Гулять по воде Иртенина Наталья

XXXVIII

Стоит Башка, ровно памятник Кушкину, голову на грудь надвинул и дорогу им с фонарем заступает.

– Это что за неясное явление и мимолетное видение? – спрашивает. – Нам гостей не надобно.

– Это не видение, – говорит ему Студень и руками машет от волнения. – Это она шифровальню на стенах малевала. – Тут он себя по лбу стукнул и спрашивает бродяжку: – И Черного монаха ты, выходит, нарисовала?

Она плечами весело жмет:

– Выходит.

– И эта туда же, – скрипит Башка зубами. – Опять этот Черный монах. – И Студню говорит: – Ты иди на свой матрас. А ты, – бродяжке, – уходи отсюда. Тут женщинам нет места.

– Раньше, может, и не было, – отвечает она задиристо и косицами взмахивает, – когда монастырь монахами обживался. А теперь я тут останусь.

– Она бродяжная, – объясняет Студень, – живет нигде. Пусти ее, – просит.

А бродяжка сама за себя постоять могла. Огляделась по-хозяйски и заявляет:

– Тут как раз нужна женская рука, а в разбойных шайках тоже женщины бывают, некоторые даже в атаманшах.

Башка на Студня мрачно поглядел и глазами много чего наобещал.

– Ничего такого я ей не говорил, – клянется Студень. – Она сама. Ты откуда знаешь? – спрашивает ее.

– Ничего я про вас не знаю, – отвечает бродяжка, – а только если вы тут живете и от всех прячетесь, значит, вы шайка.

– А может, мы монахи? – говорит Студень.

Она смеется.

– Не похожи.

– Мы не монахи, а душегубы, – сказал тут Башка, – потому беги отсюда скорее, пока не испугалась. Да не думай в милицию идти, а не то сама знаешь чего.

– Вот еще глупость, – она отвечает, – никуда я отсюда не пойду.

И, Башку миновав, направилась в мшистую церковь без крыши. Там в уголке пристроилась, камешки с пола в сторону смела и прикорнула, а торбочку под голову положила.

Башка рукой махнул и в подвалы ушел. А Студень одеяло со своего матраса схватил, булку из пакета стащил и отнес все бродяжке. Она булку съела, водой запила, одеялом закрылась и заснула, а во сне улыбалась.

После Студень предъявил Башке и Аншлагу надувательские башмаки-водоступы, и стали все трое над этим думать. Башка говорит:

– Чего тут долго рассоливать, шамбалайца такого-сякого надо на чистую воду вывести, а как он есть бессмысленное рыло, то и сделать по соответствию. Только следующего выступления дождаться, небось еще себе такие башмаки сделает.

На том и решили да спать разошлись.

Ночью Студню опять тот сон приснился, да такой страшный, что наутро он с матраса подскочил и, никому не сказавши, в город убежал. Башка, пока Студня не было, опять к бродяжке приступил, чтоб уходила прочь и не мешалась им. Только она его не слушала, а все по хозяйству женской рукой переделала что надо. Перестирала, перемыла, два мешка мусора на костре сожгла, потом Аншлагу велела сесть и длинные волосья ему обкорнала. А Башка от нее вывернулся и не стал стричься.

К вечеру Студень обратно прибежал, запыхался и сразу в крик истерический пустился, чуть по земле не катается. Еле дознались от него, в чем причина. А он, говорит, во сне видел того, со стесанной будто мордой, и будто бы тот Студня почти сцапал и лицо с него сам пытался снять, а Черного монаха-то и не было на помощь. Вот Студень и перепугался да как ошпаренный побежал куда глаза глядят. Полдня незнамо где бегал, а вдруг в лавку какую ни то зашел, чем торгуют, не разглядел, только продавца хорошо рассмотрел.

– Это он! – кричит. – Тот, со стесанной мордой, я его сразу узнал. И он меня тоже. Теперь мне конец будет!

Бродяжка его успокаивает, по голове гладит, шепчет чего-то, а он в траву повалился и лежит, будто помирать совсем собрался.

– Ну хватит, – говорит ему Башка, – пузыри пускать. Завтра пойдем в ту лавку, а там посмотрим, что это за морда такая страшная. А если не страшная, то я тебя прикладным средством живо вылечу от припадков.

Бродяжка всю ночь со Студнем, как с малым дитем, просидела, сон его стерегла, и наутро он в себя полностью пришел, даже в страшную лавку не упирался идти.

Отправились вдвоем – он и Башка. По улицам в приблизительном месте поплутали и наконец отыскали что нужно. Название над дверью висело – «Лавка ужасов». Башка, прочитав, ухмыльнулся, а Студень белый стал, как чистая простынь. В витрине лавки разные страсти выставлены: резиновые маски страшилищ, тыква с мордой вырезанной, череп оскалистый, еще древняя пыточная машинка.

Башка Студня в спину толкнул и сам дверь открыл. Вошли в лавку, там никого нет, а по полкам товар разложен. Повертели головами, пощупали всяческие страсти и ужасти, Башка резиновую морду взял и разглядывает. А только хотел на себе померить, явился продавец. Лицом, правда, невыразительный, как резиновый, а сам обыкновенный и смотрит скушно. Башка Студня в бок усиленно пихнул и шепчет:

– Как это ты его узнал, если у него рыло самое обычное и никакое не стесанное?

А Студень в ответ шепчет:

– Это он чужое рыло напялил, а так у него нет никакого.

Тут продавец к ним повернулся и спрашивает несмазанным голосом:

– Что интересует вас?

А сам на Студня глядит и из скушного вдруг цепким стал. Студень за спину Башке спрятался и молчит.

– Нам просто посмотреть, – говорит Башка и Студня локтем опять толкает.

– Смотрите, – сказал продавец и отвернулся.

– Видел, как он в меня глазами вцепился? – шепчет Студень.

– Слабонервных интересней пугать, – тихо смеется Башка. – А это у него работа такая, ужасами пугать.

Но Студень ему не поверил.

Башка монстру резиновую в корзину бросил и стал дальше там копаться, среди пугал разных. Вытаскивает по одной, полюбуется и обратно кидает. А вдруг достал не пойми что – резина не резина, на страшилище не похоже, а будто скальп с лица, чуть затвердевший. Заглянули внутрь, а там будто кровь подсохла. И тут у них на глазах в маске волдырь на щеке вырос да сразу коричневый стал. Студень рот зажал и вмиг на улице оказался, а Башка к продавцу ошалевши обернулся, руку подальше от себя вытянул и спрашивает:

– Что это?

Продавец, вроде смутившись, отобрал у него непонятную штуку и под кассу спрятал.

– Это, – говорит, – случайно с готовым товаром попало. Сырье полуфабрикатное, из него монстры в процессе получаются.

– Сами собой получаются? – недоверчиво спрашивает Башка.

– Новая технология, – разводит руками продавец, – у нас все самое современное.

И смотрит опять скушно.

Башка подумал, что еще спросить, да не придумал и ушел из лавки. На улице Студня отыскал, тот в обнимку с деревом стоял от слабости, и говорит:

– Эх ты, современной технологии испугался.

А Студень от дерева отлип и отвечает дрожащим голосом:

– Это чье-то лицо было.

– Ага, рыло монстра, – смеется Башка, – полуфабрикатное. Это же лавка ужасов, здесь на таких специальных пугательных эффектах зарабатывают и репутацию себе делают. А тебе нервы лечить надо, не то совсем заболеешь.

И пошли обратно в монастырь – Башка впереди идет, свищет, Студень, вконец из толку выбитый, позади плетется.

XXXIX

В монастыре Башка рассказал всем про лавку ужасов, Студня на смех поднял да обговорил, что завтра на дело идут и чтоб без никаких больше пузырей. Аншлаг тоже кривляться стал, изображал резиновых пугал. А бродяжка Студня жалела и отстаивала.

– Вы, – говорит, – толстошкурые, а у него чувствительность тонкая и самое незаметное видит.

И опять ночью ему сон сторожила.

А только наутро у Башки никакой жалости к тонкой чувствительности не было. Студень на дело снова идти не хотел да за это по шее сразу получил и нос об пол раскровянил, упавши. Башка ему говорит, кулак размяв:

– Сам не пойдешь, я ее вместо тебя возьму, – на бродяжку кивает, – и к душегубству приставлю.

Бродяжка в угол зажалась от таких слов и головой мотает, глазами распахнулась во всю ширь. Тут Студень кровь утер, встал и отвечает:

– Не надо ее, я сам пойду.

Так и ушли втроем и дело разбойное в городе спроворили: магазин взяли, охрану опять подстрелили, да сами еле отбились и по дороге задавили кого-то. Машину потом бросили и пешком в монастырь вернулись, ошалевшие, раздухаристые, а Студень темный, как туча, и тоже злой. Добычу в подвал сбросили, попировали, а вдруг заметили, что бродяжки нет и торбочки ее не видно нигде.

– Убралась и ладно, – сказал на это Башка.

– А в милицию если пойдет? – говорит Аншлаг.

– Не пойдет, – отвечает Башка. – Малахольная потому.

Только Студень ничего не сказал и молча спать пошел, да ночью сон опять видел страшный. Будто идут по улице рядами люди со стесанными лицами – вместо головы у каждого кочерыжка, а командуют ими резиновые пугала и кнутом подстегивают. От такого сна Студень снова подскочил и бежать собрался, а только передумал, взял водоходные башмаки и пошел на озеро. Там целый день бултыхался кверху ногами, а все же к вечеру прочно на подушках встал и заскользил по воде, не падая. И про монстру доисторическую забыл, так гулянье по воде захватило. А доисторическая монстра сама на него из-под воды в оптический прицел глядела и про себя возмущалась, да показаться не смела, потому как опасалась, что бывшие бритые головы на нее охоту откроют. А как монстра больше никого на обед не пробовала, то и рассчитывала на снисхождение кудеярцев, которые ее, может, убивать не станут, а будут охранять как редкое явление природы. От бритых же голов и крамольных налетчиков такой милости точно не жди.

Студень, по воде в башмаках нагулявшись, пришел в монастырь утихомиренный и чувствами разными переполненный. Да тут еще сильнее обрадовался – бродяжка вернулась и снова хозяйничать женской рукой принялась, а душегубство их ни словом не помянула. И Башка не так чтобы сильно ее прочь гнал, свыкся уже. А Аншлаг Студню завидовать стал, что у него такой ночной сторож появился, и от того дурошлепствовал сильнее обычного, срамотой всякой разражался и чуть по уху за это не схлопотал.

Рано утром бродяжка к себе в мшистую церковь перебралась, а там Аншлаг ее, как тать в ночи, подкараулил – зажал и повалить хотел. Она лягаться стала, кричать.

– Да не ори же ты, – пыхтит Аншлаг и рот ей закрывает, а сам ополоумевши.

Тут в церковь влетел с воплем Студень и с размаху бьет его по уху, от бродяжки отдирает. А за ним вбегает Башка и лупит Аншлага кулаком по другому уху. Бродяжка в стороне слезами молча залилась.

– Сдурел? – кричит Студень и наскакивает.

– Это вы сдуремши, – бубнит Аншлаг и за ухи держится, – я теперь оглохнуть могу от таких подарков.

– Это не подарки, – говорит Башка, – а твое заработанное. Чтоб запомнил: мы своих не трогаем.

Аншлаг на бродяжку невесело поглядел, спрашивает:

– Ну чего ревешь?

А она хлипнула носом и говорит:

– Ушей твоих жалко.

И правда, уши у него разбухли, как две котлеты стали.

Первым Башка засмеялся, за ним бродяжка улыбнулась. Студень подхватил, а последним Аншлаг заухмылялся и развеселился. Тем и помирились, и каждый своим делом занялся.

А вдруг слышат – Башка всех к берегу созывает. Прибежали, видят – стоит на спуске холма гора кирпичей, ровно сложенная, а кирпичи старинные, огромные, от времени темные, хоть были когда-то белые.

– Это кому? – спрашивает Аншлаг.

– Строить чего-то будут? – гадает Студень.

– Нет, – говорит Башка, самый умный, – из такого кирпича теперь не строят. Это что-то другое.

А потом на монастырь позади поглядел, на стену недопостроенную и добавил:

– Это как раз монастырский кирпич, его раньше отсюда выламывали на постройки.

– А теперь обратно принесли, – живо сказал Студень. – Если это не Черный монах, то не знаю, кто еще.

– Стену опять строить будет, – говорит Аншлаг. – Как появится, я у него точнее про клад здешний вызнаю.

– Он не появится, – озлился тут Башка. – Он же кирпичи из воздуха брал, а это, – пинает гору, – не для него, а для нас.

– Он хочет, чтобы мы тут все строили? – задохнулся Студень в изумленности.

– Он-то хочет, – говорит мрачный Башка, – а я вот не хочу.

И пошел наверх, в монастырь. Аншлаг со Студнем друг на дружку погляделись, гору глазом померили и вздохнули. Потом Аншлаг говорит, ухо отбитое почесывая:

– А мне надо клад разыскивать. Да вообще не умею кирпичи класть.

И тоже ушел следом за Башкой. Тогда Студень к бродяжке обернулся и глазами спрашивает. А она ему совсем про другое отвечает:

– Тот, со стесанной будто мордой, еще к тебе будет приходить. Он совсем близко к тебе стоит теперь.

Студень побелел и говорит:

– Зачем ему мое лицо?

– Ему не лицо отдают, – объясняет бродяжка, – ему душу отдают. А ты не отдавай, ты борись с ним.

– А Черный монах?

– Он тоже близко, – говорит, – а помочь может только тому, кто сам борется.

Будто и невпопад, а получилось, ответила Студню бродяжка. Он обошел гору кругом, поплевал на ладони и взял с самого верха первый тяжелый кирпич.

И стал Студень строить монастырскую стену.

Бродяжка ему помогала, подтаскивала кирпичи, раствор мешала, а цемент и все остальное купили в городе, да еще книжку подсобную для строительства. Оттуда все вычитывали и по написанному делали. На берегу что ни день, то новая гора кирпичей вскакивала, и радовались ей, как малые дети. А Башка все ходил вокруг и чего-то себе на уме замышлял да высчитывал. Только Студня на лихое дело больше не приглашал, а сам за двоих одержимо войну вел.

Но один раз все-таки снова вместе собрались и против хитрого шамбалайца втроем выступили. А шамбалаец, видать, новые надувательские башмаки себе справил и в другой раз жертвующую публику к озеру позвал для показа истинного на воде хождения. Опять темноты дождался и в прожекторных фонарях вышел на середину озера. На том берегу ахи, вздохи и разные удивления, а на этом, монастырском, бродяжка в последний раз крепко троим наказала шамбалайца жизни не лишать, только башмаки с него снять.

Вот они в воду зашли и поплыли скрытным манером, а там шамбалайца, совсем распетушившегося и кренделя выделывающего, настигли. Он звука издать не успел, под колени его подсекли и по лбу ударили, чтоб не бултыхался с испугу. Да неудачно так получилось, шамбалаец от удара совсем дышать перестал.

– Чем ты его? – спросил Башка у Аншлага.

А тот руку показывает – на пальцах железячка малая сидит.

– А чего он такой дохлый, – удивляется, – я этой железячкой комаров на себе бью.

Да делать нечего, вокруг фонари уже вовсю рыщут, потерянного шамбалайца отыскивают, и народ на зрительских местах заволновался. Бросили его, башмаки стаскивать не стали и поплыли назад.

А шамбалайца наутро спасательный катер разыскал – он кверх ногами плавал, одни надувательские подушки над водой торчали. Среди жертвующей публики после этого скандальность великая разразилась, всё требовали свои пожертвования обратно. Да уже не с кого взять было.

XL

Еремей Коснятин все старые брошенные постройки из монастырского кирпича в Кудеяре разобрал, где велено было, кирпич сложил, руки отряхнул и стал думать, куда силу молодеческую дальше приспособить. Войны никакой в государстве теперь вроде не было, а иноземный супротивник пока мирно зуб точил и мелкими пакостями досаждал, но это богатырского вмешательства не требовало. А вот в родном Кудеяре дела странные да беспокойные творились, и чем дальше, тем разительнее. Лихие головы без удержу безобразничали, в дивном озере откуда ни возьмись доисторическая скотина завелась, а по самому озеру заморские проповедники коварно расхаживали и народ темнили. Да еще иноземные богатыри в перекачке засели, звездами пятиконечными обгородились и на дивное озеро покушаются, а воду из него портят.

Тут бы богатырская сила и сгодилась. А только одному со всем разнообразием не справиться, компания нужна. Вот Ерема вспомнил из былин, что богатырей должно быть трое, никак не меньше, вырезал дубинку из дерева, к ремню подвесил и пошел искать себе товарищей под стать.

Долго ли ходил, не знаем, а всюду, где был, спрашивал, не живет ли поблизости богатырь удалой, силой молодеческой прославленный, а не то ловкостью или сметкостью. И везде ему отвечали, что не видели таких и не знают. А в иных местах разговаривать не хотели, двери-окна закрывали перед носом и оттуда бурчали, что удалыми лихачами Кудеяр полнится, только выйди на улицу – ловко обдерут до нитки да сметко прирежут средь бела дня.

Совсем Ерема руки было опустил, голову печально повесил, оттого что оскудела земля русская богатырями, и на лавочку сел. А тут видит – лежит на траве возле клумбы могучий человечище в посконных штанах и рубахе навылет, раскинулся на все четыре стороны и удалым молодеческим храпом кусты колышет. Почесал Ерема в бороде обритой, усмехнулся да запустил в спящего мелким камушком, по лбу попал. А тот не шел охнется, храпит громче прежнего. Взял Ерема камень побольше, с яйцо куриное, им бросил, в могучую грудь угодил. А человечище только рукой отмахнул и на бок перевернулся. Удивился тут Ерема, выдернул из клумбы булыжник покрупней, с кирпич размером, и на молодца спящего уронил.

С третьего раза подействовало. Человечище пробудился, сел, глаза протер и спрашивает зычным голосом:

– Что за мухи надоедливые мне тут спать не дают?

А Ерема перед ним встал, булыжником в руке играет и говорит:

– Коли этот камушек тебе мухой показался, чем тебе вот этот представится? – и кивает на глыбу обтесанную, на которой памятник соратникам Яков Львовича стоит, солнце ясное застит.

– Этот? – зевает человечище. – Был бы я в силе, поднял бы его одной рукой и в другую перебросил.

– А теперь разве не в силе? – изумляется Ерема, головой качает. – Отчего бы это такое?

– Оттого это такое, – объясняет человечище и снова зевает, – что сила моя от земли берется, а только ослабела чтой-то нынче земля, не дает совсем силу. Выспаться вот даже никак не могу.

Нахмурил тут Ерема брови и говорит:

– Ой ли ослабела? Не поверю я тебе, человечище. Бока отлеживать посредь дня ты горазд, как погляжу. На-ко, камешек, – бросил ему на колени булыжник, – подбрось повыше, а я посмотрю.

Поднялся могучий молодец, и ростом на голову выше Еремея оказался, а в плечах двойная сажень. Штаны посконные подтянул, зевнул во всю ширь да лениво запулил камень в небо. А тот немного полетал средь облаков, ворону спугнул и обратно вернулся, прямиком на соратников Яков Львовича упал, повредил кого-то.

– И впрямь слабовато будет, – сказал в укор Ерема, подобрал камень и сам к птицам его отправил.

Долго они стояли с задранными головами, а камня след в небе совсем простыл, не видать ни точки малой.

– Эка ты его в космос послал, – говорит человечище и посрамленно в затылке чешет. – Да и дед мой еще так мог, самолеты вражьи в войну сбивал, а уже папаша слабее был, всего только уток перелетных с неба снимал на ужин.

А тут камень, Еремой запущенный, возвернулся и обрушил совсем кого-то от соратников Яков Львовича. Сразу вокруг толпа малая собралась, стали гадать про метеорит и среди обломков его искать.

– Вот так, – сказал Ерема. – А ты, значит, и того не умеешь, и от праотцов своих одну похвальбу имеешь.

– Не одну похвальбу, – заспорил человечище, обидемшись, – а завещание имею от родителя. В том завещании мне папаша наказывал от земли не отрываться, чтобы силу от нее брать. Этот наказ у нас в роду испокон веку передавался, а только родитель мой сам от земли оторвался и меня неправильно научил. Не дает земля силу, уж сколько на ней лежу, не отрываюсь. А умные люди говорили – от прогресса это. Только не пойму, что за хворь такая, этот прогресс, и где она помещается? В организме али, может, в земле?

– Вот оно как, – говорит решительно Ерема, – понятно мне теперь, что это за хворь и как ее лечить.

– Надоумь, – взмолился тут человечище, – опротивело мне в слабости валяться, хочется силушкой вволю натешиться.

– Уж надоумлю, – отвечает Ерема, – а только ты мне дай обет, что пойдешь со мной после в богатырский поход против супостатского дела, за славу отеческую.

– Это уж беспременно, – пообещал человечище, – мне бы только силы набраться, а там всех супостатов покрошу в мелочь. А только где их взять, супостатов?

– Найдем, – кивает Ерема, – и силу праотцов тебе вернем. Как звать тебя, человечище?

– Афоней кличут, по фамильному прозванию Селянин.

– Ну вот что, Афанасий Селянин, – говорит Ерема, – пахать на тебе надо, прогресс-то и вылетит быстро из организма.

Почесал снова Афоня в голове, мысли провернул и спрашивает:

– А это не страшно?

– А всю жизнь на клумбе проваляться не страшно? – спросил в ответ Ерема.

Афоня посмотрел на клумбу, на клок земли, от которой силы бестолку добивался, и отвечает:

– А ну ее вовсе, клумбу эту, опостылела. Веди меня пахать.

И самое время, потому как к обваленному соратнику Яков Львовича милиция набежала, про метеорит не поверила и стала виновных доискиваться. Хоть у нас Яков Львович теперь не в почете был, а Кондрат Кузьмич все равно не велел культурное наследство выкорчевывать и строго за это взыскивал.

Ерема с Афоней промеж бестолковой колготни протиснулись и исчезли с виду, повернули туда, сюда, прошли улицей и оказались на краю Кудеяра. Тут выбрались к большой столбовой дороге и пошли искать ближнюю деревню. А как та деревня получилась не такая ближняя, то и прибыли туда не так скоро, да по пути ремни потуже затянули, чтоб пустоты в животе меньше бултыхалось.

XLI

Вот увидели они наконец деревню – дома будто грибы, из-под земли только выползшие, с листвяной прелью на шляпках, в заборах прорехи дырявые, как во рту после мордобоя, а души ни единой вокруг, только пес брешет. Да не стали никого искать и в дома стучать, сразу за дело принялись.

– А видно, колхоз был тут прежде, – догадался Ерема, – так, может, еще осталось чего ни то.

И точно, прошлись по деревне, набрели на кладбище старых машин, те развороченные стояли, ржавью покрытые, иные бесколесые и совсем раздетые. Местами и снаряжение для пахоты лежало – плуги или другое что, для незнакомого глаза необъяснимое. Насилу трактор среди всего разыскали – он в овражек закатился да зарос весь лопухами. Ерема лопухи сбил, в кабину залез и хотел машину оживить, а она не оживляется, горючего нет. И в деревне бензина точно не найти, с таким-то вымершим народонаселением.

Расстроился Афоня и говорит:

– А может, как-нибудь так, без бензину?

– Как-нибудь так можно его из оврага только вынуть, – отвечает Ерема, – а дальше тяга нужна, чтоб пахать. Вон какая целина заросшая, лет десять не пахано.

А впрямь, за околицей от деревни поле луговое расстелилось, одного края не видно, с другого – дремучий кудеярский лес едва глазу заметен. И трава по пояс колосится, ароматы издает, мошек разных кормит, человека в песенное настроение приглашает. А промеж травы елочки маленькие да пушистые красуются и березки тонкие тянутся – лес наново растет по бесхозяйственности.

Афоня поле это бескрайнее оглядел, потом на руки поплевал и трактор спереди обхватил. А Ерема из кабины спрыгнул и сзади плечом толкает. Так и вытащили – Афоня запыхамшись, Ерема – размявшись да почесавшись.

– Пойду-ка, – говорит он, – у народонаселения справку наведу про топливо. А ты здесь меня жди.

Так и разминулись. Афоня с трактором остался, Ерема по домам пошел, да долго ходил. Где вовсе не открывали, попрятались от случайного лиха, где ветер гулял, а где от всего отнекивались и за бензином далече отсылали. В одной только сараюшке адрес точнее сказали – в другой деревне надо горючку искать, а это в трех часах ходу на пеших ногах, ближе ничего нет. Ерема, не долго думая, отправился туда, а проходил попусту – не добился и там ни доброй встречи, ни приветного слова, ни капли горючего для трактора. Только в другое место, далекое, снова послали и собак обещали спустить, чтоб ходче ему туда отправиться. Может, конечно, такая неласковость по ночному уже времени в народе затесалась, а может, и кудеярская жила сказывалась. В Кудеяре у нас отродясь гостям приблудным не рады, мало ль что у них на уме. А которые гостям рады, так у них у самих много чего на уме. И так и эдак лихо выходит.

Только Ерема не стал разбирать, от каких причин его не жалуют, плюнул и обратно пошагал, а дубинку к поясу лучше приладил, чтоб в случае чего сама в руку вскакивала без замедления. К утру вернулся в первую деревню, только не нашел ни Афони, ни трактора, а вместо этого от самого овражка земля перепаханная далеко простиралась. «Вот оно как, – сказал себе Ерема, – без меня управился и горючий материал сыскал». И пошел по напаханному прямиком к другому краю поля. А увидел Афоню, только как солнце повыше встало. Идет могучий человечище, в трактор веревкой толстой впрягся и волочит его за собой, а за трактором плуг прицепной землю грызет и переворачивает.

Семьдесят семь потов с Афони за ночь сошло, и сила в нем как будто не убавлялась, а только больше становилась. По-бычьи тянет трактор, да чем дальше, тем веселей ему, а под конец вовсе песню молодеческую орать стал. Поглядел Ерема на эту забаву удалую, тоже развеселился и говорит:

– Это ты весьма интересную тягу придумал, вижу, сила в тебе прибывает. А только, может, мешает трактор?

Афоня остановился на миг, лоб посконной рубахой утер, поглядел назад да спрашивает удивленно:

– Как же мешает, если он плуг за собой везет? Несуразность говоришь. Ты ступай себе, а я пока закончу с этим полем.

Усмехнулся Ерема.

– Ну, коли так, – говорит, – пойду вздремну.

Ушел в лес с краю поля да там заснул крепко под кустом, ветками накрывшись.

Афоня же трактор до конца дотянул, последнюю полосу распахал, выпрягся и оглядел довольно землю, на дыбы поднятую. Деревню за ней и не видно было, далеко где-то осталась, а на солнце в бороздах разные червячки копошились, и пар стоял духовитый, земляной. Афоня руки расставил и ловит ими пар, между пальцами пропускает.

– Вот она, – говорит сам себе, – силушка моя, в земле спрятанная. Но теперь больше не спрячешься, знаю, как тебя найти.

И с новой песней обратно трактор поволок. А у деревни его встретило местное народонаселение, из домов изумленно повыбегшее да на невидаль глаза устремившее.

– Доброго здоровья, бабуси, – крикнул им Афоня и трактор к месту пристроил, – весело ль живете?

А бабуси, в количестве двух, веселья в себе совсем не ощущали и на Афоню тут же ругательски накинулись:

– Что это ты, фулиган такой, расхозяйничался здесь, твое, что ли, это поле, чтоб на нем песни орать да сено нам портить? А чем мы теперь корову нашу и коз питать станем?

– Так это, – задумался человечище, опешивши, – засеять можно. Овсом.

– Ишь ты какой умный, – шумят бабуси, – овсом ему засеять. Навредил нам, траву заливную сгубил, а теперь еще советы раздает, разбойник.

– Да не галдите вы так, – говорит Афоня, – будто здесь другой брошеной земли нет?

– Другая есть, – наседают бабуси, – а только нам самоуправцы не надобны и фулиганов не допустим.

Тут Афоня не утерпел и в наступление пошел.

– А чего же это, – спрашивает, – у вас деревня как вымершая стоит и земля непаханая даром пропадает?

– А кому ж, – отвечают, – пахать ее, если один мужчина на селе, и тот неженатый, да три волосины на голове остались, и с самого утра на ногах не держится? А молодые вовсе давно поразбежались, одни мы тут. Вот, может, ты бы и остался, мы бы тебя фулиганить отучили да к делу бы приставили, вон ты какой здоровый лоб.

– Эх, бабуси милые, – говорит Афоня, – не могу я остаться, мне в богатырский поход идти надо. Вот вернусь, тогда деревню вашу из мертвецов подыму, сила теперь у меня есть. А теперь я вас, бабуси, лучше развеселю, чтоб не ругались и не плакались.

Бабуси пошли и на лавочку сели, платочки подвязали, рты поджали. Афоня же в лес направился, поднатужился и свалил сколько-то штук деревьев. Подтащил их ближе к жилью, спросил у бабусей топор да стал от всего сердца мастерить забаву.

А Ерема, хоть тоже имел сон богатырский, долго под кустом разлеживать не стал, к послеобеду пробудился и в деревню пошел, Афоню кликать. А чем ближе подходил, тем сильней глаза на лоб вылезали. Да было отчего: в начале поля вдруг выросла из земли дылда – колесо громадное на подставке, торчком стояло и вертелось, а к колесу корзинки подвешены и в них старушки сидят, от страху голосят да головами вертят, на округу взирают. А внизу стоит Афоня, колесо раскручивает и старушек радостно бодрит:

– Веселей, бабуси, веселей!

– Это чего же такое? – спрашивает Ерема, чуть в себя придя и вылезшие глаза обратно поставив.

Афоня смеется во весь рот:

– Вот веселю народонаселение, а то совсем оно здесь горемычное и будто вымершее.

– Откуда же ты эту шарманку добыл? – интересуется Ерема.

– А из подсобного материала соорудил, – отвечает Афоня, – только это не шарманка, а каруселя, чертовое колесо прозывается.

– Вот оно как, – сказал Ерема, – а ты, выходит, мастер на все руки.

– Я и на руки, и на ноги, – говорит радостно Афоня, – и на глотку. Я еще петь и плясать могу, и на дудке свистеть. И жареного кабана в присест проглочу, да бочкой хмельного сидра запью.

– Про кабана и бочку хорошо сказал, – говорит Ерема и по животу себя стучит, – а где бы нам теперь это все достать?

Тут Афоня колесо стормозил и кричит старушкам:

– А что, бабуси, нет ли у вас в печи жареного кабана или чего другого для усмирения богатырского аппетита?