Как все было Барнс Джулиан

13. Что я думаю

СТЮАРТ: Я любил ее. От моей любви она сделалась еще милее. Он это увидел. Свою жизнь он профукал, вот и украл мою. Здание было полностью разрушено при налете цеппелинов.

ДЖИЛИАН: Я любила Стюарта. А теперь люблю Оливера. Пострадали все. Естественно, я чувствую себя виноватой. А как бы вы поступили?

ОЛИВЕР: О Господи, бедный старина Олли, по самую слизистую оболочку в дерьме. Как сумрачно, как тускло, как безрадостно… Нет, на самом деле я так не думаю. Я думаю вот как. Я люблю Джилиан, она любит меня. Это — исходное положение. Отсюда следует все остальное. Я полюбил ее. А любовь подчиняется законам рынка, как я пытался втолковать Стюарту, но, по-видимому, у меня плохо получилось, да и трудно было ожидать, что он проявит объективность. Счастье одного человека часто покоится на несчастье другого, так устроен мир. Это жестоко, и мне очень жаль, что страдать пришлось Стюарту. Похоже, что я потерял друга, своего лучшего друга. Но ведь у меня, в сущности, не было выбора. Выбора не бывает ни у кого, для этого надо быть совершенно другим человеком. Хотите винить кого-то, вините изобретателя вселенной, но только не меня.

И вот что еще я думаю: почему все принимают сторону черепахи? Пусть бы кто-нибудь для разнообразия встал на защиту зайца.

Да, я опять сказал это слово — «тускло».

14. И осталась одна сигарета…

СТЮАРТ: Я очень сожалею. Правда-правда. Я сознаю, что выгляжу в этой истории не слишком привлекательно.

Он ведь ко мне приходил, почему бы мне не пойти к нему?

Нет, неубедительно.

Зачем я это сделал? Не хотел отступаться или хотел поставить окончательный крест? Ни то, ни это? Или и то, и это одновременно?

Не отступаться — думал, что, может быть, при виде меня она передумает?

Поставить крест — как взойти на эшафот с незавязанными глазами, как повернуться лицом вверх, чтобы видеть падение ножа гильотины?

И эта история с сигаретами. Чистая случайность, я понимаю. Но это дела не меняет, потому что тут все — один большой несчастный случай, как будто грузовик внезапно свернул вбок, проломил срединный барьер и смял в лепешку твою машину. Я сидел и курил и положил сигарету в желобок на пепельнице, смотрю, а в другом желобке уже лежит и курится другая сигарета. Должно быть, я в расстройстве закурил новую сигарету, забыв про предыдущую. А потом я увидел, что в пепельнице лежит еще один окурок. Три сигареты в пепельнице, две курятся и один окурок раздавлен. Это было нестерпимо. Можете вы представить, какую боль я испытал? Нет, конечно. Нельзя почувствовать чужую боль, в том-то и беда. Вечная беда для всех людей. Вот если бы мы научились испытывать боль другого…

Я от души сожалею, честное слово. Как мне принести извинения?

Надо будет что-то придумать.

ДЖИЛИАН: Лицо Стюарта мне не забыть никогда. Оно было как клоунская маска, как тыквенная рожа, какие вырезают из тыквы на Хэллоуин, в канун Дня Всех Святых, с вымученной дурацкой улыбкой в виде щели поперек лица и мерцающим, призрачным светом, проглядывающим сквозь глазницы. Вот такой у него был вид. По-моему, никто, кроме меня, его не заметил, но это лицо всегда теперь будет стоять у меня перед глазами. Я закричала, Стюарт исчез, все стали оглядываться, но подмостки уже были пусты.

В канун свадьбы я ночевала у maman. Пожелание Оливера. Когда он это предложил, я подумала сначала, что он хочет, чтобы мне оказали поддержку. Но дело было совсем не в этом. Он хотел, чтобы свадьба прошла по всем правилам. Оливер в некоторых отношениях удивительно старомоден. Я должна быть невестой, отправляющейся из-под родного крова к святому алтарю. Да только я ведь не юная дева, пугливо держащаяся за отцовский локоть.

Я приехала к maman в 7 часов вечера накануне моей второй свадьбы. Мы обе старались держаться осторожно. Она налила мне чашечку кофе от нервов и подставила мне под ноги скамеечку, словно я уже беременна. А сама подхватила мой чемодан и унесла распаковывать, как будто я вновь поступившая больная в приемном покое. Я сидела и думала: только бы она не вздумала давать мне советы, этого я не вынесу. Что сделано, то сделано, а что произойдет завтра, того уже не изменишь. Так что будем сидеть смирно, смотреть какую-то дурацкую телепередачу и не говорить о важном.

Но — дочки и матери. Дочки и матери. Приблизительно через полторы минуты она снова появилась в гостиной, держа на поднятых руках мой костюм и улыбаясь с таким видом, словно я вдруг впала в старческое слабоумие и со мной надо обходиться бережно и снисходительно.

— Дорогая, ты не те вещи уложила.

Я оглянулась.

— Те, maman.

— Но, дорогая, ведь это костюмчик, который я тебе купила.

— Да.

Да, и ты это отлично знаешь. Почему родители задают вопросы, как прокуроры на суде, насчет самых очевидных вещей?

— Ты что, собираешься надеть его завтра?

— Да, maman.

И тут — всемирный потоп. Сначала по-французски, как всегда, когда ей надо спустить пары. Потом, немного успокоившись, она снова перешла на английский. Лейтмотив был, что я совершенно определенно не в своем уме. Только человек со сдвинутой психикой способен придумать такое: дважды выходить замуж в одном и том же платье. Это надругательство над хорошим вкусом, хорошими манерами, умением одеваться, над церковью, над гостями, которые будут присутствовать на обеих церемониях (но главным образом над самой maman), над судьбой, над удачей, над мировой историей и еще над некоторыми событиями и людьми.

— Оливер хочет, чтобы я была в нем.

— Можно узнать почему?

— Он говорит, что влюбился в меня, когда на мне был этот костюм.

Новый взрыв. Дурная примета, безобразие, постыдился бы и т. д. Можешь выходить замуж в отсутствие матери, если намерена надеть это, и проч. И так битый час. Кончилось тем, что я отдала ей ключ от моей квартиры, и она уехала с костюмом на вытянутой руке, словно от него исходит радиация.

Вернулась с двумя платьями на выбор. Я и смотреть не стала.

— Выбирай ты, maman.

Не хотелось спорить. Завтра будет трудный день, пусть хоть один человек останется доволен. Но нет, не тут-то было. Она стала настаивать, чтобы я примерила оба. Чтобы заслужить прощение за свой колоссальный промах, я теперь должна была изображать манекенщицу. Смешно, ей-богу. Я примерила одно и другое.

— Выбирай, maman.

Нет, этого ей было мало. Выбрать должна я. У меня должно быть свое мнение. Не было у меня мнения. И не из чего мне было выбирать. Это все равно как заявить: вот что, Джил, к сожалению, выйти тебе завтра за Оливера нельзя, это исключено, поэтому выбери себе кого-нибудь другого взамен. Вон того или вот этого?

Я так и сказала, но сравнение ей не понравилось, она нашла, что оно в дурном вкусе. Как же так? Когда я выходила за Стюарта, мне внушали, чтобы я думала только о себе. Сегодня твой день, Джилиан, говорили мне. Твой праздник. Теперь, когда я выхожу за Оливера, выясняется, что это не мой день, а день всех других. Оливер настаивает на том, чтобы венчаться в церкви, чего мне совсем не хочется. Maman настаивает, чтобы я была одета так, как мне не нравится.

Сон в эту ночь мне снился какой-то бессмысленный, неспокойный. Я пишу свое имя на песке, но только оно не мое; Оливер стал стирать его ногой, а Стюарт расплакался. Maman стоит на пляже у самой воды в моем светло-зеленом свадебном костюме, с равнодушным выражением на лице. Просто стоит и ждет. Если мы подольше подождем, все и вся пойдет наперекос, и ты окажешься права, maman. Но что в этом хорошего?

В церкви Оливер сильно нервничал. По крайней мере нам не пришлось шествовать от паперти к алтарю, нас было всего десятеро, и священник решил: лучше, чтобы мы все обступили алтарь. Но когда мы подходили, я почувствовала, что что-то не так.

— Прости, — сказала я Оливеру. — Она уперлась и ни в какую.

Он вроде бы не понял, о чем я. Он смотрел через мое плечо на дверь.

— Я про платье, — пояснила я. — Не огорчайся.

На мне было ярко-желтое платье, оптимистический цвет, как выразилась maman, и трудно было представить себе, чтобы Оливер не заметил подмены.

— У тебя вид ослепительный, — отозвался он, но смотрел он не на меня.

Я на обеих своих свадьбах была не в том цвете. Глупенький оптимистически желтый цвет надо было надеть на первую свадьбу, а осторожный светло-зеленый — на вторую.

«И все мое земное владение с тобой разделю». Так я поклялась. Перед тем мы поспорили. Как обычно. Оливер хотел, чтобы слова были другие: «Все мое земное владение я дарую тебе». Он говорил, что так он чувствует: все, что у него есть, — мое, в этих словах воплощено состояние его души, что «разделю» звучит плоско, а «дарую» — поэтично. А я сказала, что это-то и плохо. Когда приносишь клятву, ее содержание должно быть четким. А то, если он дарует мне свое земное владение, а я дарую ему мое, это значит, мы меняемся тем, что у кого есть, а обменивать мою наполовину выкупленную квартиру на его снятую комнату — это не совсем отвечает смыслу брачных клятв, и к тому же, если честно сказать, в результате такого обмена в проигрыше остаюсь я. На это он возразил, что так рассуждать неблагородно, и не надо все понимать буквально, на самом деле мы поделимся всем, что у нас есть, но нельзя ли все-таки оставить это слово «дарую»? Эти два слова — «разделю» и «дарую» — очень наглядно передают разницу между моими двумя мужьями. Стюарт в своем духе хотел заключить сделку, тогда как он, Оливер, хочет безоговорочно капитулировать. А я в ответ напомнила ему, что мы со Стюартом записались в бюро регистрации, и там не требовалось говорить ни «дарую», ни «разделю».

Тогда Оливер спросил у священника, нельзя ли остановиться на таком компромиссе: он скажет «дарую», а я — «разделю»? Но священник ответил, что это невозможно.

— И все мое земное владение с тобой разделю. — Оливер выделил последнее слово, выражая интонацией свое неодобрение. Но к сожалению, прозвучало так, как будто ему вообще жаль со мной делиться. Я сказала ему об этом, когда мы стояли на паперти и maman нас фотографировала.

— Все мое земное владение я сдаю тебе в аренду, — сразу же сострил он в ответ. Он уже заметно успокоился. — Все мое земное владение отдаю тебе во временное пользование. Все мое земное владение, кроме того, что мне самому нужно. Все мое земное владение, но пожалуйста, будьте добры расписочку.

И дальше в том же духе. Оливер, когда заведется, — лучше его не останавливать. Знаете теперешние собачьи поводки? Такая большая рулетка, которая разматывается на сотни футов, если пес вдруг бросается бежать, а когда он останавливается и ждет вас, нажимаешь на кнопку, и она вся сматывается обратно. Что-то наподобие этого приходит в голову, когда Олли начинает вот так дурачиться, будто большой пес. Но на углу он остановится, оглянется и ждет, чтобы вы подошли и его погладили.

— И все мои ресторанные счета с тобой разделю.

Потом все поехали в симпатичный ресторанчик, который выбрал Олли. Нам накрыли длинный стол в глубине зала, и около моего места хозяин поставил букет красных роз, чем я была очень тронута, хотя Олли заметил сценическим шепотом, что красные розы — это вульгарно. Все расселись, выпили по бокалу шампанского, и завязался веселый общий разговор — кто-то по дороге попал в пробку, а священник так душевно все провел, хотя не знаком ни со мной, ни с Оливером, и мы нигде не перепутали слова, и какой у меня был счастливый вид.

— «Счастливый»? Кто больше? — подхватил Оливер, и снова началось: — Кажется, я слышал «сияющий»? Да, вот тут, слева. Кто предложит больше? «Прелестный»? Я слышу «прелестный»? Благодарю вас, сэр. «Великолепный» никто не предлагает? «Эффектный»? «Потрясающий»? Высшее предложение — «прелестный» справа… «Прелестный» — раз, «прелестный» — два… В середине предлагают «эффектный». Беру «эффектный»… Останавливаемся на «эффектном»? Продано аукционщику, куплено Оливером!

Он стукнул об стол перечницей, как молотком, и под аплодисменты поцеловал меня.

Подали первое блюдо, и тут я замечаю, что Оливер не слушает, что я ему говорю. Я проследила за его взглядом, а там за отдельным столиком сидит с книгой — и даже не глядит в нашу сторону — Стюарт.

Тут все пошло не так, я постаралась, как смогла, стереть остальное у себя из памяти — что ели, что кто говорил и как все делали вид, будто ничего не происходит. Но не могу вытравить из памяти конец: как над скатертью возникло лицо Стюарта, он смотрел прямо на меня, рот растянут в жуткой ухмылке, в глазах какие-то отблески. Ожившая тыквенная голова. Я закричала. Не от страха. А оттого, что это было так безумно, невыносимо грустно, и я не могла не закричать.

ОЛИВЕР: Вот гад. Жирный, подлый банкир-говноед. И это после того, что я за все годы для тебя сделал. Кто вообще из тебя создал более или менее человеческое существо? Кто до боли в суставах обдирал наждаком грубые места на твоей шкуре? Кто знакомил тебя с девицами, учил пользоваться ножом и вилкой, кто был тебе другом, черт бы тебя драл? И чем ты мне отплатил? Испортил мне свадьбу, испоганил самый счастливый день в моей жизни. Дешевая, пошлая, эгоистичная месть, вот что это было, хотя ты в подполье своей темной душонки, конечно, примыслил себе какой-нибудь отчасти благородный, даже правосудный мотив. Ну так вот, позволь тебе заметить, мой стеатопигий экс-приятель: если ты и впредь вздумаешь совать нос куда не следует, останешься эксом и во всех прочих отношениях. Я заставлю тебя неделю есть битое стекло, на этот счет не сомневайся. Можешь на Оливера положиться: его нежное, как все считают, сердце воспламенилось яростью.

Мне следовало бы арестовать тебя, как только ты попался мне на глаза. Засадить за решетку по обвинению в бессмысленном времяпрепровождении с преступными намерениями, за порчу вида из окна или за то, что осточертел до смерти. Уведите этого человека, полисмен, он больше никого не забавляет, с ним уже совершенно не смешно. Ну да, я шучу, это мой вечный недостаток, но если бы я не шутил, мне пришлось бы подойти, обрубить твои уши с кисточками и затолкать их тебе в глотку, а на закуску еще добавить твои допотопные очечки.

А ведь все так хорошо шло, пока я не увидел тебя на той стороне улицы — ты старался быть незаметным, для чего, мерно печатая шаг, расхаживал взад-вперед, точно часовой, изрыгая клубы дыма, как печные трубы у Арнольда Беннета, и бросая гнусные взоры в сторону церкви. Сразу стало ясно, что готовится какая-то тупоумная подлость. Тогда, поправив в петлице белую гвоздику со слабым зеленым румянцем, я ринулся поперек канцерогенной дороги и окликнул тебя.

— Я буду присутствовать на свадьбе, — сказал ты.

Я опроверг это неправдоподобное утверждение.

— Ты же на моей присутствовал, — продолжал ты скулить. — Теперь я иду на твою.

Я объяснил разницу с точки зрения этикета, а именно: в умеренно развитом обществе, известном под названием Объединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии, не принято являться на торжественные мероприятия без приглашения. Ты оспорил эту секретную статью протокола, и тогда я в самых вежливых выражениях посоветовал тебе немедленно убираться вон и по возможности погибнуть под колесами двухэтажного автобуса.

Я нельзя сказать чтобы совсем поверил в твой якобы уход со сцены. Мы стояли в ожидании начала церемонии, но я не спускал глаз с двери, готовый к тому, что дубовые створки вот-вот распахнутся и явят нам твой незваный лик. И даже когда было приступлено к священнодейству, я думал, что вот сейчас священник спросит присутствующих, не известны ли кому-нибудь препятствия и помехи к моему плотскому соединению с прекрасной Джил, и тогда ты подымешься в темном углу и прокричишь свои возражения. Но этого не произошло, и мы благополучно проскочили через взаимные клятвы. Я даже успел иронически подчеркнуть в тексте то сомнительное место, где обещают «разделить» с партнером земное владение. Спокон веку люди всегда «одаряли» другую сторону своим земным владением: вот все, чем я владею, и все мое — твое; такой вариант, мне кажется, передавал беззаветность, лежащую в основе брака, сохранял самую его сущность. Но теперь не так. Теперь всюду проникли адвокаты и счетоводы. Я был слегка bouleverse, когда Джилиан стала настаивать на «разделю». В наших пререканиях по этому поводу было, на мой вкус, нечто унизительное, словно я собираюсь прямо из храма дать стрекача и немедленно выставить на продажу мою половину ее квартиры. Я милостиво уступил ее капризу. В характере моей невесты есть что-то от мадам Дракон, как вы, вероятно, заметили.

А если честно, это была элементарная сделка. Я хотел венчаться в церкви, а Джил это привлекало еще меньше, чем в предыдущий раз. В результате спектакль выбирал я, а доводка текста осталась за ней. Она же, должен признать, уломала падре. Не каждый молитвенный дом, даже при современном недоборе клиентуры, согласится венчать такую падшую женщину, как Джилиан. Я сам обошел несколько близлежащих храмов и всюду получил недвусмысленно отрицательные ответы. Тогда отправилась Джилиан и уговорила одного упирающегося небесного лоцмана. Удивительная мастерица переговоров эта девушка. Посмотрите, например, ведь она сумела убедить Стюарта вести себя как офицер и джентльмен, хотя на этот счет имеются другие мнения. Поначалу он приходил в ярость, точно настоящий пещерный житель, при одном только слове «развод»; но Джилиан склонила его к согласию. Я, кстати сказать, не люблю вспоминать подробности этого периода мировой истории. Как Джилиан слишком много общалась со своим Первым Мужем. Как она оставила за собой студию в доме ПМ, даже когда разъехалась с ним. Оливеру было запрещено посещать студию, и он был вынужден pro tem[55] занять позиции квиетизма. Не на заднем сиденье, а прямо-таки в багажнике, вместе с устаревшим атласом дорог и запасным колесом.

Но этот период кончился. Обратимость, главный принцип профессии моей жены, была осуществлена в домашней сфере. Джилиан и Оливер образовали одну общую налогооблагаемую единицу, и призрак жилища в Марбелье, занимаемого в порядке очереди двумя жильцами, был наконец изгнан с лица земли. Куст боярышника за кладбищенской оградой, встрепанный ветром, разбросал свои листья-конфетти — только, пожалуйста, без покупного товара, — и la belle mre отсняла целую пленку, после того как я убедил ее, что по свидетельствам пионеров фотографии аппарат работает лучше, если снять с объектива колпачок. Затем все в приподнятом настроении прибыли в ресторан «Аl Giardinato», и я обещал Джил не звать хозяина Аль, поскольку эта шутка, признаться, устарела и уже никого, кроме меня, не смешит.

В ведерках со льдом возлежали бутылки с игристым белым сухим вином — вы же понимаете, предстоял банкет исторического значения, а не какая-то еда на скорую руку, оплачиваемая по кредитной карточке, — а разве можно в итальянском ресторане заказывать французское шампанское? Мы весело обменивались впечатлениями о чудаковатых манерах пастора, о том, что все пути приводят в «Аl Giardinato». Тут подали первое блюдо: spaghetti neri alle vongole.[56] Мы шутя преодолели возражения, что, мол, Олли выбрал кушанье скорее подходящее для похорон, чем для свадьбы. «Maman, — я сказал (я остановился на таком решении вопроса, как мне ее называть), — maman, вспомните, что в Бретани внутренность церкви, где происходит венчание, завешивают черным». Впрочем, всякое несогласие смолкло, как только была поднесена ко рту первая вилка. Я втягивал в себя счастье, как длинную, гибкую, прочную макаронину. И тут я увидел этого гаденыша.

Позвольте я опишу сцену. Нас было десятеро. Кто да кто? Да так, несколько избранных и близких amici и cognoscenti.[57] Мы сидели за длинным столом в глубине зала в своего рода нише — немного в духе «Тайной вечери» Веронезе, — а в зале за столиками обедала просто публика, изо всех сил вежливо притворявшаяся, что до нас там никому нет дела. (До чего же это по-английски. Не примазывайся к чужому веселью, не пей за здоровье празднующих и вообще не замечай никакой свадьбы, пока они уж слишком не расшумятся, а тогда можно пожаловаться…) Я сижу, оглядываю понуренные головы, и кого же я вижу прямо против нашего стола? Тактичного Первого Мужа, расположившегося за отдельным столиком и якобы читающего книгу. Для начала забавный гамбит: Стюарт, видите ли, читает книгу. Он бы гораздо меньше привлек внимание, если бы махал нам, стоя на стуле.

Я тихонько встал из-за стола, хотя рука новобрачной пыталась меня удержать, подошел к экс-супругу моей супруги и дружески посоветовал ему убираться. Он не поднял головы. Глаза его были устремлены в тарелку с лазаньей (как и следовало ожидать), которую он безуспешно терзал вилкой.

— Тут общественное место, — пролепетал он.

— Потому я и прошу тебя освободить его, — пояснил я. — Иначе я бы не оказал тебе такой любезности и не стал с тобой разговаривать. Ты бы у меня вылетел за дверь по частям. И уже валялся бы в контейнере для отбросов.

Возможно, это было сказано немного слишком громко, подошел Дино, хозяин.

— Аль, — воспользовался я прежним шуточным обращением, — тут имеется нечто оскорбляющее взор. Черное пятно на вашей траттории. Это грозит неприятностями. Будьте добры убрать.

И представляете? Он отказался его вышвырнуть. Даже стал за него заступаться. И чтобы больше не нарушать тишину и спокойствие, я возвратился за свой стол, но траурные спагетти были как зола у меня во рту. Сотрапезникам я объяснил тонкости британского ресторанного права, согласно которому десять мирно веселящихся и много заказывающих клиентов могут лишиться возможности спокойно получать удовольствие (и это называется становиться на сторону слабейшего?), и мы все решили сосредоточиться на благодатном настоящем моменте.

— Благодатная — это твой титул, — обратился я к Джил. И все зааплодировали.

Но у Олли было такое ощущение, будто едешь в гору, не переключив скорость. И несмотря на великолепного pesce spada al salmoriglio,[58] внимание то и дело возвращалось к бедняге Стюарту, толстым пальцем царапающему непослушную страницу книги (явно не Кафки!) и шевелящему при чтении измазанными лазаньей губами. Почему язык всегда норовит коснуться дупла в зубе и потереться об острый край провала, как корова трется боком о столб? Стюарт служил нам таким дуплом, таким неожиданным провалом. Ну как тут можно искренно веселиться, сколько ни изображай веселье?

Мне советовали забыть о нем. Из-за других столиков уже начали подниматься и уходить, но от этого первый муж моей жены становился только заметнее. Над его столиком вилась, уходя к потолку, струйка дыма — дымовой сигнал одинокого индейского воина своей утраченной скво. Я лично давно бросил смолить отраву. Дурацкая привычка, потакание собственной слабости. Но Стюарту сейчас это и нужно. Под конец в ресторане остались только мы вдесятером (перед каждым — мороженое, полыхающее синим огоньком), одна припозднившаяся парочка в оконной нише, явно замышляющая адюльтер, и Стю. Я встал. Он тревожно взглянул на наш стол и нервно закурил новую сигарету.

Я заставил его попотеть в ожидании, пока я вернусь из мглы писсуара, а потом двинулся мимо его столика. Я всего лишь хотел, проходя, смерить его надменным взором, но при моем приближении он судорожно затянулся сигаретой, посмотрел на меня, потом понурился, стал дрожащей рукой укладывать сигарету в оди из желобков на пепельнице, снова посмотрел на меня и вдруг расплакался. Так и остался сидеть, истекая и хлюпая, как лопнувший радиатор.

— Господи, Стю, — говорю я, стараясь скрыть раздражение.

Тут он принялся бормотать что-то про сигареты. Сигареты то, сигареты это. Смотрю, в пепельнице лежат и курятся две зараз. Вот осел. Сразу видно, до чего он раскис. И какой он сиволапый курильщик. Ведь основы изящного курения способен освоить даже самый грубый чурбан, была бы охота.

Я протянул руку и раздавил один из двух окурков, которые у него одновременно курились, просто так раздавил, машинально. А Стюарт весь вскинулся, как безумный, и почему-то мелко, дробно засмеялся. Потом перестал смеяться и снова заплакал. Стюарт в слезах — это такое зрелище, какое не дай бог вам увидеть. Он разревелся, как малое дитя, потерявшее мешок с плюшевыми мишками. Я опять подозвал Дино и указал ему — мол, что вы теперь на это скажете? Но Дино ко всем моим жалобам остался глух и повел себя вполне по-итальянски, как будто прилюдное отчаяние человека за столиком — один из аттракционов в его траттории и посетители специально приходят на него поглазеть, как будто Стюарт — здешний коронный номер. Дино даже принялся прямо при мне утешать расстроенного банкира, и тогда я заказал ему двенадцать двойных порций граппы — если, конечно, он сможет оторваться от исполнения обязанностей добровольного брата милосердия, — после чего проследовал к своему столу. И что же? Меня там встретили более чем холодно. Можно подумать, что это я довел его до слез. Можно подумать, что это я испортил людям свадебное торжество.

— Где же ваша граппа, Дино? — крикнул я, но половина моих гостей, включая огорченную новобрачную и чертову перечницу-тещу, поспешили объявить, что они граппу не пьют.

— Какая разница? — заорал я.

К этому времени ситуация полностью вышла из-под контроля. Вся прислуга столпилась вокруг Стюарта, как будто это он, а не я в свое время обнаружил их ресторан; свадебное празднество захлебнулось; любовники в оконной нише откровенно пялились на нас; граппу нам все не несли; и отношение к старине Олли выказывалось ничуть не лучшее, чем к тухлой рыбьей голове. Но жива еще человеческая изобретательность. Я заставил официанта принести самую большую скатерть. Две вешалки для шляп, передвинутые, несмотря на протесты, несколько немытых графинов как грузы для натяжения, два-три аккуратных надреза на скатерти — и вот у нас импровизированный экран. Не видно больше ни назойливых любовников, ни всхлипывающего Стюарта, а тут и граппу принесли! Тактический триумф Олли, который сразу же задействовал свое легендарное обаяние, чтобы вновь придать жизни свадебной пирушке.

И почти преуспел. Лед начал таять. Все решили еще повеселиться на прощание. Я довел до середины один из моих самых забавных устных рассказов, когда раздался отдаленный скрежет отодвигаемого стула. Прекрасно, подумал я, наконец-то он собрался уходить. Но еще через мгновение, когда я уже нагнетал последнее crescendo, Джилиан закричала. Сначала это был просто вопль, потом хлынули слезы. Вид у нее был такой, будто ей явилось привидение, глаза устремлены поверх установленного мною экрана. На что она смотрела? Виден был только крапчатый потолок. Слезы ее лились, словно пульсирующая кровь, хлещущая из разрезанной артерии.

Дослушать мой анекдот до конца не захотел никто.

ДЖИЛИАН: Шут. Клоунская маска. Тыквенная рожа…

15. Выметаем осколки

СТЮАРТ: Я уезжаю. Такова моя участь. Тут мне нечего делать.

Три вещи для меня невыносимы.

Во-первых, сознание того, что мой брак распался. Нет, говорить, так уж честно: это я сплоховал. Я теперь стал замечать, что говорят в таких случаях люди. «Брак рухнул, — говорят они. — Брак распался». Выходит что же, это брак сплоховал? Но я так решил: брака как такового не существует, есть только она и ты. И вина либо ее, либо твоя. И хотя сначала я считал, что виновата она, теперь мое мнение, что ответственность на мне. Я оплошал, я подвел ее. Подвел самого себя. Я не дал ей такого счастья, чтобы она не могла от меня уйти. В этом и состоит моя вина. Я провалился, и мне стыдно. В сравнении с этим мне совершенно наплевать, если кто, может быть, думает, что я несостоятелен как мужчина.

Еще для меня невыносимо воспоминание о том, что было тогда на свадьбе. Ее крик все еще отдается у меня в мозгу. Я не хотел им ничего портить. Я только хотел там быть и видеть незаметно для всех. Но вышло по-другому. Как мне принести извинения? Только своим отъездом.

И третье, чего я не могу вынести, это что, по их словам, они хотят остаться моими друзьями. Если они не всерьез так говорят, тогда это лицемерие. А если всерьез, то еще хуже. Как можно заявлять такое после всего, что было? Значит, мне отпускаются грехи, прощается моя великая наглость — надо же, посмел на короткое время стать между Ромео и Джульеттой. А пошли вы оба знаете куда? Я не принимаю вашего прощения, и вы тоже его от меня не дождетесь, слышите? Пусть для меня это и невыносимо.

По всему поэтому я уезжаю.

Смешно, но единственный человек, с кем мне жаль расставаться, это мадам Уайетт. Она с самого начала держалась со мной честно. Вчера вечером я позвонил ей сообщить о своем отъезде и извиниться за то, как я вел себя во время свадьбы.

— Не думай об этом, Стюарт, — сказала она мне. — Может быть, ты даже помог.

— Как это?

— Может быть, если начинаешь с несчастья, потом не оглядываешься назад и не обманываешь себя мыслью, что, мол, раньше все было прекрасно.

— Да вы философ, мадам Уайетт, вы знаете это?

Она рассмеялась каким-то иным смехом, я у нее раньше такого не слышал.

— Нет, правда, — сказал я. — Вы мудрая женщина.

В ответ она почему-то рассмеялась еще сильнее. Мне вдруг подумалось, что в молодости она, наверно, была большая кокетка.

— Не исчезай, Стюарт, пиши, — сказала она.

И это было очень мило с ее стороны, верно? Может, и буду ей писать.

ОЛИВЕР: Поневоле замечаешь de temps en temps,[59] что у жизни есть своя ироническая сторона, вы согласны? Вот перед вами Стюарт, веселый банкир («I Banchieri Giocosi» — интересно, почему так мало опер про банкиров? Хотелось бы мне знать), приземистый, но крепкий оплот капитализма, неутомимый слуга рыночных сил на побегушках у купли-продажи. И вот он я, легковерный либерал, голосующий за кого бог пошлет, тонкокожий сторонник мира и тишины, инстинктивно встающий за слабейшего — за китов против всеяпонской рыболовной флотилии, за мокрого тюленьего детеныша против убийцы с дубиной и в кожаной спецовке, за тропический лес против дезодоранта для подмышек. И однако, когда представители этих двух соперничающих философий обращаются к любви, один из них вдруг оказывается сторонником протекционизма и Монопольного комитета, а другой ссылается на естественную мудрость свободного рынка. И догадайтесь, который — кто.

То же самое относительно секса, относительно небольшого вытягивающегося выроста плоти, с которым столько беспокойства. Переполнение сердца, повсеместно воспеваемое менестрелями, приводит заодно и к половому акту, не будем этого забывать. Здесь я обязан умерить (хотя бы частично) триумфальный тон, но все же следует осторожно заметить, что, возможно, приверженец свободного рынка становится протекционистом по причине неконкурентоспособности его товара. Иногда действий, производящих звук, подобный утреннему встряхиванию коробки хрустящих хлопьев, недостаточно, чтобы возлюбленная блаженно мурлыкала целый день до заката. Иногда для этого требуется нечто подобное летней молнии над Сахарой. Кто сделает выбор в пользу авиамодели с пластмассовым пропеллером и с заводом на резинке, когда по небу все еще проносятся падучие звезды? Разве род человеческий не тем отличается от низших существ, что ему знакомы порывы за пределы обыденного?

Но если в делах любви и бывает, что хватаешься за дубину тюленеубийцы, если твой внутренний японский китобоец вынужден отплывать в Южные моря, чтобы делать свое дело, отсюда вовсе не следует, что надо прибегать к грубой силе и по возвращении в родной порт. Бедный Стюарт, я все еще протягиваю ему ладонь дружбы. Я даже позвонил ему. Я, со шрамом на щеке после той небольшой неприятности (но это удачно получилось: я оказался Олли — лихой дуэлянт, а не Оливер Рассел — полубезработная жертва преступления), пытаюсь возвратить его к нормальным человеческим отношениям.

— Привет, это Оливер.

Последовала пауза, которую по средней длительности можно было истолковать и так, и этак, но затем прозвучали слова, уже значительно более однозначные:

— Пошел ты знаешь куда, Оливер.

— Послушай…

— Убирайся.

— Я понимаю…

— КАТИСЬ КО ВСЕМ ЧЕРТЯМ КАТИСЬ КО ВСЕМ ЧЕРТЯМ

Можно было подумать, что я звоню попросить у него прощения, что это я приставал к нему у него на свадьбе. Объявился в церкви, потом потащился за нами в ресторан — ну, что твой Старый Моряк. Мне бы надо было позвать, чтобы его арестовали. Полицейский, вы видите вон того старика-матроса? Пристает ко всем и ноет, что, мол, он чайку подстрелил. Велите ему убираться, а еще лучше устройте на ночь в Ньюгейтскую тюрьму на довольство Ее Величества.

Но я этого не сделал. Я сдержался, и вот благодарность. Обложил меня последними словами. Это особенно грубо звучало оттого, что его многократный призыв удалиться был передан мне через ту же самую черную переносную телефонную трубку, по которой я объяснился его жене. Не отсоединись он так быстро, я бы поделился с ним этой иронией.

Конечно, я набрал его номер (ее номер, и не набрал, а довольно было нажать ту священную, навсегда запоминающую кнопку 1) не исключительно по собственной инициативе. Иногда великодушию требуется accoucheuse.[60] Это Джилиан предложила, чтобы я позвонил. Кстати, не стройте себе иллюзий насчет Джилиан. Не знаю, какого цвета очки, через которые вы видите ее во сне, но имейте в виду: она сильнее меня. Я всегда это знал.

И мне это нравится. Свяжите меня шелковыми путами, прошу.

ДЖИЛИАН: Оливер сказал, что Стюарт отказался с ним разговаривать. Я попробовала позвонить сама. Он взял трубку. Я сказала: «Это Джилиан». Послышался вздох, и Стюарт положил трубку. Разве я могу его винить?

Он выкупил мою долю домовладения. Деньги и имущество честно разделили пополам. Знаете, что придумал Стюарт? Поразительный поступок. Когда мы согласились развестись — точнее, когда он согласился дать мне развод, — я сказала, что ужасно не хочется, чтобы в дом еще являлись адвокаты и решали, кому что достанется, и без того тяжело, а тут еще адвокаты добавят, заставят торговаться за каждый пенни. И знаете, что Стюарт на это сказал? Он предложил: «Почему бы не попросить мадам Уайетт распорядиться?»

— Maman?

— Я уверен, что она разделит все справедливее, чем любой известный мне адвокат.

Правда удивительно? Она все сделала, мы уведомили адвокатов о том, как мы договорились, а после получили одобрение суда.

И вот еще что. Наш развод никак не связан с сексом. Что бы там кто ни воображал. Я не собираюсь вдаваться в подробности, скажу только вот что. Если кто-то находит, что у него или у нее не все хорошо получается, он или она будет прилагать больше старания, верно? С другой стороны, если он или она убеждены, что у них в этом деле полный ажур, то кто-то может начать лениться или проникнуться самодовольством. И тому, кто с ними, все равно будет не очень-то хорошо, что так, что этак. Тем более что на самом деле главное — это с кем.

Когда я выехала, Стюарт оставил в моем распоряжении студию. И плату за нее брать отказался. Оливеру это не понравилось. Он сказал, что как бы он на меня не напал. Разумеется, ничего такого не было.

При разделе вещей Стюарт настоял, чтобы я взяла себе бокалы, подарок maman, сколько их осталось. Изначально их было шесть, но теперь всего три. Любопытно, что я совершенно не помню, как они разбились.

МАДАМ УАЙЕТТ: Я сожалею об этом случае со свадебным платьем. Я совсем не хотела расстраивать Джилиан, но ее затея была абсурдна. Дважды выходить замуж в одном и том же платье — слыханное ли дело? Так что иногда матери приходится вести себя по-матерински.

Свадьба прошла кошмарно. Нет слов, чтобы перечислить все, что вышло не так. Шампанское было не из Шампани, я не смогла этого не заметить. На первое подали что-то черное, больше подходившее для похорон. Потом еще сложности со Стюартом. Все не слава богу. И под конец Оливер еще заказал какую-то итальянскую настойку, которой, наверно, можно было бы растирать грудь больному ребенку. Но принимать внутрь? Никогда. Словом, совершенный кошмар, как я сказала.

ВЭЛ: Я даю им год. Нет, правда. Могу заключить пари. На сколько вы хотите? На десятку, полсотни, сотню? Я даю им год.

Нет, послушайте, если Стюарт, который просто создан для семейной жизни, продержался с этой фригидной мужененавистницей так недолго, на что может рассчитывать Оливер, не имеющий ни средств, ни перспектив, и сам, по сути, гомосексуал? Как долго просуществует этот брак после того, как Оливер начнет называть ее в постели Стюартом?

И потом еще…

ОЛИВЕР И СТЮАРТ: Вон отсюда!

Гоните эту дрянь.

Давай, давай.

Убирайся.

Вон.

ВОН!

ВЭЛ: Они не имеют права. Не позволяйте им так со мной обращаться. Я не хуже, чем они, могу…

ОЛИВЕР И СТЮАРТ: ВОН. Либо она, либо мы. Пошла отсюда, дрянь! ВОН. Она или мы.

ВЭЛ: Вы разве не знаете, что это не по правилам?

То есть вы сознаете, что вы делаете? И что из этого может получиться, вы поняли? О чем вы думаете? Игроков не изгоняют. Эй, вы, вы же здесь за главного, разве вы не отвечаете за свою команду?

ОЛИВЕР: Стю, у тебя есть шарф?

ВЭЛ: Вы что, не видите, что творится? Это прямой вызов вашей власти. Заступитесь за меня. Пожалуйста. Если вы за меня заступитесь, я расскажу, какие у них…

ОЛИВЕР: Я ее держу, а ты затолкай ей кляп в рот.

СТЮАРТ: Давай.

ВЭЛ: Вы жалкие людишки, вы знаете это? Вы двое. Ничтожества. Стюарт… Олли…

ОЛИВЕР: Уф-ф! Вот это была игра. Валда Поверженная. Ай да мы. Стюарт, послушай…

СТЮАРТ: НЕТ.

ОЛИВЕР: Было совсем как в прежние времена, правда? Совсем как раньше. Помнишь кино «Жюль и Джим»?

СТЮАРТ: Пошел ты…

ОЛИВЕР: Когда освободится твой шарф, прислать его тебе?

СТЮАРТ: Убирайся к черту, Оливер.

Еще раз разинешь рот, я тебе…

Давай, давай, проваливай.

ОЛИВЕР: Я недавно читал мемуары Шостаковича. Сцена, которую устроила Валда, напомнила мне первую страницу этой книги. Там композитор обещает говорить только правду. Он был свидетелем многих важных событий и знал многих выдающихся людей. И постарается рассказать о них честно, без прикрас и фальши, это будут свидетельские показания очевидца. Прекрасно. Правильно. Но дальше он с иронией, никем не оцененной, продолжает (я цитирую): «Хотя, конечно, у нас есть пословица: „Врет, как очевидец“».

Это как нельзя точнее подходит к Вэл. Она врет, как очевидец.

И еще одно замечание. О нем можно было бы потолковать со Стюартом, будь он склонен сейчас уделить мне несколько минут. Вот что пишет Шостакович о своей опере «Леди Макбет»: «Здесь также говорится о том, какой могла бы быть любовь, не будь мир так наполнен злом. Зло губит любовь. Законы, собственность, денежные заботы, полицейские власти. Если бы условия были другими, другой была бы и любовь». Разумеется, условия воздействуют на любовь. А экстремальные условия сталинского террора? Шостакович продолжает: «Все беспокоились о том, что станется с любовью. А по-моему, так будет всегда. Всегда кажется, что настали ее последние дни».

Вообразите: смерть любви. А что, может быть. Я хотел сказать Стюарту: «Знаешь, тот философский трактат про законы рынка и любовь, что я тебе тогда изложил, я ведь и сам не был уверен, не пустой ли это треп. А вот теперь понимаю, что тут что-то есть. „Если бы условия были другими, другой была бы и любовь“. Как это верно. И как мало мы об этом задумываемся. Смерть любви. Это возможно. Это можно себе представить. Это невыносимо. „Курсант Рассел, почему вы хотите вступить в полк?“ — „Я хочу, чтобы мир стал безопасен для любви. И я пойду воевать за это, сэр, без колебаний“».

МИССИС ДАЙЕР: Мне нравилось, что у меня живет этот молодой человек. Он, конечно, наболтал мне невесть чего. И квартплату за последние две недели задолжал, обещал прислать.

По-моему, он немного со странностями, если хотите знать. Разговаривал сам с собой, я не раз слышала. А эти его выдумки! Мне кажется, он на самом деле не писал никаких сценариев. И никогда не оставлял машину за воротами. Как вы думаете, может, у него правда СПИД? От него, говорят, теряют рассудок. Возможно, этим все объясняется. Но все-таки он был приятный молодой человек.

Перед отъездом он попросил позволения отрезать веточку от этого дерева за окном. На память, он сказал. Так и уехал с чешуйчатой веточкой в руке.

ДЖИЛИАН: Стюарт уезжает. Это, конечно, правильно. Иногда мне думается, что и нам надо бы поступить так же. Оливер все время говорит, что собирается начать новую жизнь, но пока что мы живем в том же городе и делаем оба ту же работу, что и раньше. Может быть, надо сняться с места и уехать?