Как все было Барнс Джулиан

Особенно бесит, что меня упрекают за похотливость, когда у меня даже ладони не вспотели.

ДЖИЛИАН: Несправедливо? А что справедливо? Какое отношение имеет справедливость к нашей жизни? Некогда сейчас об этом рассуждать. Я должна продолжить то, что начала. Устроить все как надо. Я в долгу перед Стюартом.

СТЮАРТ: Каждое утро, когда Оливер уезжает, она выходит и подметает улицу. Сначала тротуар, а потом еще немного мостовую. Так тут делают все хозяйки. Для чего? Чтобы сэкономить муниципальные затраты на уборку улиц? Ума не приложу. Младенца сажает в высокий стульчик и оставляет на пороге. Не знаю, мальчик это или девочка, и знать не хочу. Он у нее в тени, но так, чтобы видна была мать и чтобы не долетала пыль. Она метет и то и дело оглядывается, мне видно, как шевелятся ее губы, она что-то говорит ребенку. Подметет — и уходит обратно в дом со своим младенцем и со своей шваброй.

Не могу этого видеть. Когда-то это было мое будущее.

ДЖИЛИАН: Кажется, получается. Может быть, это как раз и нужно Стюарту. И во всяком случае, это все, что я могу. Жутко думать, как он сидит у себя в номере через дорогу и грустит.

Я начала вчера вечером и еще добавлю сегодня. А завтра утром испытаем. Стюарт смотрит, когда Оливер уезжает на работу, я заметила его в окне. А Оливер всегда поднимается раздраженный, если была его очередь вставать ночью и менять пеленки Софи. В такие дни я обычно стараюсь с утра держаться от него подальше — обычно, но не завтра.

У большинства людей бывает так: если сделали что-то дурное и их за это упрекают, они злятся. Это нормально. А у Оливера все задом наперед. Если его упрекаешь за что-то, в чем он действительно виноват, он хитро улыбается и чуть ли не готов похвалить тебя за догадливость. А по-настоящему бесит его, когда упрекают за то, чего он не совершил. Он словно бы думает: черт, ведь можно было это сделать, вот досада. Раз меня все равно подозревают, почему бы мне было не заслужить упрек или хотя бы сделать попытку? Словом, он злится отчасти из-за того, что упустил шанс.

Вот почему я выбрала Симону. Это такая серьезная французская девочка с постоянно чуть нахмуренными бровями. Для этих обаяние Оливера не существует. На празднике по случаю окончания четверти мне показали на нее как на ученицу, которая как-то попробовала при всем классе сделать ему замечание по английскому языку. Ему это, конечно, не могло понравиться.

На ней я и остановила выбор. И по-моему, удачно.

Кстати: как вы думаете, Оливер был мне верен все это время после женитьбы? Простите, это я так, между прочим.

Из моего замысла вытекают разные сложности. Во-первых, если все получится, нам, по-видимому, придется из этой деревни уехать. Ладно, это можно будет устроить. Во-вторых, надо ли Оливеру все рассказать потом или хоть когда-нибудь? Поймет ли он или же проникнется ко мне еще большим недоверием? Если он узнает, что я сделала это нарочно, может быть, он навсегда перестанет мне доверять.

Есть и еще одна опасность. Но нет, я уверена, что смогу возвратить нашу жизнь в прежнее состояние. Я умею наводить порядок, в этом я специалистка. Зато мы освободимся от Стюарта, и Стюарт освободится от нас.

Я, конечно, всю сегодняшнюю ночь глаз не сомкну. Но сегодня очередь Оливера менять пеленки Софи.

Все это мне очень неприятно. Но если я буду и дальше об этом думать, мне может стать так противно, что я вообще все брошу и не доведу до конца.

СТЮАРТ: Я застрял. Не могу сдвинуться с места, как парализованный. Они гасят свет где-то между 11.45 и 11.58, и тогда я выхожу пройтись. А все остальное время стою у окна. Стою и смотрю. И думаю, что когда-то это было моим будущим.

ДЖИЛИАН: Меня охватывает страх. Или может быть, правильнее сказать: дурное предчувствие? Нет, именно страх. Я боюсь вот чего: как бы то, что я собираюсь показать Стюарту, не оказалось правдой.

ОЛИВЕР: А знаете, что я думаю? По-моему, на Дороге Жизни должны быть дорожные указатели: «Камнепад», «Земляные работы», «Опасность затопления». Да, дорогу может затопить. Такие знаки должны быть у каждого поворота.

СТЮАРТ:

Я выхожу пройтись. После полуночи.

ДЖИЛИАН: Когда я была маленькая, папа мне говорил: «Не надувай губы, не то ветер переменится». Что, если теперь переменится ветер?

ОЛИВЕР: О Господи!

Да, конечно, я виноват. Я не должен был так поступать. Больше этого не случится. Я же не такой на самом деле.

С другой стороны, я бы с удовольствием, ей-богу, рванул, не сбавляя скорости, мимо Тулузы и никогда бы не вернулся назад. Все, что говорят про женщин, — правда. Рано или поздно все оказывается правдой.

Она доводила меня день за днем. Прямо как в… можете, если угодно, сами проставить название оперы по своему усмотрению. Мне осточертело за вас стараться.

Она устала. Ну и я устал, что дальше? Кто всю эту неделю как проклятый вставал по ночам на горшечное дежурство? Кто часами мается в автомобильных пробках? И меньше всего мне хочется, возвращаясь домой, попадать в лапы испанской инквизиции.

Дело было так. Вчера вечером, когда я вернулся, Ла Джилиан встретила меня, мягко выражаясь, без особого восторга. Тогда я удалился в огород и принялся сжигать опавшие листья. Зачем мне это? Она, конечно, сразу же заключает, что я это делаю, чтобы перебить разоблачительный запах духов «Шанель № 69», каковыми якобы пользуется моя якобы любовница. Ну, что вы на это скажете?

Ну и так далее. На это уходит почти весь вечер. Спать ложусь совершенно измочаленный. Ночные одежды, как обычно, на замке — не то чтобы я пытался его взломать. В три часа ночи приступаю к исполнению горшечных обязанностей. Фекальные запахи сильнее вышибают слезу после того, как дитя переходит на твердую пищу. Но это пустяки, согласно сведениям из надежных источников, гиацинты и розовая вода в сравнении с тем, что предстоит в дальнейшем.

В свой срок деликатно, как колом по голове, звенит будильник. И все — снова здорово. Прямо за завтраком. Никогда ее такой не видел, заводит меня сразу, будто всю жизнь упражнялась. Знает точно, куда уколоть. Словесная акупунктура. Я смотрел на ее лицо — лицо, которое я полюбил в день, когда она ошибочно вышла замуж. Теперь оно было умыто злобой. Эти волосы пренебрегли гребнем, как лицо — утренним лосьоном. Рот открывался и закрывался, а я старался не слышать, только думал: может быть, лучше все-таки не являться перед мужем с утра пораньше в виде патлатой фурии, если хочешь убедить его, чтобы не заводил на стороне романов — которых он так и так не заводит? Сюрреализм какой-то, ей-богу. Полный сюрреализм.

И после завтрака она не отстала, а таскалась за мной по всему дому, я уже и не понимал, то ли она больна на голову, то ли не больна, но хотя она вела себя как полоумная, не мог я поверить, что она не в себе. А раз так, значит, и сам в ответ орал на нее. Когда я собрался уезжать на работу, она стала орать, что я удираю, тороплюсь к своей хахальнице. Так, крича друг на друга, мы выскочили на крыльцо. Я — к автомобилю, она — за мной и верещит, как ворона. Прямо посреди улицы. Во всю глотку. Попреки, что называется, интимного и профессионального характера. И все вокруг глазеют. Визжит. Подбегает ко мне, почему-то с малышкой на руках, наскакивает, а я пытаюсь открыть дверцу «Пежо», проклятый замок заел. Я весь киплю, топчусь на месте, а он ни в какую. Она набрасывается на меня, орет что-то кошмарное. И я ударил ее по лицу, а в руке у меня ключи от машины, поранил ей щеку. Я думал, сейчас упаду, оглянулся на нее, хотел сказать: ведь это все не на самом деле, верно? Надо остановить пленку, нажать перемотку, ведь это всего лишь видеофильм, правда? Но Джил не унималась, визжит как бешеная, лицо искажено ненавистью. Я глазам своим не верил. Я кричал: «Замолчи! Прекрати! Умолкни!», но она не умолкала, и я ударил ее еще раз. Потом взломал замок, прыгнул в машину и уехал.

Смотрю в заднее зеркало — она стоит посреди улицы с малюткой на одной руке, а другой прижимает к щеке окровавленный платок. Еду дальше, а она все стоит. Мчусь как сумасшедший — как сумасшедший, который забыл переключиться со второй скорости на третью. И только когда я на двух колесах вписался в поворот у «Кооперативного кафе», она пропала у меня из виду.

МАДАМ РИВ: Sont fous, les Anglais. Этот канадец, который снял шестой номер и выходил на улицу только ночью, он на самом деле был англичанин. Он дважды мне говорил, что он из Канады, канадец, но один раз он оставил паспорт на столе, а мы с девушкой зашли в номер прибраться, так он даже фамилию неверную назвал. Поменял фамилию. Молчаливый такой, всю неделю просидел взаперти, а когда прощался, то пожал мне руку, улыбнулся в первый раз и сказал, что он счастлив.

А та молодая пара, что купила дом старика Бертена, вроде бы симпатичные люди, она так гордилась своей крошкой, а он — своим дурацким старым «Пежо», который у него постоянно ломался. Я раз сказала ему, мол, купили бы маленький «Рено»-пятерку, как у всех людей. А он говорит: я отрекся от нового мира. Он часто говорил всякие такие глупости, но в самой обаятельной манере.

И что же вдруг случилось? Они прожили здесь полгода, соседи уже начали к ним хорошо относиться, и вдруг они устроили прямо посреди улицы скандал, орали, собрался народ. Под конец он дважды ударил ее по лицу, забрался в свое старое авто и укатил. А она еще минут пять простояла посреди улицы, лицо в крови, потом ушла в дом и больше не показывалась. С тех пор никто ее не видел. Через неделю они вывезли вещи и исчезли. Мой муж говорит, что англичане — народ дурной и драчливый, а чувство юмора у них своеобразное. Дом объявлен к продаже, вон он напротив, видите? Будем надеяться, что следующие жильцы окажутся в здравом уме. Если уж иностранцы, то лучше бы всего бельгийцы.

А больше с той поры у нас в деревне ничего интересного не происходило. Собаку Лажиске переехал автомобиль. Она у него была глухая, а он старый дурак. Говорили ему, чтобы держал собаку на привязи. Но он, видите ли, не желал лишать Пулидора счастья и свободы. Ну и где теперь это счастье и свобода? Он открыл входную дверь, собака вылетела из дому пулей и прямо под колеса. Некоторые сочувствовали Лажиске. А я нет. Я сказала: «Ты — старый дурень. В тебе, наверно, есть английская кровь».