская копилка пополнилась еще сотнями реальных подробностей, «каким он парнем был», сам отдельно взятый Юрий Алексеевич не заслонил бы биографу куда более важного для него Гагарина — «нашу национальную икону», «вещество, вызывающее в социуме бурную химическую реакцию», «подвергшийся редизайну идеологический продукт», «сложный продукт кооперации миллионов воль», «и продукт, и выражение всего лучшего, что было в зрелой советской системе»…

Обратите внимание на три последние цитаты. Хотя Данилкин в своих рассуждениях не раз забирается в гибельные выси, дерзко замещая Юрием Алексеевичем третью вакансию в триединстве «Отец — Сын — Дух», все же навязчивое повторение земного слова «продукт» означает одно: биограф внутренне согласен с тем, с чем сам спорит всю дорогу. Увы! Советская власть цинично использовала народного любимца, компенсируя Гагариным (сперва живым, потом иконописным) продуктовый и прочий дефициты в стране. Таким образом, проясняется главная претензия Данилкина к нынешним временам: продуктов в магазинах полно, а вот Гагариных нет. Может, стоит запустить в космос хотя бы Проханова?

Герой поэмы без героя

Сергей Беляков. Гумилев сын Гумилева. М.: Астрель

Название этой увесистой книги — пример отличного маркетинга. Читатель заранее заинтригован. Отсутствие на обложке положенного знака препинания еще можно списать на нерадивость корректора, но в нарочитой тавтологии, когда знаменитая фамилия повторена дважды, чудится потаенный смысл, дразнящая загадка. Ну как если бы, например, все мы считали отцом главного персонажа вовсе не автора «Пути конквистадоров» (а, скажем, автора «Тихого Дона»), и лишь теперь С. Беляков поразил нас открытием: Лев Николаевич, представьте, и на самом деле отпрыск Николая Степановича…

Уже с первых строк, однако, делается очевидно, что новая биография Льва Гумилева — вполне традиционная, без всякого глумливого постмодернизма. Никакой сенсационной бульварщины нет, смысл названия прост: автор, видимо, хочет подчеркнуть духовную близость старшего и младшего Гумилевых. Постоянно возвращаясь к этой теме, биограф повествует о «достойном сыне своего мужественного отца», о «природном (отцовском) оптимизме», о «генетической любви» героя к «дальним экзотическим странам», о том, что взгляд на войну у сына «отцовский, романтический и несколько легкомысленный», и даже о том, что судьба «посылала отцу и сыну одни и те же испытания».

Если о папе своего героя биограф пишет с упоением, то его маме — по закону сохранения энергии — достается куда меньше авторского сочувствия. «Любила Леву, но не умела помочь ему в жизни», «привыкла мелкие бытовые неурядицы поднимать до уровня несчастья, беды, катастрофы», «скупая и суровая к сыну», «приносила в жертву своему дару многое, в том числе и счастье сына». И так далее, с подробностями — про «эгоцентризм гения» и «сосредоточенность Ахматовой на себе». Левушка-Гумилевушка, маленький мальчик, ждет ее в Бежецке, она не приезжает. Лев Николаевич, узник ГУЛАГа, просит прислать необходимые ему научные книги, а она не шлет либо шлет не те. В то время, когда сын ворочает бревна в Норильлаге, мать — «веселая, счастливая дама в нарядном платье» — получает «допуск в закрытый распределитель», «лечится в лучшем кардиологическом санатории», и даже из блокадного Ленинграда ее эвакуировали «специальным самолетом, который охраняли истребители». Биограф сторонится явных кухонных свар в духе печально известной «Анти-Ахматовой», но повествует о матери Льва с укоризненными как минимум интонациями. А чего стоит леденящая душу история о том, как Анна Андреевна оклеветала подругу Льва, обвинив ее в стукачестве!..

Справедливости ради заметим, что и к самому Льву Николаевичу его биограф относится без особого фанатизма. Более того: сквозь толщу уважительных эпитетов, которыми сопровождается рассказ о многих (но отнюдь не всех!) гумилевских сочинениях, порой прорывается раздражение. «Ученые, особенно ученые талантливые, — вообще не слишком мирный и толерантный народ», — признает автор и подкрепляет этот тезис конкретными примерами из жизни Гумилева. Тот, как выясняется, был человеком малоприятным, если не сказать сильнее. «Он легко оставлял друзей и возлюбленных», «довольно быстро забывал оказанные услуги», «благодарность никогда не была добродетелью Гумилева», «скромность — не гумилевская добродетель», он «бывал необязателен во всем, что не касалось науки». Прибавьте к этому упомянутый биографом в отдельной главе почти карикатурный антисемитизм героя и его манию преследования (ему «часто казалось, будто коллеги ему мешают, вставляют палки в колеса»), мстительность и грубость — и вы получите классического социопата, эдакого «безумного ученого» (Mad Scientist) из голливудских страшилок.

Впрочем, и с ученостью у главного героя не все было гладко: как выясняется, он «не так уж хорошо знал даже европейские языки», в научных монографиях, «случалось, мешал правду с фантазией», «предположение, гипотезу, догадку Гумилев, увлекаясь, часто выдавал за истину», «редко отказывался от полюбившейся идеи, даже если она входила в противоречие с фактами» и вообще любил «превращать историческое исследование в первосортный детектив». Главное гумилевское детище, теорию этногенеза, «до сих пор не признает большинство историков и этнологов», а нынешние адепты считают ее чем-то вроде религиозной философии и до краев нагружают неудобоваримой мистикой…

Дочитав до конца книгу, мы знаем, что главный ее персонаж бросал любимых женщин и не любил евреев, писал скверные стихи и дурно знал иностранные языки, был плохим другом и ненадежным мемуаристом, а науку превращал в научную фантастику… Так, выходит, чуть ли не единственное достоинство Льва Гумилева — именно в том, что он сын Николая Степановича? Это неплохо для брошюры страничек в тридцать, но для восьмисотстраничного тома маловато. Может, С. Белякову при таком отношении к своему герою следовало не о сыне писать, а об отце?

Разнообразные не те

Илья Фаликов. Евтушенко. Love Story. М.: Молодая гвардия

В России испокон веку возводили памятники живым царям и живым вождям. Живым поэтам — никогда. Легко представить, как товарищ Сталин инспектирует монументы товарищу Сталину. Но вообразить, как Пушкин назначает встречу у памятника Пушкину на Тверском бульваре, мог бы только человек с необузданной фантазией.

Ответвление традиционной книжной «ЖЗЛ», серия «ЖЗЛ. Биография продолжается» было придумано в издательстве «Молодая гвардия» как почтительное приношение в пантеон для здравствующих партийно-государственных персон высокого ранга. Уже вышли в свет строгие серо-серебристые тома жизнеописаний Путина, Зюганова, Примакова, Степашина, Кастро. И вдруг — Евтушенко: автор знаменитых строк «Со мною вот что происходит», «Окно выходит в белые деревья», «Ты спрашивала шепотом» и т. д.

Появление этого литпамятника выглядит парадоксальным лишь до тех пор, пока мы считаем стихотворческую составляющую главной в биографии поэта Евтушенко. Но если счесть литературу все-таки второстепенной частью биографии видного общественного деятеля Евтушенко, новая книга о нем прекрасно вписывается в приведенный выше ряд. Для биографа его герой — прежде всего «медийная фигура», и этот тезис подтверждается газетными выдержками, маршрутом перемещений по миру и подборкой фото: Евтушенко с Гагариным и Сикейросом, Никсоном и Пикассо, Шостаковичем и Робертом Кеннеди, на обложке «Тайм» и на съездовской трибуне (на фоне Михаила Горбачева).

Было бы несправедливым говорить, что в семисотстраничной книге совсем уж обойдена вниманием собственно поэтика Евтушенко. Кое-какая мелочишка перепадает и музам. «Он пишет ямбы-хореи, рифмует чистенько», «с метафорами он не мудрит», «стих совпадал с широким шагом молодого зоркого человека», «стилистика стихов прирастает новыми объемами и красками», налицо «свежий выдох, достойный нового поэта» и «живой коловорот стихотворства». Ну и прочая «лирическая влага», «навзрыдные ноты», самородки «среди водных потоков лишнего», «нравоучительная линия, протянувшаяся поднесь», и «космогоническая интуиция Большого взрыва». Право же, лучше уж вообще никакого разбора стихов, чем вот такой.

Автор книги — профессиональный литератор, и тем досаднее то и дело спотыкаться о его корявый слог: «надписательские структуры перевели стрелку инициативы», «в некоторых головах может возникнуть вопрос», «в лице Смелякова наглядно подтвердилась мысль Мандельштама», «Япония надолго запала в него», «Евтушенко нацелен на все группы мирового народонаселения», «он выходит на дорогу разлучения с нехудшим, непустоголовым читателем» и прочие перлы. Автор не скажет в простоте: юный Женя, дескать, мог бы стать шпаной. О нет, «ему грозил преступный жребий многих сверстников».

Биограф стихотворца движется не от стиха к стиху, но от поступка к поступку. Хотя автор считает книгу почти «дифирамбической» и декларирует симпатию к герою, тот жестко пришпилен к календарю. В Евтушенко «нашлось то, что понадобилось времени, ибо оно, время, течет по жилам этого поэта», он «впускает в стихи биографию времени», «ультразвук времени (???) ложился на его голос», в его стихах «густо концентрировалась вся проблематика тех дней». Ради того, чтобы «остро поговорить о насущем», герой книги способен «пройти по минному полю конъюнктуры без окончательных потерь». Каким образом? Благодаря умному компромиссу.

В качестве образцового примера такого компромисса автор приводит историю первой публикации в СССР романа «Мастер и Маргарита», который, мол, пусть и с купюрами, но все же увидел свет хлопотами «главного редактора журнала «Москва» Михаила Алексеева». По мнению биографа Евтушенко, из этого случая его герой извлек важный урок: «За помощью в трудные минуты можно обратиться к людям консервативным (каким был Алексеев), нежели шумно свободомыслящим». На самом деле в 1966–1967 годах главным редактором журнала был еще Евгений Поповкин, и именно ему принадлежит честь публикации булгаковского шедевра. А Михаил Алексеев, пришедший в «Москву» годом позже, стал публикатором другого романа — «Ягодных мест» Евтушенко. Маленькая разница.

Впрочем, главный герой «Евтушенко. Love Story» отчасти и сам виноват, что в книге о нем произрастает подобный литературный чертополох. До изящной ли словесности биографу человека, который «принародно стенографирует происходящую на глазах историю»? Тут бы успеть запечатлеть все вехи эпохи: Сталина в Мавзолее, танки в Праге, голубя в Сантьяго, снег в Токио… Когда-то Евтушенко неосторожно написал, что «поэт в России больше, чем поэт», — и эта строка намертво вцепилась в него самого. «Конечно, поэт в России больше, чем поэт, но почему из этого получается, что поэзия в России меньше, чем поэзия?» — однажды иронически заметил Михаил Гаспаров. Эта фраза вполне подошла бы в качестве эпиграфа к книге Ильи Фаликова.

Старый дуб на новых рельсах

Ольга Еремина, Николай Смирнов. Иван Ефремов. М.: Молодая гвардия

Представьте себе человека, чья душа, «поднимаясь над временным, видела непреходящее», а сам он «кожей, мышцами, тайными глубинными струнами ощутил себя сыном природы», не поддался «влиянию повседневности, чужих мнений и ложных советов», не забыл «то знание, которое было нам дано в зерне нашего духа», «вовремя прислушался и распознал верные сигналы, идущие из тонких миров».

Да-да, это все о нем, об Иване Ефремове. Для кого-то он в первую очередь видный геолог и палеонтолог, доктор биологических наук, создатель тафономии. Для кого-то он по преимуществу фантаст, написавший «Туманность Андромеды» и «Час Быка». И то и другое, в общем, верно, но уж слишком плоско и приземленно. Поэтому-то новейшие биографы Ивана Антоновича, соборно взявшись за его жизнеописание, стремятся смотреть шире и мыслить глубже. Для Ольги Ереминой и Николая Смирнова их персонаж оказывается прежде всего великим духовидцем. Он «отчетливо видел внутренним взором пройденные им пути», прозревал «ясный свет знания» сквозь «напластования веков», был «человеком, понимающим ослепительную силу света» и «знатоком, приобщенным к высшим загадкам человеческого бытия».

Увы, биографы связаны канонами серии «ЖЗЛ» и не могут почти семьсот страниц посвятить глубинным струнам и тонким мирам. Приходится писать про детство-отрочество-юность и иные заметно скучные материи. Пока герой пользуется обычным, то есть не провидческим, зрением, Ефремов-мальчик и Ефремов-юноша для авторов практически неразличимы («широко раскрытые глаза Вани смотрят прямо», «мальчик пытливо вглядывался в мир, кипевший вокруг», «Иван с живостью вглядывался в жизнь народа» и т. п.). Оживляются биографы лишь тогда, когда дело доходит до «глубоких раздумий и вчувствования в предмет, необходимых для духовных практик». В эти моменты Ефремова-путешественника, завороженного «неоглядными далями», вдруг осеняет «исконная мудрость человека, осознающего лес, реку, озеро и себя единым организмом», а Ефремов-геолог, выйдя на оперативный простор, сразу же зрит в корень: «Иван мощно ощутил величие геологических преобразований», «Иван ощутил необходимость шире взглянуть на вопрос добычи медной руды»…

В своем предисловии Еремина и Смирнов отважно посулили читателям «художественную биографию Ефремова, чтобы увлекательная, богатая жизнь героя была представлена живо и подробно на фоне важнейших событий эпохи», но обещаний не сдержали. Желание не упустить подробностей превратило книгу в склад необязательных цитат из третьестепенных источников. Вместо исторической аналитики читателю достался неотрефлек-сированный газетный пафос («стремление сшить стальными стежками Сибирь и Дальний Восток жило в умах и сердцах советских людей», «не ради личного обогащения, а ради создания нового облика страны придут сюда люди»). «Художественность» обернулась дурной беллетристикой («Шептались березы над тропинкой, по которой гулял Ефремов… Заря охватила полнеба… Колосья мягкие, но уже тяжелые от наливающегося зерна. Тянуло запахом овина… Темная облачная полоса перечеркнула зарю, и сразу повеяло тревогой»). Живость и увлекательность при ближайшем рассмотрении оказались анекдотическими штампами («глаза с доброй смешинкой», «жарким огнем горела в нем жажда странствий»), переходящими в словесные перлы: «будучи ежеминутно готовым свалиться в воду», «академия перестраивалась на новые рельсы», «кряжистый, как старый дуб, с жилистыми руками»… Вы видели дуб с руками? Такие не растут даже на фантастической планете Торманс!

Кстати, о фантастике. Конец 50-х и начало 60-х годов XX века — время становления отечественной НФ-литературы: закат фантастики «ближнего прицела», перемещения места действия в космос, споры о человеке будущего, заметные дебюты (Стругацкие, Биленкин, Гансовский), схватки с цензурой. Ефремов не чуждался литературных битв, не боялся идти наперекор, не щадил амбиций… Вот тут бы нашим авторам и развернуться, но нет: эта сторона биографии героя затронута по касательной. Фантастика малоинтересна биографам, они и не пытаются анализировать произведения, отделываясь невнятицей («Мощная новизна идеи туго разводила пространство воображения, закручивая густые разноцветные сюжеты»). А уж если авторы затеют разбор текстов, то все начнется и закончится сравнением выборочных ефремовских цитат с постулатами агни-йоги и навязчивое перетолковывание сюжетов романов в эротическом духе. «Нуль-пространство — ось мира, аналог мужчины, вокруг которого женщина-вселенная ведет свой тантрический танец. Летающие внутри женщины анамезонные звездолеты имеют мужскую форму». При чтении этих и подобных глубокомысленных пассажей невольно вспоминается анекдот о Фрейде и сигаре. Может быть, Вселенная — это только Вселенная, а звездолеты — всего лишь звездолеты?

Малыш и Капсюль

Эммануэль Каррер. Лимонов: Роман. М.: Ад Маргинем пресс

«Биографию мою купили издатели в Соединенных Штатах, в Германии, в Италии, Испании и многих других… Это успех может быть круче Нобелевской премии, — по-детски радуется в Живом журнале Эдуард Лимонов, — уже шесть месяцев как бестселлер, продали свыше 300000 экземпляров». Невинная похвальба замешена на одной неточности: главным героем книги французского писателя Эммануэля Каррера «Лимонов» является конечно же французский писатель Эммануэль Каррер.

Автор начинает с биографической справки о себе и экскурса в настоящее («Мой отец — высокопоставленный чиновник, мать — известный ученый-историк, я пишу книги и сценарии, а моя жена — журналистка»), чтобы затем представить свое обстоятельное жизнеописание в хронологическом порядке. Верный традициям Руссо и Мюссе, повествователь соблюдает канон «романа воспитания»: детство, юность, первые увлечения и разочарования. «Я мечтал охотиться на диких зверей, путешествовать, ходить в плавание», «Сначала я был весьма послушным ребенком, а потом чересчур начитанным подростком», «Я сочинял научно-фантастические рассказы, писал статьи о кино, что давало возможность водить девочек на закрытые просмотры». «Я учился в лицее Жансон-де-Сайи, а потом в Институте политологии» и «предавался любви с простодушной и смешливой девушкой, которая бродила целыми днями голышом».

Не то чтобы жизнь повествователя совсем уж была лишена экзотики: в Восточной Яве он «преподавал французский язык дамам из высшего китайского общества», на Бали «голый до пояса, с обернутым вокруг чресел sarong», «покуривал сигарету с травкой», затем неудачно занялся бизнесом и «был вынужден вернуться в Париж — в одиночестве, несчастный, с рукописью своего первого романа». Почти год писал книгу о кинокумире Вернере Херцоге, наткнулся на оскорбительное пренебрежение мэтра и надолго завязал с кинокритикой. Потом в Москве «ухаживал за девушкой, у которой был телохранитель», и гордился, научившись готовить русское блюдо «гречневая каша». Но все-таки жизнь нашего героя «протекала спокойно и была небогата приключениями». Не хватало какой-то изюминки. Классический Мюссе без примеси Леблана, Дюма, Жиля де Реца и Боба Денара, пожалуй, пресноват. Триста тысяч штук книги Каррера о Каррере не продашь.

Делать нечего: ради литературного драйва француз готов потесниться, поделив роль протагониста с более выигрышным — с точки зрения сюжета — заглавным персонажем. Так в повествование вламывается, как танк, Эдуард Савенко, ставший Лимоновым. Человек, названный родителями в честь автора «Смерти пионерки» и выбравший себе псевдоним как намек на «язвительную и необузданную натуру».

Это он — Эдичка. Русский поэт, который любит рослых негров на помойке в Нью-Йорке. Варвар с «плоским животом», способный «выпить литр водки за час». Ходячая взрывчатка. Взрослый пацан, радующийся возможности пострелять из пулемета. Человек, который в молодости был похож «на загулявшего матроса и на рок-звезду», в зрелые годы — на десантника, а в старости — «на главаря банды», на террориста Карлоса, на д’Артаньяна из второго тома трилогии о мушкетерах, а также «на большевика-комиссара, в особенности на Троцкого». Существо с «мощной и притягательной энергетикой, ощутимой даже на расстоянии». Отвязный приятель военных преступников. Отважный революционер, издающий газету с названием осколочной гранаты. Неутомимый секс-партнер графини, актрисы и нескольких школьниц. Легендарный политзек, который в тюрьме «сумел написать семь или восемь книг» и для сокамерников «был не просто суперавторитетом, а почти святым. В день, когда он выходил на свободу, охранники и заключенные вырывали друг у друга вещи, чтобы помочь ему их нести…».

Таким образом, расклад ясен: нашему читателю эта иерархия персонажей знакома с детства, по трилогии Астрид Линдгрен о Малыше и Карлсоне. Пока первый в тандеме, правильный тихоня, изнывает от скуки (потолок его притязаний — собака); второй, влетая к нему в окно и громко жужжа пропеллером, воплощает затаенные комплексы Малыша. Карлсон живет в пентхаусе, украшает стену черным силуэтом одинокого петушка, жрет варенье банками, ворует вставную челюсть у буржуазного дяди Юлиуса, крутит романы то с фрекен Бок, то с Пеппи Длинныйчулок и превращает ворюг Филле и Рулле в соратников по борьбе со шведским авторитаризмом. Понятно, что вдохновляет автора не столько реальный Лимонов (который, замечает француз, «начинал вызывать у меня отвращение»), сколько Лимонов-метафора — летучее, жутко-симпатичное привидение с мотором.

«Какая жизнь! И какая энергия!» — мечтательно вздохнет Малыш Каррер. Но, потусовавшись с персонажем, он вернется обратно в свой мир, не желая «романтизировать безумие». Ведь автора не покидает «ощущение, что у Эдуарда едет крыша». Ну а без крыши любой Карлсон — просто бомж.

Никто никуда не ползет

С. Михалков. Самый главный великан / Сост. В. Максимов, Л. Салтыкова. М.: АСТ

С легкой руки Аполлона Григорьевна емкое выражение «наше всё» зарезервировано за Пушкиным, а жаль: к Сергею Михалкову эти слова тоже отлично подходят. Кто, как не Сергей Владимирович с одинаковой сноровкой писал стихи для взрослых и для карапузов? Кто сочинял басни и фельетоны, пьесы и сценарии, рекламные слоганы и отчетные доклады? Кто возглавлял киножурнал «Фитиль» и отважно обличал пьяных сантехников, нерадивых управдомов и расхитителей социалистической собственности? Кому, наконец, принадлежат слова трех гимнов двух стран?

Сборник, выпущенный к сотой годовщине Сергея Михалкова, примерно на треть состоит из фрагментов мемуаров самого юбиляра, а на две трети — из поздравительных статей и воспоминаний, посвященных виновнику торжества. Не более половины тех статей сочинялись специально к столетию героя; остальные же были созданы гораздо раньше и приурочены к его предыдущим круглым датам. А поскольку все тексты расположены в причудливом порядке и отладить хронологию тут никто не удосужился, читатель ощущает мистический дискомфорт: то ли знаменитый баснописец и гимнотворец умер пять лет назад, то ли по-прежнему жив-здоров и готовит к переизданию поэму «Дядя Степа — милиционер» теперь уже под новым и актуальным названием.

Понятно, что юбилейно-мемориальный жанр требует высоких слов. На страницах книги ее персонаж предстает «истинно государственным человеком» (А. Салуцкий), «державным мужем» (И. Переверзин), «суть от сути и плоть от плоти носителем национального русского характера» (Ю. Сбитнев). «Я не знаю за Сергеем Владимировичем никаких недостатков», — чеканит Л. Салтыкова, а следом и Л. Васильева не находит в нем «ни одной отрицательной черты». И если Г. Юдин превозносит героя Соцтруда за отсутствие его в стихах «витиеватого диссидентского подтекста и усталой вековой тоски», то А. Проханов на частности не разменивается: «Михалков — это эмблема века. Как творец гимна, носитель в себе этого гимна, он столь же значителен, как, например, Днепрогэс, или битва под Курском, или космодром Байконур». По мнению режиссера С. Враговой, «в лице Михалкова нас посетил инопланетянин, живущий совсем в другом времени». Неземные качества юбиляра подтверждает и Ю. Кушак, который в детстве ухватил Михалкова за палец — и вскоре обнаружил в себе поэтический дар: «Может, через этот палец я получил творческий импульс». Если бы Сергей Владимирович оказался Байконуром или тем более Днепрогэсом, юному любознательному Ю. Кушаку не поздоровилось бы.

В целом авторский состав сборника предсказуем. Случайных людей нет: есть соратники и соавторы Михалкова, редакторы и издатели, подчиненные по СП, МСПС и «Фитилю», а также любимые дети, любящие внуки и председатель Счетной палаты Российской Федерации Сергей Степашин. Внезапно встретив на страницах сборника актера Валентина Гафта, известного своим ехидством, с интересом ждешь, упомянет ли он о своей эпиграмме: «Россия! Слышишь этот зуд? / Три Михалковых по тебе ползут!» Валентин Иосифович, однако, не нарушает всеобщего умиленного настроя. Оказывается, той эпиграммы он не писал и посвящена она, кстати, совсем другим людям. Ну, то есть некая зловредная троица по России, может, когда-то куда-то и ползла, но это не Михалковы, о нет, боже упаси!

Впрочем, соблюсти мемориальную благостность от первой до последней страницы не получается. Сквозь толстый слой юбилейной позолоты порой пробивается нечто нелицеприятное. То друг семьи врач Юрий Варшавский заметит о юбиляре, что «он был человек очень лукавый». То писательница Виктория Токарева между делом обронит: «Сергей Владимирович не скрывал цинизма». То внук Егор проговорится, что-де аристократизм деда сочетался с «советской покорностью», а затем осторожно употребит слова «конформизм» и «приспособленчество». А то и сам герой признается в притворстве: «Моя семья была очень близка к церкви, а я, будучи коммунистом, лишь делал вид, что об этом ведать не ведаю».

Собственно, всю жизнь герой этой книги существовал в условиях советского двоемыслия. Он клеймил тех, кто заглядывался на «заграничные наклейки», — и сам же пользовался западными благами. Он писал песню о Павлике Морозове, но вряд ли хотел бы, чтобы Никита Сергеевич повторил подвиг этого пионера-героя. Он называл события 1917 года «лихими днями октябрьского переворота» — и через пару страниц объявлял советскую власть «лучшим периодом в истории русского народа». Так что когда один из авторов, А. Шевченко, хвалит юбиляра за то, что он «остался верен своим убеждениям, идеалам», суть тех убеждений и идеалов аккуратно вынесена за скобки. Иначе пришлось бы довольствоваться краткой формулой, приведенной здесь же, в статье режиссера В. Максимова: «Его кредо — жить и радоваться жизни». Да кто бы в этом сомневался?

Занимательная математика

Маша Гессен. Совершенная строгость. Григорий Перельман: гений и задача тысячелетия. М.: Астрель, CORPUS

Давно замечено, что подлинный гений отличается от простого таланта не только масштабами своего дарования, то есть, условно говоря, количественно, но и неким качеством отношений с внешним миром. Если талант комфортно вписывается в реальность, как «витрувианский человек» Леонардо да Винчи в отведенную окружность, то гению, напротив, всякая гармония категорически чужда: он выламывается из рамок пошлых обстоятельств, идет им вразрез и покупает линованную бумагу лишь затем, чтобы писать на ней поперек. Мир, растопырив объятия, пытается уловить гения и приспособить к собственным нуждам, а тот выскальзывает и остается при своих.

Поскольку для журналистки Маши Гессен главный герой ее книги, математик Григорий Яковлевич Перельман, доказавший гипотезу Пуанкаре, — гений априори, осознание этого факта значительно облегчает творческую задачу исследовательницы. По сути, конкретный ответ уже указан в конце задачника, и, раз так, автору остается лишь набирать необходимую эмпирику и распрямить все вопросительные знаки до кондиций знаков восклицательных.

Вы вот, например, можете представить Гришу П. общительным спортивным мальчиком, дергающим девочек за косички, припевающим хором, выпускающим стенгазету или хотя бы пускающим кораблики по весенним лужам в компании таких же сорванцов? Нет? И правильно! Читатель не удивляется, узнав о том, что Перельман с детства был нелюдим и аутичен, что у него были нелады с физкультурой, что он не любил мыться, стричь ногти и завязывать шнурки на ботинках, а из всех женщин отдавал предпочтение маме. Прибавьте к этому и ярко выраженное еврейство — и портрет будет завершен.

Понятно, что при таких непростых условиях устрица гениальности могла раскрыться — и явить жемчужину — лишь чудом. Никакие, пусть и самые блестящие, математические способности не помогли бы нашему герою не только пробиться, но и выжить в обществе развитого социализма, где без сдачи норм ГТО даже отличнику не светила золотая медаль, где аутизм воспринимался как опасное упрямство, а замкнутость — как признак неблагонадежности и где на фоне прокламируемой дружбы народов существовала негласная, но четко прописанная «еврейская квота» в главных вузах страны (на математико-механическом факультете ЛГУ, например, «инвалидам пятого пункта» выделялось два человеко-места в год).

Сложись обстоятельства по-иному, Перельман мог бы и не закончить школу, не поступить в вуз, загреметь в армию и сгинуть в песках Кандагара (СССР как раз тогда увяз в Афганистане). Но повезло: на всех жизненных этапах находились понимающие взрослые, — учителя, наставники, старшие коллеги, — которые терпеливо помогали преодолевать идиотические преграды, чтобы на долю героя выпадали только препятствия интеллектуального свойства, а уж с ними-то гений справлялся сам. Таким образом Перельман, победив на международной математической олимпиаде (как его, с такой-то фамилией, туда пропихивали — отдельная песнь), получил право поступить без экзаменов в любой вуз. Он выбрал матмех ЛГУ и, одолев квоту, стал третьим «официальным» евреем на курсе. Далее были учеба, стажировка в США, возвращение в Россию и годы добровольного затворничества, в течение которых непрерывно шел мыслительный процесс, завершившийся протуберанцем триумфа…

Сама долгоиграющая история доказательства гипотезы Пуанкаре и утверждения перельмановского приоритета изложена Машей Гессен по-школярски дотошно, однако в рецензии нет нужды углубляться в топологические дебри: читатели, не сведущие в тонкостях вопроса (а таких — подавляющее большинство), готовы верить на слово, что задача соизмерима математическому дару Перельмана. Другое дело, что факт присуждения премии был почти сразу отодвинут на информационную обочину куда более интригующим обстоятельством.

Увы нам, грешным! Вовсе не гениальность Григория Яковлевича, не взятая им научная высота и даже не сама внушительная премия сделали нашего героя ньюсмейкером, а именно горделивый отказ от награды Института Клэя, активное нежелание забирать и тратить честно заработанные деньги. По иронии судьбы, именно этот факт и превратил у нас Перельмана в настоящую суперзвезду, в подлинно знаковую фигуру, в персонажа таблоидов и притчу во языцех. Даже Владимир Путин, беседуя с учеными, между делом помянул «Гришу», не в силах скрыть удивления пополам с раздражением: «Где деньги? Он даже от денег отказывается. Вот мы пытаемся ему хоть как-то… Но он и эти не берет…» Ну гений — одно слово.

Досадно, что от внимания Маши Гессен ускользнуло любопытное, почти мистическое совпадение: в 1976 году, когда юный Гриша Перельман впервые пришел в математический кружок Ленинградского дворца пионеров, Госпремия СССР была присуждена фильму «Премия» по сценарию Александра Гельмана. Едва ли создатели картины могли предвидеть, что уже в иные времена история бригадира П., который отказался от премии, обретет столь парадоксальное продолжение.

Ностальгический пигмалион

Александр Стефанович. Кураж: Документальный роман о шоу-бизнесе времен СССР. М.: РИПОЛ классик

В своей мемуарной книге режиссер Александр Стефанович не без гордости вспоминает, как запустил в обиход анекдот о «Брежневе — мелком политическом деятеле эпохи Аллы Пугачевой». Впрочем, если сегодня спросить у прохожего на улице, кто такой Александр Стефанович, то в лучшем случае нам ответят, что это, кажется, второй муж Аллы Пугачевой. Круг замыкается: муза истории Клио иронична. Хотя в прежние годы будущий мемуарист снял несколько игровых и уйму документальных фильмов — о Москве и Монте-Карло, Чкалове и Рифеншталь, бардах и «Песнярах», Козинцеве и Церетели, Бродском и Никасе Сафронове, — сам Александр Борисович рискует остаться в энциклопедии лишь строчкой в главе об Алле Борисовне. Автор книги может сколько угодно хорохориться («Алла была только одним из эпизодов моей бурной жизни»), жонглировать громкими именами собутыльников и уверять, будто главный персонаж — это именно он, но без Пугачевой его текст лишился бы коммерческой ценности. Кто купит книгу Стефановича о Стефановиче? Кто станет смотреть ее двенадцатисерийную экранизацию на ТВ? Через три с лишним десятилетия после развода со звездой режиссер, наконец, осознал очевидное: четыре года (с 1977 по 1981) брака с Примадонной — его единственный реальный капитал.

Стефанович очень боится продешевить. Он перекраивает минувшее с помощью ножниц и увеличительного стекла. Едва ли не всех, кто в описанные им годы был как-то связан с Пугачевой, автор превращает в полукомических статистов, а свою фигуру укрупняет изо всех сил. Нельзя упрятать за кадр певческое дарование героини, как нельзя превратить алмаз в бутылочное стекло, но можно представить себя единственным огранщиком необработанного драгоценного камня. Хотя к моменту знакомства героев из всех динамиков уже неслось «Арлекино», Стефанович старается изобразить Аллу неудачницей, неуклюжей чумичкой, в которой лишь зоркий глаз повествователя распознал потенциальную звезду. Отталкиваясь от «Пигмалиона» Бернарда Шоу, Стефанович назначает на роль профессора Хиггинса себя. Понятно, что поначалу героиня «не отличалась изысканным вкусом», наряды ее были «тихим ужасом», квартира — «гадючником», а сама она была настолько безграмотна музыкально, что, придумав мелодию, не могла записать ее на бумаге. И держаться-то на сцене она не умела, и умных слов не знала, и носик морщила, читая стихи Мандельштама: «Да кому это надо? Про евреев…»

Стефанович-Хиггинс, однако, не сдавался и «чем мог помогал любимой девушке». Он снимал ее в кино, формировал ее сценический имидж, старался «вылепить образ интеллектуальной певицы» и «подтянуть ее культурный уровень», «давал читать нужные книги, прививал любовь к высокой поэзии» и привел ее в «узкий круг избранных» (среди которых автор особо выделяет, во-первых, Сергея Михалкова, человека с «государственным мышлением», «покровителя и учителя», и, во-вторых, бывшего «каталу», а позже «известного мецената» Тайванчика, то есть Алимжана Тохтахунова). История Хиггинса и Элизы Дулитл, как мы помним, закончилась полным хеппи-эндом, а вот наша драгоценность, оказывается, отплатила шлифовщику неблагодарностью: чуть не рассорила его с «Мосфильмом», скандальными выходками угробила проект фильма «Рецитал», а после развода еще и неким образом (тут мемуарист уходит в мутную область догадок) сделала экс-мужа «невыездным» за рубеж — вплоть до самой перестройки…

История завершена, обиды выплеснуты, мемуарист может ставить точку, а вот рецензенту придется добавить несколько строк. Книга Стефановича любопытна еще и тем, что временами она — независимо от воли автора — перерастает жанровые рамки мемуаров. Ведь, помимо Аллы, в тексте присутствует еще одна дама, и зовут ее Ностальгия. Да, в СССР были проблемы (и «достать тогда ничего было невозможно», и за анекдоты могли посадить). Но зато! Зато наше кино «занимало ведущие позиции в мире», искусство «считалось государственным делом», народному артисту «полагалась достойная пенсия», а главное — мы жили «легко, весело, с озорством и куражом», на территории «самой большой и в самой сильной на нашей планете империи», и «от мановения мизинца кремлевских вождей зависели судьбы мира». Учитывая, с какой скоростью мы откатываемся в прошлое, книга Стефановича начинает выглядеть повествованием не только о былом, но еще и о будущем. Правда, то, что для автора — предмет ностальгии, для других — печальное дежавю: показательные процессы, гимн Михалкова, вождь в Кремле, враг за океаном. И уже маячат на горизонте «железный занавес», «глушилки» и новые очереди за дефицитом. Вместо Праги — Симферополь, вместо Бобкова — Сурков, а вместо Бондарчука С.Ф. — Бондарчук Ф.С.

Впрочем, грядущий застой кое-чем будет отличаться от прошлого: Алла Пугачева со сцены ушла. Ее песни в сериале-экранизации книги Стефановича исполняет другая певица — похоже, но хуже. Музыкальный конвейер исправно работает, штампуя звезд, а толку-то? Место Примадонны в стране вакантно. И с кем в новом анекдоте сравнивать Путина?

Ты пришел усталый из разведки

Нелли Гореславская. Неизвестный Путин: Тайны личной жизни. М.: Алгоритм

Хотите выяснить всю сокровенную правду о сегодняшних отношениях Владимира Путина с Людмилой Путиной? И о том, были или не были у президента России бурные романы с популярной гимнасткой, знаменитой телезвездой и бесстрашной укротительницей африканских хищников? И о том, почему глава государства внезапно поцеловал совершенно постороннего мальчика? И еще о том, где сейчас живут, чем занимаются и как выглядят две дочери Путина, Мария и Екатерина, — хотите знать, да? Правда, хотите? Без шуток?

Тогда сочинение Нелли Гореславской вам абсолютно ничем не поможет.

Завлекательный подзаголовок добавлен здесь сугубо для коммерции и, разумеется, обманывает читателя. В противном случае книга состояла бы не из двухсот с лишним страниц, а из двух строчек: «Его [Путина] личная жизнь, как и жизнь его семьи, продолжают оставаться непубличными». Всё. Конец цитаты. Тема закрыта. А если вдруг какая-то любопытная Варвара полезет со своим гриппозным носом в чужой огород, то может, пожалуй, и без носа остаться.

Книга не раскроет никаких нынешних секретов — взять их автору, при всем желании, просто неоткуда. Две трети свидетельств, воспроизведенных рассказчиком, относится к далеким допрезидентским временам, когда будущий глава государства был только «очень шустрым» школьником и в драке всегда «атаковал первым: кусался, царапался, дергал за волосы». В те годы его будущая (ныне бывшая) жена Люда «с удовольствием занималась общественной работой», а ее будущий (ныне бывший) муж еще «не стремился к общественной работе», хотя вскоре «чудесным образом превратился из хулигана в вежливого и культурного мальчика». Правда, Людмила не отличалась безупречным вкусом в выборе одежды, зато и Владимир регулярно опаздывал на свидания…

Нелли Гореславская старательно итожит все то немногое, что за минувшие годы удалось нарыть биографам. Ворох разнородных фактов — скудная пища для умозаключений. Да, мама Путина предпочитала, например, цветное постельное белье белому — и каков тайный смысл этой трогательной детали? Неужели она поможет объяснить истоки неприязни героя к белым лентам протеста? Но ведь и «цветных революций» он тоже терпеть не может!

Автор не упускает случая изложить знакомые факты живописнейшим образом. По ходу рассказа об участии героя в секции дзюдо мы узнаем немало трагических подробностей. Команда прошла через испытания: «Им не раз приходилось менять залы, тренироваться на улице, в дождь и грязь, ночевать на вокзалах во время поездок на соревнования». Тотчас же наше воображение помещает юного Путина в компанию таких же маленьких немытых бомжей, вповалку спящих на грязном вокзальном полу. А употребляя очередной штампованный оборот, Нелли Гореславская сама не замечает, как переносный смысл с легкостью вытесняется прямым. При чтении представляешь себе кадры то из комедий, а то из фильмов ужасов: школьник Вова Путин «предпочитал бегать на занятия даже не одеваясь», «на даче на Владимире Спиридоновиче лежал огород», «корни Людмилы Путиной идут из Брянской области». Бррр!..

Впрочем, корни, огороды и даже дзюдо — не самое главное в книге. Хотя серия, в которой вышел «Неизвестный Путин», называется «Гении и злодеи» и третьего не дано, автор на протяжении двухсот двадцати четырех страниц не может определиться, кем является ее герой. На первый взгляд, он натурально гений: «влиятельный лидер современного мира», затмевающий «и Буша, и Саркози, и друга Берлускони, и прочих политиков первого ряда». А присмотришься — есть в герое и червоточина: ему «абсолютно близки и понятны взгляды академика Сахарова»! Не верите? Зря. Оказывается, еще на юрфаке ЛГУ Путин «заразился либеральными идеями и верой в частную собственность и свободный рынок» и «верен себе и своим либеральным воззрениям».

Попрекая гения либерализмом, Нелли Гореславская загоняет себя в ловушку. С одной стороны, доказывает автор, народ все еще обожает Путина вплоть до поклонения. С другой стороны, либералов тот же народ «на дух не переносит». Но если Путин либерал, народ не должен его любить. А он любит. Неувязочка. Автор долго плутает в силлогизмах, и наконец ее — не без помощи философа Дугина — осеняет: народ не догадывается о либерализме Путина! Как догадается, любви крышка.

И еще кое о чем никто раньше не догадывался. Читаем на странице 37: в КГБ Путину, «как и его коллегам, пришлось бороться с диссидентами». Ух ты! А мы думали, что он просто шпионил… Если та фраза — не результат безграмотности человека, в представлении которого разведкой и борьбой с инакомыслящими занимались одни и те же люди, то это открытие — единственный по-настоящему новый факт, который мы почерпнем из книги «Неизвестный Путин». Поскольку о либерализме-то Путина известно всем. Ну кроме народа, конечно.

Перейти границу у реки

Ольга Видова. Путин. Наш среди чужих. М.: Эксмо

Помните «Торжественный комплект, необходимый для сочинения статей, фельетонов и пр.», который Остап Бендер за бесценок уступил журналисту Ухудшанскому? В том наборе наличествовали слова «скрежетать» и «взметать» (глаголы), «стяг» и «враг» (существительные), а также прилагательные «злобный» и «зубовный», которым отводилась роль эпитетов. Путем несложной комбинации можно было составить любой актуальный текст…

Говорят, что дело Бендера не пропало: по той же методике создали литконструктор, незаменимый при написании глубоко патриотических книг о деяниях Владимира Путина. Если Ольга Видова действительно прикупила тот набор в подземном переходе на Пушкинской площади, то новейшее пособие легко реконструировать.

Среди глаголов лидируют «усилить» и «осознавать»: «кардинально усилен федеральный контроль», «усилены кардинально воздушно-десантные войска», «усилить свой голос в хоре крупных стран»; «Путин за это время начал осознавать», «Путин не мог не осознавать», «Путин остро осознал», «Путин это прекрасно осознавал», «Путин осознал главное», «главе государства многое пришлось осознавать заново». Эти слова — со знаком «плюс», зато прилагательные «иностранный» и «западный» — те, наоборот, по смыслу соответствуют остап-бендеровским эпитетам «злобный» и «зубовный»: «Ходорковский нанял иностранных адвокатов», «вмешивается в политические процессы страны по заданию иностранного государства», «Россия была опутана сетью неправительственных организаций, финансируемых иностранными государствами», «заговор по свержению власти в стране на иностранные деньги», «сквозь призму интересов западного мира», «западные аналитики не случайно всполошились», «в угоду своим западным хозяевам», «попало в зависимость от западных предпринимателей», «западные политические круги прилагали массу усилий для того, чтобы не дать России идти по пути глубокой интеграции», «западный военный альянс начал стремительное продвижение к границам России», «нападение на Беслан — это часть западного заговора»…

Понятно, что два наиболее употребляемых в книге существительных — «олигарх» и «народ» — враждуют между собой. С одной стороны, «Путин принял из рук Ельцина слабую, несчастную страну во главе с горсткой олигархов», «депутаты, купленные Ходорковским, отрабатывая полученное, принимали решения, выгодные олигарху», «олигархи не случайно хранят свои капиталы на Западе. Там же живут и учатся их дети». С другой стороны, «народ стал ощущать защиту государства», «чем больше народ приглядывался к Владимиру Путину, тем больше он нравился», «народу приоткрывались все новые привлекательные черты характера Владимира Путина», «народ постепенно осознает, что, пока Путин у власти, у России есть шанс»…

Там, где О. Видова следует заветам О. Бендера или цитирует целыми страницами крупных мыслителей типа А. Проханова и А. Пушкова, книга не обманывает ожиданий. Там же, где автор занимается отсебятиной, всплывают удивительные оговорки — например, в сюжете о выборе профессии Вовой Путиным. В главе о его отрочестве читаем: «Разведчики Гражданской и Великой Отечественной войны являлись основными героями того времени. Рихард Зорге, Иоганн Вайс (Александр Белов) — такие собирательные образы были ориентиром для многих мальчишек». То, что рядом в списке оказались придуманный Вайс и реальный Зорге, еще полбеды. Куда загадочней другой пассаж: «Фильмы «Щит и меч», «Их знали только в лицо», «В 26-го не стрелять», «Адъютант его превосходительства», «Встреча со шпионом», «След в океане», «Тайна двух океанов» производили неизгладимое воздействие на юношей того времени. Образ разведчика, умного, сильного, выносливого, терпеливого, отвечал представлению о настоящем мужчине».

Минуточку! В польской «Встрече со шпионом» Бернард — посланец зарубежной разведки, Ельцов из «Следа в океане» — оттуда же. Особенно удивляет упоминание «Тайны двух океанов», где единственный разведчик на советской подлодке «Пионер» — вражеский шпион Горелов, чуть не угробивший субмарину с экипажем. Неужто он «отвечал представлению о настоящем мужчине»? Выходит, именно с японского резидента будущий президент «лепил в своем воображении тот образ, которому хотел соответствовать в действительности»? А что означают слова в названии книги о Путине — «Наш среди чужих»? «Чужие» — кто имеется в виду? И чей, кстати говоря, «наш»?

Читаем у Видовой: «с его же стороны отчетливо просматривалась настоящая уже мужская нежность», «важные вещи усиления военной мощи», «болотные» страсти могут находить свое бесконечное выражение как следствие существующих в российском обществе проблем», «в погоне за наживой бросил в лице Владимира Путина вызов Российскому государству». Человек, для которого русский язык — родной, так коряво не напишет, просто не сумеет…

Who are you, Mrs.Vidova?

А глаза добрые-добрые…

Крис Хатчинс, Александр Коробко. Путин. М.: ОЛМА медиа групп

Аксиомы тем и отличаются от теорем, что в доказательствах не нуждаются. Англо-русская биография Владимира Путина принадлежит к довольно редкому на Британских островах, зато популярному у нас аксиоматическому жанру. В начале книги говорится: «для российского народа (вернее, для 73 процентов, согласно некоторым подсчетам) он спаситель — человек, который вернул им национальную гордость». В финале книги читаем: «невозможно прийти ни к какому другому заключению, кроме того, что Путин — спаситель России», «его запомнят как человека, который восстановил истинную гордость России». Между этими двумя плюсами — не полюсами! — расположились более четырех сотен страниц убористого текста и шесть десятков ярких цветных снимков.

В книгу вошли только поздние официальные фото (Путин и Блэр, Путин и Клинтон, Путин на лошади, Путин и Буш-младший, Путин и собака Буша-старшего и пр.) и нет ни одной ранней, из семейного архива Путиных. А зря! Если верить Хатчинсу и Коробко, детские и юношеские годы их героя были весьма примечательны. «Застенчивый, но добрый мальчик» Вова «всегда делился конфетами с другими детьми», а гадкие неблагодарные дети «его постоянно травили» и «издевались из-за невысокого роста» («всего на 5 см больше, чем рост Махатмы Ганди», старательно указывают авторы). Но если 160-сантиметровый Ганди пришел в итоге к философии ненасилия, то юный Володя двинулся иным путем: сперва «начал носить с собой охотничий нож для самозащиты», а затем записался в секцию дзюдо.

В школе Володя-дзюдоист раздавал ученикам «свои собственные фотографии с автографами», а дома занимался хозяйством (его мать «радостно наблюдала, как крепнет связь между отцом и сыном, когда они вместе рубили дрова»). Еще в подростковом возрасте он повесил на стену портрет Дзержинского и объявил: «Я собираюсь стать шпионом — это они, а не армии выигрывают войны». Постепенно юный Путин «из неуверенного в себе, проблемного ребенка превращался в перспективного мужчину», поскольку научился «фокусироваться на своей долговременной цели стать национальным героем». Затем была учеба в ЛГУ, служба в КГБ и резидентура в ГДР. Авторы особо отмечают личную скромность резидента: «Отказавшись от униформы КГБ, Путин начал носить синие джинсы, рубашку с воротником апаш и кожаную куртку». А ведь кто-нибудь другой на его месте так и гулял бы, наверное, по Дрездену в парадном мундире, с тремя золотыми буквами К. Г. Б. на погонах!..

Англичанин Крис Хатчинс — автор книг об Элвисе Пресли и принцессе Диане и, похоже, крупный спец по тайнам истории: из книги о Путине мы мимоходом узнаем, что в 1944 году военно-воздушные силы Великобритании бомбили Дрезден «по приказу Сталина», двадцать лет спустя место Хрущева в Кремле «занял мрачный старый украинец Леонид Брежнев» (для справки: осенью 1964 года Брежневу было пятьдесят семь, то есть на три года меньше, чем Путину в год его избрания на третий срок), Константин Черненко был на самом деле «жестким советским лидером», Анатолия Чубайса поддерживали «180-тысячные войска Министерства внутренних дел», а состояние Михаила Ходорковского до ареста насчитывало всего лишь 15 миллионов фунтов стерлингов.

Соавтор Хатчинса Александр Коробко, судя по издательскому пресс-релизу, — «журналист-международник с обширными контактами в России, благодаря которым появилась на свет эта книга». Должно быть, среди «контактов» и были упомянутые в книге путинские друзья, «пожелавшие остаться неизвестными». Они-то, наверное, и поведали о том, что в узком кругу Путина называют Влад, что политический идеал Влада — Екатерина Великая, а его любимые певцы — Булат Окуджава и Владимир Высоцкий (а вовсе не Николай Расторгуев и Стас Михайлов, как кто-то мог случайно подумать).

К сожалению, авторы, сообщив о каком-либо интригующем случае из жизни героя, дальнейшее развитие событий часто оставляют за кадром. Вот, например, однажды кто-то заметил, как Путин «выливает водку из своей рюмки в цветочный горшок»… А что потом случилось с цветами? А с водкой? А с тем, кто заметил? Молчание. Или вот однажды Путин «сбил пешехода, который прыгнул под его машину, очевидно пытаясь покончить с собой». И что, довел до конца свой замысел незадачливый самоубийца? А помог ли водитель? Тайна. «Когда мэр решил провести в Петербурге легализованные азартные игры, Путин был отправлен в Гамбург — игорную столицу Германии, — чтобы проверить связи между проституцией и городскими казино». Так проверил? А каким образом проверял? Сам процесс остался нераскрытым. «Один человек признавался, что у него развивалась паранойя от того, что Путин постоянно задавал ему вопросы, глядя прямо в глаза». И что было дальше с паранойей? Развилась она у бедолаги или нет? А если развилась, вылечил ли он ее? И не этот ли таинственный незнакомец оказался потом главным информатором двух уважаемых авторов книги?

Вкус специфический

Федор Раззаков. Другой Аркадий Райкин. Темная сторона биографии знаменитого сатирика. М.: Эксмо

Когда на обложке есть слова «темная сторона биографии», заранее чувствуешь себя неуютно: а ну как тебе сейчас расскажут про то, как Райкин работал на угандийскую разведку (грабил банки, подделывал банкноты, расчленил и съел Фаину Раневскую и т. п.)? И, лишь пролистав том, с облегчением осознаешь, что автору, при всех его адских стараниях, никакого компромата на своего персонажа накопать не удалось. Да, однажды молодой маэстро чуть не ушел от жены, а в другой раз — тоже на заре туманной юности — вроде бы побил лицо своему директору. И всё! Ожидания читателя-мизантропа, мечтающего узнать какую-нибудь гадость о гранд-мастере эстрады, не сбываются, по счастью. Однако и обычный, без тяги к патологии, читатель, надеющийся на традиционное (пусть и компилятивное) биографическое описание, будет обманут: книга выстроена по принципу анекдотического паштета из вальдшнепов с добавлением конины, в пропорции 1:1 — то есть на одного вальдшнепа приходится одна лошадь…

Автор, Федор Раззаков, закончил пединститут, работал в охранной фирме, но душа жаждала высокого: в свободное время он раскладывал по папкам газетные вырезки, собирая досье на звезд кино, эстрады и преступного мира, а в середине 90-х, наконец, скомпоновал первые тома — про Владимира Высоцкого и про видных бандитов. Это сейчас, в эпоху Интернета, любой информационный мусор можно подгрести, не выходя из дома, а в прошлом веке за каждой сплетней надо было побегать. Усердного копателя оценили издатели и стали выпускать его опусы об Алле Пугачевой, Кристине Орбакайте, Андрее Миронове и др. В 2011 году руки Федора Ибатовича дотянулись наконец и до Аркадия Райкина.

При чтении книги заметно, что личный информационный багаж автора книги близок к нулю: Раззаков не был знаком с героем, не общался с его друзьями и видел «живьем» всего один спектакль маэстро. Да и материал, собранный в папках, скуден. Если нет грязи, нечего и смаковать. Самое бесспорное здесь — цитаты из мемуаров Райкина и воспоминаний его близких, но эти известные фрагменты в общем корпусе текста играют скорее декоративную роль. Раз нечем опорочить героя, то его фигура по ходу повествования то и дело перемещается на задний план, а на авансцену выходит сам биограф, чтобы доверить читателю собственных, глубоко выстраданных тараканов.

Кто такой Мейерхольд? «Один из лидеров «голубой» тусовки сталинских лет». А кем был Высоцкий? «Лишь одной из фигур на шахматной доске кремлевских игроков». По убеждению Раззакова, «оттепель» в СССР наступила при Сталине, а эпоха Горбачева стала «временем торжества не просто злых волшебников, а сущих демонов». Хотя главная беда не в Горбачеве, но в евреях: они давно пробрались «на вершину советской идеологии», захватили высоты в литературе, кино, на эстраде и подвергли «массовому осмеянию» те категории граждан, «которые состояли из русских». Чем занимались, например, пресловутые Ильф с Петровым? Злостно пиарили еврея Бендера и «высмеивали в своих книгах носителей русского национального духа». Да и в спектаклях у Райкина, кстати, «все отрицательные персонажи носили русские имена и фамилии». Случайно ли?

Бдительный Раззаков недаром служил в охране. Его не проведешь. Автор ведет подсчет «соплеменников» главного героя: Жванецкий, Шифрин, Хазанов, Винокур, Карцев, Мишин… Кажется, один Петросян вне подозрений, хотя и этого надо просветить на рентгене. Попутно выводятся на чистую воду Юрий Андропов («в жилах главного чекиста текла еврейская кровь»), Константин Симонов («в жилах которого тоже текла еврейская кровь»), сэр Бертран Рассел («влиятельный европейский еврей») и другие расово чуждые граждане. По сути, в книге всего один по-настоящему положительный персонаж с нормальной анкетой — бывший партийный «хозяин» Ленинграда Григорий Романов. Ну да, Райкина он терпеть не мог, но лишь потому, что между ними вбивали клин злые силы. Не будь их, Григорий Васильевич и Аркадий Исаакович стали бы друзьями и не пришлось бы маэстро на старости лет перебираться из Ленинграда в Москву вместе с театром. Впрочем, и в столице у Райкина все было схвачено: ему покровительствовал сам Леонид Ильич Брежнев («у которого жена, как мы помним, была еврейкой») — чтобы «подмаслить как свое, так и международное еврейство»…

Уфф! Остановимся. Вся эта паранойя вышла в серии «Лучшие биографии». Никакой фантазии не хватит, чтобы вообразить, как — в понимании издательства «Эксмо» — могут выглядеть худшие.

Свободно конвертируемый вождь

Николай Стариков. Сталин. Вспоминаем вместе. СПб.: Питер

Вы помните отмену крепостного права? Нет? Вы тогда не родились? Какие мелочи! Николай Стариков, например, родился только через 17 лет после смерти Иосифа Сталина и преспокойно дал своей книге о вожде подзаголовок «Вспоминаем вместе». То ли автор верит в реинкарнацию (и в прежней жизни его звали, скажем, Лаврентием Павловичем), то ли его память подверглась небезопасному воздействию: подобный феномен «имплантированных воспоминаний» известен по фильму «Вспомнить все» с Арнольдом Шварценеггером…

К счастью, уже в предисловии выясняется, что задействован третий вариант, наиболее безобидный с точки зрения медицины. Надпись на обложке — маркетинговый трюк для привлечения будущих читателей. На самом деле автор не собирается играть в Арнольда и намерен «описать Сталина через воспоминания тех, кто знал его лично». То есть, проще говоря, сделать компиляцию из мемуарных фрагментов, отбирая только те, которые составителю нравятся. Пообещав поведать нам «что-то новое об Иосифе Виссарионовиче», Стариков свое обещание сдерживает. Из книги мы узнаем, например, что генералиссимус «относился к людям по-человечески», «очень любил детей», был «самым гуманным», «заботливым и внимательным человеком» и вообще производил на мемуаристов «положительное впечатление» (те, чьи впечатления по каким-либо причинам были не столь положительными, мемуаров обычно оставлять не успевали).

Еще больше интересного мы узнаем о противниках Сталина, среди которых Михаил Тухачевский (имел договоренности «с германским Генштабом»), Михаил Кольцов (был «звеном связи между зарубежными троцкистскими центрами и оппозицией внутри страны») и конечно же сам Лев Троцкий — «представитель мировой банкирской закулисы в руководстве СССР». Вы вот знаете, что финны в случае победы над СССР собирались прямо из Хельсинки назначить «русское правительство» и поставить во главе Троцкого? А Стариков знает. Вы в курсе, что «англичане организовали русскую революцию», а позже неким образом (с помощью гипноза? икс-лучей? английской соли?) уговорили Гитлера напасть на СССР? А вот Стариков в курсе. Для него хуже Троцкого и Черчилля, наверное, только Хрущев и Николай Сванидзе: первый из них если и не отравил генералиссимуса лично, то уж точно «был в числе организаторов этого преступления», а второй наверняка бы участвовал в травле Булгакова, кабы родился лет на пятьдесят пораньше. Под впечатлением от гипотетических злодеяний Николая Карловича автор книги ни разу не написал его фамилию с большой буквы: только с маленькой и только в кавычках…

Вам смешно? Ну и зря: в рейтинге продаж раздела «История России» столичного магазина «Москва» книга Старикова (тираж 20 тысяч экземпляров) занимала второе место. На девятом месте — книга Н. Хохлова «Сталин смеется: Юмор вождя народов», а в первой сотне есть еще три книги о вожде — «Сталин. Личная жизнь» Н. Власика и А. Рыбина («о том, как он работал и отдыхал»), «Добрый дедушка Сталин» А. Богомолова («что, как и с кем кушал товарищ Сталин? Как проходили дискотеки на «ближней даче»?») и «Иной Сталин» Ю. Жукова (сюрреалистический труд о Сталине — борце с партократией).

Стариков неплохо зарабатывает на Сталине и его врагах, но и другим не мешает обрабатывать ту же общую делянку. В стране, где власть уже вполне освоила сталинскую теорию, но еще не решается приступить к практике, спрос на «отца народов» по-прежнему велик, а рынок на него реагирует по законам капитализма. Сталинские усы, френч, трубка, черный юмор, жестокость, террор — все стало окупаемым брендом. Пенку снимают производители эзотерики («Оккультный Сталин» А. Первушина), эротики («Обнаженные для Сталина. Советская фотография 1920–1940 годов»), путеводителей («Ближняя дача Сталина» А. Шефова, С. Девятова и Ю. Юрьева), трудов по медицине («Как лечился Сталин» И. Святской) и ненаучной фантастики («Звездолет «Иосиф Сталин». На взлет!» Владимира Перемолотова). Хотите играть? Вот электронная игра «Сталин против марсиан» (296 рублей). Хотите сувениров? Вот футболка «Сталин. Был культ, но была и личность» за 500 рублей («Классический покрой и стиль в сочетании с уникальным спортивным материалом»), подстаканник никелированный «Сталин» (Тула, 2459 рублей), набор матрешек «Сталин», 1208 рублей («высота главной матрешки 16 см. Изготовлены из липы. Ручная роспись»). И так далее — любой каприз за ваши деньги.

Вся эта сталиниана на потоке выглядит очень противно, но… Наверное, Сталин надеялся, что после его смерти его дело будет продолжено. Возможно, он опасался, что удавка ослабнет. Но он уж точно и представить себе не мог, что его самого, защитника казарменного социализма и врага свободного рынка, Стариков с компанией доброхотов однажды превратят в ходовой рыночный товар…

Если вы хотите знать, как выглядит историческое возмездие, то примерно вот так.

Сторожа братьям нашим

Дмитрий Володихин, Геннадий Прашкевич. Братья Стругацкие. М.: Молодая гвардия

Формально у этого сочинения два равноправных соавтора, но вдумчивый читатель, осиливший книгу до конца, без труда догадается, что второго по алфавиту тут, пожалуй, и впрямь держат на вторых ролях. Судя по тексту, личный вклад новосибирца Геннадия Прашкевича свелся к нескольким скромным и сугубо мемуарным фрагментам, а стало быть, семидесятилетний патриарх сибирской фантастики в этом тандеме оказался не то доверчивым «свадебным генералом», выставленным напоказ, чтобы добавить книге респектабельности и приманить к кассе поклонников его музы, не то небескорыстным зицпредседателем Фунтом, которого ввели в проект лишь для того, чтобы потом было кому разделить ответственность за содеянное.

Таким образом, фигура первого из авторов, столичного историка и литератора Дмитрия Володихина, не может не привлечь особого внимания. Фактура уж больно экзотическая: участник «Русского марша», член Центрального совета движения «Народный собор», экс-редактор патриотического журнала «Свой», автор книги «Убить миротворца», пламенный пропагандист ксенофобского учебника истории Вдовина и Барсенкова, сторонник введения цензуры в СМИ, борец с атеизмом, ратующий за привлечение «зарвавшегося ученого, физика Виталия Гинзбурга к уголовной ответственности за возбуждение религиозной вражды» (с судом, впрочем, ничего не вышло: нобелевский лауреат умер). Володихин — истовый державник и националист в одном флаконе, такая вот взрывная амальгама.

Едва только весть о скором выходе жэзээловского тома просочилась в Интернет, любители фантастики пришли в замешательство: мол, дяденька, случайно, дверью не ошибся? Вряд ли бы кто-то особо удивился, узнав, что Володихин выпускает в свет жизнеописание Малюты Скуратова, Пуришкевича или Кальтенбруннера. Но Стругацкие? Хм, нонсенс. Слишком уж непомерна идеологическая дистанция между изобразителем и изображаемым. Это ведь почти все равно что представить себе объективную биографию персонажа романа «Трудно быть богом», дона Руматы Эсторского, написанную его антагонистом — предводителем серой стражи и вождем черного ордена доном Рэбой (который, заметим в скобках, биографию Руматы внимательно изучал — но вовсе не с целью ее популяризации). То есть чисто теоретически можно было допустить, что орел наш дон Рэба вдруг поднимется над личными пристрастиями и признает неоспоримые заслуги Руматы перед Арканарским королевством, однако верилось в это с трудом. Тем более что еще памятна интернет-дискуссия, в ходе которой одна истеричная дама, уязвленная тем, что, мол, Борис Стругацкий политически «неверно» применяет свой талант, гневно призывала организовать для мэтра нечто вроде инквизиции — «взять носителя таланта и долго бить его мордой об стену». Столь гуманное предложение будущий соавтор жэзээловской книги о братьях Стругацких комментировал таким вот образом: «Забавно было бы как-нибудь посмотреть на подобную экзекуцию…»

К сожалению, наихудшие ожидания любителей НФ оправдались: пересилить свои фобии и сохранить объективность Володихин не сумел — с тем же успехом он мог бы попытаться (говоря словами персонажа Стругацких) натянуть фрачную пару на осьминога.

Разумеется, автор книги не идет по традиционному для оппонентов Стругацких пути, то есть не развешивает пудовые ярлыки (те, что некогда были на вооружении у рецензентов журналов «Молодая гвардия» или «Молодой коммунист»). И времена другие, и название серии включает как-никак слово «замечательный» — с ярлыками особо не разгуляешься. Так что вместо откровенных злобствований в ход идут издевка и ирония — вроде бы над читателями Стругацких (которых-де будет «неистово любить советская интеллигенция»), но на самом деле над самими авторами. К 2011 году о творчестве братьев-фантастов написано уже немало, однако Володихин привлекает источники с большим разбором: если оппонент принадлежит к «чужому лагерю», на нем можно оттоптаться, а если он свой, «идейно близкий», то его лучше не трогать. Можно, скажем, показательно пнуть малоизвестную статью о «Жуке в муравейнике» Майи Каганской (чьи аргументы, увы, скорее полемически-остроумны, чем точны; «людены» в повести — кто угодно, но только не евреи), но, когда националист Константин Крылов взбаламучивает весь Рунет дикой статьей о том, что-де профессор Выбегалло из «Понедельника…» — еврейская карикатура на истинно русского ученого, Володихин об этом протуберанце не упоминает ни единой строчкой. Оно и понятно. Зачем выставлять идиотом единомышленника?

Кстати, о единомышленниках. Том о Стругацких в серии «ЖЗЛ» должен был выйти еще четыре года назад, причем в ту пору фамилии Володихин и Прашкевич не упоминались вовсе: договор был заключен с Антом Скаландисом (Антоном Молчановым), но книга в данной серии так и не была опубликована. Скаландис, собравший богатый фактический материал, имел неосторожность следовать биографической канве и посвятил десятки страниц кафкианским перипетиям борьбы героев с тогдашними молодогвардейцами за книжное издание «Пикника на обочине». И когда нынешние молодогвардейцы — то есть потенциальные издатели книги! — предложили биографу не нагнетать страсти и не зацикливаться на темном прошлом ради светлого будущего, Скаландис не послушал доброго совета и оставил в книге всю историю противостояния Стругацких охранителям и антисемитам из издательства ЦК ВЛКСМ. В результате семисотстраничный том перекочевал в «АСТ», а в серии «ЖЗЛ» возникла вакансия, каковая три года спустя и заполнилась аккуратным томиком вдвое меньшего объема. О том, как «МГ» целых восемь лет методично издевалась над любимым детищем братьев-фантастов, в новой книге тоже рассказано, а как иначе! Щекотливой теме уделили, в общей сложности, страницы три…

Провозглашая отказ от конспирологии, Володихин на деле аккуратно придерживается этого подхода, расписывая все замеченные — чаще домысленные — «фиги в карманах» Стругацких. Чего стоит, к примеру, авторский совет вырезать из «Трудно быть богом» семь монологов и один диалог, чтобы составить (!) некий философский трактат. Или утверждения о том, будто в названном романе «между Традицией и фашизмом поставлен знак равенства». Или подробное обсуждение заведомо нелепого слуха о том, что-де в 60-х годах Стругацких приняли в масонскую ложу. Автор делает всё, чтобы маргинализовать своих героев, превратить их в природных разрушителей-ниспровергателей без руля и ветрил, в неких гуру для безбашенной «демшизы» (уже после выхода книги Володихин назовет знатоков творчества писателей «безумцами» — и это весьма показательно).

Методика принижения, вплоть до уничижения, главных персонажей книги у Володихина проста: о лучших, едва ли не самых популярных произведениях Стругацких надо упомянуть почти вскользь, зато побольше места уделить ранним, слабым, недоделанным вещам, некоторые из которых в свое время вообще не были опубликованы и вошли только в новейшие ПСС. Недаром явно ученической повести «Пепел Бикини» (написанной вообще без участия Бориса Натановича) или «Дням кракена», оставшимся в черновиках, в книге уделено едва ли не столько же места, сколько замечательным повестям «Понедельник начинается в субботу» и «Сказка о Тройке». И если Стругацкие, к примеру, сами исключают главы «Беспокойства» из окончательного текста «Улитки на склоне», заменив их другими, Володихин будет упорно делать вид, что оба варианта, сильный и слабый, абсолютно равноправны… Нет, конечно, в малотиражной академической монографии такой подход вполне допустим, однако книги ЖЗЛ заведомо предназначены не для узких специалистов. Да и сам Володихин признавал, что его сочинение в первую очередь адресовано неофитам, а не знатокам: «Мы постарались сделать текст понятным и привлекательным для массовой аудитории».

Старания стараниями, но… «Ни единой мысли. Пересказ текстов для тех, кто в жизни Стругацких не открывал, и «разбор» на уровне среднего школьного сочинения» — такую нелестную оценку книге дал литературовед Михаил Назаренко. Вердикт суров, но его трудно оспорить. Все, что касается собственно биографии героев, взято из всем очевидных источников (опубликованных писем Стругацких, «Комментариев к пройденному» Бориса Натановича, упомянутой книги Скаландиса и др.) и скреплено «техническими» вставочками, а вместо литературоведения читателям явлена в лучшем случае нудноватая публицистика (как в главе об «Улитке на склоне») и школьная арифметика («число прилагательных уменьшилось, зато вырос процент глаголов»), а в худших — перлы типа: «Передавать душу» напрямик, поставив «камеру» в головном мозге и близ сердца, авторы больше не пытаются». Аналитику подменяют эмоциональные всхлипы, отмеченные восклицательными знаками: «Чем была тогда фантастика? Да манной небесной, водой живительной!», «И треснули идеологические обручи!», «В этих описаниях тоже виден уже писатель!», «Культовая вещь, подлинная наука, безоговорочное попадание в «яблочко»!», «Обычные люди… Но как они хороши!», «Какие полнокровные образы, какая жизнь в людях, какая игра характеров!», «Победят жажда жизни, ее вкус, сияние, трепет!», «Восторг! В таком обществе хочется жить!».

Стилистика книги разнообразием не отличается: либо это унылый совковый новояз («Активно и последовательно занимался делами Информбюро Совета рабочих и солдатских депутатов»), либо это цветастый волапюк: «о бесконечно более сложных вещах», «человек, сердцем приросший к творению Стругацких», «немилосердно тыкают читателя в тезис», «либерализация шибала фонтаном» и т. п. О непростых взаимоотношениях Стругацких со своим знаменитым польским коллегой сказано так: «Лем не раз наезжал на Аркадия Натановича». Круто! Правда, мы так и не узнаем: носил ли автор «Соляриса» малиновый пиджак и золотую цепь? Раскидывал ли пальцы веером?

Книга пестрит ошибками: одни те же цитаты дублируются в нескольких местах, повесть «Путь на Амальтею» перепутана с «Пикником на обочине», XX съезд КПСС — с XXII, Петроград — с Петербургом. В одном месте читателю безапелляционно объявляют, что Антон из «Трудно быть богом» — это Антон из «Попытки», а через сотню страниц говорится о том же самом, но уже в осторожно-предположительном ключе. Начальная фраза из Мелвилла «Зовите меня Исмаэль» тут почему-то выглядит как «Зовите меня Израэль» (сетевые комментаторы ядовито предположили, что у националиста Володихина, мол, оговорочка по Фрейду). Примеры можно множить, но стоит ли? И так понятно: «Молодая гвардия» выпустила в свет продукт столь некондиционный, что впору, вслед за авторами самой книги, удариться в конспирологию. Отчего издатели заключили договор с Володихиным — автором, который сроду не писал современных биографий? Почему у книги элементарно не было редактора? Не соблюдался ли принцип «чем хуже, тем лучше»? Что, если «МГ» выпустила подобный бестолковый опус нарочно — в отместку своим давним и последовательным недругам братьям Стругацким?

Тогда, конечно, затея вполне удалась и тайная цель достигнута.

Короче, Бертик!

Лоран Сексик. Эйнштейн. М.: Молодая гвардия

Альберт Эйнштейн умер в 1955-м, а четыре года спустя в серии «Жизнь замечательных людей» издательства «Молодая гвардия» вышла его обстоятельная биография, написанная Владимиром Львовым. С той поры в мире много всякого произошло. Запустили в космос Гагарина. Возвели Берлинскую стену. Застрелили Кеннеди. Победили полиомиелит. Научились пересаживать сердце. Прогулялись по Луне. Присудили академику Сахарову Нобелевскую премию мира. Вторглись в Афганистан. Изобрели нейтронную бомбу. Лишили Сахарова советских наград и сослали в город Горький. В серии «ЖЗЛ» издали еще не меньше сотни биографий — революционеров, писателей, полководцев. И хотя книга Львова стала библиографической редкостью, в списке очередников Эйнштейна не было.

Потом вернули Сахарова из Горького, разрушили Берлинскую стену, вывели войска из Афганистана, переименовали Горький обратно в Нижний Новгород и присудили фильму «Титаник» 11 «Оскаров». Во всем мире переиздавалось множество биографий Эйнштейна — Зелига и Гернека, Кларка и Фримана, Фойера и Брайена, — но «Молодая гвардия» к создателю теории относительности интереса не проявляла. Уже доказали теорему Ферма, изобрели виагру, ввели в обращение евро, сделали общедоступным Интернет, смастерили адронный коллайдер и пополнили серию «ЖЗЛ» биографиями Буденного, Блаватской, Громыко, генсека Черненко и короля Артура. Однако до автора формулы E=mc² издательские руки тут по-прежнему не доходили. И вот наконец через 53 года после публикации книги Львова в перечне молодогвардейских новинок возникло сочинение француженки Лоран Сексик — второе по счету здешнее жизнеописание Эйнштейна.

Поскольку в мире все относительно, никуда не деться от «количественного» сравнения свежеизданной книги с прочими жэзээловскими томами. Тем более что помимо традиционной серии появилась еще «малая», и главной издательской тайной стал принцип отбора: кто выйдет в стандартном формате, а кому хватит и уменьшенного. Каков критерий? Заслуги персонажа перед человечеством? Степень замечательности в баллах? Положительная характеристика от профкома? Справка о моральной устойчивости? Наличие (отсутствие) правительственных наград?

Загадка не разгадана. На фоне солидных томов жизнеописаний Андропова (434 страницы) или Брежнева (624 страницы) худенький карманный Эйнштейн заметно проигрывает, а уж в обществе гигантов мысли типа Распутина (896 страниц) и тем более Сталина (938 страниц) нобелевский лауреат попросту выглядит крошкой Бертиком. Но будем справедливы: в лилипутской компании новинок 2012 года он смотрится не так уж плохо. Скажем, на десяток страниц обгоняет Малюту Скуратова. И на целых пятнадцать — другого своего малосерийного собрата, Локсли из Шервуда по кличке Робин Гуд.

Открыв книгу Лоран Сексик, вскоре понимаешь, что любимый жанр француженки — телеграмма. «Он спасен. Альберту пятнадцать». «Он теперь мужчина. Он свободен». «Он раскрывает окно. Дышит полной грудью». «Эйнштейн прав. Ньютон пал. Новость распространилась в мгновение ока». «Альберт несчастлив. Его душа рвется на части». «Слухи верны. Эйнштейн не считал верность добродетелью». «Эйнштейн жил во лжи. Он лгал своей супруге Эльзе. Обещал золотые горы своим любовницам». И так далее. Если все время творить в телеграфном стиле, можно вогнать 76 лет жизни гения не только в книжку-маломерку, но даже в формат инструкции по эксплуатации игровой приставки Sega. Впрочем, порой у биографа просыпается желание сочинять «художественно», и тогда телеграммы расцвечиваются беллетристическими штампами: «вся его жизнь пронеслась перед ним», «сколько бурь над ним пронеслось, сколько пылких ударов отбило сердце», «некий свет озарил его сердце», «на него нахлынули воспоминания», «в его мозгу закипала буря», «идеи с бешеной скоростью развиваются в уме Эйнштейна». Нельзя преуменьшить и вклада переводчицы Екатерины Колодочкиной: «передовая страна может впасть в такой беспредел», «чувство интеллектуального восхищения к преподавательскому составу», «незабвенные взрывы хохота», «интересы Альберта простирались дальше, чем под юбки девушек».

Героем давней книги Львова был гениальный ученый. У Сексик пылкий пророк-бабник со светом в сердце и бешеной бурей в мозгах больше смахивает на персонажа бульварного романа. При этом читателя не покидает чувство, что в «МГ» не слишком опечалены такой метаморфозой. Сделав паузу длиной в полвека, издатели «ЖЗЛ» нашли то, что давно хотели. Да еще и в деньгах сэкономили: выпустили книгу на французский грант…

В одном из эпизодов, где говорится о столкновениях главного героя со своими научными оппонентами, промелькнет фраза: «Эйнштейн стал естественной мишенью для молодой гвардии». И возникнет вдруг странное чувство, что корректор просто забыл поставить в нужных местах кавычки.

Часть пятая

Герои этой книги — о ее авторе

«Арбитман? Вы меня ругали, я помню!»

Эдуард Лимонов

«Появись сейчас Достоевский, он немедленно стал бы предметом насмешек Шендеровича или Арбитмана».

Захар Прилепин

«За душой у него, кроме хронического антикоммунизма, собранных с бору по сосенке баек да стиля провинциального журналиста, ничего нет».

Сергей Лукьяненко

«Я не читала ни его критических статей, ни прозы. И, честно говоря, не хочу… Я убеждена, что злой человек никогда ничего хорошего не напишет».

Полина Дашкова

«Он оскорбил меня совершенно несправедливой и грязной рецензией… Был у меня сильный позыв плюнуть ему в рожу, но он так беспомощно улыбался, что сил у меня не достало, и я плюнул только на грудь».

Михаил Веллер

«Он про меня написал совершенно разносную статью еще в 1993 году. То есть он понял. Он очень рано понял, с кем имеет дело».

Продолжить чтение

Страницы: «« « 12345