Гулять по воде Иртенина Наталья

XLIX

Пришли они в церковь, а тут кровли никакой, одно небо вверху. Все голо и бесприютно, да в уголке бродяжкины пожитки: торбочка с одеялом. Сама бродяжка без остановки идет в другую сторону и Колю за собой зовет. Тут в полу рукой пыль стерла и показывает:

– Эта плита подъемная.

Коля глаза напряг, а все равно ничего не разглядит.

– Где? – говорит.

Бродяжка пальцем квадрат прочертила, тогда Коля прозрел, но все равно сомневается:

– А как видно, что она подъемная? – спрашивает.

– Тут замок, – отвечает бродяжка и углубление с краю плиты расковыривает, а оно все землей забито. – И ключ есть.

Коля на это в макушке изумленно трет, так его от внезапности разобрало. Бродяжка сняла с окна некую штуковину и ему протягивает. А штуковина точно с ключом сходство имеет, с одного конца круглое для руки, с другого – стержень поперечный, а целиком все железное и заржавленное.

– Где нашла? – спрашивает Коля и замок расчищает от вековой грязи, а сам волнуется и в руках дрожит.

– Да на окне лежал, – сказала бродяжка.

– Как это лежал? – не верит Коля. – Сколько лет с того прошло. Здесь и тюрьма была и всякое.

– Да это же всегда так, – говорит бродяжка, – что на виду, того не видят.

А Коля все спешней замок освобождает и попутно интересуется:

– Кто же тебя надоумил в полу искать?

– А раз ключ есть, – отвечает бродяжка, – то и замок должен быть. Вот и надоумилась.

– Ох, не иначе тебе Василисой Премудрой быть, – говорит Коля.

Теперь он ключ в замок вставил, быстрым крестом в помощь ознаменовался и повернул. А туго пошло от вековой грязи, Коля силой налег. Как стержень за камень снизу зацепил, так он на себя тянуть стал и плиту с места стронул.

– Тяжело, – пыхтит.

А бродяжка во все глаза смотрит и в дыру заглядывает. Коля плиту в сторону сложил и тоже голову туда просунул.

– На лаз похоже, – говорит. – Лестница вот. А воздуху нет, прочно замуровано было.

– Монахи от разбойной власти что успели, схоронили, – откликнулась бродяжка.

– Надо оглядеть, – сказал Коля, высунувшись, а сам не в себе и в трепете. – Только боязно что-то.

И опять крестом осеняется да лбом об пол для надежности стукнул. А как на лестницу ступил, так весь страх в пятки ушел и оттуда по ступенькам под землю провалился. Коле свободно стало и просторно в душе, хоть стены узкие и корябают с боков. Бродяжка свечной огарок запалила и следом идет, озаряет.

Коля десять ступеней отсчитал, а тут поворот с площадкой, и на полу покойник лежит в благочинном виде. Бродяжка в спину Коле ткнулась, как он встал на месте от резкости чувств, а потом высунулась, посмотрела и говорит:

– Вот и монах, как обещался.

Коля на ступеньку от слабости сел да лоб вытер.

– Сподобился, – говорит, – на чудо глазами глядеть.

Монах старенький лежит, лицом острый и ссохшийся, руки на груди мирно сложил и в них держит что-то. Ряска на нем потлевшая, а все равно целая, сбоку только заскорузлая, и пятно под ним на полу темное, расплывшее. А воздух чистый, без всякого мертвого духа.

Коля к монаху подполз и темное на полу ковырнул, разглядел на пальце.

– Кровь, – говорит, – вроде.

– Так убивали их, – сказала бродяжка, – а он ушел.

– По воде?

– По воде. И тут сам себя схоронил.

У Коли вдруг слезы на глазах, щиплются и жгутся. Он их смахнул и говорит:

– Как звали его, неведомо, мученика за веру отеческую.

– Ведомо, – сказала тут бродяжка.

– Как ведомо? – спросил Коля в изумлении.

– Так он Егору во сне назвался. Иоанном, говорит, нарекли. В печали и тяготе позови, говорит, приду невидимым образом.

А Коля опять простор в душе почувствовал да на руки монаха смотрит, чего он там держит.

– Вроде шнурок, – говорит.

Потянул за шнурок, а из сухой ладони камешек вынырнул с дыркой посредине. Коля на него глядит и зрению не верит. Талисман родовой, что матушка ему на шею некогда повесила, перед носом у него на шнурке качается.

– Что это? – спрашивает бродяжка.

А Коля камешек в кулаке зажал и глаза зажмурил.

– Это, – говорит, – судьба моя.

И на шею его повесил. Хоть в руке камешек невесомый и сам с яйцо перепелкино, а как на грудь лег, так и придавил Колю к месту.

– Теперь, – говорит, – мне отсюда некуда идти.

Наверху в это время битва продолжалась. Башка, Студень и Аншлаг оборону прочно скрепили, лихие головы близко к ним забраться не могли, да их теперь меньше осталось. Опять передышку взяли, а Башка припасы проверил, совсем их мало уже. Аншлаг к нему перебежал и к стене привалился, мокры от росы и вовсю расхристанный.

– Что, атаман, – говорит, – костями ляжем? У меня патронов одна коробка.

– У меня того меньше, – отвечает Башка. – Студень живой?

– Живой был. А из города-то должны услышать?

– Должны. Только нам все равно конец. В подвалах прятаться бестолку.

– Из тюрьмы на пенсию, – гыкнул Аншлаг. – Попрощаемся, атаман?

– Попрощаемся, – говорит Башка.

Вот они руки сцепили, обнялись и разошлись.

– А может, еще встретимся, – обернулся Аншлаг.

И со Студнем он тоже попрощался, а тот сказал:

– Если живой останусь, на воде научусь ходить, чтоб по-настоящему и без липы. Непременно научусь.

Аншлаг смеется:

– Замороченный-скособоченный. Когда научишься, меня позови, вместе по нашему озеру гулять будем.

Отмахнул рукой и к своей бойнице вернулся. Скоро бой обновился, лихие головы, вконец разозлившись, напролом полезли. Внизу у них еще машина прибавилась, тяжелые снаряды доставила. И стали лупить по-всякому, стену бомбами обваливать. Аншлаг себе позицию в старой сторожевой башне устроил, вполовину обломанной, а передняя стенка так вовсе ему по пояс была.

Расстрелял он половину коробки и думает, как бы ему патроны растянуть на подольше. А тут снаряд аккуратно в башню влетел, все вокруг вспучилось да разлетелось, и Аншлаг сквозь землю провалился. В голове у него мутно сделалось, а потом разъяснение настало, но не так чтобы до конца. Стоит на четвереньках и землей плюется, головой мотает. Ружья нигде нет, света не видно, а грохочет сверху. Глянул Аншлаг, а там дыра, да вылезать в нее совсем не хочется, в голове все бултыхается. Он на ноги встал и пошел куда-то, куда дорога была. Стенки по бокам руками держит, а они вроде кирпичные. Что такое, думает, не было тут такого подвала, самолично все проверил и обстучал на предмет клада.

А подвал длинный тянется, Аншлаг задыхаться начал, и мозги еще на место не встали, барахтаются. Опять у него помутилось, а вдруг лбом стукнулся, и прояснело чуть. Он рукой преграду обшарил и решил, что деревянная, только запертая с какой ни то стороны. Тут Аншлаг испугался, что его не выпустят и останется здесь замурованным. Он стал колотиться в дверь и орать на все лады. Башмаком по ней, кулаками долбит и благим матом ревет, а голове от этого совсем плохо, помирает у Аншлага голова и на ясный свет просится.

L

Бродяжка за Колю, который судьбу нашел, обрадовалась и говорит:

– А лестница тут дальше идет, надо поглядеть.

И сама первая пошла со свечкой, мимо монаха протиснувшись. Коля за ней встал, тяжел у него камешек на шее, прямо-таки сгибает, но идти можно. Тут они услышали, как долбит кто-то и вроде голос из-под земли ревет. Бродяжка прянула и в Колю ткнулась, а он ее сдвинул за себя и вперед пошел по ступеням.

– Духам безобразящим тут не место, – говорит, – кто ж это?

А бродяжка вдруг смеется:

– Тот, кто ищет клад.

Лестница кончилась, и они очутились в глухом закутье. Тут гроханье сильнее, совсем рядом. Бродяжка свечку выше подняла и ахнула, а Коля чуть было по матушке не сказал от сотрясения чувств. Вокруг старинные доски с ликами предстали, большие и малые, вскладчину и в особицу, а между ними разное церковное для служб, ларцы-ковчеги, кресты и оклады, ткани расшитые. Все вперемешку, а будто и в порядке чинном сложено. Да в стене напротив дверка дубовая, и в нее колотятся.

Коля засов отодвинул, тут на него Аншлаг выпал, очумевши и на половине рева. А Коля ему рот ладонью прижал и говорит:

– Не шуми, недоросль.

Аншлаг озирается в страшном удивлении, дышит жадно и головой для ясности встрясывает, мозги на место ставит.

– Это чего, музейный склад? – таращится. – А меня снарядом жахнуло и под башню закатало.

Бродяжка его за руку взяла и наверх по лестнице повела, а не то он головой бы совсем съехал от сильного впечатления. А как мимо монаха проходили, Аншлаг перепугался и наверх с криком убежал. Узнал старичка, который первым стену клал. Бродяжка его возле церкви отыскала, а Коля внизу с монахом остался, трезвение производить по-благочинному.

Здесь Аншлаг от бродяжки снова отбился и к воротам идет, гласит радостно:

– Мы клад нашли, атаман, самый настоящий!

Башка на миг голову от сражения отвернул, сказал через зубы:

– Кто ищет, тот найдет.

А как отвлекся, так перед ним разбойное рыло возникло. Ощерилось злорадно и стало убивать Башку. А только не успело. Между ними третий явился, Башку за руку взял и назад отодвинул, а сам впереди встал. Вся расстрельная порция ему досталась, да ничем не повредила.

Разбойное рыло в ужасти отступило и в кусты укатилось. А монах руку Башки отпустил и без оглядки с холма вниз пошел. Лихие головы в него постреляли сначала, а потом бросили и вслед ему смотрели, устрашась. Монах к озеру спустился – и вроде шел медленно, а у берега скоро оказался.

Аншлаг к Башке подбежал, и бродяжка рядом встала, а за ними Студень приковылял, утомившись войну вести. Все на монаха, как один, глядят. Вот он на воду ступил и пошел прямо по дивному озеру, аки посуху, чуть поверхность колышет.

Башка в сотрясении пукалку свою автоматную кинул и за ним рванулся. Бегом до берега добежал и по воде помчался, будто полетел, а только через пять метров бултыхнулся и стал тонуть. Забыл, верно, как плавать.

Студень ему на выручку бросился, сам сраженный и будто кипятком ошпаренный. Тут уже мигалки запиликали, и от машин возле холма сразу тесно стало, а лихим головам обидно. Милиционерия повыпригивала и всех разбойным рылом в землю положила. Студень Башку на берег вытянул, и на них тоже кандалы нацепили. А только здесь снова у всех головы посрывало.

Монах посреди озера шел, и ему навстречу из воды город встал, лучезарный и на солнце золотом сияющий. Воздвиглись у всех на виду шатры цветные, маковки резные, купола огневые, красой неописанной на все стороны расхвалились и стоят, глазам радость несут. Перед монахом ворота городские раскрылись, и вошел туда, пропал из зрения.

Милиционерия, рты раскрывши, на диво глядит, лихие головы землю жуют, Студень с Башкой свое переживают. А тут еще к холму три богатыря подходят, с богатырского сна пробудившись.

Первым на поляне Никитушка глаза продрал после ночных трудов, да Ерему растолкал, а Афоню они уж вдвоем на ноги подымали сильными приложениями.

– Что за комары мне на ухо звенят? – прозевался наконец Афоня.

Ерема ему отвечает:

– Стреляют.

Афоня прислушался и говорит:

– Ну и пусть себе стреляют, не богатырское это дело, пальба бестолковая.

– Надо бы посмотреть, а вдруг сгодимся, – отвечает Ерема.

– Как будто у монастыря шумят, – тревожится Никитушка.

– А завтрак?! – сдосадовал Афоня. – Я на пустое брюхо с супостатами не воюю.

– Твоя сила не в брюхе, – напомнил ему Ерема.

За таким разговором из лесу вышли и к монастырскому холму в обход озера направление взяли.

– Откуда там стена вокруг взялась? – присматривается Никитушка и богатырей торопит.

А все равно к делу не поспели, только к шапочному разбору, да главное все же не пропустили. Как дивный город из воды встал, залюбовались им, а к монастырю пришли, тут краса неописанная попрощалась и скоро совсем в озере скрылась, как не было ее. А все же была. Милиционерия в таком явлении врать не станет, разбойные рыла подавно. Все ее видели, у кого глаза на месте, и никто не умолчал, у кого язык от изумления не проглотился.

Богатыри побоище оглядели, разложенные по земле рыла обозрели, мертвых и поврежденных пересчитали. А раненых по докторским мигалкам уже расфасовывали и отвозили.

– Что за дела тут лихие? – спрашивают богатыри.

– А вы кто такие будете? – им говорят. – Документы свои объявите.

А сами на Афоню хмурятся, больно здоров человечище, вдесятером его не уложить.

– Да мы люди мирные, – говорит Ерема, – мимо проходили, дивом на озере любовались.

– Мы тоже любовались, – отвечает ему главный милицейский начальник, да не такой главный, как Иван Сидорыч был, помельче. – А только бумага у нас есть, чтоб взять под арест двух верзил и одного недоросля, подсобников бритых голов, потому как оные подсобники перекачку особо опасным образом ночью разнесли и заморским служащим урон сделали.

– А вот пусть они свою заморскую службу и несут у себя за морем, – ворчит Афоня.

– Да разве у нас головы бриты? – добродушествует Ерема. – Мы только бороду бреем.

– Вижу, вы птицы не простые, – задумчиво молвил тут милицейский начальник, к особому значку у Еремы на груди глаза устремивши, и спрашивает с надеждой: – А может, сами в отделение пройдете?

– Да нет уж, – говорит Ерема, – у нас еще дел по горло, вы как-нибудь сами разберитесь со своими бумагами.

А Никитушка, на Студня и Башку уставимшись, спрашивает:

– За что в кандалы попали?

Студень на монастырь вверх кивнул:

– За это самое. – И вздохнул: – Стену жалко, порушили.

– Они? – показал Никитушка на разбойные рыла.

– Они, – отвечает Студень.

– А стена ваша?

– Наша.

– Как это вам взбрело? – удивился попович.

– А про Черного монаха слыхал?

– Слыхал.

– Тогда чего глупости спрашиваешь?

– Да это я так. Оружие-то у вас откуда?

– Оттуда, – говорит Студень, – чего пристал, как банный лист. Нас теперь надолго в тюрьму засадят, дай воздухом надышаться.

Вдруг милиционерия сверху кричит:

– Тут еще один. С контузией. И ловушки на растяжках, саперов надо.

Аншлага, тоже в кандалах, к ним прибавили. А он ошалевший и головой мотает:

– Там клад, атаман! Монах его сторожит, а сам мертвый, как мумия. Только не внятно мне, отчего их двое?

– Мощи нашли? – всплеснулся Никитушка.

– Один он, – говорит Студень. – Больше не будет здесь сторожить.

Тут возле них появилась бродяжка, села рядом и опять загрустила. А кандалы на нее не надели, будто во внимание не приняли.

– Это кто? – спрашивает Никитушка, а сам смотрит любопытно.

– Бродяжная она, – сказал Студень, чтоб не выдавать ее.

– А клад теперь кому пойдет? – волнуется Аншлаг.

Бродяжка ему говорит:

– Клад теперь с тобой, как дивный город на дне озера.

Аншлаг на нее выставился и замолк в недоразумениях.

– А он чего все молчит, – Никитушка на Башку кивнул, – и сам не в своей посуде будто?

– Ему Черный монах такое настроение сделал, – ответил Студень и больше ничего не стал прояснять, чтоб Башку от переживаний не тревожить. Сказал только: – А из тюрьмы вернусь, сюда приду и посмотрю, как тут все станет.

LI

В эту пору еще одна заморская марка у холма посреди милиционерии остановилась, и оттуда сам Горыныч возник, во всей проспектабельности, а в какой ипостаси, неведомо. Обстановку расценил, на бывших бритых голов особо глазом повел, потом интересуется с поднятой бровью:

– Отчего охраной порядка не милиционерия занята, а частные лица? – и на разложенных по земле кивает.

А главный милицейский начальник говорит, обидемшись:

– Это не частные лица, а разбойные рыла, и от такой охраны порядка у нас зубы болят.

– Мне не ведома их разбойность, – отвечает Горыныч, – а вот эти трое – из банды бритых голов и здешние руины себе присвоили против закона.

– Это мы разберемся, – говорит милицейский начальник, а сам на Горыныча с нелицеприязнью смотрит и рад бы его самого ущучить, да мелкий чин не особенно позволяет.

– Известно, как вы разбираетесь, – заявляет Горыныч, – невиновных в кутузку закатываете, а потом кости сгорелые оттуда достаете.

С милицейского начальника от гневности аж фуражка слетела:

– За такое клеветное распространение я могу особые меры принять! – говорит.

– На бумажке прими свои меры и подотрись, – грубит Горыныч и обратно в машину лезет, потому как видит, что бесполезно ему тут быть и милиционерия нелюбезно настроена. А все потому, думает, что Кондрат Кузьмич в других средствах против него ослабел и усиливаться решил через милицейскую неприветливость. А то еще глубоко дознаваться начнут и вовсе подкопаются под него. Такая тут Горынычу неприятность открылась.

А только развить отступление он не успел, оттого как озеро вдруг забурлило и явило из себя доисторическую монстру. Голова на длинной шее плыла к берегу и, видно, торопилась страшно, подвывала внутриутробно. Милиционерия вмиг по сторонам раздалась, а за ними разбойные рыла с земли повскакали. Главный же начальник с места не тронулся, пистолю вынул и в монстру решительно прицелился. Но тут его Ерема и Афоня с пути отодвинули, а с ними Никитушка, и встали втроем против доисторической скотины.

А скотина себя конфузно повела. В неглубокое совсем место выплыла, а все только одна голова на шее торчит, тулова под ней не видать. Вот она на мели застряла и тянет страшную морду к Горынычу, челюстью клацает. Чуть голову ему не отгрызла, да Горыныч увернулся. Тут Афоня плечи расправил и морду скотине кулаком отбил. А она треснула и пополам развалилась, какие-то тряпочки на ней обвисли и железочки повыскакивали. Афоня охнул от странного действия, а в брюхе монстры отверстие открылось, и из него вылезло жалкое что-то.

– Вот так природное явление, – заусмехался Ерема. – Это кто ж такой?

– Пугало огородное, – бурчит Никитушка.

А пугало знатное – весь в струпьях и гнилых язвах, страх глядеть. На колени повалился и как взвоет:

– Не могу больше монстрой быть! – А вдруг к Горынычу кинулся и на нем обвис. – Сжалуйтесь, Захар Горыныч, не оставьте в беде погибать! Совсем проклятое озеро истерзало.

Горыныч его с себя содрал, рыло искривив от брезганья, и говорит:

– Какой я тебе Захар Горыныч, знать ничего не знаю.

А Студень под бок Аншлага толкнул:

– Не задалась у Вождя политика, – говорит.

Милицейский начальник очень таким разворотом заинтересовался и велел на обоих тут же кандалы нацепить, потому как за поимку доисторической монстры и ее владельца ему мелкий чин теперь должны были в повышение произвести. Горыныч, конечно, даваться не хотел и грозился всяко, но его слушать не стали, а уломали по-быстрому, со всем уважением и в машину затолкали. Тут и всех остальных разбойных рыл погрузили да увезли, а Башку, Студня и Аншлага отдельно от всех, с особой честью запаковали.

Остались у озера три богатыря, милицейский начальник да в запасе у него сколько-то людей для полюбовного соглашения.

– Что ж мне с вами делать? – вздыхает начальник. – Отпустить нельзя и посадить тоже. Небось каталажку мне разнесете, а она одна в городе осталась.

– Непременно разнесем, – кивает Афоня.

– Нам сидеть никак нельзя, – говорит Никитушка, – у нас дела важные для отечественного интереса.

– А у меня, – отвечает начальник, – дела государственного интереса.

Так бы им противоречить друг другу до самой ночи, если б тут не прибыли к монастырскому холму три заморских богатыря в добром здравии. Только у двух нашлепки на лбу, и у третьего шишка, а так в целости и сохранности. С ними грузовая драндулетка притащилась, а в ней приспособления разные для подземного копательства и взрывательства.