Танго втроем Соболев Сергей

Мои слова сбили его с толку, он не знал, как отреагировать.

– Но у меня главная роль, – наконец сказал Зигмунд.

– Главная мужская роль.

– Почему? Главная – пьеса ведь о Мольере.

– Да, о Мольере и двух женщинах в его жизни…

Зигмунд махнул рукой и ринулся в прихожую. Сорвал с вешалки куртку. Вдруг страшная догадка молнией пронзила меня. Я преградила ему дорогу:

– Куда ты собрался?

– Не твое дело… феминистка чертова!

– Ну ладно, прости, не так выразилась, – попыталась я исправить ситуацию, – я на стороне спектакля.

– Дай мне пройти.

– Ты ведь не к ней идешь?

Мы смотрели друг на друга в упор.

– Есть что-то еще, чего я не знаю? – спросил он.

– Да. Роль в спектакле может в корне изменить жизнь Эльжбеты, которую ты так сильно разрушил. Вы были вместе столько лет, а теперь она для тебя просто перестала существовать.

Ответом на это был треск захлопнувшейся за ним двери.

И что, скажите на милость, прикажете после этого думать о мужчинах?

Он снова здесь, пришел, разговаривает со мной. Твердит одно и то же, что я должна вернуться, чтобы мы могли начать все с начала. Но разве такое возможно… это только в театре возобновляются репетиции и даже спектакли, отмененные, к примеру, из-за болезни актера. Но то представление не было снято с афиши, а лишь на неделю отложено…

Зигмунд изо всех сил старался воззвать к нашему рассудку, начал с режиссера, но тот был солидарен со мной: участие Эльжбеты в спектакле – классная идея.

Мы втроем разговаривали на пустой сцене.

– Вы этим только навредите ей, – сказал Зигмунд. – Я ее знаю, у нее слабая психика, она может не выдержать напряжения… Я вам точно говорю, Эльжбета рассыплется прямо на ваших глазах, и ее уже нельзя будет собрать….

Бжеский исподлобья взглянул на него:

– Ты беспокоишься о ней или о себе?

– О себе? – Зигмунд действительно был озадачен этим вопросом. – Что до меня, то я на сцене пока чувствую себя как рыба в воде.

– А вне сцены?

– Моя жизнь вне стен театра не твое собачье дело, – буркнул он, спрыгивая в зрительный зал, и, быстро пройдя между рядами, звучно хлопнул дверью, а точнее, со всего размаху ею треснул. Я была потрясена этим взрывом эмоций. Даже в моменты самого сильного волнения Зигмунд никогда не позволял себе таких слов. Обычно он был взбешен, орал, но никогда так вульгарно не выражался. Должно быть, действительно потерял контроль над собой. А ведь репетиции еще не начинались. Что же будет потом, когда в театре появится она.

Я взглянула на Бжеского, который, как и я, был сильно удручен его поведением.

– В него словно бес вселился, – сказал он с кривой усмешкой.

– А зачем вы тогда его провоцируете?

– Я?! Чья это была идея, детка? Моя или твоя?

– Сама по себе идея неплохая. Уверена, у Эльжбеты получится. Предпосылки для этого есть, роль-то сама по себе замечательная, – затараторила я. – Я даже завидую ей немного – она будет играть Мадлену… текст этой роли я знаю назубок. Исповедь Мадлены – одна из самых потрясающих сцен… «Врачи сказали, что сгнила моя кровь, я вижу дьявола, и боюсь его».

Бжеский сделал нетерпеливый жест рукой:

– Никогда не учи чужую роль, таковы правила. Сыграть Мадлену еще успеешь. А сейчас лучше займись Армандой и своим муженьком. Попробуй на ночь напоить его отваром мелиссы – говорят, хорошо успокаивает.

– Пан Анджей… а что, если Зигмунд откажется играть вместе со своей женой…

– С бывшей женой, – поправил он меня. – Когда откажется, тогда и будем думать. Ведь пока он не отказался.

– Но у Эльжбеты вы роль не отнимете?

– Нечего пока еще отнимать, она здесь даже не появлялась.

– Она придет.

– Ну, вот пускай сперва придет, а там будет видно, – отрезал Бжеский и скрылся за кулисами.

Я осталась в зале одна. В до боли знакомой мне атмосфере: дощатая сцена, запах пыли. Это была моя среда обитания, но я вдруг в первый раз почувствовала себя здесь чужой. И кажется, впервые осознала, какую опасную игру затеяла. Я заварила всю эту кашу, мне ее и расхлебывать. Я ответственна за то, что произойдет дальше. А что может произойти, зависело уже не от меня. Вернее, от меня все-таки немного зависело, поскольку подсознательно я чувствовала, что никто, кроме меня, не сможет уговорить Зигмунда, только я могу на него повлиять. Неважно, как я этого добьюсь, главное – склонить его на свою сторону, чтобы он сыграл в спектакле и позволил сыграть в нем своей бывшей жене. Он был у нее в долгу. Я проанализировала его слова. Он сказал, что она слабая и может психически сломаться, не справиться с ролью. Наверное, не стоит интерпретировать его поведение как бунт мужчины, который не хочет, чтобы ему напоминали о том, что когда-то у него была другая жизнь и что он поменял старую жену на молодую. Зигмунд однажды признался в интервью, что не сентиментален и не любит оглядываться назад. Наверное, все-таки дело не в этом. Быть может, он на самом деле боится за нее. Не хочет, чтобы ее постигло разочарование, и поэтому так возражает. Надо убедить его в том, что Эльжбета должна рискнуть, мы все должны рискнуть. Ради ее блага и ради театра… Трескучие, громкие слова… а что, если Зигмунд прав и из этой затеи ничего не получится? Тогда что? Как она потом вернется в свой пустой дом?.. Б-р-рр… даже подумать об этом страшно. Даже если у нее хватит смелости просто выйти на сцену, одно это уже станет победой. Если нет, все останется для нее по-прежнему. Вдруг меня охватило пронизывающее одиночество. Я была на этой сцене в образах Ирины, Джульетты, Катарины из «Укрощения строптивой», в ролях, которые так нравились зрителям. Мои роли всегда были для меня опорой, а сейчас я почувствовала себя неуверенно, как будто оказалась здесь в первый раз. Я, актриса, вдруг взялась за режиссуру, захотела срежиссировать чужую жизнь, к тому же не только в театре. Имею ли я на это право?! Дарек не раз упрекал меня в том, что я путаю свои желания с действительностью. А если искорки таланта в ее горящих глазах – только иллюзия? Нет-нет, я не могла так жестоко ошибиться. Когда я в первый раз увидела ее лицо… Это было лицо, просто созданное для сцены. Поэтому я тогда и сказала, что ее ждет более интересная роль. Я не думала о ней как о брошенной жене, я думала о том, кого она сможет сыграть. «Врачи сказали, что сгнила моя кровь, я вижу дьявола, и боюсь его». Сперва мы этого не поняли, а ведь уже в тот самый день – хотели мы того или нет – она была Мадленой, а я Армандой…

Бжеский так неслышно появился из-за кулис, что я испугалась.

– И что это вы все такие нервные, – скривился он, заметив, как я вздрогнула всем телом. – Это всего лишь я, ваш режиссер. Пришел сказать – звонила твоя Мадлена, она едет сюда…

Все шло хорошо, на генеральном прогоне в конце зрители вскочили с мест и, стоя, долго рукоплескали. Такое на самом деле бывает нечасто. Зритель на генеральной репетиции – всегда особый. Так почему же так произошло? И кто был виноват в этом?

Дожидаться ее я не стала, покинула театр, посчитав, что так будет лучше. Бжеский пытался меня задержать, как будто боялся разговора с Эльжбетой Гурняк один на один.

– Вы же директор этого театра и режиссер в одном лице, вам и решать, – полушутя сказала я. – Я-то тут при чем?

– Ах ты, маленькая змея, – воскликнул он в тон мне, но с серьезным лицом. – Заварила кашу и убегаешь.

– Но я же вернусь.

– Очень на это надеюсь, – буркнул он.

Домой ехать не хотелось, я знала, что Зигмунда еще нет – у него до позднего вечера были занятия в театральной школе. Я решила пройтись по магазинам, покупать особо ничего не собиралась – просто поглазеть. В городе появилось столько разных магазинов, достаточно прогуляться по Новому Святу и почитать надписи на вывесках: «Нина Риччи», «Кристиан Диор», «Эсте Лаудер»… От этих названий пахло роскошью. Я зашла в бутик модной одежды с итальянским названием: ярко освещенный зал, стены в зеркалах, дорогие наряды на манекенах, которые можно было рассматривать со всех сторон. С неуверенной улыбкой, я стояла, обнаружив, что и себя могу видеть со всех сторон. Пожалуй, впервые в жизни я так подробно разглядывала свое отражение. От моего хорошего настроения не осталось и следа. Потому что только в этих зеркалах от пола до потолка я заметила, насколько изменился мой облик. Я увидела чужую, незнакомую мне девушку с затравленным взглядом. Будто что-то засело у нее внутри и не отпускает. Этим «чем-то» был страх. Страх перед тем, что может произойти, перед тем, чему она, эта девушка, не в силах будет помешать. Страх, что Эльжбета не возьмется за роль. Что не примет предложение режиссера. Что Зигмунд согласится на роль или от нее откажется… словом, я боялась всего. В общем, как в греческом театре – любой выход из положения может обернуться трагедией. Но пойти на попятный я уже не могла – занавес неумолимо скользил вверх.

Зигмунд вернулся домой поздно вечером, я была уже в постели. Когда он вошел в комнату, я притворилась спящей. Но он тут же разгадал мое притворство.

Видимо, тогда я еще была плохой актрисой, теперь мне удается его обмануть. Сейчас он играет в пьесе, которую пишу я сама…

– Вижу, что не спишь, – сказал он. – Извини, что не сдержался, вспылил, больше этого не повторится. И… так и быть… приглашайте ее в постановку. Если вам это настолько нужно, то берите ее в спектакль. Но помните: я вас предупредил. Особенно об этом нужно помнить тебе.

– Почему именно мне? – спросила я, открыв глаза.

– Потому что эта ситуация тебя явно забавляет.

– Слишком велика цена вопроса, чтобы эта ситуация могла забавлять или не забавлять меня, – отрезала я.

– Это уж точно. Бжескому кажется, что он напал на золотую жилу, что его идея гениальна. Он хочет привлечь в театр зрителя. С таким же успехом он мог бы нанять акробатов, клоунов и глотателей огня, а не развлекать публику за наш счет.

– Нам, актерам, всегда приходится платить.

– Да, но на сей раз, кажется, дорого заплатить придется Эльжбете. – Никогда еще в наших с ним разговорах не звучало ее имя – Зигмунд всегда называл ее «она».

Я приподнялась на локте:

– А разве до этого ей не приходилось дорого платить? Ты на целые годы посадил ее дома, запер в четырех стенах, а потом оставил в этих стенах в полном одиночестве.

– Я не собирался ее запирать в четырех стенах. Это был ее выбор.

– И теперь выбор снова принадлежит ей, так почему ты так яростно возражаешь?

– Она не ведает, что творит.

– А может быть, ведает? Тогда не понимала, а теперь понимает?

– Вы всегда правы!

В тот момент я не поняла, имеет ли он в виду женщин вообще или ставит меня на одну доску со своей бывшей женой. Но предпочла этого не выяснять.

Когда я пришла в театр, никого еще не было. Я сидела за столом в репетиционном зале и разглядывала свои ладони. Делала это так внимательно, будто видела в первый раз. «Она придет, – билась в голове единственная мысль, – обязательно придет…» Постепенно стали собираться актеры, пришли уже почти все, не было лишь Зигмунда – у него в это время были занятия со студентами. Играть за него должен был режиссер, который, кстати, тоже еще не появился. Но вскоре пришел и он. Теперь недоставало только Эльжбеты.

– Ну что, можем начинать? – спросил Бжеский, как будто не замечая отсутствия Гурняк.

А потом послышались шаги, и все как по команде повернулись к двери. На Эльжбете были свитер и брюки. Волосы старательно уложены. Макияж, правда, чересчур яркий для этого времени суток. Впрочем, это на мой вкус. К тому же у меня был один бзик: я не переносила, когда мне припудривали нос, что уж говорить о театральном гриме, в котором я, как в маске, чуть ли не задыхалась. И каждый раз умоляла гримершу, чтоб она не так сильно работала своими кисточками, штукатуря мне лицо. «Но пани Оля, – возражала она, – при таком освещении ваших глаз не будет видно из зала». – «По крайней мере, нос будет виден», – отшучивалась я. Теперь можно было позволить себе шутить на тему моего носа. Как оказалось, он не был препятствием для проникновения в царство Мельпомены. А ведь когда-то я даже подумывала о пластической операции. Но я – это я. А Эльжбета просто хотела произвести впечатление на труппу при первом знакомстве. Я, конечно, понимала ее, но предпочла бы, чтобы она вошла в зал с тем лицом, которое я увидела во время нашей первой встречи. Возможно, не будь того первого раза, ее приход сюда не состоялся бы. Я стала инициатором ее возвращения в театр. И была этим очень горда. Все мои страхи мгновенно улетучились.

Началась репетиция пьесы, коллеги заняли свои места.

– Минуточку внимания, – обратился ко всем режиссер, стоя во главе стола, и все тут же затихли, глядя на него. – Мы собрались здесь, чтобы совместными усилиями возродить к жизни бессмертное произведение Михаила Булгакова, драматурга, особенно близкого нашему театру. Наш театр уже ставил такие его пьесы, как «Дни Турбиных», «Собачье сердце», «Александр Пушкин», а теперь вот решено сделать инсценировку его пьесы «Кабала святош». Пьесы Булгакова нисколько не устарели, напротив, им суждена полнокровная жизнь на театральных подмостках и дальше, поскольку Михаил Булгаков – мастер великих обобщений…

«Вот болтун, – подумала я, – скорее бы уже переходил к сути дела».

Я украдкой посматривала на Эльжбету, которая сидела в самом конце стола, в некотором отдалении от остальных актеров. Ее лицо с тщательно наложенным макияжем оставалось непроницаемым. Чем стала для нее новая встреча с театром? Сильно ли она волновалась?

– Роли распределены следующим образом, – режиссер наконец перешел к конкретике, – Мольера сыграет Зигмунд Кмита, отсутствующий сегодня по уважительной причине, его подменяю я. Мадлена – пани Эльжбета Гурняк, что мне особенно приятно объявить, поскольку пани Гурняк возвращается на сцену после долгого перерыва… – Эльжбета никак не отреагировала – на ее лице не дрогнул ни один мускул. – Образ Арманды, уверен, как обычно, блестяще воплотит на сцене наша звезда… – И тут на его лице появилась сияющая улыбка, обращенная в мою сторону.

«Зачем он все это говорит? – промелькнуло у меня в голове. – Неужели хочет унизить ее, столкнуть нас лбами, шут гороховый!»

Не подозревая о моих мыслях, Бжеский распространялся дальше:

– В роли Мариэтты Риваль выступит студентка второго курса театрального училища, пани Сюзанна Соколик. Мы считаем, что нашу молодежь пора приучать к настоящей сцене, поэтому пригласили ее участвовать в нашем спектакле. Сегодня она отсутствует – у нее занятие с нашим главным героем, Жаном Батистом Покленом де Мольер, в театральной школе, на следующей репетиции они оба появятся… Маркиза де Шаррона, архиепископа города Парижа, будет играть… – Дальше перечислялись фамилии других моих коллег, но я отключилась, будто внезапно потеряла слух – губы режиссера шевелились в тишине.

«Хорошо, что на сегодняшней репетиции нет Зигмунда, – думала я, – даже очень хорошо. Эльжбета успеет привыкнуть к новой для нее ситуации, а он подключится чуть позже, и будем надеяться, что это произойдет не так болезненно». Все обратили взоры на стол, где лежал проект сценографии. Вслед за коллегами я встала и подошла к столу, чтобы посмотреть, но особенно не рвалась разглядывать детали. Потом речь зашла о костюмах.

Действие должно было разыгрываться за кулисами театра Пале-Рояль, где актеры Мольера играют вместе с мастером его же пьесу «Мнимый больной»[4]. Такое могло быть на самом деле, наверняка так и было. А теперь мы изображаем их выходы на сцену и уходы за кулисы, где они ведут приватные разговоры. Эти приватные разговоры придумал другой, уже ушедший из мира гений – Булгаков. По мановению его вдохновенного пера Мольер, игравший роль Сганареля, появляется за кулисами и, тяжело упав в кресло, кричит: «Воды!»

Итак…

– Воды! – С этого восклицания, прозвучавшего из уст режиссера, заменившего во время репетиции пьесы Зигмунда, началось наше новое театральное приключение.

Актер, назначенный на роль Бетона, жестом подает Мольеру стакан:

– Сейчас.

Другой актер:

– Король аплодирует!

Режиссер:

– Полотенце мне! – Воображаемым полотенцем вытирает пот со лба.

И теперь она:

– Скорее! Король аплодирует!

В этот момент меня охватило чувство такого восторга, что я с трудом сдержалась, чтобы не сделать какую-нибудь глупость: засмеяться во весь голос или вскочить с места и скакать от радости. «Получилось! Получилось!» – кричал кто-то внутри меня. Хотя это было самое начало первой репетиции и Эльжбета прочитала только первые слова роли:

– Скорее! Король аплодирует!

Я сделала это! Добилась своего! Уже тогда, тем дождливым днем, выходя из библиотеки Госфильмофонда, я упрямо думала: не должна папка с надписью «Эльжбета Гурняк» оставаться такой тонкой, она просто обязана пополниться еще парочкой конвертов с рецензиями. Вот такая мысль засела у меня в голове. Совсем как у Иуды, который хотел все исправить. Только ему не удалось это сделать…

Поздно вечером, вернувшись домой – мы давали спектакль «Девичьи обеты» Фредро, – я заметила грустное лицо Зигмунда. «Неужели он так сильно переживает?» – подумала я, и в душе шевельнулось что-то вроде чувства вины.

– Ты плохо себя чувствуешь? – спросила я как можно нежнее.

– Тадеуш умер.

Сперва я даже не сообразила, о ком это он:

– Какой Тадеуш?

– Ты что, совсем не в себе? Все уже знают. Тадеуш Лонцкий. В Познани, прямо на сцене, во время репетиции «Короля Лира». И знаешь, какие слова он произнес последними? «Тогда еще не все пропало. Если хотите поймать, побегайте за мной. Лови, лови, лови!..»

«Вот как все устроено в жизни, – подумала я, – сегодня кто-то вновь взошел на подмостки, а кто-то навсегда ушел со сцены…» Вслух я этого не сказала – Зигмунд отнесся бы к моим словам как к святотатству. У него с Дареком было кое-что общее: оба считали Лонцкого великим актером.

– Один из величайших актеров мира, – говорил Зигмунд.

– Великий из великих, – вторил ему Дарек, разумеется не ведая о мнении Зигмунда.

Я взялась за приготовление ужина, пока Зигмунд смотрел последний выпуск новостей; было около двенадцати. В «Новостях» говорили о Лонцком, перечисляли его самые выдающиеся театральные роли. Зигмунд выключил телевизор, и мы сели за стол.

– Как дела в театре, как прошла репетиция? – спросил он, не поднимая глаз от тарелки.

– Нормально, как всегда бывает на первой репетиции – суета, раздача ролей и текстов пьесы. Бжеский долго распространялся о величии Булгакова, как будто об этом никто не знает…

– Булгаков, наверно, там, – Зигмунд ткнул пальцем в потолок, – навострил уши и слушает. – Он рассмеялся. – Не очень-то он был в почете при жизни…

– Ну что ж поделать, бессмертие надо выстрадать.

– Да, он страдал, и страдал немало.

«И тебе бы не помешало, скорее на пользу бы пошло», – со злостью подумала я.

– Думаю, наша постановка станет событием…

– Постучи по дереву, – оборвал он меня, – сколько раз тебя учил – никогда не говорить заранее! В театре важен только результат, цыплят по осени считают…

Повисла долгая тишина, нарушаемая только стуком приборов по тарелкам.

– Эльжбета пришла?

– Пришла.

– Ну и как?

– Хорошо. Читала роль, правда, пару раз ошиблась…

Зигмунд перестал жевать и пристально взглянул на меня:

– А что это ты нахохлилась, как сова?

– Просто устала.

– У нас сегодня был трудный день, а для Тадеуша он стал последним в его жизни. Двадцать второе февраля – черный день для нашего театра.

Я вдруг вспомнила о Дареке и о том, чем для него стала эта смерть. И решила съездить к нему завтра утром перед репетицией.

Дарек получил диплом, но философом не стал – переквалифицировался в компьютерщики, и, кажется, очень удачно, его ценили. Купил себе квартиру. Жил один. Я могла бы позвонить и предупредить о своем приходе, но не сделала этого. Знала, что в это время обязательно застану его – он работал на дому, создавая программы для различных фирм.

– Вот это да-а, – протянул он при виде меня, – кто ко мне на огонек заглянул!

Он почти не изменился, может, только немного набрал вес. До этого Дарек был худющий, прямо скажем, как жердь, это при его-то росте. Я окинула взглядом квартиру, небольшую, но отлично обставленную. В ней было две комнаты. В спальне стояла только широкая тахта и музыкальный центр хай-класса. Мы тоже хотели купить подобную установку, но нас отпугнула цена, и, кроме того, такая мощность для нашей однокомнатной квартиры была бы чересчур.

– Вот построим дом, тогда купим… – сказал Зигмунд, когда мы выходили из магазина.

В другой комнате, служившей Дареку рабочим кабинетом, разумеется, стоял компьютер, были еще книжные шкафы, стол со стульями и кресло с торшером для чтения. На стене, ближе к прихожей, висел постер с Тадеушем Лонцким. Не знаю, было ли это случайное стечение обстоятельств, но под плакатом горела свечка. Дарек перехватил мой взгляд.

– Зажигаю свечки, потому что не переношу табачного дыма, – сказал он, – у меня недавно был приятель в гостях и страшно накурил.

– Но свечку ты так и не затушил.

– Ну, не затушил, – признался он, немного смутившись.

Он поставил ее в память об актере. Этот рационалист и циник поставил свечку в знак траура. Меня это тронуло.

– У тебя ко мне дело? – напрямик спросил он. Было видно, что он внутренне напрягся из-за того, что я застала его с этой свечкой.

– Мне просто интересно, как ты живешь. Что у тебя нового? Эта смерть… мы с Зигмундом так переживаем. Зигмунд очень ценил Лонцкого.

– Теперь он, наверно, обрадовался, что остался один на площадке.

«И зачем я сюда пришла? – вдруг подумала я. – Два раза в одну и ту же реку не входят».

Наш городок, мои школьные годы, те времена, в которые нас связывала с Дареком дружба, казались теперь такими далекими, нереальными. Даже то время, когда мы жили с ним под одной крышей. Моя мама любила Дарека и была страшно расстроена, когда его заменил Зигмунд:

– Если бы ты вышла замуж за Дарека, я была бы спокойна за тебя. Он приличный парень.

– Зигмунд тоже приличный человек, – отрезала я.

– Оля! Побойся бога, он старше меня на три года, что уж говорить о тебе!

Бедная мама, в тот момент она рассуждала как заурядная бухгалтерша. Мой профессиональный выбор с самого начала ее беспокоил.

– Оля, ну скажи, сколько их, этих знаменитых актеров? – говорила она. – Пара-тройка, а остальные перебиваются кое-как.

– Ну, дай мне хоть попытаться, мама. Вдруг получится?

Мама только качала головой. Мой дебют в «Трех сестрах» стал для нее настоящим потрясением. Она взяла отпуск за свой счет, приехала в Варшаву и ходила на каждое представление. Поселилась в моей квартире, а Дарек на это время перебрался к другу в общежитие.

– Я узнаю тебя и не узнаю одновременно. Знаю, что это ты на сцене, но кажется, как будто это какая-то другая женщина, незнакомая.

– Потому что это не я, мама! Это Ирина!

– Ирина, – неуверенно повторила за мной мама.

Маму я очень любила, но понимания между нами не было. Мама считала, что женщина должна иметь нормальный дом, мужа, детей, семью. У нее всего этого не было – муж оставил ее, когда я была еще совсем маленькой. Поэтому так сильно она желала, чтобы у меня была семья. А в моей нынешней жизни, по ее мнению, все было плохо – ни профессии толковой, ни приличного мужа.

– Вот появятся у тебя дети. И что, они будут звать его «дедушка»?

«Дети! – подумала я тогда. – У него уже есть дети».

Прямо от Дарека я поехала на очередную репетицию, на сей раз на ней должны были присутствовать Зигмунд и его студентка. Все повторяется. Я тоже играла в постановке, еще учась в театральном. С той только разницей, что получила одну из главных ролей, в то время как у нее была крохотная и лишь в одном эпизоде. Всего лишь один выход, во время которого она, выглянув в щелку между полотнищами занавеса, говорит: «Войдите в положение, господа… разъезд, господа… спектакль окончен…» «Войдите в положение, господа, – мысленно повторила я. – А кто войдет в мое положение?..» Я все еще чего-то боялась, эйфория сменялась внезапным страхом. Вдруг ничего не получится?.. Или если получится, то в корне изменит жизнь нас троих? А что, если Зигмунд вернется к бывшей жене, ведь теперь она станет звездой, сенсацией сезона, а он обожает покрасоваться в свете софитов с очередной модной актрисой. После моего нашумевшего дебюта я стала популярной, режиссеры наперегонки делали мне заманчивые предложения. Совсем недавно один из них обратился ко мне с предложением сыграть в «Мастере и Маргарите». Мне было известно, что он хочет сделать сценическую адаптацию этого романа – он не раз говорил об этом в интервью.

– Ты слишком молода для роли Маргариты, – сказал Зигмунд.

– А он уверен, что я способна сыграть все.

– Ну, это бесспорно, но мы не знаем еще, удастся ли ему инсценировка. Этот роман достаточно сложен для театральной постановки.

– Тем интереснее задача для актера.

– Для актрисы, – с кислой миной машинально поправил он меня.

Когда я пришла в театр, Зигмунда еще не было, опять, наверное, примчится в последнюю минуту. Не было и Эльжбеты. Ее отсутствие сразу изменило мое отношение и к ней, и к нему. Теперь я боялась за нее. Боялась, что Зигмунд отговорил ее от участия в спектакле, убедил, чтобы она отказалась от роли, поэтому ее здесь и нет. Я почувствовала огромное облегчение, когда заметила, как она входит. Теперь мы ждали только Зигмунда, а я украдкой подсматривала за Эльжбетой и все думала, кем для меня стала эта женщина. Почему я так старалась, чтобы она вернулась на сцену? Ведь я ее совсем не знала. Тысячи мужчин женятся во второй раз, и никому из их новых избранниц не придет в голову заниматься судьбой предыдущей жены. Я не обязана была к ней приходить. Но пошла. Зачем? Она меня тоже об этом спрашивала. Мне кажется, что кто-то свыше запланировал нашу с ней встречу и разыграл эту пьесу, не спросив нас обеих. Видно, так было предопределено, что в один прекрасный день я отправлюсь к ней и эта встреча кардинально повлияет на наши судьбы. По-другому я не могу сейчас этого объяснить… Как не могу объяснить и моего упорного желания, чтобы она сыграла Мадлену…

Наконец появился Зигмунд со своей подопечной. Она показалась мне не особенно интересной внешне. Но наверняка эта девушка талантлива – Зигмунд старается окружать себя только талантливыми студентками. Началась репетиция. Зигмунд произнес:

– Воды!

А Эльжбета – свои слова:

– Скорее! Король аплодирует!

Все читали текст, стараясь не смотреть друг на друга.

Никакой особой атмосферы в эти моменты не было, но это обычная ситуация на первых репетициях, когда еще не выучен текст. Однако то, что эти двое читают именно этот диалог, а не какой-нибудь другой, имело значение – по крайней мере, для меня. Когда Эльжбета прочитала: «Собаку, которая всю жизнь стерегла дом, никто не выгонит. Ну а ты, Мольер, можешь выгнать. Страшный ты человек, я тебя боюсь», а Зигмунд ей в ответ: «Не терзай меня. Страсть охватила меня», я украдкой взглянула на лица остальных актеров. Интересно, как они воспринимают их диалог? Всего текста пьесы я толком не знала, только отрывками, но меня не на шутку захватила сцена исповеди Мадлены. Я даже выучила ее наизусть, хотя другие куски текста практически не попали в поле моего зрения. А напрасно – текст был красноречивый. Боюсь, даже чересчур красноречивый. И мы трое из-за него можем попасть в ловушку, которую я сама и расставила. Впрочем, для таких опасений было уже поздно. Я все никак не могла сосредоточиться, путалась в своих репликах. В конце концов режиссер не выдержал и объявил перерыв, чтоб, как он выразился, «некоторые могли собраться». Я понимала, что эти слова относятся в первую очередь ко мне. Вот тогда в первый раз у меня и появилась мысль о побеге. Сбежать туда, где бы меня никто не нашел и ничего от меня не требовал, чтобы наконец все оставили меня в покое.

В перерыве Зигмунд подошел ко мне и обнял.

– Вот как, супруги со стажем, а все еще обжимаются по углам, – пошутил он. Должно быть, он почувствовал мое настроение. Он любил меня, потому что, когда любишь, ничего не надо объяснять. Зигмунд давал мне понять, что все идет как надо, что он контролирует ситуацию.

Я почувствовала прилив такой благодарности и любви, что глаза у меня увлажнились.

– Только не реви, – шепнул он мне на ухо и украдкой, чтоб никто не заметил, поцеловал в висок. И вдруг стал для меня таким родным и близким. В сущности, ближе его у меня почти никого не было. А я, дура, вздумала плести интриги против него, да еще на пару с его бывшей женой, которая, в силу известных обстоятельств, просто не могла быть настроена к нему благожелательно.

«Все, решено, надо ему рассказать, – подумала я. – Во всем признаться. Он имеет право знать об этом».

Репетиции шли, и постепенно наш коллектив становился все более дружным. Личные проблемы отходили на второй план. Я продолжала наблюдать, можно даже сказать, подглядывала за Эльжбетой, мне было интересно, как она играет свою роль. Никогда прежде я такими вещами не занималась, всегда искала в себе идеи для каждой новой роли, но на сей раз речь шла о другом. Я смотрела, как она справляется с материалом. А справлялась она замечательно. С каждым днем ее Мадлена становилась все колоритнее. Вначале, когда они с Зигмундом начинали перебрасываться своими репликами, чувствовалось, что Эльжбета немного зажата, но со временем, по мере того как Зигмунд переставал быть Зигмундом и становился Мольером, она играла все лучше. Это замечала не только я. Атмосфера на репетициях царила приподнятая. Давненько такой не было: весь состав исполнителей как будто чувствовал, что рождается совершенно особенный спектакль. Один раз, правда, показалось, что все в одночасье рухнет. По сценарию я должна была присесть на колени Зигмунду и обнять его за шею.

Зигмунд-Мольер:

– Моя девочка… (Думает.) Теперь это не страшно. Я решился. (Подводит Арманду к распятию.) Поклянись, что любишь меня.

Арманда:

– Люблю, люблю, люблю…

Мольер:

– Ты не обманешь меня? Видишь, у меня уже появились морщины, я начинаю седеть. Я окружен врагами, и позор убьет меня…

Я отвечаю:

– Нет, нет! Как можно это сделать!

Мольер:

– Я хочу жить еще один век! С тобой! Но не беспокойся, я за это заплачу, заплачу! Я тебя создам! Ты станешь первой, будешь великой актрисой. Это мое мечтанье, и, стало быть, это так и будет. Но помни, если ты не сдержишь клятву, ты отнимешь у меня все.

И тут Эльжбета ушла со сцены. Режиссер был вне себя:

– Так и знал, что этим все закончится! Слишком много баб в спектакле.

– Ну, почему же много, всего две, – невинно заметила я.

– Хорошо бы на одну поменьше!

Эльжбету я отыскала возле гардероба, она курила сигарету.

– Ты должна немедленно вернуться на сцену, – сказала я решительным тоном.

– Все бессмысленно, он не подходит на роль Мольера. Не годится ни в психологическом плане, ни в физическом… Ты читала «Жизнь Мольера» Булгакова? Нет? Почитай. Поймешь, каким должен быть Мольер.

Я-то думала, что она приревновала меня к Зигмунду, а она, оказывается, сокрушалась, что он не так играет. Или, может быть, это притворство? Эльжбета просто не хочет признаться, из-за чего на самом деле она психанула? Нет, она не притворялась. Я чуяла это. Она была искренней, потому что понимала, что может себе позволить такую искренность со мной. Во второй раз в наших отношениях произошел перелом – они становились глубже, серьезнее. И это происходило независимо от присутствия или отсутствия Зигмунда. Такое положение вещей избавляло меня от чувства вины. Мы будто постепенно становились союзницами. Эта пьеса была нашей, и только нашей. Моей и ее. И никто не имел права испортить пьесу, даже Зигмунд, то есть прежде всего Зигмунд. Эльжбета давала мне понять, что мы с ней сами должны как-то справиться с ситуацией, раз режиссер не хочет нам помочь. Возможно, именно поэтому она и ушла со сцены, чтобы привлечь мое внимание. В театре игру партнеров критиковать не принято – для этого существует режиссер. Порой допускалось сделать замечание, что-то тактично подсказать, но только в определенных обстоятельствах. Немаловажным было и то, кто делает подобные замечания. И уж конечно, этого не должна была делать ни начинающая актриса, ни тем более актриса, которая после долгого перерыва вернулась на театральную сцену.

– Нам пора возвращаться к ним, – сказала я, глядя на нее взглядом, полным понимания. Я пыталась без слов передать Эльжбете, что ее посыл понят мной правильно.

– Иди, я сейчас приду.

Я вернулась на репетицию.

– Ну и как у нее дела? – спросил режиссер.

– Через пару минут придет, – коротко ответила я.

– А все-таки какая муха ее укусила?

– Женщинам иногда надо отлучиться ненадолго.

Актер, игравший одноглазого, усмехнулся:

– Анджей, когда столько баб занято в спектакле, нужно иметь в виду, что у них бывают месячные.

– В тексте этого нет, какого черта ты влезаешь? Береги силы, дружок, – сказала я.

С моей стороны это было жестоко – все в театре знали, что у этого актера проблемы с памятью, он плохо запоминал текст. Причина, как обычно, крылась в чрезмерных возлияниях… или, попросту говоря, в алкоголе.

Вернулась Эльжбета, и репетиция пошла своим чередом.

На следующей репетиции она подошла ко мне и вручила конверт. Мне даже не пришлось гадать, что находится внутри. Конечно же роман Булгакова. И я не ошиблась. Читала его втайне от Зигмунда, не хотела, чтобы он застал меня за чтением, потому что это действие было направлено против него и против того, как он играет в этой пьесе, а доказательства его вины символично звучали со страниц этой небольшой, но прекрасной книги под названием «Жизнь Мольера». Да-да, Зигмунд ничем не напоминал Мольера. У него не было ни морщин, ни той усталости от жизни, о какой написал Булгаков. Ведь Мольер чувствовал себя усталым, и его новая влюбленность, страсть стала для него непосильным бременем. Он знал, что должен заплатить за это сполна, но пойти на попятную не мог… его любовь к Арманде сродни смерти… А Зигмунд влюбился, будучи полным сил и энергии мужчиной, которому везло в жизни. Он регулярно играл в теннис, без конца мотался на стройку нового дома и вовсю наслаждался мной. И в роли обладателя молодой жены ощущал себя беззаботно… Разве он мог понять этого замученного хлопотами человека, запутавшегося в сетях своей любви к женщине намного моложе себя, которая к тому же могла оказаться его собственной дочерью… А вот Эльжбета сумела понять свою героиню, это становилось заметнее от репетиции к репетиции. Не отдавая себе отчета, мы становились скорее зрителями актрисы, нежели ее партнерами по игре. От сцены исповеди в ее исполнении буквально захватывало дыхание.

– Я больна, мой архиепископ, – говорила она голосом тяжелобольного человека.

Актер, занятый в роли Шаррона, тоже играл во всю силу – Эльжбета всем нам задавала высокую планку.

Шаррон (страдальчески):

– Что же, хочешь оставить мир?