Солдат удачи Ахманов Михаил
— Ты… ты видел эту полость?
— Нет. Я только вытянул руку… И мне показалось, будто я стою у дерева туи и вспоминаю, но не о том, что мне хотелось бы. Нет, не так, мон дьен! Может быть, именно это я и хотел вспомнить… Не знаю. Не уверен.
— Случается, Элейхо посылает видения наяву. Да, случается… — с задумчивым видом протянула Нерис. — Мать рассказывала мне… Впрочем, неважно! — Встряхнув мокрыми волосами, она погладила Дарта по щеке. — Как ты думаешь, что там? В этой полости, за стеной, что пропускает только живое?
— Наверное, там шахта. Глубокий колодец, ведущий к изнанке вашего мира… Или к чему-то другому, что находится в недрах, под скалами и землей. Я…
Он смолк, но Нерис тут же подхватила:
— Ты хочешь это узнать?
— Я должен узнать. Когда мы встретились, ты назвала меня маргаром, и это правильно. Я — маргар, только ищу не волшебные зерна, а позабытые тайны. Ищу для тех, кто даровал мне вторую жизнь, для своих владык, существ могучих и беспомощных.
— Беспомощные и могучие… Разве так бывает?
— Бывает, маленькая шира. Они могучи, ибо в их руках знание, и они беспомощны, ибо не могут его использовать. Им нужны другие люди, из разных миров, чтобы летать к далеким солнцам и искать. Такие, как я. Маргары, солдаты удачи.
— Ты думаешь, здесь тебе повезло?
— Еще не знаю. Может быть. Проверю.
Он говорил отрывисто и глухо, потом, вспомнив о Големе, произнес:
— К завесе нельзя подойти, пока ее охраняет мой бхо. Но если ты когда-нибудь захочешь… если решишь, что это нужно знать… Словом, я прикажу ему, чтоб он тебя пропустил.
Но Нерис покачала головой.
— Нет. Если там, за стеной, что-то важное, Предвечный скажет мне об этом. Мне или другой шире, из не рожденного пока что мной потомства… Дарует вещий сон и повелит: идите, время ваше наступило! И мы пойдем. Но не сейчас… Сейчас он посылает мне совсем другие сны.
Она потянула Дарта к шатру, кострам и людям, но вдруг замерла и прошептала, щекоча ему ухо теплым дыханием:
— Та женщина… та, к которой ты хочешь вернуться… она из твоих владык? Из тех, могучих и беспомощных?
Дарт ответил утвердительным кивком.
— И она такая же, как ты? Сердце — здесь, — ладонь Нерис легла на левую грудь, — и Элейхо позволит тебе одарить ее жизнью?
Он молчал, вспоминая Галерею Слез, лицо Констанции, ее улыбку и слова; потом усмехнулся и негромко произнес:
— Она сказала: все, что ей нужно, — согреться на солнце и чтобы я был рядом… Может быть, это означает — подари мне жизнь? Я не знаю, но я надеюсь…
Как всегда, он проснулся задолго до красного времени и лежал, всматриваясь в туго натянутую ткань шатра, слушая дыхание Нерис, сонное попискивание Броката и редкий стук срывавшихся с деревьев капель. Мягкий свет лишайника озарял палатку, и смутные тени ветвей, будто танцуя, скользили по куполу, то сливаясь в большие причудливые пятна, то распадаясь на пучки корявых щупальцев. Этот беззвучный балет подчинялся всхлипам и порывам ветра.
Дарт осторожно сел, потянулся к шпаге, снял ее с оружейного пояса и опустил на спальный коврик рядом с Нерис. Что еще он мог оставить ей? Какую память о себе? Все, что у него имелось, — мертвые и непонятные предметы, сделанные на Анхабе… Там изготовили и шпагу, но все же она напоминала о Земле, хранила тепло его рук и была, конечно, самым дорогим подарком. Не слишком подходящим для женщины, но, если не считать воспоминаний, ничего другого он подарить не мог.
Выбравшись из палатки, Дарт натянул скафандр и постоял недолгое время, прислушиваясь и озираясь. В лагере царила тишина; костры угасли, утомленные люди спали, и в серой пелене дождя нигде не светились факелы и не поблескивали шлемы. Видимо, Ренхо и Храс решили не выставлять часовых, раз нет опасности от тьяни.
Он посмотрел на шатер с чуть просвечивающим пологом, вздохнул и перекрестил его широким взмахом руки. Прощай, маленькая шира! Да будет с тобой милость Предвечного!
Прочь из лагеря… От дерева к дереву, от ствола к стволу — и к обрыву; потом — к скале, темнеющей сгустком мрака на фоне фиолетовых небес… Щебень поскрипывал под ногами, дождь барабанил по спине, и слева, у пояса, словно чего-то не хватало. Шпага, вспомнил он и включил фонарь; яркое световое пятно помчалось впереди, запрыгало по каменным глыбам, по трещиноватой поверхности утеса и стеблям синего лишайника, потом нырнуло в засыпанную пеплом впадину. След из ребристых отпечатков башмаков протянулся от края впадины к темному зеву шахты. Ясный след, заметный; в этом мире его не спутаешь ни с чем.
— Бон вояж, — пробормотал Дарт, заглядывая в колодец. Тут не было никого, кто пожелал бы ему счастливого странствия, а счастье наверняка пригодится. Чтоб не погибнуть от голода, не утонуть, не задохнуться, не сгореть… Мало ли какая напасть может приключиться с человеком, когда он наг и бос и не имеет под рукой доброго клинка…
Он коснулся манжеты, включив двигатель, взмыл вверх на мерцающем оранжевом столбе, завис над черным круглым отверстием и начал медленно, плавно опускаться в дыру. Пальцы привычно шевелились, управляя полетом: скорость зависела от напряжения мышц, курс задавал указательный палец, ладонь, повернутая книзу, означала остановку. Персональное устройство, годившееся лишь для тех, кто обладал руками, ладонями, пальцами, а этим, по утверждению Джаннаха, могли похвастать не все анхабские разведчики. Дарт никогда не встречался с ними — их, как и баларов, было немного, — но видел кое-кого в мнемонических записях и знал, что других землян в этой компании нет. А если так, зачем встречаться? Тем более что среди них попадались весьма странные субъекты, похожие на бронированных черепах или огромных двухголовых птиц. Визг, шипение и клекот птиц были невыносимы для человеческого слуха, а черепахи дышали метаном и вовсе не умели говорить.
Сферическую полость внизу заливали потоки света: Голем в знак приветствия включил прожекторы. Он находился в той же позиции, в треугольной нише, и от него ощутимо веяло энергией и силой: ни дать ни взять, джинн из арабских сказок, стерегущий пещеру сокровищ. Со сказками и прочими светскими книгами, приятными уму и сердцу, Дарт познакомился на Анхабе, а на Земле, как помнилось, склонности к чтению книг не имел, начав и закончив этот процесс потрепанным катехизисом. Однако дни и ночи в Камелоте были такими долгими… И одинокими, хотя и не всегда.
Он расстегнул крепления шлема, снял его, затем стащил скафандр и башмаки. Голем уставился на него мерцающими желтыми глазами, но не произнес ни слова: способность удивляться была ему чуждой, и всякое действие хозяина, даже самое странное и необычное, он воспринимал как факт, не подлежащий обсуждению.
Пояс с кинжалом и дисперсором, обруч визора, комбинезон, перчатки… Теперь Дарт был наг, как праотец Адам в первый день творения. Камень пола холодил подошвы, и сильная дрожь вдруг сотрясла его; он посмотрел на свои руки и невесело усмехнулся. Руки были пусты. Как вырезать пробу ферала? Отковыривать пальцами? Грызть зубами?
Но эта проблема была из тех, какие решаются на месте, при изучении конкретных обстоятельств. Может быть, ферал похож на глину, или мягок, как лебяжий пух, или настолько тверд, что его не разрежешь ни кинжалом, ни лучом дисперсора… А может, дело не в ферале; может, он вовсе не вместилище Элейхо, а вспомогательный инструмент, и сам по себе ничего не значит. Стоит ли гадать? «Не стоит, когда разгадка рядом», — решил Дарт и подступился к нише.
— Слушай, мон гар, и запоминай. — Эта фраза была стандартной командой записи; все, что он скажет, теперь сохранится в памяти Голема как послание системному кораблю, разведчику и его балару. Голем мог связаться с кораблем на расстоянии миллионов лье, в точке выхода из Инферно, и транслировать не только речь, но и визуальные картины. При этой мысли Дарт ухмыльнулся. Прибывший на выручку увидит его нагишом, без оружия и скафандра, в мрачной пещере с обгоревшими стенами — и что подумает? Это не поддавалось воображению — тем более если за ним пришлют черепаху или визгливую птицу.
Он начал говорить — четко, размеренно, не торопясь. Вначале — обзор событий, связанных с проникновением в дыру, описание верхней и нижней камер, гипотезы на их счет и предостережение: не пытаться вскрыть три остальные полости, на острове и в прибрежных хребтах. Затем — о своих намерениях и планах; здесь жизненно важным являлось то, что он попадет на алую сторону без снаряжения, без маяка и прочих вариантов связи. Если б удалось вернуться, вопрос снимался сам собой, но возвращение сюда, в пещеру к Голему, было проблемой гипотетической. Весьма вероятно, он застрянет в алом круге, и тогда… Тогда придется его разыскивать — крохотную песчинку среди необозримых пространств, гор, лесов и прерий. Нелегкая задача — даже для сказочной анхабской техники!
Последними шли инструкции Голему.
— Дождешься, пока не уйдут люди, — распорядился Дарт, — затем поднимешься наверх и будешь сканировать пространство. Когда появится корабль, передай сообщение. Пусть не садятся в этом круге и не предпринимают ничего, а ищут меня на красной стороне, у выхода из тоннеля. Если там есть выход… — пробормотал он будто про себя.
— А если нет, мой господин?
— Если нет, я вернусь сюда, надену скафандр, вылезу из дыры, и ты получишь новые инструкции. Понятно?
— Не совсем, сагиб. Если ни тебя, ни корабля не будет слишком долго, я мог бы переместиться на оборотную сторону планетоида, чтобы оказать тебе помощь. — Голем помолчал и добавил: — Будет ли это разрешено и через какой отрезок времени?
Эта идея приходила Дарту, но он отверг ее как нереальную. Ираз, при всех своих талантах, не обладал возможностями космического челнока, а значит, не мог обогнуть планетоид за атмосферной границей. Странствуя же по его поверхности, он оказался бы на ободе Диска, в области неизученной и опасной; что там творилось с тяготением, ведал лишь один Предвечный. Другой вариант — проникнуть в алый круг через морские шлюзы — был не менее опасен; и так, и этак Дарт мог лишиться помощника и связи с системным кораблем. Но, пожалуй, даже не это являлось причиной того, чтобы отвергнуть слишком рискованный план; он отвечал за Голема и не желал допустить его гибели. В конце концов, бывает и так, что трудиться приходится рыцарю, а не его оруженосцу. Трудиться и рисковать. Такая уж у рыцарей судьба…
С этой мыслью он подступил к стене и прикоснулся к ней ладонями, ощутив знакомую упругость и зуд в кончиках пальцев. Он стоял с опущенной головой, ожидая, что вот-вот нахлынут видения, но ничего не происходило: он все еще был здесь, не на Земле, не на Анхабе, а в этой нише, залитой ярким светом прожекторов.
Приглашение? Несомненно, подумал он. Ему предлагали войти — пожалуй, даже подталкивали к решительному шагу.
Он прикусил губу и сделал этот шаг.
Глава 22
Широкий по низу коридор, треугольного сечения, с опалесцирующими стенами… Вероятно, на полированном гладком граните имелось какое-то покрытие — прозрачное, незаметное глазу, но испускавшее мягкий ровный свет. Воздух был прохладен и сух, но казался безжизненным, и Дарт не сразу понял, в чем причина. Здесь отсутствовали запахи; не пахло ни камнем, ни сыростью, ни лесом, ни одним из сотен ароматов, что щекотали ноздри наверху. Он улавливал лишь запах собственной разгоряченной кожи.
Коридор уходил в бесконечность — прямой, как стрела, тающий в мягком сиянии стен. Пустота, тишина… Ни ответвлений, ни защитных устройств, ни ловушек… Память об огненных бичах, что режут и кромсают тело, кольнула Дарта и исчезла. Он не ощущал опасности; наоборот, предчувствие удачи вдруг охватило его, заставив выпрямиться и втянуть прохладный воздух глубоким, почти судорожным вдохом.
Это существо, это создание, что затаилось в глубинах Диска, определенно не желало ему зла… Скорее оно было настроено доброжелательно, как хозяин к гостю, прибывшему из дальних стран и обещавшему поведать массу занимательных историй. Такая уверенность являлась, разумеется, чувством иррациональным, но, невзирая на свой скептицизм, Дарт доверял интуиции. В ожидавшем его не ощущалось никакой угрозы, и он подумал, что если уйдет, следуя дорогой Темных, то это свершится безболезненно и незаметно; так путник, утомленный странствиями, впадает в сон у гроба господня в Святой земле. Подобный облик смерти не пугал и даже казался привлекательным; возможно, это была бы не смерть, а что-то иное, какая-то метаморфоза или внезапное перерождение.
Перерождение в призрака? Пусть! Пусть он превратится в тень, в бесплотного духа!.. Зато духу открыты все двери, и нет для него ни расстояний, ни времен, а это значит, что он возвратится на Землю. Вернется в Гасконь, в Париж, в прекрасную Францию, где обитают души его друзей, душа его возлюбленной… Неважно, умрет он или останется жить, но в любом случае не лишится награды, ибо Констанция будет с ним — та, потерянная в первой жизни, или другая, встреченная во второй.
Мысль о них ободрила Дарта. Он провел рукой по стене, нависавшей над ним приподнятой крышкой гроба, ощутил ее гладкость и твердость и улыбнулся. Что-то трепетало в нем, словно бутон, согретый солнцем и готовый развернуться, явив великолепие цветка, что-то шептало, предупреждало, говорило: ты пойдешь долиной смертной тени, но не бойся, я с тобой! Я буду вести и защищать тебя, и не коснутся твоей души ни страх, ни смерть! Вняв этому призыву, он двинулся вперед.
Странно! В этом коридоре гасли не только запахи, но также ощущения и звуки. Дарт не слышал своих шагов, не чувствовал прикосновений к полу; может быть, не камень ложился ему под ноги, а другая субстанция, невидимая, гибкая, покорно прогибавшаяся под стопой? Тяжесть тоже пустилась играть в непонятные игры: сейчас, на исходе синего времени, он должен был весить процентов на десять побольше, однако ощущалось, что это совсем не так: с каждым шагом в мышцы текла энергия, дарившая небывалую легкость. Он будто бы не шел, а плыл над полом, и, хоть тоннель был ровен и прям, Дарту начало казаться, что он постепенно спускается вниз. Вниз, вниз, вниз!.. — если его не обманывают чувства. Или этот проход действительно имел наклон — чуть заметный, не поддающийся оценке?
Странным было и другое — он шагал неторопливо, но стены уносились назад с удивительной скоростью, словно он мчался на галопирующем скакуне или даже на трокаре. Эта иллюзия исчезала, стоило остановиться и замереть, но самый маленький шажок вновь приводил стены в движение, и с каждым разом они струились все быстрее и быстрее, так что зернистый гранит с блестками слюды начинал сливаться в серую монотонную поверхность. Это продолжалось какое-то время — возможно, не очень долгое; Дарт внезапно заметил, что способность к оценке временных интервалов покинула его, вместе с обонянием, слухом и тактильными ощущениями.
Но кое в чем он убедился — тоннель определенно уходил вниз! Это уже не казалось иллюзией — чувства легкости и движения под гору все нарастали, усиливались и были ему, безусловно, знакомы; он понимал, что находится в зоне переменной гравитации, такой же, как бывает у лифтов на космических сооружениях анхабов. Эти многоярусные конструкции, подобные слоеному пирогу, пронизывали шахты; на каждом ярусе тяготение было нормальным, а в шахтах — нулевым, так что с их помощью не составляло труда взлететь или спуститься на нужный уровень. К шахтам вели переходные демпфер-блоки — коридоры, в которых сила тяжести плавно снижалась до нулевой отметки, чтобы резкий ее скачок не вызвал головокружения и тошноты. Переход к невесомости в демпфере был максимально комфортным, а ощущения — точно такими же, какие Дарт испытывал сейчас. Вначале — иллюзия спуска, затем уверенность, что под ногами — крутой откос, и, наконец, падение — неважно, вверх или вниз, ибо таких понятий в гравитационном лифте не существовало.
Этот треугольный коридор тоже был демпфером и, вероятно, превращался в шахту, пронизывающую Диск насквозь, от голубого круга до алого; значит, он проходил в фераловой толще и вряд ли его назначением была тривиальная транспортировка. Едва задумавшись об этом, Дарт сразу услышал голос Констанции — так ясно, будто она стояла рядом или же сам он вдруг очутился в Камелоте, на Галерее Слез. Услышал голос, но не понял слов — слова скользили мимо, не вызывая ни отклика, ни связных ассоциаций, как песня на чуждом языке. «О чем она толкует?» — мелькнула мысль, и тут же слова обрели значение, хлынув к нему чередою волн, гонимых к берегу приливом.
…Кажется, я говорила тебе, что скрытая область нам недоступна? Она отделена барьерами, ментальными барьерами, и их нельзя сломать… можно лишь найти в них щели, врата, каналы связи между разумом и беспредельной галактикой мозга… но это, мой дорогой, бессознательный процесс, дар, талант, а не искусство… или он есть, или же нет… его удается развить, но научиться ему невозможно… Однако ферал…
Ферал! Стены уже не казались монотонно серыми, в них змеились серебристые жгуты, пронизывая гранит, переплетаясь с камнем, смешиваясь и сращиваясь с ним, будто два гигантских существа, серебряное и серое, вцепились друг в друга мириадом щупальцев. Дарт замер, разглядывая стену, но сохранить неподвижность не удалось — едва ощутимый ток воздуха покачивал его, подталкивал вперед. Когда появился этот ветер? И почему он его не замечал? Потому что двигался вместе с ним, возник ответ.
Присев, он оттолкнулся кончиками пальцев и поплыл в воздушном течении, уже не касаясь пола. Тяжесть по-прежнему уменьшалась, и вместе с ней менялись серебристо-серые узоры на стенах: сначала — серебристое на сером, потом — серое на тускло поблескивающем серебристом, пока не остались лишь редкие вкрапления гранита в серебряную массу стен. Переходная область, понял Дарт; слой, где каменная оболочка Диска соприкасается с сердцевиной. Значит, серебристое — ферал? Он попытался вытянуть руку к блестящей поверхности, но незаметный доселе ветер вдруг спеленал его плотным коконом. Серые пятна исчезли, и теперь он мчался в сияющем пространстве меж трех бесконечных стен; уже не летел, а падал в бездну в тугих объятиях урагана. Это падение свершалось в полной тишине, и было в нем нечто странное, гипнотическое; спустя какое-то время Дарт уже не мог сказать, падает ли в пропасть его беспомощное тело, или бездна — в нем самом, и рушатся в нее его рассудок и душа.
Определенно так! Стены исчезли, и галактика мозга — та, о которой говорила Констанция, — открылась ему во всем своем великолепии. Она была необозримой, бесконечной, полной пульсирующих белых звезд, соединявших их лучей и туманных образований, темневших в залитой светом пустоте; призрачный колодец пронизывал эту вселенную, и он летел в нем словно пушинка, подхваченная неощутимыми ментальными ветрами. Летел к какой-то цели? Вниз? Или вперед? Неважно! Его движение было безостановочным, стремительным и подчинялось лишь одному закону, который он внезапно осознал: не приближаться к звездам и туманностям и не пересекать лучей.
«Звезды — информационные центры, туманности — барьеры», — мелькнула мысль, будто пришедшая извне. Возможно, это была не его мысль, но, подчиняясь ей, звезды вокруг засияли ярче, и Дарт увидел, что это скопление — лишь часть огромного пространства, огражденная туманными стенами. Лучи переплетались в ней так густо, словно мириады пауков соткали узорчатую паутину, протянув сверкающие нити от звезды к звезде, соединив их бесплотными узами, нерасторжимыми и вечными, как время. Но этот вывод был, очевидно, поспешным: мнилось, что кое-где эти нити оборваны, и звезды, лишенные связи с другими светилами, горят не очень ярко — или совсем не горят, а только тлеют. Их оказалось немало, этих тлеющих солнц, и к Дарту, вдруг осознавшему их ущербность, пришло наитие: там, в умирающих светилах, — не его ли память?
Это явилось столь же внезапным откровением, как и другая мысль: частица галактики, представшая ему, — он сам. Его неповторимое «я», его чувства и разум, воспоминания и душа, его самоотверженность и гордость, любовь и ненависть, вера и скептицизм, его умения и знания; все, что довелось увидеть и услышать в первой жизни, все, что подарено второй, — хрустальные замки, улыбка Констанции, грустные девы на Галерее Слез, болота Буит-Занга, мертвая темная глыба Конхорума… Внезапный трепет охватил его — частица, принадлежавшая ему, казалась огромной, но, по сравнению с пространством за туманными барьерами, была как лист в густой древесной кроне. Как цветок на весеннем лугу, как песчинка рядом с барханом, как нить в гигантском гобелене…
Что же скрывалось за барьерами? Кто обитал в его мозгу — а значит, и в других галактиках, принадлежавших живым существам, анхабам и людям, рами и тьяни, всем, кто был одарен плотью и влачил ее через годы, десятилетия, века от первого вздоха до последнего хрипа? Кто?!
Видение сияющих пространств исчезло, и он услышал:
— Мы! Ты и я!
Бесплотный и беззвучный голос, пришедший из серебристого тумана… Слова, не прозвучавшие ни на одном из известных ему языков; не прозвучавшие вообще, но все же понятные…
Мы! Ты и я!
Губы Дарта закаменели. Кто бы — и как бы! — ни обращался к нему, это существо не нуждалось в звуках, чтобы уловить вопрос; возможно, оно понимало разом все вопросы, кружившие у него в голове, словно пчелиный рой над чашей с медом. Он ждал, то ли пребывая в неподвижности, то ли мчась сквозь серебристую мглу в реальном или воображаемом пространстве; тихое спокойствие снизошло к нему — такое, какое испытывают безгрешные чистые души, общаясь с богом.
Из гулкой тишины и тумана донеслось:
— Мы! Ты, я и другие, живые или умершие… Мы едины!
Дарт понял, что ему придется говорить. В этой ситуации легче сказать, чем думать; речь дисциплинировала мысль. К тому же слишком много вопросов металось в его голове, и слишком беспорядочны были эти метания… Если на все придут ответы, он рухнет под ними, словно под горным обвалом! Рухнет и сойдет с ума… Может, уже сошел и беседует сам с собой?
— Ты обитаешь здесь, на этом планетоиде, в толще ферала?
Голос его был беззвучен, хотя он чувствовал, как шевелятся губы. Так говорят во сне, все понимая, но не слыша слов; их звуки тоже засыпают, но остается смысл, и это главное: смысл един на всех языках минувшего и будущего, а звуки — только его тени.
— Я обитаю всюду, — пришел ответ, — в любой живой частице Мироздания. Я везде, где есть намек на разум, чувство или хотя бы на инстинкт. А ферал… То, что ты называешь фералом, — мертвая материя, всего лишь инертная масса с полезным свойством: она экранирует мысли разумных существ, усиливает восприимчивость и позволяет нам общаться. Мир переполнен мыслями и словами, и это вам мешает… мешает тебе и всем остальным — всем, получившим от природы дар сознания.
— Мешает? Как?
— Блокирует каналы связи между нами. Я говорю, но вы меня не слышите, я шлю вам знаки, но вы к ним равнодушны. — Пауза. Молчание. Глубокая гулкая тишина. Потом раздалось: — Бывает иначе, по-другому… Но редко, очень редко. Единственный шанс на миллион.
Странное чувство охватило Дарта: он был по-прежнему спокоен, и в то же время трепет ужаса закрался в его душу. Существо, которое обитает всюду, во всех живых частицах Мироздания, и посылает им свои слова и знаки… Могущественное, вечное, огромное… Наверняка всеведущее и всевидящее…
С кем он говорил?! С владыкой вечности?
— Ты — бог? Создатель и Творец?
Пауза.
— Ты ошибаешься. Я — не Демиург и ничего не творил, ни этой Вселенной, ни иных, ни человека, ни животного. Наоборот, в определенном смысле я создан вами. — Снова пауза, как если б огромное существо о чем-то размышляло. Потом бесплотный голос зазвучал опять: — Создан — не очень точный термин, ибо мой разум — не результат целенаправленных усилий, а следствие естественных процессов. Можешь думать обо мне как о ментальном поле, объединяющем живое и осознавшем себя, хотя мое самосознание иное, чем у вас: вы — существа линейной природы, а я многолик и изменчив. Я существую давно, очень давно — с тех пор, как появилась жизнь, а вместе с нею — смерть. Вернее, иллюзия небытия, поскольку в мире есть только две реальности: сам мир и порожденная им жизнь.
— Что это значит? — вымолвил Дарт. — Я не понимаю… я слишком многого не понимаю…
— Это значит, что я — ваше прибежище в смерти, в том, что вы называете смертью. Когда ваша плоть умирает, вы идете ко мне. Ваш разум, ваше «я» соединяется со мной. Если угодно, ваша душа, ваш логос, или ментальная матрица… Важны не термины, а суть: я — ваша вторая жизнь, и это жизнь вечная.
У Дарта перехватило дыхание.
— Значит, ты все-таки бог, — прошептал он. — Всеведущий, милостивый и всемогущий бог, который судит нас… Повелитель мыслей и душ…
— Нет. Концепция бога мне известна, ибо она возрождается раз за разом на мириадах миров — понятие о грозном судии, творце Вселенной, дарителе посмертной жизни. Множество миров и множество богов… Несуществующих и потому бессильных… Они — всего лишь моя тень. Эхо моего существования.
Дарт облизал пересохшие губы.
— Тень и эхо… Но почему?
Недолгое молчание.
— Я постараюсь объяснить. Ты постарайся понять. — Пауза. — Я говорил, что лишь немногие из вас владеют даром восприимчивости, способностью к контакту с той или иной частицей моего сознания. Я не могу определить в известных тебе терминах, чем вызвана такая связь; вероятно, ближе всего понятие мутации. Очень редкой мутации, порождающей гениев, пророков и существ с иными талантами, которые кажутся вам необычными. Источник их вдохновения — контакт с одним из моих мыслительных агломератов. Обычно очень нечеткая связь, но все же эти люди воспринимают новые идеи и транслируют их — разумеется, искажая и упрощая. Идеи научного плана имеют конкретное воплощение в цепочке теория — практика, они зримы, они порождают технологию и признаются вашим обществом как объективная реальность. С философскими идеями сложнее. Их временами принимают за откровения, посланные божеством, — но где доказательства данного факта? Их нет, ибо пророки способны лишь говорить и не творят чудес. И тем не менее им верят. Верят в их слова, верят в существование бога, в его справедливость и милосердие. Как ты думаешь, почему?
— Идея божественного созвучна нашим душам, ибо поддерживает нас на жизненном пути, — ответил Дарт. — Мы слабы, а мир жесток… Сладко думать, что есть заступник и судья, который покарает нечестивцев и осчастливит праведных. Мы верим, потому что хотим верить. Вера дает нам надежду.
— Ты видишь следствие, а не причину. Первопричина же в нашем единстве, в том, что мое сознание объединяет все живые существа. Мутации, ведущие к контакту, редки, но я — в каждом из вас, и каждый — смутно, очень смутно! — чувствует мое присутствие. Присутствие высшего существа, как утверждают ваши теологи. Это врожденный дар, отличающий вас от животных: ваша восприимчивость глубже, каналы связи со мною шире, и барьеры в сознании не столь высоки. Вот почему вы ощущаете мое присутствие и называете это религиозным чувством. — Пауза. Затем тон изменился, и Дарту почудилась в нем легкая насмешка. — Я знаю, кто тебя послал. Те, кто на закате дней своих боится неведомого и страстно желает познать Великую Тайну Бытия… Я — эта тайна! Скажи им, что ты побывал за гранью и приобщился к ней. Пусть приходят без трепета и страха, когда захотят. Они — последние. Народ их уже со мной — миллиарды их предков, которые уходили ко мне миллионы лет.
Мысль о том, что миссия завершена, мелькнула и исчезла. «Осталось лишь уточнить детали», — подумал Дарт и произнес:
— Чтобы Уйти, им надо явиться сюда, на этот планетоид? Явиться и повторить дорогу Темных?
— Зачем же? Есть более простые способы — эвтаназия, естественный конец… — Будто ощутив его недоумение, голос смолк, но тут же раздался снова: — Этот планетоид — лишь машина, делающая возможным наш контакт. Те, кого ты называешь Темными, построили ее, чтоб говорить со мною в первой жизни и лучше подготовиться ко второй.
— Они Ушли? Все до единого?
— Да. Ушли, но след их в вашем измерении остался… планетоид и расы, которые населяют его… такие же юные расы, как ваша земная… Когда-нибудь они придут ко мне.
— Для этого Темные поселили их здесь?
— Отчасти. Еще потому, что контакт с другими существами, не похожими на них, вносил в их жизнь смысл и ощущение великой цели. Психологический симбиоз, идея помощи и покровительства… Это питало их волю к жизни. Разумеется, до некоторых пределов.
— Помощь, — пробормотал Дарт, — покровительство… История с бхо — это тоже помощь? Хранилища, огненные лучи, схватки из-за зерен… Лучше б они их уничтожили!
— Они старались не вредить живому — даже полуживому и неразумному. Они полагали, что кое-какие устройства опасны или не нужны переселенным на планетоид существам. Спрятали их, защитили… Но не учли энергии переселенцев, их любопытства и тяги к чудесам. Такое случается с древними мудрыми расами… — Пауза. Тихий шелест, будто отзвук ментального вздоха. — А этот народ — те, кого ты называешь Темными, — был осторожен и мудр. С подобными им я повстречался трижды за миллиарды лет — с теми, кто знал о свойствах ферала или об иных возможностях контакта. Я говорил с ними, стараясь внушить надежду и уверенность — то, что облегчает переход… Теперь они со мной. Если существа с Анхаба сумеют добраться до этой машины или построить такую же, я буду говорить и с ними. Если нет, пусть ищут надежду и веру в собственных душах и твоих словах.
Дарт размышлял над сказанным, укрытый серебристой мглой, то ли застыв в ней, то ли мчась куда-то — может быть, на край галактики, на дно огромной бездны, раскрывавшейся за барьером разума. Туда, где обитает существо вселенской протяженности и всемогущества, владыка ментальных пространств, хозяин вечности… Но все-таки не бог! Может быть, Предвечный, но не Создатель, не Творец! Так кто же? Дьявол? Дьявол, пришедший, чтоб искушать его?
Он услыхал — или почувствовал? — странный отзвук, будто тень далекого смеха. Потом раздался голос:
— Я знаю, о чем ты намерен спросить. Спрашивай. Я жду.
— Ты хочешь, чтобы все Ушли к тебе? Так, как Темные? Чтоб все существа, сколько их есть во Вселенной, воссоединились с тобой и сделали это как можно быстрее? Анхабы, земляне и роо, обитающие на планетоиде? И все остальные? Ты хочешь этого и манишь нас обещанием вечной жизни?
Снова отзвук, похожий на смех.
— Поверь, это было бы для меня катастрофой! Если живые придут ко мне — все, сколько их есть во Вселенной, — я исчезну, ибо исчезнет субстанция, дарующая жизнь. Разве ты не понял, где лежит моя частица, тот фрагмент сознания, с которым ты ведешь беседу? — Пауза, тихий рокот, напоминающий шум океанского прибоя. — Сущность моя — ментальное поле, но всякое поле должно иметь источники, не так ли? Материальные объекты, которые порождают поле, — моя плоть. Твой собственный мозг и мозг любого существа, те их пространства, которые вы не в силах использовать, однако питаете и растите. Мозг избыточен, и я — порождение этой избыточности. Я принимаю тех, кто отжил свой срок, — неважно, отдельные создания или целые расы. На смену им приходят другие, энергичные, юные… В вас — мое существование. Мое и тех, кто ушел ко мне.
— Их души — здесь? И ты… ты тоже — здесь? — Дарт коснулся лба дрожащими пальцами. Кожа его была влажной, крупные капли пота выступили на висках.
— Повторю: здесь малая моя частица, крохотный фрагмент — тот, что говорит с тобой. Мой разум не похож на ваш; он распределен, распараллелен, так что я могу формировать агломераты различной мощности, рассыпать их и строить вновь — в зависимости от решаемых задач, от сложности проблемы. Ты ведь не думаешь, что мне потребовался весь мой разум, со всех миров Метагалактики, чтобы общаться с тобой? — Снова тень далекого смеха. — Прости, но это очень частная задача… и очень, очень легкая. Дарт, потрясенный, молчал. Перед его внутренним взором маячила внушавшая трепет картина: необозримые пространства Вселенной, бесчисленный сонм миров, где зародилась жизнь, и мириады разумных и неразумных тварей, не ведавших о том, что мозг их — прибежище Абсолюта, Высшего Существа, объединяющего их и принимающего в свои незримые чертоги после смерти. Выходит, Нерис не лгала ему… Все истина, все! И то, о чем рассказала шира, и то, о чем говорила Констанция! Там, на Галерее Слез… — Время истекает, и связь скоро прервется, — послышался бесплотный голос. — Хочу одарить тебя на прощание. Ты представляешь свой мозг подобным галактике? Что ж, верная аналогия… Но в ней, в этой галактике, я не один. Она не только моя часть, она — хранилище. Тут есть другие… ты бы сказал — другие души, твои соплеменники… Желаешь с ними повстречаться?
— Нет! Нет! — Дарт выкрикнул это дважды, ужаснувшись; воспоминание о той, чью жизнь отнял палач, сдавило сердце. Кого еще он мог бы встретить там, за стенами, охраняющими его разум? Врагов, которых он убил? Своих солдат, что пали на его глазах в бессмысленных кровавых битвах? И тех, кто умер здесь, на Диске, — даннитов, тьяни, рами? Не забывать о них — одно, встречаться же — совсем другое… Он не хотел этих встреч.
— Ты знаешь, какой мне нужен дар, — его губы похолодели и едва двигались. — Те гаснущие звезды… светила с оборванными нитями-лучами… Сделай так, чтоб они зажглись. Все! Это возможно?
— Возможно, но я не считаю восстановление памяти даром. Память принадлежит тебе, тебе и мне, ибо я храню ее аналог, возобновляемую раз за разом копию. Ее мгновенное пробуждение таит опасность; ты ощутил бы сильный шок, и потому я исцеляю твою память постепенно. От случая к случаю… Напомнить, как и когда это было?
— Не надо, — шепнул Дарт. — Я помню, и я благодарен тебе, мой господин. Не знаю лишь, за что я удостоился подобной милости.
— Ты — посланец. Посланец расы, которая должна уйти ко мне, ибо время ее истекло. Ты выполнил свой долг и заслужил награду. Но память — не из тех даров, какими награждают. Дар — это нечто такое, чего ты раньше не имел, но пожелал бы обрести; мечта или фантазия, которую я могу исполнить. Подумай и скажи. Или просто подумай.
Дарт подумал.
— Щедрость твоя безмерна, мой господин, — ты дал мне все, за чем меня послали. Чего же больше? Не затаи обиды и не сочти мои слова гордыней, но я не знаю, что просить… Долгую жизнь и здоровье? То и другое я получил от анхабских реаниматоров… Удачу? Но я и так удачлив; когда во Фландрии проклятое ядро сломало мои кости, я чуть не отправился к тебе — но вот я жив… Любовь? Но просят ли вина, когда кубок полон? Я бы хотел лишь одного — вернуть своих друзей, товарищей юности… Но я понимаю, что это невыполнимо.
— Невыполнимо даже для меня, — подтвердил голос и после паузы добавил: — Но не печалься: вернувшись на Землю, ты возместишь утраты. Ты ведь желаешь вернуться? Желаешь, я знаю… Однако не просишь об этом. Почему?
— По той причине, повелитель вечности, что миссия моя исполнена, и договор с Джаннахом завершен. Я передам ему твои слова и получу свободу. Мне дадут корабль… новый корабль, вместо погибшей Марианны… Путь к Земле не будет долгим и не будет скучным. Думаю, я улечу не один.
— Корабль… да, корабль… и, разумеется, ты улетишь не один… — Снова мягкая насмешка — или эхо ее лишь почудилось Дарту? — Эти корабли, не мертвые и не живые, такая нелепость… Темные — те, кого ты называешь Темными, — умели обходиться без кораблей. И они, и многие другие… Есть простой способ, совсем простой… Я покажу…
Серебристая мгла редела, голос гас, замирал, таял, но внезапно обрел прежнюю силу.
— Конец твоей дороги близок. Запомни: зона связи выходит к выемке, такой же, как та, с которой начался твой путь. Не покидай ее, иначе разбудишь стража… то существо под верхней камерой, полуживое устройство Темных… оно охраняет контактную зону… Останься в нише и представь, что поднимаешься вверх. Просто представь. Это нетрудно, совсем нетрудно… — Ментальный шепот сделался тихим, отрывистым, но Дарт отчетливо разобрал: — Память… твоя память… ты уже готов… последний импульс… коснись дерева… там много деревьев…
— Благодарю тебя, мой повелитель и господин, — произнес Дарт. — Благодарю. Прощай.
— Не повелитель… не господин… ты и я… едины… — донеслось угасающим эхом. — Мы встретимся… когда… придешь… ко мне…
Мгла разошлась, серебристо-серые узоры замелькали на стенах, потом одна из стен метнулась под ноги, сделавшись полом, и Дарт ощутил, что возвращается тяжесть.
Глава 23
Он стоял на невысоком плато, на самом краю обрыва. Внизу рокотали морские волны, таранили неподатливый камень утесов, сзади лежала сухая равнина, а над головой раскинулось небо — желтое, с розоватым оттенком и тусклым солнечным кружком, на который можно было смотреть почти не прищурив глаза. Алый круг! Алое солнце, серые скалы и фиолетовый океан, подобный гигантскому блюду с приподнятыми краями… Здесь, на вогнутой стороне Диска, горизонт был шире, и Дарту казалось, что он различает противоположный берег — ленту коричневого и серого меж аметистовым морем и небесами цвета бледной охры.
Пейзаж был прекрасен и дик, но все его пышное великолепие существовало вне сознания Дарта, будто отделенное зыбкой полупрозрачной стеной. Он не замечал ни острых каменных обломков, коловших ноги, ни знобкой прохлады, которой тянуло от моря, ни запаха нагретых солнцем скал, гниющих водорослей и соли; не замечал ничего, хотя способность слышать, обонять и чувствовать, потерянная в серебристом тумане, уже возвратилась к нему. Он даже не думал в этот миг о божестве, которое удостоило его аудиенции в глубинах Диска, о всемогущем Абсолюте, еще недавно говорившем с ним; а если и вспоминалось сказанное, то лишь последние слова.
Представь, что поднимаешься вверх… Просто представь…
Он так и сделал, когда очутился в нише. В темной выемке за пологом, непроницаемым для металла и камня, пластика и дерева… Наклонные стены сходились над ним, но он их не видел в черном душном мраке; он мог лишь ощупать ладонью их гладкую поверхность и убедиться, что они тверды, неподатливы и монолитны. Он был упрятан в мрачный треугольный саркофаг — крохотная мошка, погребенная в каменной толще, на неведомом расстоянии от солнца и воздуха, от трав и деревьев, от плеска волн и шелеста листвы.
Представь, что поднимаешься вверх…
Что-то метнулось в его сознании, будто просквозило ветром из распахнувшегося окна, и саркофаг исчез. Исчезли тьма, полированный камень под ногами, гладкие стены и ощущение, что свод подземелья давит на плечи и сейчас обрушится, смяв его тело в кровавый комок. Все это было реальным, как гулкие удары сердца, — и все исчезло! Солнечный свет брызнул в глаза, ветер коснулся кожи, взъерошил волосы… Миг перехода был краток, неуловим, словно ткань времен и пространств раздалась перед ним, покорно скользнула за спину и снова замерла, соединив края прорехи.
Эти корабли — такая нелепость, сказал повелитель ментальных бездн. Темные умели обходиться без кораблей. И они, и многие другие… Есть простой способ, совсем простой… Я покажу…
Его прощальный дар был щедрым. Щедрей не придумаешь, решил Дарт, жадно вдыхая прохладный, насыщенный солью воздух. Галактика — и вся Вселенная в придачу! Все — на расстоянии протянутой руки! Даже не руки, а волоска или кончика ногтя… может быть, еще ближе… Голубой круг, где поджидает верный Голем, хрустальные замки Анхаба, Земля и тысячи других миров… Все — рядом! Представь, что ты поднимаешься вверх… или спускаешься вниз, или движешься в любую сторону… или желаешь оказаться за миллионы лье, в любом из мест, какое сумеешь измыслить… Действительно, простой способ!
Он повернулся и осмотрел плато. Кажется, владыка вечности еще упоминал о деревьях? Где-то они, безусловно, растут, но только не в этом краю. Здесь — голая почва, промоины от дождей, равнина, засыпанная щебнем, и мрачные скалы, что обрамляют плоскогорье. Скалы — как шипы на драконьем хребте: тонкие, остроконечные, кривые… На взгляд, в трех лье или в трех с половиной… И нелегко преодолеть дорогу, шагая босым по камням, без пищи и без глотка воды…
Был, правда, другой способ. Совсем простой.
Усмехнувшись, Дарт уставился на скалы. Мышцы его напряглись, как перед гигантским прыжком, но тут же послушно расслабились; их сила была ненужной, лишней, ибо прыжок свершался в воображении. В той галактике, где обитало его «я», где отражалось все увиденное, где помещалось все, что он способен был представить. Одно лишь желание и движение мысли, обгоняющей свет… Ни холода и тьмы Инферно, ни рева ускорителей, ни карт и графиков, ползущих по экранам… Ничего! Одно движение…
Под ступнями вместо щебенки — сплошной шероховатый камень. Шум волн отдалился, став едва слышным, и острые запахи моря сменил аромат цветущих лугов. Скала нависала над Дартом, словно хищный изогнутый клык; другие такие же скалы виднелись по обе стороны, а вниз уходил пологий склон, заросший оранжевой травой и кое-где рассеченный ручьями и оврагами. Эта просторная луговина тянулась до стены деревьев, казавшихся издалека сплошным багряным гобеленом в пурпурных узорах: оттенки киновари, пурпура, кармина переходили друг в друга, смешивались, расплывались, как на палитре чудака-художника, влюбленного лишь в красные цвета.
— Мон дьен!.. — пробормотал Дарт, взирая в изумлении на ширь багрового ковра, раскатанного под желтым мутным небом. — Деревья туи!
На миг неясное видение мелькнуло перед ним, точно он, поднявшись над Диском, обозревал его с высоты, пронзая взглядом полог леса и темную плодородную почву: миллионы, миллиарды деревьев, затопивших мир от срединного до кольцевого океана, переплетение ветвей и крон, мощные колонны стволов, слитые в гигантскую паутину корни… Библиотека? Хранилище информации? Сеть всепланетной связи? Живая сеть, ячейки которой умирают и возрождаются вновь, помня о своем предназначении…
Какая из этих гипотез верна, Дарт сейчас не размышлял. Желание приблизиться к деревьям, коснуться их гладкой коры, вдруг охватило его; он знал, что должен это сделать, и тяга его была такой же естественной, как дважды совершенный мысленный прыжок. То, чем его наградили и что он уже испытал, являлось даром, но было еще и обещание. Память принадлежит тебе, сказал владыка вечности; тебе и мне, ибо я храню ее аналог… Может быть, этот аналог, эта копия, возобновляемая раз за разом, была той самой матрицей, логосом или душой, что исторгалась в мгновения смерти? Может быть, где-то в ментальной галактике мозга хранился второй Дарт, который поделится с первым памятью? Может быть, контакт меж ними установлен, и остается лишь одно последнее усилие?
Память… твоя память… ты уже готов… последний импульс… коснись дерева… там много деревьев…
Он не заметил, как оказался на опушке леса. Поле с желтыми травами лежало за спиной, наполняя воздух терпким медовым запахом, шелестом стеблей и стрекотом невидимых насекомых. Шагах в двадцати от него возвышались деревья — гигантские, мощные, впятеро выше, чем на другой стороне планетоида, с такими толстыми стволами, что двое мужчин были бы не в силах их обхватить. Не стволы — колонны храма, высеченные из бурого песчаника; прямые, ровные, покрытые гладкой корой, они уходили вверх, потом внезапно делились на горизонтальные ветви — в первом ярусе, во втором, в третьем, четвертом… Каждый ярус — на одной и той же высоте, и кроны — как многослойная крыша над необозримым строением, перевитая длинными узкими листьями, багровыми у черешка и ярко-пурпурными у заостренных кончиков…
Будто сомнамбула, Дарт шагнул к ближайшему стволу и вытянул руки. Почва под ногами была мягкой, темной, ступня уходила в нее как в песок; ему казалось, что он ощущает незримые токи, струившиеся в земле, в переплетении корней. Аура покоя и силы окружала лес — того покоя, какой нисходит к человеку под беспредельным звездным небом, вечным и неизменным в сравнении с краткостью жизни. Эти деревья тоже были почти что вечными, плывшими сквозь время под взмахи его крыл: взмах — и отлетает мгновение, взмах — и исчезает другое, взмах — и гаснет третье. «И так — два миллиона лет», — мелькнуло в сознании Дарта.
Его ладони, преодолев знакомое сопротивление, прижались к гладкой коре, и в следующий миг реальность Диска дрогнула, растаяла, исчезла. Иные картины поплыли под его сомкнутыми веками в мелькании дней и ночей, месяцев и лет; он будто мчался на бешеном скакуне, и каждый шаг уносил его в прошлое, мимо каменистых круч Гаскони, мимо парижских мостов, площадей и башен, мимо холмов в виноградной зелени, замков, таверн, церквей и аббатств, мимо складов и причалов с судами, чертогов королевского дворца и залов ратуши, мимо полей сражений, заваленных мертвыми телами, мимо дымящихся пушек и батальонов бегущих в атаку гвардейцев, мимо пышных процессий, охот, похорон, коронаций, великих посольств… Лица друзей и недругов мелькали перед ним, а их имена, вернувшись к жизни, звучали то грохотом набата, то ревом разбушевавшихся стихий: грраф де Ла Ферр… баррон дю Валлон де Бррасье… аббат д'Эррбле… де Трревиль… де Варрд… Ррошфорр… Беррнажу… Джоррдж Вильеррс…
Мужчина лет сорока, в багряных одеждах… Туфли с серебряными пряжками, тонкие кружева вокруг запястий и шеи, шляпа, аметистовый перстень на пальце… Лицо — худощавое, властное, с остроконечной бородкой, широким выпуклым лбом и пронзительным взглядом темных глаз… Джаннах? Нет, Джаннах был только его подобием! Кардинал Ришелье, герцог дю Плесси… Враг, потом — покровитель и, наконец, повод для гордости: он, юный гвардеец, знал человека, чье имя было символом Франции.
Суровые черты мужчины в красном изменились, расплылись, и перед Дартом встала женщина — прекрасное лицо на фоне обтянутых штофом стен, величественная осанка, блеск бриллиантов, пышное платье с низким вырезом. Королева… Констанция и он служили ей… Та, первая его любовь, погибшая в монастыре, в Бетюне…
Ночь, берег Лиса, Армантьер. Дорога, ведущая к городу, — влажная земля, низкие коренастые дубы, словно тролли, присевшие на корточки, блеск редких молний над горизонтом… Темные фигуры в плащах и широкополых шляпах, женщина на том берегу реки и палач, вскинувший широкое тяжкое лезвие… Ветер треплет белокурые локоны женщины, ее глаза закрыты, шея покорно обнажена… Графиня де Ла Фер, убийца Констанции… леди Винтер…
Эта сцена будто подбросила дров в пылающий костер его воспоминаний. Они наплывали одно на другое, смешивались, пересекались, иногда — четкие, ясные, иногда — смутные, мерцающие в тумане детства и отрочества; он находился разом в сотне мест, он видел сотни лиц, он слышал голоса и смех, мольбу и крики, стоны, брань; то палуба корабля покачивалась под ним, то жесткое седло, то шелестели травы под ногами, то поскрипывал паркет, то звонко отзывались каменные плиты.
Ему снова было девятнадцать, и он въезжал в ворота Менга на дряхлом рыжем мерине: отцовский клинок — у бедра, кошель с пятнадцатью экю — за поясом, гасконский берет на смоляных кудрях, облезлое перо, куртка в дорожной пыли… Он видел дом на улице Старой Голубятни, просторный двор, широкую лестницу, сверкание шпаг и голубые плащи мушкетеров, резкий профиль де Тревиля — сухие губы, упрямый подбородок, нос, словно клюв коршуна. Вместо дома, двора и лестницы вдруг возникло заброшенное здание с выбитыми стеклами — монастырь Дешо, где он сразился с де Жюссаком; затем — королевский кабинет: красного дерева мебель, хрустальные жирандоли, кордовская кожа, зеркала и недовольное лицо владыки…
Вся эта роскошь внезапно исчезла, сменившись другой, более скромной обстановкой: дубовые стол и стулья, вместительные шкафы, сундук, накрытый полосатым ковриком. Гостиная в доме Бонасье… А тот изящный силуэт у шкафа — Констанция: темные волосы, плавный росчерк бровей, голубоглазое лицо со вздернутым носиком, кружева вокруг стройной шеи… Их первая встреча… Он знал, что сейчас она скажет: «Могу я довериться вам, сударь?» И он ответит: «Что за вопрос! Вы же видите, как я вас люблю!»
Он стоял в темноте, у дверного проема, скрытого драпировкой, вслушиваясь в щебет женских голосов, чувствуя, как овевает лицо теплый благовонный воздух. Вдруг чья-то рука, восхитительной белизны и формы, просунулась сквозь драпировку. Он понял, что это — награда; упал на колено, схватил эту руку, почтительно прикоснулся к ней губами. Рука исчезла, оставив на его ладони перстень — алмазный перстень ценою в тысячу пистолей, как утверждал позднее де Тревиль. Знак королевской милости… Где он теперь? Кто его носит?
Пыль взметнулась из-под копыт, домишки предместья Сент-Антуан скрылись за поворотом, и только Бастилия еще грозила вслед своими мрачными башнями. Смех, гулкий конский топот, скрип седел, возгласы и ароматы кожи, пота и вина… Вперед, гвардейцы Дезэссара! Вперед, в Ла-Рошель! За славой, ранами и смертью, по воле короля и кардинала, под знаменем герцога Орлеанского!
Боже, как он был молод! Как молод и полон надежд!
Но юность прошла, и потянулась череда тоскливых долгих лет. Кажется, он позабыл Констанцию и редко вспоминал друзей; их заменили вино и служба, честолюбивые думы, интриги и интрижки. Что еще? Пост капитана в бывшем полку де Тревиля, потом — генеральский чин и жезл маршала Франции… Но маршалом он был недолго: столько времени, сколько неслось к французским траншеям пушечное ядро.
Чудовищный удар ошеломил его, сухо и страшно треснули кости, хлынула кровь, и взор заволокло предсмертной дымкой… Он снова умирал, сжимая в холодеющей руке маршальский жезл с золотыми лилиями; умирал на поле битвы одиноким, ибо лучшее, самое светлое и дорогое умерло еще раньше, оставшись в юности. Умирал и шептал слова, звучавшие странной загадкой для офицеров, склонившихся над ним…
— Атос, Портос, до скорой встречи! Арамис! Прощай навсегда!
Дарт отшатнулся от дерева, рухнул на землю и долго лежал, глядя в охристые небеса и втягивая сквозь зубы прохладный воздух. Боль отпустила его, дыхание успокоилось, смертный час отлетел и угнездился в прошлом платой за возвращенные потери. Глаза Дарта были раскрыты, но он не видел ни собиравшихся на горизонте туч, ни алого солнца, застывшего в небе, ни древесных ветвей с потоком багровой листвы. Он вспоминал.
Все, все вернулось! Горе и радость, минуты счастья и мук, друзья и недруги, лица и имена, даты и обстоятельства; полный список триумфов, побед и поражений, который завершился маршальским жезлом и смертоносным ядром. Но даже это последнее воспоминание не тяготило и не страшило его — не потому, что мгновения смерти и торжества слились, а лишь по той причине, что оно б ы л о… Было и останется с ним навсегда!
Наконец он поднялся, вытер потный лоб, стряхнул землю с голых плеч и тихо напомнил самому себе:
— Шарль… меня зовут Шарль…
Это звучало гораздо лучше, чем прежнее имя — вернее, осколок имени, которым он пользовался много-много лет. Сколько же? Сколько длилась его вторая жизнь? Он начал считать, припоминая все свои полеты, периоды странствий, время отдыха и ту историю, когда попал к реаниматорам вторично, вернувшись с Растезиана с раздробленной ногой; потом усмехнулся и вымолвил:
— Зачем, мон дьен? Главное, помню… Помню!
Веки его опустились, и он увидел лицо Констанции: ее улыбку, синие глаза-фиалки, вздернутый носик над пухлым ртом, ямочки на щеках, блеск темных локонов и нежную стройную шею. «Могу я довериться вам, сударь? — прошептала она и тут же добавила: — Все, что мне нужно, — согреться на солнце и чтобы ты был рядом…»
— Я рядом, милая, — ответил ей Дарт, — совсем рядом.
Он был свободен точно ветер. Мысли о прошлом и об ушедших, чьи жизни были смыты временем, его не печалили; он знал, они ушли не к Тьме, а к Свету и терпеливо ждут его. Ждут, примирившись меж собой, забыв о взаимных обидах, ненависти, страхе; ждут, когда он придет к ним и принесет свою любовь. Ту частицу любви, которую еще предстояло испить.
Шарль д'Артаньян, мушкетер и капитан мушкетеров, маршал Франции, солдат удачи, глубоко вздохнул и сделал шаг. Один-единственный шаг.
Вселенная раскололась и сомкнулась за его спиной.
Эти странные, странные, странные люди…
(Очерк о паранормальных явлениях)
Паранормальные феномены всегда привлекали внимание писателей-фантастов. Собственно говоря, они, эти феномены, как и их носители, являются одной из вечных тем фантастической литературы, успешно конкурирующей с роботами, звездолетами, альтернативной историей и космическими пришельцами. Правда, такие классики жанра, как Уэллс, Жюль Верн и Александр Беляев, о паранормальных явлениях почти не писали, имея склонность к рациональному знанию, зато в нашу эпоху телепаты, пирокинетики и экстрасенсы взяли двойной реванш — и на страницах книг, и в фантастических фильмах (не говоря уж о кабинетах магов, где снимают порчу и накачивают чакры пользительным эфиром).
Несмотря на активный интерес, проявляемый к данной теме читателями, зрителями и писателями, я должен заметить, что наши представления о паранормальных феноменах (ПФ) хаотичны, смутны и неопределенны, поскольку, за редким исключением, отсутствуют общепринятые классификация и терминология. Разумеется, речь идет о фантастической классификации, а не о той, которой пользуются практикующие маги и контактеры с созвездием Орион; у них все уже расписано, и колдун-профессионал в точности знает, с кем ему приходится вести дела — с элементалем, астроидеей, эгрегором или с криминально-сексуальной лярвой. Спрашивается, чем мы хуже магов? Мы, любители фантастики?
Правильно, ничем. А потому давайте попытаемся разработать классификацию ПФ. Прежде всего отмечу, что их не следует путать с божественным, магическим и аномальным. Божественное — прерогатива религии, а магией, то есть связью с миром духов и другими подобными фокусами, занимаются колдуны; и то, и другое — феномены трансцендентные, иными словами, потусторонние, лежащие по самому своему существу за пределами опыта и знания. Что касается аномальных явлений (греч. "а" — "не", частица отрицания), то в широком смысле это явления еще не познанные наукой (и тогда ПФ — их часть), а в более узком — феномены, связанные с НЛО и космическими пришельцами. Собственно же ПФ — это околонормальные явления (греч. "para" — "около", "возле"), под которыми понимаются загадочные и еще непознанные человеческие возможности. Именно в таком смысле и будут употребляться в моей статье термины "паранормальное явление" или "пара-феномен".
При самом поверхностном рассмотрении очевидно, что класс ПФ не отличается однородностью, и что в него попадают феномены разной мощности, способные вызвать у нас самый широкий спектр чувств, от легкого удивления до глубокого потрясения. В самом деле, нельзя же сравнивать искусство быстрого чтения с предсказанием событий, которые произойдут через год или тысячелетие! А ведь то и другое относится к ПФ, так как в этих феноменах проявляются загадочные свойства человека, его организма и психики. Подобная "анизотропия" пара-явлений намекает на необходимость их классификации, чем мы сейчас и займемся.
Я разделил ПФ на четыре класса или категории, которые перечислю в порядке возрастания "невероятности": явления экзотические, экстрасенсорные (сверхчувственные), экстраментальные, феноменальные. Кроме того, мне пришлось придумать ряд новых фантастических терминов, так как многие явления обозначаются лишь описательно; во всяком случае, мне неизвестны их медицинские или иные названия.
К категории э к з о т и ч е с к и х относятся такие ПФ, которые существуют с полной достоверностью и даже частично объяснены медиками и психологами. Вот их список:
Ультраридинг — феномен сверхбыстрого чтения и счета, дар быстро усваивать любую зрительную и звуковую информацию.
Мнемотаксис — явление абсолютной памяти, зрительной и звуковой; цитирование наизусть обширных текстов, способность к детальному описанию событий, произошедших много лет назад. Один из частных случаев мнемотаксиса — талант к стремительному овладению иностранными языками.
Гипнофединг — затухание сна; способность длительное время (месяцы или годы) полностью обходиться без сна или спать час-два в сутки без вреда для здоровья и умственных способностей.
Хроносенсинг — чувство времени; носитель этого свойства умеет прислушиваться к своим "внутренним часам" и определять время с точностью до минуты.
Ортодромия — буквально "прямой путь"; интуитивное чувство направления, помогающее находить верную дорогу в горах, в море, в лесах, пустынях и огромных городах.
Хайд — от английского "hide" — "прятать", "скрывать"; дар оставаться незамеченным, один из талантов, которым должны обладать разведчики, лазутчики и прочие ниндзя.
Симпатия — необъяснимый талант завоевывать симпатию и вызывать доверие; совершенно необходим для президентов и коммивояжеров.
Эндовиация — "внутренний путь"; сознательная или бессознательная способность управлять телом и внутренними органами, присущая эндовиатам. Эндовиация объединяет такие пара-феномены, как нечувствительность к боли, видение в темноте, кожное зрение, преобразование звуков и запахов в зрительный ряд, дар заживлять собственные раны и бороться с болезнями, температурную и электрохимическую регуляцию жизненных процессов. Частные случаи эндовиации разной степени демонстрируют йога, аутотренинг и религиозный экстаз.
Психотрансформация — дар психического преобразования в другой тип личности, в том числе — в вампира, вурдалака, зверя-оборотня. Носители этого свойства — трансформеры. Не надо путать их с роботами-трансформерами, а психотрансформацию — с трансформацией-телеконверсией.
Э к с т р а с е н с о р н ы е явления находятся на грани реального и невероятного; мы не можем с уверенностью утверждать, что они существуют, однако их отрицание было бы слишком поспешным шагом. Я разделяю их на две категории:
Суперсенсинг — сверхчувствительность по отношению к окружающей среде: к запахам, звукам, к изменению температуры, влажности, давления, солнечной радиации, магнитного поля и т. д. Типичными носителями этого качества являются лозоходцы, способные проследить течение подземных вод и залегание минералов, отыскивать утечки в газовых магистралях и электросетях, а также потерянные предметы.
Экстрасенсинг — аналог суперсенсинга, направленный на человеческий организм. Этим качеством обладают целители-экстрасенсы, способные диагностировать и излечивать заболевания, осуществлять мобилизацию внутренних сил организма пациента, влиять на чужое тело — именно на чужое, в отличие от упоминавшихся прежде эндовиатов. Впрочем, таланты эндовиации, супер— и экстрасенсинга могут быть присущи одной и той же личности.
Э к с т р а м е н т а л ь н о е — феномен более высокого порядка, чем рассмотренные выше; именно он в первую очередь привлекает внимание писателей-фантастов, и в дальнейшем я буду приводить в скобках ссылки на соответствующие книги. Понятие экстраментального включает телепатию и телекинез, но эти явления поддаются иерархической классификации, то есть их можно описать в определенном порядке, от низших форм к высшим. Я выделил здесь следующие подклассы:
1. Телепатия — низшая форма.
Гомеотелепатия — подобная телепатии; дар угадывать мысли по выражению лица, голосу, поведению. Предполагает наличие развитого логического мышления и наблюдательности (Конан Дойл, цикл историй о Шерлоке Холмсе).
Эндо— и экзо-эмпатия — прием чувств от иного существа или проецирование собственных чувств на человека, животное, растение. Если присутствуют оба дара, то их можно назвать би-эмпатией. Частные случаи: "говоруны", обладающие даром общения с животными (Гаррисон, "Неукротимая планета"); "фермеры" — люди с "зеленой рукой" (дар общения с растениями).
Пред-телепатия — прием отдельных мыслей либо намерений от большого числа людей, думающих об одном и том же; иными словами, прием ментальной информации при большой мощности сигнала и сравнительной простоте сообщения — например, прием определенных цифр. Носителей этого свойства я бы назвал "слухачами".
2. Собственно телепатия.
Эндо— и экзо-телепатия — прием мыслей и мысленных образов от другого человека или их передача другому человеку. Телепат может обладать только одним из этих свойств.
Би-телепатия — двусторонний ментальный обмен между людьми. Большинство телепатов, описанных в фантастической литературе, являются именно би-телепатами (см. например — Бестер "Человек без лица").
3. Высшие формы телепатии.
Ультра-телепатия — ментальный обмен как с человеком, так и с любым другим существом вплоть до насекомых, растений и инопланетных созданий. Высшая форма би-телепатии.
Супер-телепатия — дальнодействующая телепатия; ментальное общение с любым существом на космических расстояниях (образно говоря, слушание голосов звезд или шорохов иных измерений — Саймак "Город").
Телепатический контроль — мысленное внушение другому человеку, причем внушаемые мысли воспринимаются им как свои собственные.
Телепатическая контаминация — или смешение; способность объединять несколько разумов в единое сознание (супер-разум) с целью увеличения мощности ментальных процессов. Это самая высокая форма телепатии, и следует предполагать, что ее сопровождают такие феномены, как телекинез, телепортация и способность к телепатическому контролю.
4. Собственно телекинез.
Телекинез — дар, позволяющий манипулировать предметами не прикасаясь к ним.
5. Высшие формы телекинеза.
Читать бесплатно другие книги:
