Странник, пришедший издалека Ахманов Михаил

«Ах ты, Чингисхан вонючий! Город с ведьмами тебе подавай!» – подумал Скиф. Вслух же он произнес:

– Мой тебя веселить, отправить Когтя к Хадар, твой обещать: отпустить меня, отпустить моего друга. Так?

Про меч он даже не упомянул; это было бы не слишком дипломатично.

– Мой сказать: посмотреть, – возразил Гиена. – Теперь думать так: мой снимать с тебя ошейник, твой брать топор Когтя, брать нож, брать ожерелье, брать коня и служить! Убивать, кого мой говорить.

– Не хочу я никого убивать, – сказал Скиф, уже не ломая язык. – Разве что Клыка с Ходдом да Копыто с Дырявым! Их – хоть сейчас!

Но Тха лишь хитро улыбнулся и молвил:

– Твой, бледная вошь, хотеть к арунтан? Твой приятель, хиссап вонючий, тоже хотеть к арунтан? Стать сену, а? Забыть про девок, про коней, про пеку? Все забыть, только сидеть на цепь и работать! Хотеть? – Он выдержал паузу, но Скиф с угрюмым видом молчал, – Мой видеть – не хотеть! – торжествующе заключил Гиена. – Тогда слушать, что ведено, и жить. Твой жить, приятель, жить! За то – мой приказать, твой убивать! Так! Убивать Большеногий, убивать Длинный Волос, убивать Змей-Кигу, убивать Четыре Рога!

– А если они драться не станут? – поинтересовался Скиф.

– Твой не понимать, а? Твой – недоумок, ксих, сын ксиха, зюла длинноносая! Шинкас всегда драться, ясно? Танцевать на закате для Шаммаха, бога Чистого, просить победу, просить богатство, просить власть! Воин танцевать, вождь танцевать, махать нож и топор. Твой видеть, да? Твой тоже будет танцевать – в стойбище, в большом кругу! Танцевать и колоть кого велю! Незаметно! Этим. – Тха покосился на окровавленную проволоку, зажатую у Скифа в кулаке.

«Колоть кого велю… Тебя первого, жирная гадюка! – подумал Скиф. – Не доживешь ты до стойбища, до своего большого круга! Не помашешь ножом да топором!» Клык и Дырявый подошли к нему, заставили вытянуться на земле и принялись сбивать ошейник.

* * *

Утром над равниной пронеслась гроза – первая, какую Скиф наблюдал в амм-хамматских степях. Была она стремительной и внезапной; тучи наползли с юга, со стороны гор, примерно час-полтора сверкали молнии, грохотал гром, теплые водяные струи впивались в землю, секли кустарник и травы, молотили по конским спинам, по плечам людей. Затем все прекратилось. Темные тучи разошлись, обратились в белые полупрозрачные облачка, оранжевое солнце вспыхнуло в бирюзовом небе, дождь отшумел, почва впитала влагу. Пожалуй, единственным напоминанием о скоротечной непогоде были капли росы в траве да запах, исходивший от шинкасов. Поменьше вони, побольше свежести… Но пекой от них несло по-прежнему. Костер утром из-за дождя не раскладывали, и воины, съев несколько горстей сушеного мяса, запили его хмельным, по четверти бурдюка на брата. Скиф от своей порции отказался; пека казалась ему еще более мерзкой, чем пахнувшее жженой резиной зелье в кабаке папаши Дейка, у красноглазых альбийцев.

Положение его переменилось к лучшему. Теперь он не брел связанным в цепочке невольников, а ехал на мощном караковом жеребце по кличке Талег, еще вчера принадлежавшем Когтю. Вместе с конем ему достались серебряная цепь, мешок и все оружие побежденного шинкаса – огромная секира для конного боя, небольшой топорик с треугольным лезвием, напоминающий томагавк, длинный кинжал, засапожный нож, лук со стрелами, сеть и связка кожаных ремней. Штаны и сапоги Когтя, как следует промытые дождем, он отдал Джамалю, и теперь князь, шагавший у стремени Талега, являл собой прелюбопытное зрелище: ниже пояса – сущий шинкас, выше – Гарун аль-Рашид, облаченный в роскошную пижамную куртку. Ввиду теплой погоды особой необходимости в ней не было, но под курткой был спрятан клинок – засапожный нож, который Скиф тайком передал князю. Руки и ноги Джамалю развязали, но обруч оставался на шее, и цепь надежно соединяла пленника с седлом Талега. Выходило, что Скиф присматривает за своим приятелем, а за ними обоими глядел Копыто, кряжистый шинкас с огромными ступнями. Правда, ни Скифу, ни Джамалю он не докучал, а больше интересовался содержимым своего бурдюка и к полудню был, что называется, готов.

Теперь компаньоны могли беседовать беспрепятственно. Двигались они в самом арьергарде, и перед ними маячили спины семерых невольников да крупы семерых жеребцов, на коих восседали стражи-шинкасы, основная же часть отряда во главе с Гиеной следовала впереди. Скиф вначале был удивлен таким доверием, если не сказать легкомыслием, но после зрелого обдумывания решил, что Гиена, жирный ксих, не так глуп, как кажется. Вероятно, невзирая на косноязычие и скудость мысли, он разбирался-таки в человеческой природе и справедливо полагал, что Скиф приятеля не бросит и в одиночку не сбежит. Ну а вдвоем на одной лошади, пусть даже выносливой и крепкой, компаньоны далеко бы не ускакали.

– Третий день идем на юг, – произнес Джамаль. – Замечаешь, дорогой?

– Замечаю, – буркнул Скиф, покачиваясь в седле. – Странное дело! Я-то думал, что они нас потащат к самой ближней роще – к той, откуда ты меня выволок.

– Не потащили, однако. Значит, есть у них свои расчеты и планы.

– Хорошо бы разузнать заранее. Этим бедолагам ничего не известно? – Скиф кивнул на цепочку пленников.

– Ничего, – ответил Джамаль, оглаживая заросшие черной щетиной щеки.

– Вроде ты с ними вчера толковал? Пока я занимался Когтем…

– Толковал. Это крестьяне, генацвале, мирные крестьяне из Синдора, с Петляющей реки – есть такая на востоке. Об этих местах они знают не больше нас с тобой. Тха схватил их пару недель назад, погнал к побережью, и ведомо им лишь одно: все превратятся в сену.

– В атарактов, – мрачно уточнил Скиф.

– Ну, в атарактов… думаю, здесь те же поганцы угнездились, что у нас на Земле.

«У нас, – отметил Скиф. – Выходит, Джамаль считал себя землянином – в той же мере, как разведчиком с планеты Телг. Что ж, неудивительно; на Земле он прожил сорок пять лет, но лишь тридцать из них занимался тем, для чего его послали. Правда, он помнил о прежних своих странствиях и прежних обличьях, иногда непохожих на человеческие, но сейчас он был человеком – таким же, как сам Скиф, как обитатели Земли, Амм Хаммата или, скажем, Фрир Шардиса…» Вспомнив о Шардисе, Скиф на миг прижмурил глаза, представляя гигантскую гроздь разноцветных пузырей Куу-Каппы, возвышавшихся над зеленовато-синей морской гладью. Там крутились сейчас Девять Сфер, даруя избранным удачу, там властвовал переменчивый бог судьбы, там оставался друг Чакара, любопытный серадди, исследователь невероятного и невозможного… Но вряд ли он занят теперь чем-нибудь серьезным, решил Скиф; скорей всего ухлестывает за дионной Ксарин, рыжей гадюкой, таскается с ней по лавкам да пьет жгучий бьортери с Островов Теплого Течения…

Он заглянул в лицо Джамалю и сказал:

– Что ж думают наши крестьяне из Синдора? И что собираются делать? Вроде бы они не жалуются на судьбу. Идут куда ведено, прямиком к демонам в пасть, так? Люди они или бараны?

– Вах, дорогой! Стоит ли их порицать? Они люди, однако не воины и меч в руках не держали. Раньше шли с покорностью, а теперь ждут, что мы их освободим… ты освободишь, генацвале. После вчерашнего ты для них – бог и господин, Паир-Са, Владыка Ярости.

– Это кто ж таков? – спросил Скиф.

– Пирг, я полагаю. Великий Небесный Пирг. – Джамаль пожал плечами. – Китока, их старший, все расспрашивал вчера, откуда мы взялись – то ли с багровой луны прилетели, то ли прямиком с солнца?

– Откуда б ни прилетели, а без этих синдорцев нам не обойтись. – Скиф оглядел согбенные спины пленников. – Как думаешь, станут они драться?

– Почему же нет? Жизнь всякому дорога, генацвале… Наступила пауза. Скиф размышлял о том, что прошло три дня, наступил четвертый, а он ни на шаг не приблизился к цели. Правда, время не потеряно: одни откровения Джамаля стоили дороже дорогого. Но главной проблемы – как отделаться от шинкасов – звездный странник разрешить не мог. Впрочем, бодрости он не терял, будто плен, в который они угодили, являлся всего лишь зряшной помехой, недостойной серьезного беспокойства.

Приподнявшись в стременах, Скиф оглядел степь. Слева уходили к солнечному восходу пологие холмы, кое-где заросшие деревьями и кустарником, справа травянистая равнина тянулась до самого горизонта, впереди розовели вершины горного хребта. Большой отряд распугал всю живность, но, если приглядеться, можно было заметить то длинноухих кафалов, дежуривших у норок, то небольшое стадо антилоп с рогами в форме лиры, то странное животное с длинной шеей, напоминавшее жирафа-недоростка, – задрав голову, это создание ощипывало листья в одной из рощ. Иногда в траве мелькали полосатые спины огромных гиен-тха или неслышной тенью проскальзывал зловонный хиссап, но хищники держались в отдалении от людей. Скиф по прежнему опыту полагал, что местные твари умны и различают пешего от конного. Пеший был беззащитен и являлся законной добычей; всадник на быстром скакуне мог догнать, ударить вблизи клинком, издалека – стрелой. Правда, водились тут звери, не боявшиеся ни клинка, ни стрелы… Позвать бы их! Да как?

– Что высматриваешь, дорогой? – спросил Джамаль. Скиф напряг память. Внезапно степной простор заслонило лицо Сийи; он увидел, как сходит она с коня в своих блистающих доспехах, как направляется к огромным белым зверям, ожидающим в траве. Движения ее были грациозны, точно у лесной лани; плащ птичьим крылом струился по пятам. Она заговорила, и голос девушки зазвучал в ушах Скифа перезвоном хрустальных колоколов.

Не глядя на Джамаля, он начал медленно повторять:

Белый Родич, защитник и друг, Владыка трав, повелитель гнева, Вспомни о крови, соединившей нас.

Вспомни и говори со мной!

– Значит, белых высматриваешь? – Джамаль усмехнулся. – Зря, генацвале! Теперь ты сам – Пирг, Владыка Ярости и Повелитель Гнева! Вот и действуй как положено, не жди белых котов Мы их тут не увидим. Ни их, ни наших девушек.

– Это почему? – спросил Скиф.

– Да потому, что идем к югу всего километрах в тридцати от моря и от Проклятого Берега. А в прошлый раз где мы их встретили? Там, далеко в степи! – Джамаль вытянул руку на восток. – Так что у побережья они не гуляют. Жаль, вах!

– Жаль, – согласился Скиф, думая, что слова князя верны и на чью-либо помощь в разборках с шинкасами рассчитывать не приходится. – Выходит, нужно этого Китоку с его командой воодушевить… так воодушевить, чтоб они в наших степных молодцов, хиссапов вонючих, зубами вцепились! Сможешь? – Он испытующе посмотрел на князя.

– Попробую, генацвале. С Гиеной-то ведь вышло… вышло все-таки. – Джамаль наморщил лоб. – Загадывал я иное, но все же…

Скиф, поперхнувшись от неожиданности, откашлялся, склонился к компаньону с седла, поймал взгляд темных зрачков князя. В них, словно в ночном амм-хамматском небе, мерцали серебристые искорки – ни дать ни взять два Млечных Пути из мириад звезд.

– Что вышло? – невольно понизив голос, спросил он. – Что ты имеешь в виду?

– Ну, например, это. – Джамаль повертел свободными от пут руками. – И это… и это тоже… – Потрепав по холке жеребца, он кивнул на огромную секиру, что раскачивалась у седла Скифа.

– Хмм… Свобода, конь и оружие… Я правильно понял?

– Правильно, дорогой. Свобода, разумеется, относительная, но большего я добиться не сумел. Вах! Наш князек на редкость тупоголовый! Плохо поддается внушению. Ну, хоть голову твою не снял после вчерашнего, воином сделал… И то хорошо.

Не воином, а подневольным убийцей, отметил Скиф. Ассасином, который расчистит повелителю дорогу к власти… И препятствий на этой дороге не так уж много – Большеногий из Клана Коня, Длинный Волос, Змей-Кига да Четыре Рога из Клана Быков! Мелочь, собственно говоря! Он с охотой прирезал бы всех четверых, но первым – самого Гиену, жирного смрадного хиссапа!

Князек, покинув свое место во главе колонны, объезжал строй пленников, инспектировал прочность цепей и ремней. Эта проверка являлась для Гиены лишь поводом помахать плетью; удары сыпались на спины несчастных пленников вперемешку с обещаниями содрать с них кожу живьем, утопить в нужнике Хадара, скормить вонючим ксихам. Скорей всего Тха так бы и поступил, если б синдорцы не представляли определенной ценности. Тела их, правда, были никому не нужны, но души… Души можно было обменять на сладкую траву.

Скиф, скрипнув зубами, принялся наматывать уздечку на кулак. Руки заняты, и то хорошо – зудят меньше… Он испытывал страстное желание придушить Гиену, но понимал, что не всякая страсть разумна.

Мысли его вновь обратились к Джамалю. «Молодец, однако, князь, – промелькнуло в голове, – справился! Наколдовал! Без его незримой помощи дела могли обернуться куда хуже…» Представив толпу шинкасов, окруживших его у вечернего костра, Скиф нахмурился и постарался изгнать неприятное видение. Чем любоваться на Гиену с плетью в руке да вспоминать вчерашнее, лучше поразмышлять о гипнотических способностях звездного странника, проявлявшихся уже не в первый раз. Сам Джамаль утверждал, что ни в коей мере не является телепатом – чтению мыслей и внушению оных не обучен. Но какие-то паранормальные таланты у него, без сомнения, имелись: не телепатия, но эмпатия, способность убеждать – речами, жестами либо безмолвной передачей ощущений, чувств, эмоционального настроя.

Со слов Сарагосы Скиф знал, что подобным даром, пусть неосознанным и используемым интуитивно, обладают многие. Есть люди, объяснял Пал Нилыч, к которым испытываешь необоримое влечение – в том случае, когда ты им приглянулся; есть великие ораторы, политики и вожди, способные убедить любого, что луна сияет под ногами, а джунгли растут в небесах; есть, наконец, певцы и актеры, коим дарована странная власть над чувствами людскими, умение пробуждать радость и горе, исторгать слезы или смех… Но Джамаль в отличие от прочих эмпатов пользовался своим даром вполне сознательно и с немалой выгодой для себя. Правда, всесильным он не был; человеку благожелательному он мог внушить доверие и дружелюбные чувства, мог стремительно очаровать женщину, переубедить в споре, добиться выгодного решения, утешить, развеселить, ободрить… Но влияние его на характер тупой и злобный, натуру тщеславную и исполненную непрошибаемого самодовольства было ограниченным; ему удавалось лишь сыграть на одних слабостях мерзавца в пику другим.

«И на том спасибо, – подумал Скиф. – Если уж князь сумел распалить в мелкой душонке Тха наполеоновские мечты, то справится и с другой задачей – вселит в синдорских крестьян капельку героизма, искорку отваги, песчинку ненависти. И тогда…» Он погладил рукоять секиры и с мрачным видом принялся пересчитывать раскачивавшихся в седлах врагов.

* * *

К вечеру путники добрались до обширной морены – гряды валунов, уходившей к югу, насколько видел глаз. Камни тут были разные: одни – величиной с баранью голову, другие – с целого барана, а третьи – со слона или с пару слонов. Эти последние глубоко утопали в мягкой почве и поросли мхом с длинными бурыми прожилками; пожалуй, они походили больше не на слонов, а на стадо мохнатых мамонтов, что прилегли в траве да так и застыли навеки, скованные необоримой дремотой.

Справа от каменистой гряды, за ровным полем, тянулся кедровник. В одном месте его изумрудная лента была разорвана полукруглым строем золотых деревьев; их раскидистые кроны с огромными листьями и гроздьями ягод чуть слышно шелестели на степном ветру, одним своим видом навевая сон. У опушки рощи, тоже полукругом, темнело с десяток плит, сперва показавшихся Скифу вырубленными из камня. Потом он уловил металлический блеск, игру солнечных лучей на отшлифованной поверхности, и догадался, что эти монолиты не имеют отношения к лежавшей на востоке морене.

Вероятно, роща и металлические плиты при ней являлись целью их путешествия. Подумав об этом, Скиф склонился с седла и шепнул князю в ухо:

– Сегодня, Джамаль. Сегодня ночью… Ты уж постарайся, поговори с нашими синдорцами. Другого случая не будет.

Звездный странник молча кивнул. На лице его, озаренном последними лучами солнца, промелькнуло озабоченное выражение; потом он сунул руку под куртку, нащупывая рукоять спрятанного за поясом ножа.

Шинкасы тем временем спешились, расседлали лошадей и начали разбивать лагерь – в безопасном удалении от дурманных деревьев, почти у самых валунов. Заметив здесь следы прежних кострищ, Скиф решил, что место это посещалось не один раз: на камнях виднелся налет копоти, трава была вытоптана, а вытекавший из-под большой глыбы ручеек перекопан и углублен; на его илистом берегу сохранились отпечатки конских копыт.

Воины принялись раскладывать костры – не два, как обычно, а три; этот последний разводили в каменном кольце, сложенном из потемневшего гранита. Скиф вместе с пятью шинкасами и Джамалем рубил и таскал хворост – толстые и сухие стволы кустарника, пробивавшегося среди камней. Еще четверо степняков свежевали тушу жирафоподобного хошава, подбитого стрелами ближе к вечеру. Закончив с хворостом, Скиф внимательно осмотрел зверя. У хошава были длинные ноги с раздвоенными копытцами, мясистая полутораметровая шея, плоский горб жира на спине у самой холки, лошадиная пасть со сточенными пожелтевшими зубами. Небрежно содрав шкуру, шинкасы обрубили зверю ноги и принялись его потрошить, выкладывая внутренности рядом на траве. Руководил этой кровавой работой долговязый и плечистый Ходда-Коршун.

Когда он принялся вытягивать из распоротого брюха кишки, похожие на сизых змей, лицо Джамаля перекосилось от отвращения. Заметив это, Ходда оскалил огромные зубы.

– Пожива Хадар! – буркнул он. – Шаммах кушать чистое, Хадар жрать нечистое; оба довольны, оба любить шинкас, оба дарить удачу, защищать от арунтан!

– Жертва? – спросил Джамаль.

– Жертва, – подтвердил Ходда. – Шаммах и Хадар помогать, арунтан давать много сладкий трава. Столько за каждого! – Он широко развел руки, потом ткнул окровавленным лезвием ножа в сторону синдорцев. – Завтра этот кал ксиха стать сену! Полежать на камень, понюхать запах, все забыть! Хочешь? – с хищной усмешкой Коршун уставился на Джамаля.

Князь насупил брови.

– Ты, дорогой, потроши свою зверюшку! Там поглядим, кто на камешек ляжет!

Он собирался добавить еще что-то, но Скиф предостерегающе потянул его за рукав пижамы, пробормотав:

– Молчаливому воздается вдвойне. Займись-ка лучше делом, компаньон.

Когда Джамаль, все еще хмурясь, отошел к пленникам, Скиф повернулся к долговязому шинкасу.

– Камни там? – спросил он, махнув рукой в сторону рощи.

– Там, – подтвердил Ходда-Коршун.

– Люди дышать сладкий запах, стать сену, да?

– Не люди, мешок с дерьмом Хадар. – Тонкие губы Коршуна растянулись в усмешке.

– Шинкас тоже нюхать запах, стать сену, так?

– Не так. Утром шинкас взять ткань, закрыть рот, вести падаль, привязывать на камень – быстро, быстро! Убегать! Потом ждать… Ждать, пока Глаз Шаммах подниматься, ждать, пока Глаз Шаммах опускаться, ждать, пока Глаз Шаммах нет совсем. Отвязывать! Брать сену, брать сладкий трава. Нюхать трава! Хорошо!

– Нюхать трава – тоже стать сену? Ходд-Коршун тряхнул черными сальными лохмами и рявкнул:

– Твой глупый кафал! Твой свалиться с коня, ударить голову, так? Твой весь нечистый, сверху и снизу! – Он презрительно сплюнул. – Трава – слабый запах, хорошо! Где камень – сильный запах, плохо! Понимать, дурной башка?

– Понимать, – ответил Скиф, размышляя; чем бы еще поживиться в этом источнике ценнейшей информации. Глаз Шаммаха у шинкасов обозначал солнце, и со слов Коршуна выходило, что пленников выдерживают у камней примерно сутки. Видимо, из-за того, что к самим дурманным деревьям, где запах был по-настоящему силен и разил наповал, шинкасы не рисковали приближаться. Мудрая предосторожность!

Скиф, привычным жестом коснувшись виска, спросил:

– Арунтан делать сену, так? Потом выходить из рощи, приносить много сладкий трава?

– Ходда говорить – твой кафал! Зюла мутноглазая! – буркнул долговязый шинкас, с опаской поглядывая в сторону дурманных деревьев. – Арунтан не выходить. Арунтан никто не видеть. Никто, никогда! Глаз Шаммах подниматься и опускаться, трава уже лежать. Вот так, бледная плесень!

Речь степняков, хоть и понятная Скифу, была отрывистой и резкой. Соплеменницы Сийи, амазонки из Города Двадцати Башен, растягивали слова; в их устах название таинственных амм-хамматских демонов звучало как ару-интан, с отчетливым долгим "и" в середине. Несомненно, они являлись более культурным и высокоразвитым племенем, чем грабители-шинкасы – и, безусловно, более приятным на вид. От них пахло свежим степным ветром и ароматом луговых трав; их голоса звенели, как взметнувшиеся в воздух струи водопада, а песни и заклятья будили у Скифа воспоминания о гомеровском эпосе. От шинкасов же разило потом и брагой, и вряд ли они могли сложить хоть пару стихотворных строк. Песен, похоже, у них не имелось вообще, а главным видом искусства были вечерние пляски под рокот барабана и звон клинков.

Скиф, однако, надеялся выжать из Ходды-Коршуна еще что-нибудь интересное – о сену, ару-интанах и прочих загадочных материях, в которых ему полагалось разобраться. К примеру, кто, когда и как повелел шинкасам ловить пленников, обращая их в безмозглых тварей? Если подозрения Джамаля были справедливы, то степнякам отводилась в Амм Хаммате та же роль, что Рваному с приспешниками на Земле. Действовали они, разумеется, попроще и погрубее, без разрядников и гравитационных метателей, без тайных убежищ и прочей конспирации, но суть от этого не менялась: шинкасы, так же, как банда Рваного, поставляли товар. Но, как бы ни хотелось Скифу взглянуть на заказчика, торопиться он не собирался – по крайней мере до тех пор, пока не вернет утерянное снаряжение. Самой ценной его частью был лазер с запасными батареями, который Скиф надеялся отыскать. Клинок, топор и стальная проволока годились против банды Тха, но для их хозяев нужно было обзавестись чем-то посерьезней.

Он снова принялся расспрашивать Коршуна, но выяснил немногое – лишь то, что ару-интаны появились в Амм Хаммате в незапамятные времена и вступили с шинкасами в сделку. Вернее, даже не с шинкасами, а с грозным Шаммахом и нечистым Хадаром, ибо демонам полагалось общаться не с людьми, а с такими же могущественными существами божественного происхождения. Боги объявили степнякам свою волю – как положено, через шаманов и вождей; затем началась охота, длящаяся до сей поры. Шинкасы и прежде считались разбойным племенем, падким на чужое и предпочитавшим нож да секиру мирному посоху пастуха, однако невольников они не держали – невольники для кочевого народа были бы лишней обузой. Но теперь невидимые демоны, по милости Шаммаха и Хадара, не скупились на сладкую траву – в обмен на нечто неощутимое и, безусловно, ненужное двуногим хиссапам, коих здесь и там мог зацепить шинкасский аркан. Выгода получалась двойной, ибо ару-интаны превращали пленников в покорный скот, весьма ценившийся на юге, севере и востоке, а также в заморских западных странах. Впрочем, там, как понял Скиф, имелись свои Проклятые Берега и свои шинкасы, охотники за людьми.

Коршун, продолжая болтать, не забывал о Деле, и через полчаса хошав был выпотрошен и поделен на две половины – чистую и нечистую. Тут к мясу важно приблизился Тха с барабаном в руках, выбрал кусок полакомее и буркнул:

– Мой! Жарить! Побыстрее, задница ксиха!

Остальное мясо из чистой половины без церемоний свалили в огонь, пылавший меж камней. Гиена принялся что-то бормотать, изредка касаясь туго натянутой кожи барабана; потом, когда хошавьи ребра, череп и хребет почернели, а прочее обратилось в прах, велел бросать в костер брюшину, внутренности и ноги. Пританцовывая, он несколько раз обошел жертвенник по кругу, тряся толстыми щеками и взывая то к Шаммаху, то к Хадару, и наконец устроился на трех седлах со Скифовой катаной в руке. На благородный японский клинок был насажен шмат мяса; Тха обнюхал его и начал жрать. «Чтоб ты подавился, гадюка», – подумал Скиф.

Он вдохнул запах горелой плоти, закашлялся и под угрюмыми взглядами шинкасов отступил подальше от жертвенного костра. К счастью, ритуал заканчивался; оба божества уже получили свое. Шаммах, гигантский Одноглазый Кондор Войны, чьим Всевидящим Оком являлось солнце, сожрал верхнюю почетную половину; Хадару, семиногому пауку с ядовитыми жвалами и бесчисленными звездами-глазами, досталась презренная нижняя часть. Согласно нехитрой шинкасской теологии, любая тварь – включая, разумеется, и человека – принадлежала от пояса и ниже злобному Хадару, а выше – грозному Шаммаху. В этом был определенный смысл, ибо у зверей вверху находилась голова с рогами, с пастью и зубами, а у человека, кроме того, две руки, в коих он держал оружие. Убивая топором, стрелой, рогом или клыком, все твари земные служили Великому Одноглазому. Что же касается нижней части тела, то в ней полезным был лишь детородный орган да отчасти ноги – топор и лук ими, конечно, не удержать, но можно хотя бы лягнуть врага. Все остальное считалось хранилищем мочи и кала, веществ гнусных и мерзких, коими завалена гигантская паутина, что плетет Хадар по ночам поперек бездонной небесной пропасти. В нее, разумеется, отправлялись все покойные враги шинкасов, тогда как сами степные удальцы после смерти обитали на спине Шаммаха, прыгая среди огромных перьев на манер блох.

Тха покончил с жарким, священной долей вождя и шамана, и плавно переместился на землю, ерзая по ней задом и скребя жирную грудь. Остальные воины, заправившись пекой, лепешками и сушеным мясом, тоже возлегли у огня, перед ровным валом мешков с припасами, свернутых сетей, набитых стрелами колчанов, луков и топоров. В этот вечер половецкие пляски, вероятно, не предусматривались – то ли потому, что Шаммаха с Хадаром уже задобрили жертвой, то ли из-за предстоящей назавтра нелегкой работы, то ли в связи с опасным демоническим соседством, не располагающим к танцам и развлечениям. Минут через пять шинкасы дружно захрапели, обратив ноздри к небесам; в хор этот вплетались далекий рык гиен, протяжные завывания хиссапов и заунывные вопли каких-то ночных птиц.

Уснули, впрочем, не все, как положено темной порой, когда яростное Око Шаммаха сменяют бесчисленные и холодные глаза Хадара. Не спал Скиф – жмурил веки, посматривал в нетерпении на Джамаля, не спал Дырявый, охранявший сегодня пленников, которые сгрудились в ярко освещенном пространстве меж двух костров; где-то в темноте дремали вполглаза Пискун и Две Кучи, как всегда присматривавшие за лошадьми. У Пискуна, тощего неуклюжего верзилы, был комариный голосок; напарник его вечно страдал животом – что, судя по всему, и явилось причиной для прозвища.

Скиф, которому полагалось теперь спать рядом с воинами, улегся с краю. Тут, на границе света и тьмы, он был почти незаметен; к тому же свежий ветерок отгонял неприятные запахи – дым костра и едкую вонь немытых тел. Принюхавшись, он различил чуть заметный сладковатый аромат, которым тянуло от рощицы падда. Медвяный бриз овевал его лицо, вселяя бодрость и готовность к действию; голова была на удивление ясной, мышцы наливались силой, сердце мерными ударами отсчитывало секунды.

Теперь он знал об этом сладком запахе неизмеримо больше прежнего. Воздействие его, вероятно, зависело от концентрации: в очень малых дозах аромат падда бодрил, но передозировка вызывала наркотический транс, более или менее глубокий, а затем – смерть. При определенных условиях, размышлял Скиф, это зелье можно использовать месяцами или годами – так, как Догал и прелестная Ксарин и как, несомненно, пользовались им шинкасы. Он почти уже не сомневался, что сладкая трава и пачки золотистого «голда» имеют одно и то же происхождение, однако гипотезу эту полагалось подтвердить. Сарагоса, его шеф, был из тех людей, которые верят не домыслам, но лишь твердо установленным фактам.

Костры начали прогорать. Рдеющие угли бросали слабые отблески на кучку жавшихся друг к другу пленников; редкие вспышки огня выхватывали на миг то лицо с опущенными веками, то нагую спину, скорченные плечи, поджатые к подбородку колени. Скиф глядел на этих синдорских крестьян, пытаясь угадать, как поведут они себя в бою и сколько их выживет после схватки. Вряд ли половина – шинкасы – были воинами опытными и безжалостными и к тому же вдвое превосходили пленников числом. Но иного выхода, кроме внезапной ночной атаки, Скифу в голову не приходило; он мог защитить этих людей лишь их собственными руками.

Дырявый сидел за костром, в трех метрах от связанных невольников, воткнув в землю древко секиры и опираясь на нее подбородком. Физиономию его скрывали длинные черные волосы, свисавшие до груди, и Скиф молчаливо порадовался, что не видит лица шинкаса: не так просто взглянуть в глаза человеку, которого через четверть часа отправишь на тот свет. Разумеется, Дырявый был скорей шакалом, чем человеком, – такой же хищной тварью, как заключенные из вилюйской тайги и таиландские мафиози, едва не превратившие Скифа в калеку. Вспомнив об этом, он успокоился. Как говаривал майор Звягин, если обед на столе, остается только вытащить ложку.

Так он и поступил – но вместо ложки была у него остро заточенная стальная проволока, более надежная, чем топор или кинжал. Сжимая ее в кулаке, Скиф то посматривал на Джамаля, то переводил взгляд на амм-хамматское ночное небо: багровая Миа с усердием лезла вверх, на востоке разгоралось серебристое сиянье Зилура, и света с каждым мгновением становилось все больше.

Наконец князь сделал призывный жест, чуть заметно кивнув на дремлющего шинкаса. Скиф перевернулся на живот, бесшумно пополз в полумрак, распластавшись по земле, словно гигантская рептилия; его руки и колени ощущали мягкую влажную почву, грудь приминала траву, какой-то камешек упорно давил у самого локтя. Через секунду он вспомнил: не камешек вовсе, а маленькая круглая коробочка, запрятанная в нарукавном кармане, прощальный дяди Колин дар. Он так и не успел ее вытащить и рассмотреть: события обрушились на него стремительной лавиной. Сначала откровения Джамаля, звездного странника, потом – шинкасы… Совсем немало для четырех прошедших дней!

Он подтянул колени к груди, привстал на четвереньках и прыгнул. Левая рука метнулась вперед, клещами стиснув челюсти шинкаса, правая ударила сильно и резко, направив стальной стерженек в ямку под затылком. Дырявый всхрапнул, дернулся и тут же обмяк, словно куль с мукой; Скиф почувствовал, как на мгновение вздулись и опали упругие мышцы, как что-то влажное потекло по ладони – вероятно, шинкас прокусил губу. Освободив его от ножа, топора и кинжала, он приподнялся и бросил взгляд на спящих степняков.

Все было тихо – если не считать басистого разноголосого похрапывания да стонов ночной птицы, парившей где-то в вышине. Таинственно мерцали угли, багровый свет Миа скользил по травам и камням, поблескивал алыми всполохами ручеек, за которым паслись лошади. До них было не меньше сотни метров, и Скиф полагал, что ни Пискун, ни Две Кучи не всполошатся; оба сторожа сейчас наверняка дремали, устроившись под каким-нибудь обросшим мхами валуном.

Мимо угасающего костра Скиф проскользнул к Джамалю – тот, не теряя времени, уже вовсю трудился с ножом над прочными ремнями. Избавить синдорцев от ошейников и цепей он, конечно, не мог, но цепи не помеха в драке; главное, чтоб не гремели и не путались в ногах. Большинство синдорцев обматывали их вокруг пояса.

– Готовы? – прошептал Скиф, нащупывая плечо князя. Продолжая пилить и резать неподатливую кожу, Джамаль скосил на компаньона темный глаз.

– Я сделал все, генацвале. Почти все… Теперь ты с ними поговори.

– Поговорить? Сейчас не время для болтовни! Нам надо…

– Не торопись, – прервал его Джамаль. – Ты – Паир-Са, Владыка Ярости, их вождь. Они хотят услышать твое слово.

– Ну ладно. – Оглядев лица синдорцев, на которых страх мешался с решимостью, Скиф пристукнул кулаком о ладонь. – Ладно! Вы крестьяне, так?

Китока, кряжистый муж лет сорока, склонил голову.

– Так, господин. Прости, но руки наши привычны к мотыге и серпу, а сердца страшатся смерти и крови. И мы никогда не убивали людей, о владыка!

– Они, – Скиф кивнул в сторону спящих щинкасов, – не считают вас людьми. Для них вы – хиссапы! Трусливые кафалы, кал ксиха! И это станет правдой, если вы безропотно уляжетесь завтра на камни. – Он выдержал паузу, всматриваясь в тревожные глаза синдорцев. – Ну, так что решим? Драться, бежать или… – Его рука вытянулась к темневшей неподалеку роще.

– Я не хочу становиться сену, – быстро произнес один из молодых парней. – У меня есть девушка… там, за Петляющей рекой…

Остальные поддержали его негромким согласным гулом. Скиф довольно кивнул.

– Тогда беритесь за топоры и рубите! Топор для крестьянина – все равно что мотыга или серп… Рубите! Там, за костром – полосатые тха, и они продадут вас демонам за пучок травы!

Сингарцы забормотали:

– Как прикажешь, Повелитель Ярости…

– Пусть слова твои не станут прахом…

– Во имя Безмолвных Богов…

– Паир-Са, спаситель наш… благослови…

– Спасите себя сами, – сказал Скиф, поднимаясь на ноги. – Семь топоров лучше благословения Паир-Са.

Подобно ночным теням они обогнули костер и разобрали секиры. Скиф отыскал меч – длинный прямой клинок, какими бились амазонки из Города Двадцати Башен; его рукоять украшали мелкие кроваво-красные камни, напоминавшие гранаты. Такое же оружие досталось Джамалю. Князь сбросил изорванную куртку, оставшись в одних кожаных штанах; сейчас, с обмотанной вокруг шеи цепью, с мечом в руках, он походил не на пришельца из иного мира, Наблюдателя с планеты Телг, а на дикого горца, свана или пшава, выследившего банду янычар. Вероятно, земные плоть и кровь, дар поколений воинственных предков, брали верх над разумом звездного странника. Или, как всякое существо во Вселенной, он был готов отвоевать свою свободу любыми способами – словом и делом, бластером или мечом?

«Не прикончили б компаньона в суматохе», – подумал Скиф, поднимая клинок. Но князь остановил его.

– Погоди… – шепот Джамаля был еле слышен. – Погоди… Сейчас…

Черты его окаменели, плечи напряглись – точь-в-точь как у Доктора во время Погружения. Очевидно, резкий и мощный ментальный импульс требовал немалых усилий; во всяком случае, со стороны все выглядело так, словно Джамаль пытался своротить горный хребет. Это сравнение молнией промелькнуло в голове Скифа, но через секунду он позабыл о нем: кровь бешено стукнула в висках, жаркий ветер подтолкнул в спину, взъерошил волосы. Он услыхал рев, не сразу догадавшись, что кричат синдорцы, потом увидел вскинутые топоры, яростный блеск глаз, искаженные ненавистью лица…

В следующий миг все смешалось в гуле и грохоте схватки. Скиф не мог уследить, сколько шинкасов расстались с жизнью в момент первого удара; быть может, шесть или восемь, зарубленных прямо у костра, не успевших вскочить, схватиться за оружие… Смерть их оказалась стремительной и легкой: они перенеслись из дремлющей амм-хамматской степи прямо на спину Одноглазого Кондора, великого Шаммаха, парящего в вечности и пустоте.

Но остальные шинкасы туда не торопились. Гневный вопль нападавших и звериное предчувствие опасности подняли их на ноги; не успев понять, с кем завязалась стычка, они уже рубились с неведомым врагом, дико вскрикивая, скаля зубы, размахивая длинными ножами. На стороне синдорцев были внезапность, бешенство отчаяния и тяжкое оружие, наносившее смертельные раны; но степняков насчитывалось больше и время работало на них. Они были привычны к резне, они были искусны и жестоки, и в их руках кинжалы и легкие топоры стоили тяжелых секир синдорцев.

Вероятно, невольников положили бы в первые пять-десять минут, если б не меч Скифа. Ярость, которую он ощущал, странным образом не лишила его осторожности – или, быть может, мышцы его, тренированное тело бойца-профессионала обладали способностью действовать сами по себе, не испрашивая у разума ни разрешения, ни совета. Двух степняков он поразил прямо на земле – короткими страшными ударами, пробившими насквозь ребра и сердца; двух пытавшихся приподняться рассек от плеча до пояса. Затем его длинный клинок скользнул за спину, отбивая удары ножей и похожих на томагавки шинкасских топоров; кто-то вскрикнул, задетый острием, кто-то помянул Хадара, кто-то в ярости заскрипел зубами .

Скиф стремительно повернулся. Перед ним были трое; он узнал их в переменчивом лунном свете и багровом мерцании раскаленных углей. Клык, ощерившись, раскачивал метательный нож. Копыто заходил сбоку, грозя томагавком, у третьего, Шелама-Змеи, правая рука висела плетью, но в левой подрагивал тяжелый окровавленный кистень. У ног его распростерся труп сингарца с проломленной головой.

– Хиссапы… – в холодном бешенстве выдохнул Скиф. – Хиссапы!

Клинок, будто направляемый волшебным заклятием, метнулся к запястью Клыка, и тот, взвыв, выронил нож. Следующий удар пришелся по черепу; хлынула кровь, заливая лицо шинкаса, и хриплый вой перешел в предсмертные стоны. Топор Копыта глухо звякнул о подставленное перекрестье меча, шипастый кистень просвистел у самого виска Скифа. Но, видно, Харана, бог с жалом змеи, был посильнее шинкасских демонов – и одноглазого стервятника, и семиногого паука, сплетающего сети в ночных небесах. Как бы то ни было, они не ворожили ни Копыту, ни Шеламу, а воины, покинутые богами, обречены на гибель Похоже, Шелам это почувствовал – отпрянул в сторону, дернул кистень к себе, пригнулся, ожидая взмаха меча Но Скиф ударил его тяжелым башмаком – ударил в полную силу, нацелившись в колено; хруст костей не был слышен за грохотом свалки, но этот враг уже опасности не представлял. Затем его клинок сверкнул снова, и рука Копыта вместе с топором полетела в костер. Жарко вспыхнули угли, язычки пламени заплясали на топорище, едкий запах паленой плоти наполнил воздух. Копыто взревел, пытаясь зажать огромную рану ладонью.

Двумя ударами Скиф покончил с ними – и с приземистым коренастым Копытом, и с увертливым Шеламом-Змеей. Теперь наступил черед долговязого Ходды-Коршуна, Гнилой Пасти, Косматого и Каша-Клинка, все они были крепкими воинами, коих не стоило упускать из вида. Но в полутьме, среди беспорядочно метавшихся фигур, Скиф не мог найти их, а потому принялся рубить направо и налево. Он убил еще четверых или пятерых (кажется, Косматый и Гнилая Пасть тоже подвернулись под его клинок), пока не добрался до самой середины свалки Тут сражались трое на трое: Джамаль и два молодых синдорца против Ходды, Каша-Клинка и Полосатой Гиены. Искусство и силы бойцов были явно неравны; в результате один синдорец уже истекал кровью, а второй с трудом оборонялся от Каша, крутившего над головой кистень. Что касается Джамаля, то длинный клинок позволял ему держать Ходду на расстоянии – пока шинкас не дотянулся до метательного ножа.

Ненависть толкала Скифа к Гиене, но звездный странник стоил подороже сотни вонючих амм-хамматских князьков. К тому же деваться Тха было некуда, одно дело вступить в бой пешим, и совсем другое – удрать в степь без коня. Скиф не сомневался, что догонит жирную жабу на первой сотне шагов, а потому, оттолкнув Джамаля, подставил клинок под топор Ходды-Коршуна. Они бились минут пять, ибо Ходда виртуозно владел томагавком и в отличие от Клыка не забывал об осторожности. Но Скиф был сильнее и быстрее долговязого шинкаса, стоило тому чуть замедлить темп, как лезвие меча рассекло топорище, а с ним и шею Ходды-Коршуна.

Каш уже валялся на земле с клинком Джамаля меж ребер. Князь, вроде бы целый и невредимый, отдувался, вытирал вспотевший лоб и поглядывал по сторонам; похоже, битва была закончена и, кроме Гиены, ни один противник не помышлял о сопротивлении. Впрочем, Тха тоже не собирался лезть в драку, ибо семнадцать его воинов лежали на земле, все – мертвей мертвого; а с ними – и пятеро синдорцев, не подававших никаких признаков жизни. За ручьем послышались крики, конское ржание, затем – гулкий топот копыт. Скиф довольно кивнул: похоже, Пискун и Две Кучи пустились в бега, не помышляя о воинской славе.

Он поманил рукой юного синдорца, перемазанного кровью с головы до пят. Кажется, этого парня ждала девушка за Петляющей рекой? Что ж, ей повезло…

– Как тебя зовут, воин?

– Сайри, мой повелитель.

– На ногах стоишь?

– Да, Владыка Ярости. – Юноша поклонился. – Мне посекли кожу на ребрах. Крови много, но ничего, ничего… Теперь я не боюсь крови, клянусь Безмолвными Богами! Я и вправду стал воином! Скажи, господин, что нужно делать?

– Присмотреть за лошадьми. Надеюсь, эти два ублюдка не угнали весь табун. – Когда Сайри исчез в темноте, Скиф бросил взгляд на второго синдорца – тот, раскачиваясь, держался руками за живот и протяжно стонал. «Плохая рана, – промелькнуло в голове Скифа, – не выживет парень…» Покачав головой, он сказал Джамалю: – Посмотри, что с ним. Может, найдется чем перевязать…

Затем Скиф повернулся к Гиене. Жирный шинкас, бросив катану и приоткрыв рот, глядел на него с ужасом – так, как кафал смотрит на пятидюймовые клыки оскалившегося пирга. Даже без устрашающей маски физиономия Тха казалась пародией на человеческое лицо – темные дыры ноздрей, отвисшая челюсть, безгубая жабья пасть, глаза, скрытые тяжелыми веками… Пряди сальных волос в беспорядке рассыпались по плечам, словно змеи с отрубленными головами, на груди, под ключицей, алела длинная царапина.

Не говоря ни слова, Скиф поднял катану, сорвал с пояса Тха лакированные ножны и бережно вытер их о траву. Потом рявкнул:

– Снимай сапоги! И штаны, отрыжка хиссапа! Штаны были кожаные, прочные, на широком ремне. Ремнем Скиф обмотал запястья Гиены, штанины разрезал и завязал у колен. Тха, сообразив, что его не собираются убивать, оживился.

– Мой богатый, – сообщил он. – Шаммах мой любить, слушать, что мой говорить. Мой сказать Шаммах: твой – пирг, великий воин! Мой – жить, Шаммах дать твой удачу. Мой – жить, твой получать выкуп. Конь, золото, пека, женщина – много женщина! Еще – сладкий трава.

– Засунь ее себе в задницу, – буркнул Скиф, подтаскивая шинкаса к костру.

– Почему задница? Мой жить, твой стать богатый! Богаче ведьма с города на скале! Много женщина, много пека! Твой спать женщина, пить пека, нюхать трава… Хорошо?

– Завтра ты у меня нюхнешь травки, падаль! – Скиф пнул пленника ногой, сплюнул и направился к Джамалю.

Звездный странник склонился над сингарцем, лежавшим на спине. Тот уже не стонал и не хрипел – видно, лишился сознания. Кулаки раненого были стиснуты, губа прикушена, волосы над левым ухом набухли кровью; его живот, от ребер до паха, пересекал глубокий разрез. Пробит череп и распорот кишечник, понял Скиф; кишечник, печень, почки и бог знает что еще… Ничего не скажешь, шинкасы умели пользоваться своими кистенями и ножами!

– Китока мертв? – спросил он, вспомнив о предводителе сингарцев.

– Мертв, – угрюмо подтвердил князь. – Еще четверо убиты, а этот… этот умирает… Долго будет умирать, генацвале!

– Долго, – согласился Скиф. Тут вспомнилось ему, как во время схватки с шинкасами, еще в первое их странствие по амм-хамматским степям, Джамаль ударил врага мечом в живот. Жестокая рана! Профессионал так не поступает… Однако в отличие от бандитов Тха звездный странник не был профессионалом, когда дело касалось убийства. Просто человек, разъяренный и перепуганный, сражавшийся за свою жизнь…

Того подраненного шинкаса добила одна из амазонок, прикончила быстрым и милосердным ударом копья. А что делать с этим умирающим синдорцем? С крестьянином, взявшимся за боевой топор, чтоб отвоевать утраченную свободу? У Скифа не поднималась на него рука. Разумом он понимал, что этот парень обречен и что скорая смерть лучше смерти в невыносимых муках, но чувства говорили иное. Он не мог хладнокровно перерезать сингарцу глотку!

Джамаль, поцокав языком, произнес:

– Ну, что скажешь, дорогой? Тут не Телг и не Земля… Да и на Земле с такими ранами… – Он положил ладонь на лоб сингарца и страдальчески сморщился. – Два или три дня еще проживет. Стонать не будет, есть-пить не будет и слова не вымолвит. Вах! Что тут поделаешь? Боль я попытался бы снять. Или…

– Или, – промолвил Скиф, уставившись в землю. – Если ты можешь, сделай так, чтобы он ушел без мучений. И поскорее.

– Хорошо.

Молчание. Полминуты, минута, полторы… Когда Скиф поднял глаза, ладонь князя по-прежнему лежала на лбу синдорца, но тот, казалось, уже не дышал. Кровь из раны над ухом перестала течь, рот умершего приоткрылся, будто бы в улыбке, стиснутые кулаки разжались, веки скрыли лихорадочный блеск зрачков.

– Знаешь, – сказал Джамаль, – не видел я их Петляющей реки, но Кура у стен Тбилиси тоже красиво… Тридцать лет назад, когда мне исполнилось пятнадцать, я уезжал к вам, на север. Помнишь, рассказывал тебе, что заболел? Маялся с головой…

Скиф молча кивнул; теперь ему было известно, какая болезнь приключилась со звездным странником в пятнадцать лет.

– Так вот, – продолжал Джамаль, не убирая руки со лба сингарца, – отправился я к реке. Совсем мальчишка, понимаешь… Худо мне было и страшно; думал, сдохну или с ума сойду… вроде я – и не я… Я – Джами Саакадзе, школьник, сосунок, и я – Ри Варрат с какого-то Телга… Ри Варрат, Наблюдатель в четвертом рождении… Ну, будто звездный джинн в меня вселился! Как в страшном сне… – Он помолчал, поскреб обросшую темной щетиной щеку. – Вот и отправился я, значит, к реке… Вода – прозрачная, журчит, бежит по камням, небо – синий шелк, кизил в цвету – алый бархат, солнце глядит с улыбкой… доброе солнце, грузинское, не такое, как в Питере… Посмотрел я на солнышко, дорогой, и решил – к чему подыхать? Вах, Джами, говорю себе, не будь ослом тупоголовым, и с джинном с Телга можно ужиться, смотря какой джинн! Ты понимаешь красоту, он понимает красоту – вот вам и мостик друг к другу! Подумал я про мост и джинна своего, что ждет на том берегу Куры, и сделалось мне легче…

Скиф удивленно приоткрыл рот. С одной стороны, эта история, как многие иные речи звездного странника, попахивала земными, а не инопланетными ароматами, что было, разумеется, приятно. Но с другой… Здесь, под двумя лунами чуждого мира, среди истоптанной и залитой кровью травы, рядом с мертвецами, изуродованными варварским оружием, поведанное Джамалем казалось фантастическим и неуместным. Серый холодный Питер и розовый теплый Тбилиси остались за гранью реального бытия; там, по другую сторону вечности, струились стальные невские воды и прыгала, звенела по камням прозрачная Кура.

Взглянув на задумчивое лицо Джамаля, он произнес:

– Зачем ты мне это рассказал? Никак тебя домой потянуло? Только вот куда – в Тбилиси, в Питер или на Телг?

– Я не тебе рассказывал, ему. – Джамаль кивнул на мертвого синдорца. – Рассказал и показал… реку, небо, солнце и цветущие кусты кизила… Видишь, он улыбается! Значит, умер счастливым! Человеком умер, не безмозглым сену, понимаешь?

За ручьем заржали лошади – Сайри, видно, сбивал их в табун, собираясь подогнать поближе к кострам. Темно-багровая Миа стояла в зените, серебряный Зилур догонял ее, а самая меньшая из лун, Ко, напоминала о себе лишь слабым заревом над южными горами. Скиф оглянулся на пленника, неподвижным кулем лежавшего в траве, посмотрел на груды трупов, на мертвых степняков и синдорцев, вздохнул и сказал:

– Давай-ка, князь, собью я с тебя ошейник. А потом сядем у костра, отпразднуем победу, выпьем пеки… Хотя и мерзкое зелье, да чем еще синдорцев помянуть? Ну, заодно и тебя окрестим.

– Вах, генацвале! Что меня крестить? Я и так крещеный, – возразил Джамаль, глядя на компаньона снизу вверх. Но Скиф замотал головой.

– Я не про тот крест, что тебе в детстве навесили. Когда в первый раз ходили мы в Амм Хаммат, ты был клиентом, а я – проводником. Ты вроде как куражился да развлекался, а я тебя лелеял и берег… Ну а теперь расклад другой, верно? Теперь мы в равных правах – идем вместе и деремся вместе, как Пал Нилыч со всей нашей командой… там, у Приозерского шоссе!

Брови Джамаля поползли вверх.

– Это где Сингапура убили? И еще двух ваших?

– Убили, – подтвердил Скиф, выбирая секиру потяжелее, – убили. Значит, команда нуждается в пополнении, так? И коль уж ты увязался за мной, звездный джинн, ты этим пополнением и будешь. Не Наблюдателем с Телга, а землянином и агентом звена С, разведчиком Системы.

Князь приглядел подходящую глыбу гранита и вытянулся рядом на земле; цепь и ошейник глухо заскребли по камню.

– Так ты меня, дорогой, и кличкой осчастливишь? – усмехаясь, произнес он.

– Как там у вас положено? Смерч, Скелет, Сердар или Сирена?

– На скелет ты не похож, на смерч и сердара не тянешь, а вот Сирена – в самый раз. Умеешь обольщать! – Скиф размахнулся и с одного удара перерубил цепь. – Но Странник все-таки лучше. Ты ведь Странник и есть – Странник, пришедший издалека.

Глава 3

ДОКТОР

Нити распались. Две главные струны, аметистовая и цвета алого рубина, по-прежнему были вместе, сопровождаемые тремя десятками иных, гораздо менее ярких паутинок – тех, что относились к неживым предметам. Но многие нити, столь же неощутимо тонкие, покинули первоначальный шнур и замерли в огромном пестром клубке Амм Хаммата. Эта картина, воспринимаемая им как разветвление цветных потоков, красок, запахов, мелодий, не представляла собой чего-то загадочного; с подобным он встречался раньше и знал, как идентифицировать такую ситуацию.

Странники расстались с частью своего снаряжения. Он смог бы проследить, с какой именно, но это означало дополнительный расход энергии и не являлось в данном случае необходимым. Сигнал тревоги не поступил, а значит, посланные в Мир Снов не подвергались серьезной опасности, что бы ни было потеряно ими – оружие, пища, приборы или иное добро. Неживое не представляло особой ценности; каждый предмет он мог извлечь вместе с людьми, когда их странствие завершится.

Обратный переход не требовал таких усилий, как предварительный поиск и Погружение. Связь с путниками и контроль их перемещений вообще не составляли труда; днем и ночью, бодрствуя и погружаясь в сон, он продолжал ощущать те струны Вселенской Арфы, что соединяли его с очередным фэнтриэлом. Цветные огоньки, обозначавшие тот или иной объект, светились где-то на рубеже ментального восприятия, но никогда не ускользали в полумрак подсознательного или в абсолютную тьму беспамятства. Стоило напрячься, как он чувствовал не только краски и цвет, но и тепло, запахи, звуки – весь спектр ощущений, порождаемых неизмеримо крохотными частицами Мироздания, чью плоть и разум он отправлял к иным мирам.

Удивительно, но путники – не все, но некоторые – будили в нем временами теплое ощущение сопричастности и интереса. Он не мог бы назвать это чувство дружбой или тем более любовью; сам по себе он являлся слишком странной личностью, изгоем и отщепенцем, неспособным испытывать ни дружбы, ни любви. Одно лишь равнодушие, безмерное равнодушие, столь же ледяное, как серый сумрак безвременья, царивший в Том Месте. Обычно люди не понимали его, а непонимание вело к страху, отвращению и грубой издевке – или в лучшем случае к недоверию и насмешкам. Так длилось десятилетиями, пока…

Пока он не встретил тех, кто понимал его и верил ему. Тех, кто согласился испытать его дар – а испытав, предоставил возможность играть на струнах Вселенской Арфы, погружаться в сплетенье мелодий и ярких красок, плыть из Ничто в Никуда, из Реальности в Мир Снов. Об ином он не мечтал.

И потому в последние месяцы он словно бы начал оживать, оттаивать, как земля, согретая жарким солнцем после долгой зимней стужи. Сопричастность и интерес были первыми признаками оттепели; он начал уже отличать одни живые огоньки от других, выделять некие мелодии, не слишком прислушиваясь к тем, которые оставляли его равнодушным. Разумеется, выбор этот касался только путников – людей, подчинявшихся его странному дару и в то же время руководивших им; все остальное человечество, все миллиарды разумов были лишь несыгранной мелодией и незажженной свечой.

Пожалуй, первым, кто пробудил в нем необычные чувства, стал обсидиан. Когда-то в молодости ему попалась книга о камнях; с тех пор палитра красок ожила в названиях самоцветов, а позже он добавил к ней и другие определения, проистекавшие из мира живого и неживого. Теперь он мог описать многие огни, сиявшие на струнах Вселенской Арфы, во всем многообразии оттенков; так, красное распадалось для него на цвета крови, зари, рубина, розы, шпинели, граната, зрелой вишни… Определений, впрочем, не хватало; Арфа была слишком велика, и разумом он ощущал намного больше, чем мог выразить словами.

Лишь обсидиан, несомненно, являлся обсидианом – твердой, но поддающейся обработке глыбой, что могла обратиться в лезвие боевого топора, в острие копья или наконечник стрелы. Этот минерал не годился для украшений; он нес в себе иные формы, более воинственные и грозные, свидетельства каменно-жесткого нрава и необычной судьбы. Он был любопытен, но терпелив; так, узнав о рубине, проникшем в Амм Хаммат, не велел возвращать его обратно, сказал – посмотрим. Как положено обсидиану, он выглядел темным – но в то же время с примесью некой прозрачности и чистоты, готовой вспыхнуть алмазным блеском. С ним ассоциировались запах табака, жар тлеющих углей и тревожный рокот барабана, резкий и частый, как пулеметная очередь.

Но Повелителя Мира Снов, музыканта, перебиравшего струны гигантской Арфы, этот звук не раздражал. Барабанная дробь вселяла не столько беспокойство, сколько уверенность: обсидиан мнился ему не источником страха и тревог, а символом надежности и защиты.

Случалось, другие камни и цвета, другие искры, скользившие по струнам из мира в мир, возбуждали его любопытство – тем большее, чем сложней была поставленная задача, чем изощренней оказывалась фантазия странников. В этом смысле фиолетовый огонек, колокол-аметист, пребывавший сейчас в Амм Хаммате, был пока что вещью в себе; в нем таилась немалая потенция, еще не раскрытая в самостоятельном поиске. До сих пор он лишь выполнял приказы обсидиана – шел туда, куда посылали, делал то, что было велено.

Рубин, его загадочный спутник, казался интереснее. В отличие от жаркого, твердого и шершавого аметиста, звучавшего ударом медного колокола, рубин оставлял ощущение прохладной гладкости; его мелодия напоминала протяжный звук трубы, провожающей заходящее солнце. Возможно, рубин являлся самым интересным объектом из всех, какие встречались Повелителю Мира Снов; в нем ощущалась некая двойственность, некая тайна, некое скрытое тепло, будто под холодной алой поверхностью пылала крохотная звезда, чей свет заставлял искриться и сиять ровные грани кристалла.

Да, этот рубин отличался редкостной необычностью! Совсем иного рода, чем обсидиан-защитник: не столь надежный и прочный, но неизмеримо более таинственный.

Последний эпизод лишь укрепил его в этом мнении, приоткрыв частицу тайны – паранормальный дар, присущий рубину. Не столь сильный, как его собственный, но вполне подходящий для того, чтобы нащупать проложенную им тропу. Иначе он не мог объяснить случившееся. Теперь он был уверен, что алый огонек, пылавший рядом с фиолетовым в огромном пестром клубке Амм Хаммата, не являлся галлюцинацией. Всякий, не исключая обсидиана, имел возможность в этом убедиться: два защитных кокона, два радужных пузыря, фиксировавших точки старта, неоспоримо доказывали, что аметист был не одинок.

И теперь, с тревогой и внезапно нахлынувшим любопытством, Владыка Мира Снов ожидал нового сюрприза.

Глава 4

СТРАННИК

Джамалю Саакадзе, торговому князю и финансисту, обитавшему на планете Земля, стукнуло сорок пять; Каа Ри Варрат, телгский Наблюдатель, исполнявший Миссию Защиты, был примерно вшестеро старше. Точный подсчет соотношения возрастов оказался бы весьма затруднительным, ибо жизнь Ри Варрата протекала не только на Телге и Земле, но и в других мирах, с их собственной системой темпоральных отсчетов, разной в различных частях Мироздания. К тому же следовало учесть, что в определенные моменты Ри Варрат как бы не существовал – и в то же время существовал, но длил свое физическое бытие в форме пучка высокоэнергетических квантов или неторопливо прорастающего зародыша, своеобразной зиготы, зревшей в течение долгих лет.

Впрочем, сам звездный странник никогда не занимался подобными подсчетами, сознавая их бессмысленность и бесполезность. В каждом из принимаемых им обличий он оставался самим собой, личностью цельной и монолитной, сохраняющей весь объем памяти, всю информацию, накопленную за время жизни. Вернее, жизней, ибо у Ри Варрата их насчитывалось четыре.

Это обстоятельство, весьма необычное даже для Телга, мира высокоразвитого во всех отношениях, было связано с его Миссией и тем способом, коим она осуществлялась – разумеется, в технологическом, а не функциональном плане. Как все прочие Наблюдатели, он искал Защиту; значит, ему приходилось посещать отдаленные области Вселенной – настолько далекие, что путешествие в реальном обличье и в звездном корабле оказалось бы слишком долгим. Хотя телгские космические аппараты достигли совершенства, они не могли остановить время; время всегда работало против странников и всегда побеждало, ибо срок их жизни был конечен, а значит, несоизмерим с гигантскими расстояниями, которые требовалось преодолеть.

Разумеется, существовали обходные пути. Мир – если понимать под этим словом все многообразие реального бытия – пульсировал между двумя крайними состояниями, двумя условными Вселенными, одна из которых расширялась, прогрессировала и расцветала, тогда как другая сжималась, двигаясь к неизбежной смерти, к гравитационному коллапсу и последующему Великому Взрыву. Взрыв означал возрождение и начало нового цикла; расширявшаяся прежде Вселенная переходила в стадию сжатия, а ее антипод, превратившийся в космическое яйцо, исторгал чудовищные раскаленные массы, из которых со временем формировались метагалактики, галактики, звезды и все остальное, вплоть до самых ничтожных и неисчислимых частиц, крохотных кирпичиков Мироздания. Колебания эти были вечными, с настолько длительным периодом, что разум не мог осмыслить такой гигантский временной интервал; сравнительно с неспешным полетом вселенского маятника любая цивилизация выглядела искрой, вспыхнувшей на миг в беспросветной ночи. Однако самим носителям разума их искра мнилась огромным и жарким костром, пылавшим в течение миллионолетий. Эта иллюзия была вполне понятной; так и только так разумная жизнь могла объяснить и оправдать свое собственное существование.

Две Вселенные, два пространственно-временных континуума, разделялись некой переходной областью, где не существовало ни времени, ни пространства, ни света, ни тепла, ни звезд, ни атомов, ни разреженной плазмы. Так, во всяком случае, гласили формулы – непогрешимые уравнения, отражавшие ход вселенских часов. Теоретически через эту зону темпорального вакуума можно было дотянуться к любой из мириад звезд и планет, перенестись в мгновение ока в любой мир, преодолеть невероятные расстояния со скоростью мысли – которая, как принято считать, не знает преград. На практике же преград хватало; и, вероятно, лишь Древним Расам да Бесформенным, чей разум был более гибок и универсален, удавалось их обходить.

Но телгани, обитатели системы Телгатаима, еще не раскрыли всех секретов Мироздания – так же как те многочисленные культуры, гедонистические, экспансионистские либо страдающие агорафобией, с которыми Телг поддерживал связи на протяжении тысячелетий. Ни одна из этих высокоразвитых цивилизаций еще не имела средств, способных перенести путника сквозь серую безвременную мглу; а значит, все они вместе и каждая по отдельности оставались пленниками времени и пространства.

Однако выход существовал. Живое существо можно было обратить в нечто почти нематериальное, в пучок электромагнитных квантов и отправить в таком виде в далекое странствие – в очень далекое, к самым дальним звездам, на край Галактики. Разумеется, кодированный сигнал нес информацию о разуме, но не о телесном облике путника – в чем, собственно говоря, необходимости не имелось. Облик как таковой исчезал, необратимо распадался в момент сканирования; телесное оставалось прикованным к земле, и лишь чувства, память и душа могли воспарить к звездам на невесомом световом луче.

Гибель, за ней – возрождение… Но не сразу, не мгновенно; сперва – сон в материнской утробе, случайном вместилище павшей с неба искры; затем в урочный час – рождение в новом мире, в новом и соответствующем природным условиям обличье. И снова сон; долгая дремота в теле и разуме юного существа, избранника, еще не ведавшего ни удивительной своей судьбы, ни целей, ни грядущих задач. Наконец память о прошлом пробуждалась, как раскрывающийся весной бутон; медленно и постепенно избранник осознавал свое истинное "я", обретая целостность плоти и души, затем жил, рос, мужал, выполнял предназначенное и уходил – тоже в урочный час, который в любом из миров назывался одинаково: смертью. Лишь испустив последний вздох, он мог расстаться с миром, на время приютившим его; расстаться, чтобы вновь продолжить свой путь, свой поиск, свой полет в обличье бестелесного призрака, сотканного из световых лучей.

Джамаль – или Ри Варрат – совершал такое превращение трижды и собирался, изведав все наслаждения и соблазны Земли, в должный час отправиться в новое странствие. Собирался десять лет назад, и пять, и год… Земля была прекрасным и варварским миром, однако вряд ли на ней, третьей из посещенных им планет, он мог завершить свой поиск.

Но в последние месяцы все переменилось.

* * *

Пряча улыбку, звездный странник наблюдал за Скифом. Его соратник и компаньон занимался ревизией имущества: расстелив на траве мешок, аккуратно выкладывал на плотную брезентовую ткань нож, компас, зажигалку, консервы, моток веревки, леску и рыболовные крючки, коробку с батареями, лазер, флягу. Лазер он протер платком и подержал в руках, рассматривая тупорылый ствол с угрожающе поблескивающим кристаллом излучателя и вороненую ребристую рукоять. Потом взгляд Скифа переместился на лежавшие рядом катану и длинный тяжелый меч с украшенным мелкими кроваво-красными гранатами эфесом. Он словно бы взвешивал достоинства того и другого оружия, и выглядело это забавным. Без сомнения, холодная красота стали чаровала Скифа, но лучемет был гораздо надежнее; сердце его тянулось к клинку, разум же напоминал о сокрушительном могуществе энергетического луча.

Взирая на все эти орудия убийства, думая об их жутковатом предназначении и посматривая на собственный меч, Джамаль – или Ри Варрат, Наблюдатель высокоразвитой телгской цивилизации – муками совести отнюдь не терзался. Конечно, возникающие на Телге разногласия давно уже не разрешались с помощью таких примитивных средств, но Наблюдатели и их Миссия были особым случаем, исключением из правил. Наблюдателям случалось попадать в миры дикие и негостеприимные, где без оружия и дня не проживешь; ну а взявшийся за меч или пистолет рано или поздно убивает. Убивает, чтобы сохранить свою жизнь; убивает, чтоб защитить друга; убивает сильного и жестокого, чтобы спасти беззащитного и слабого… А потому ни оружие, ни убийство не пугали Ри Варрата, Наблюдателя и разведчика; они являлись как бы неприятным, но необходимым приложением к его Миссии. Однако профессионалом или тем более экспертом в подобных делах он не был и древних боевых искусств, почти забытых на Телге, не изучал. Да и зачем? Все эти смертоносные приемы были рассчитаны на прямоходящих гуманоидов, с головой, руками и ногами; но очередная трансформация могла превратить руки странника в ласты или щупальца, а ноги – в рыбий хвост или большую плоскую вакуумную присоску.

Джамаль снова усмехнулся, припоминая, в каких обличьях довелось ему пребывать во время двух своих первых экспедиций. По сравнению с теми мирами Земля, так похожая на Телг, казалась раем – уже хотя бы потому, что руки странника были руками, ноги – ногами, и все остальные части тела тоже находились при нем. Целых тридцать лет он не переставал удивляться сходству Телга и Земли, подобию землян и телгани, извлекая из этого факта не только моральное удовлетворение, но и определенный выигрыш. На Земле – так же, как на Телге – можно было наслаждаться жизнью, тогда как в иных местах даже самые приятные ее моменты становились удовольствием весьма сомнительным, напоминавшим метание икры.

Скиф закончил осмотр и принялся складывать имущество в мешок. Джамаль подмигнул ему.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Преданный любимой, незаслуженно преследуемый императором Кай Харкаан, мужественный воин и удачливый ...
Когда первый советский луноход обнаружил на Луне загадочный артефакт, за обладание им вступили в тай...
Случайная встреча ВМС США с существами из параллельного мира имела весьма впечатляющие последствия в...
Два капитана, три товарища, четыре мушкетера… нет, не так. Четыре безработных сценариста подрядились...
“Каникулы в коме” – дерзкая и смешная карикатура на современную французскую богему, считающую себя ц...
Кто бы мог подумать, что в начале XX века юная девушка сможет открыть частное детективное агентство!...