Подсказки пифии Сунд Эрик

Квартал Крунуберг

Вернувшись в управление, Жанетт и Хуртиг избегали обсуждать жуткие находки, сделанные в подвале у Дюрера, но объединились в молчаливом понимании того, что расследования весны и лета, вероятно, подходят к концу.

Осталось только найти Ульрику, подумала Жанетт.

– Где это может быть, по-твоему? – задумчиво спросил Хуртиг, рассматривая фотографию, которую они нашли в подвале гаража.

– Где угодно.

От полицейских Норботтена они только что узнали, что старый дом Лундстрёмов в Польсиркельне развалился; та же участь постигла домик Дюрера в Вуоллериме.

– Похоже на Норрланд, – продолжил Хуртиг, – но я видел подобные дома и в Смоланде. Ну обычная же лесная сторожка, каких в Швеции тысячи. – Он отложил фотографию и подвинул стол, провезя его ножкой по полу.

– Дай-ка, – попросила Жанетт, и Хуртиг протянул ей фотографию.

Вигго Дюрер сидел на веранде деревянного дома и смотрел прямо в камеру. Он улыбался.

Справа – окошко с задернутыми занавесками, на дальнем плане – опушка леса. Жанетт подумала, что снимок похож на любой другой отпускной снимок. Но в нем было что-то знакомое.

Она затянулась, выдохнула дым в щель открытой фрамуги и нервно пощелкала ногтем по сигарете, хотя пепла еще не было.

– По-моему, я это видела на какой-то из пленок Лундстрёма, – продолжила она, вспоминая фильмы, которые ей пришлось посмотреть в вызывающей клаустрофобию комнатушке в Государственном управлении.

Их прервали: открылась дверь, и вошел Шварц с Олундом на прицепе. Оба были насквозь мокрыми, и с “ежика” Шварца капала вода, образовавшая лужицу на полу.

– Черт, ну и дождь, – сказал Олунд, бросая мокрый плащ на свободный стул и присаживаясь на корточки.

Шварц остался стоять у стены, оглядывая кабинет.

– Ну, с чем пришли? – спросила Жанетт.

Олунд сообщил, что в наследство, оставшееся после Ханны Эстлунд, входит дарственная, из которой следует, что Ханна получила дом в поселке Онге, к югу от Арьеплуга в Лапландии.

– Но это еще не все, – продолжил Олунд. – Ханна Эстлунд, согласно дарственной, в свою очередь, оставила дом фонду Sihtunum i Diaspora для использования по усмотрению фонда – так, кажется, там написано.

– Почему мы этого не видели, когда просматривали данные о ресурсах фонда? – спросил Хуртиг.

– Вероятно, потому, что право собственности на дом еще не было оформлено. По информации из геодезического бюро, дом все еще записан на Ханну Эстлунд, но на самом деле, вероятно, используется фондом и его членами. Эстлунд каждый год пунктуально платила налог за дом, а потом Sihtunum i Diaspora возвращал ей эти деньги.

– А кто подарил дом Ханне? – Жанетт сделала стойку, чувствуя, что разгадка близко.

– А… его звали Андерс Викстрём, но он умер сколько-то лет назад, – сказал Шварц.

Жанетт обошла стол и присела на подоконник.

– Тот самый Викстрём, который принимал участие в изнасиловании Ульрики. – И она зажгла сигарету.

“Что не так со всеми этими мужиками?” – думала она, понимая, что никогда не получит ответа на свой вопрос.

– Какое отношение Андерс Викстрём имеет к Карлу Лундстрёму? – спросил Шварц.

Хуртиг объяснил какое:

– Лундстрём рассказывал, что они сняли одну из своих пленок в доме Викстрёма в Онге, и мы исходили из того, что это Онге возле Сундсвалля, потому что Викстрём жил там. Но существует еще один Онге. В Лапландии.

И тут Жанетт поняла, что показалось ей знакомым на снимке. Шторы, подумала она и схватила фотографию, найденную у Дюрера.

– Видите? – спросила она, возбужденно тыча пальцем в фотографию. – Видите окно позади Дюрера?

– Красные шторы в белый цветочек, – сообщил Олунд.

Жанетт схватила телефон и набрала номер прокурора.

– Я звоню фон Квисту, заказываю транспорт в Лапландию. Пиво, про которое мы говорили, выпьем, пока ждем, потому что в Онге мы должны быть сегодня ночью. Дай бог, чтобы мы не опоздали.

Она думала об Ульрике, изо всех сил надеясь, что та еще жива.

Аэропорт Арланда

До вылета оставалось больше двух часов. Мадлен прошла электронную регистрацию и направлялась к пункту досмотра. Она путешествовала налегке, и таможеннику надо было проверить только дамскую сумочку и кобальтово-синий плащ. Стаканчик со льдом ей пришлось оставить, когда она проходила контроль.

Замороженная вода может содержать взрывчатые вещества, думала она, вытряхивая последние кусочки. Доля правды здесь есть. Изотопы в замороженной воде сохраняют свои свойства Проходя через металлодетектор, она закрыла глаза. По какой-то причине магнитное поле действовало на нее, и шрам под волосами начинал ныть. Иногда у нее даже разыгрывалась головная боль.

Она взяла с конвейера сумочку и плащ и вышла в зал ожидания. В толпе ей бывало тревожно. Слишком много лиц, слишком много судеб, о которых невозможно не думать, и люди пребывают в таком трагичном неведении о своей уязвимости. Мадлен торопливо прошла прямо к паспортному контролю.

Когда она стояла в очереди, разболелась голова – магнитное поле сделало свое дело. Мадлен нашла в сумочке таблетку, проглотила и положила пальцы на шрам под волосами.

Чиновник изучил ее документы, французский паспорт на имя Дюшан и билет в один конец в Киев. Он едва глянул на нее, после чего вернул документы. Мадлен посмотрела на часы, проверила табло. Кажется, самолет вылетал по расписанию, до отлета еще полтора часа. Мадлен села отдельно от всех, в дальнем углу зала.

После Киева и встречи в Бабьем Яре она сможет оставить все позади. Договор с Вигго будет выполнен до конца.

Она устала, бесконечно устала, и особенно раздражал гул всех этих голосов. Болтовня ни о чем и ор, смешиваясь, усугубляли ее головную боль.

Мадлен попыталась слушать гул, не вслушиваясь в слова и фразы. Ничего не вышло – отдельные голоса то и дело притягивали внимание.

Она достала из сумочки телефон, сунула в уши наушники и включила радио. Шла какая-то культурная передача. Мадлен услышала мягкий мужской голос с норрландским акцентом.

“Эдмунд – младший брат в семействе Певенси. Этот вечно ноющий, завистливый мальчик, по моему мнению, является интереснейшим персонажем. Его злость, как мне видится, устроена по библейскому образцу. Он – Иуда Искариот и Варравва среди образов этой детской книги. Кроме того, он мститель-ненавистник и предает брата и сестер”.

Мадлен знала, что ненависть – это месть труса, и все же то, что она сделала, было необходимо. Ее месть была бы невозможной без глубоко укоренившейся ненависти, которую она направила на людей, причинивших ей боль. Но скоро все кончится.

Обсуждение продолжил женский голос, более резкий: “Другой пример – Джек из “Повелителя мух”. Он, как и Эдмунд, завистлив, склонен к манипуляциям, ненависти, и им руководит желание отомстить. Но с этими качествами мальчик не родился – они развились у него позже, утащив его на сторону зла. В “Повелителе мух” злоба представлена Зверем, который, как считают дети, свирепствует на острове, где они очутились. Зверь также символизирует страх, поселившийся в сердцах детей”.

В жертву Зверю приносили отрубленную свиную голову, подумала Мадлен.

Да она же читала эту книгу. Свиная голова привлекала мух, и тот, кто подвешивал ее в качестве жертвы злу, становился повелителем мух. Или что-то в этом роде.

Обсуждение было слишком претенциозным: участники пришли к выводу, что зло притягивает к себе людей мстительных, склонных к ненависти.

Мадлен сменила частоту и нашла просто шум. Тихий, успокоительный шум – теперь она могла слушать собственные мысли.

Я хожу по песку Венёбуктен, собираю камни, думала она.

Шум моря и ветра – только мои. Мне десять лет, на мне красная куртка, красные штаны и белые резиновые сапоги.

Шум в наушниках – это море. Мадлен путешествовала в мыслях. Аландское море, несколько дней назад.

Та, которая называла себя моей матерью, не вынесла позора. Я показала ей ее фотографии, где она стоит рядом и ничего не делает.

Фотографии, на которых ребенок кричит от боли, фотографии, на которых ребенок не понимает, что происходит, фотографии, где я – десятилетняя, голая на подстилке на песке.

Она не выдержала и забрала свой стыд с собой на дно.

Шум чуть изменился, и Мадлен вспомнила слабый гул автомобильной трассы где-то на заднем плане. Запах шампуня, свежевыстиранной простыни. Она закрыла глаза, позволив воспоминаниям прийти. Комната белая, она, Мадлен, маленькая, ей всего несколько дней от роду, кто-то держит ее в объятиях. Женщины в белых отутюженных формах, у некоторых рты закрыты медицинскими масками. Ей тепло, она сыта и всем довольна. Она чувствует себя в безопасности и ей никуда не хочется – только лежать, прижавшись ухом к чьей-то груди, которая поднимается и опускается в такт ее собственному дыханию.

Один пульс на два сердца.

Рука гладит ее по животику, ей щекотно. Открыв глаза, она видит над собой рот со сломанным резцом.

Мартин

Под мостками побулькивала вода, и он старался держаться поближе к Виктории. Он не понимал, как она может быть такой теплой, хотя на ней только трусы.

– Ты мой маленький, – тихо сказала она. – О чем думаешь?

Мимо медленно проплывали лодки, и Виктория махала рулевым. Ему нравились моторные лодки, ему бы тоже хотелось такую, но он еще слишком маленький. Может быть, у него будет лодка через несколько лет, когда он вырастет большой, как Виктория. Он думал, думал об этой лодке и вскоре вспомнил, что обещал ему двоюродный брат.

– Хорошо бы поехать в Сконе. У моего двоюродного брата в Хельсингборге есть гоночные машинки, и он даст мне одну. “Понтиак файерберд”.

Виктория не ответила, но ему показалось, что она как-то странно дышит. Прерывисто и быстро.

– В следующее лето мы поедем за границу на самолете. И новая няня тоже поедет.

Лодки, машины и самолет занимали мысли Мартина – он знал, что получит все это, когда подрастет. У него будет дом с садом, и несколько гаражей, и, может, собственные пилоты, шоферы и капитаны. Потому что вряд ли он сумеет управлять всем этим сам. Он не умеет даже завязывать собственные шнурки, и другие дети иногда говорят, что он – отсталый. Хотя на самом деле у него просто задержка в развитии. Так мама всегда говорит.

Из кустов, росших на склоне позади них, вдруг послышался странный шум. Писк, как будто там мышка, а потом как будто что-то режут ножницами, вот как от маминых портновских ножниц, которыми ему не разрешают резать бумагу. Виктория обернулась, и он вздрогнул от холода, когда она поднялась и ее тело перестало греть его.

Она надела кофту и указала на кусты:

– Видишь, Мартин…

Снова раздался шорох. В кустах прыгала на одной лапке птица, и вид у нее был очень неважный. Взъерошенная, а второй лапки нет вовсе.

– Она не может взлететь, – сказала Виктория, осторожно подходя к птице. – Крылья сломаны.

Ему показалось, что у птицы злой вид. Птица смотрела на него, склонив голову, а когда так смотрит человек, это значит – он злой.

– Чего это она? – спросил он, но Виктория не ответила – она сидела на корточках перед птицей. Крылья трепыхались, несколько черных перьев вывалилось на землю.

Он начинал сердиться на птицу. Почему у нее такие злые глаза?

– Убери ее, пожалуйста. – Он хотел спрятаться под купальной простыней, но это не помогло. Птица же все равно была там, в кустах. – Убери ее, Виктория.

– Сейчас. – Он услышал ее вздох, а потом увидел из-за края простыни, как она протягивает руки к птице, медленно, а та сидит смирно, словно хочет, чтобы ее поймали.

Наконец Виктория взяла птицу в ладони. Он не мог понять, как ей удается быть такой смелой.

– Убери ее, убери подальше. – Теперь он чувствовал себя немного увереннее.

Виктория рассмеялась:

– Ты чего, боишься ее? Это же просто птица!

Мартину не нравилось, когда она его не понимает.

Он сказал ей, что не хочет купаться, и она стала кислая, потому что думала – он хочет купаться. На чертовом колесе ему тоже не хотелось кататься, и она опять скуксилась. А теперь дразнит его.

– Сунь ее куда-нибудь, – громко сказал он. – Брось ее в мусорку, пусть умрет!

Виктория погладила птицу по головке, та коротко пискнула под ее пальцами, но Викторию это, кажется, не смутило. Мартин надеялся, что птица клюнет Викторию и та поймет, что птица – опасная.

– Ладно, – сказала Виктория. – Побудь здесь и не свались в воду.

– Не свалюсь, – пообещал Мартин. – Приходи назад скорее.

Он лег на живот, подполз к краю мостков и снова стал смотреть на лодки. Сначала мимо прогребла какая-то старушка, потом проплыли две моторки. Мартин помахал рулевым, но они его не видели.

Тут он услышал голоса, шорох велосипедных шин по гравию и поднялся.

Их было трое на тропинке – один на велосипеде, двое пешком. Мартин узнал всех троих – они учились в той же школе, что и он, и не нравились ему. Они были гораздо больше и сильнее его и знали об этом. Заметив Мартина, они спустились к мосткам.

Теперь Мартин испугался по-настоящему. Лучше бы уж птица осталась здесь. Он надеялся, что Виктория скоро вернется.

– Крошка Мартин! – Самый крупный из мальчишек ухмыльнулся. – Что ты делаешь здесь, совсем один? Вот водяной утащит!

Мартин не знал, что сказать, он просто стоял и смотрел на них.

– Ты что, оглох? – Это был один из тех двух. Они были очень похожи друг на друга, Мартин думал, что они близнецы. Во всяком случае, они ходили в пятый класс, а самый старший – в шестой.

– Я… – Он не хотел показаться трусом и решил сказать, что сделал кое-что, чего на самом деле не делал. – Я купался.

– Ты купался? – Снова старший. Он склонил голову набок и наморщил лоб. – А мы не верим. Не верим, правда? – Он обернулся к тем двоим, они подхватили его смех. – Искупнись-ка еще раз, а мы посмотрим. Давай, прыгай в воду. – Он сошел на мостки и принялся раскачивать их. Заскрипело дерево.

– Перестань… – Мартин попятился.

– Может, тебе помочь? – спросил старший.

– Может, – донеслось стороны одного из тех двоих.

– Точно! – отозвался третий.

Ну Виктория же, подумал он. Возвращайся. Почему так долго? Зачем она ушла так далеко?

Иногда, когда Мартин сильно пугался, все его тело коченело. Решало замереть и стоять неподвижно, как каменная статуя, словно это поможет ему не пережить самого ужасного.

Они подняли одеревеневшего, сжавшегося Мартина, раскачали, как гамак, привязанный между двух деревьев.

Раскачиваясь, Мартин смотрел вверх, на небо, и в миг, когда мальчишки разжали руки, ему сверкнула звезда.

Нигде

Пустая комната, свет голой лампочки режет глаза.

Она поняла, что ее накачали какими-то наркотиками и что она больше не лежит связанная в ящике под двумя металлическими шестами. Ее “гроб” стоял, прислоненный к дальней стене, им оказалась переделанная в ящик кровать с мазонитовой пластиной в основании. Ульрика лежала голая на холодном сером бетонном полу со все еще связанными за спиной руками и заклеенным скотчем ртом. Даже щиколотки были связаны. Вместо парового котла на стене теперь помещался большой вентилятор с толстыми трубками, время от времени он тихо жужжал. В остальном в комнате был только серый бетон, только дверь из блестящего металла. Дверь открыта. Перед тем как потерять сознание, Ульрика еще успела услышать, как снаружи что-то гремит.

Очнулась она с ощущением, что кто-то смотрит на нее.

Она лежала на полу в позе эмбриона, а в метре от нее стоял мужчина с тяжелым строительным перфоратором в руках. С ее места на полу мужчина выглядел неестественно огромным.

Грубые черные ботинки, потертые джинсы и голый, блестящий от пота торс с толстым животом, нависавшим над поясом штанов.

Ульрика не отрываясь смотрела на перфоратор. Он был гигантским, а сверло – очень толстым.

У нее не было сил взглянуть в пустые глаза мужчины, поэтому она продолжала смотреть на перфоратор, провод от которого тянулся к лежащему у двери “пилоту”. Мускулы на толстом животе мужчины напряглись, и перфоратор заработал. Звук становился все громче, отчего Ульрике представились разлетающиеся стружки и щепки. Обломки строительного раствора и белой штукатурки.

Тут мужчина ослабил нажим, и перфоратор затих. Ульрика зажмурилась, услышала, как его тяжелые шаги удаляются из комнаты, и не открывала глаза до тех пор, пока он не вернулся. Что-то проскрежетало.

Мужчина поставил на пол деревянный табурет и шагнул на него. Возле табуретки он поставил почти допитую бутылку водки, и Ульрика рассмотрела – “Столичная”, русская водка, она сама такую пила несколько раз. Если выберусь отсюда живой, в рот больше не возьму, пообещала она себе.

Перфоратор загремел снова, и воздух наполнился сухой бетонной пылью. Чудовищный звук парализовал Ульрику. Невозможно было ни о чем думать.

Ульрика понятия не имела, чем занимается человек с перфоратором. Ей хотелось заорать, но мешал скотч на губах, поэтому вместо крика вышел тихий стон, в животе надулся воздушный пузырь, и она испугалась, что ее вырвет.

Вскоре и волосы, и лицо у нее покрылись бетонной пылью, пыль щекотала в носу, и когда звук перфоратора затих, Ульрике невыносимо захотелось чихнуть.

Когда чихнуть получилось, в комнате прозвучало эхо, и Ульрика дернулась всем телом. После недолгой тишины Ульрика услышала, как мужчина слезает с табуретки и как скрипят его ботинки, когда он присаживается на корточки перед ней.

Ульрика молча смотрела, как он кладет в сторону перфоратор, тянется за водкой и основательно глотает из бутылки. С близкого расстояния Ульрика рассмотрела, что глаза у него налиты красным, и поняла, что мертвенное выражение на его лице происходит от опьянения.

Его жирный голый торс был грязным, под слоем бетонной пыли на плечах и руках просматривались татуировки. Змея обвилась вокруг правой руки, на другой руке – женская голова в венце из колючей проволоки.

– Это конец, девочка, – по-русски произнес он и погладил Ульрику по щеке.

Она зажмурилась, чувствуя, как грубые пальцы гладят ее по лицу, а потом рывком снимают скотч со рта. Было ужасно больно, но крик не вырвался из горла: как только дыхательные пути освободились, Ульрика тут же начала, задыхаясь, хватать воздух. Она с хриплым всхлипом проглотила крик и яростно закашлялась от сухого воздуха. Ощутила, как по губам стекает горячая кровь, поняла, что, отрывая скотч, ей глубоко поранили губы.

– Девочка… – тихо пробормотал мужчина, и, кашляя, она ощущала, как он гладит ее по волосам. Почти заботливо. Ульрика вообще-то не понимала по-русски, но именно это слово знала. Девочка – значит маленькая, это она выучила. Смотрела “Заводной апельсин”, и ей захотелось узнать, как насильники называли тех молодых женщин из фильма.

“Заводной апельсин”. “Коламбия Пикчерз”? Нет, “Уорнер Бразерз”.

– You drink, – сказал мужчина, и она услышала, как звонко проскрежетала по полу бутылка.

Он собирается ее изнасиловать? И зачем еще ему перфоратор, кроме как для дыры в потолке?

Ульрика медленно помотала головой, но пальцы мужчины крепко охватили ее подбородок, заставляя открыть рот. Пальцы мужчины пахли машинным маслом.

Бутылка ткнулась в зубы. От спиртного рану на губах засаднило. Подняв глаза, Ульрика увидела, что мужчина вделал крюк в потолок. А в той же руке, что и бутылку, он держал что-то похожее на тонкую нейлоновую веревку.

Петля, подумала она. Он собирается меня повесить.

– Drink, devochka… Drink. – Голос мягкий, почти дружелюбный.

Ульрика сжала губы, зажмурилась.

Да к черту. Сам пей свое дерьмо.

Его хватка ослабла, и он наконец убрал руку от ее лица.

Она прищурилась и сквозь ресницы рассмотрела, что он сделал еще несколько глотков из бутылки, после чего мотнул головой. Снова погладил ее по волосам, осторожно приподнял ей голову и набросил веревку на шею. Потом коротко хохотнул и легонько шлепнул по щеке.

– Hey, me Rodja. – Он ухмыльнулся и ткнул пальцем себе в грудь. – And you?

Она не ответила. Ей хотелось биться, бросаться взад и вперед, но тело неспособно было выполнять приказы. В горле вдруг захрипело.

– Rodja… Go fuck yourself, – выговорила она – первые слова с тех пор, как ее заперли.

Она – крепко связанный узел, который он может лупить и пинать, сколько ему вздумается, ее руки связаны за спиной, а ноги стянуты серебристым скотчем так сильно, что ногти задевают друг о друга. Но он не ударил, не пнул ее – просто сидел и молча ухмылялся, потом вылил в себя остатки водки и отставил бутылку в сторону.

– No, – сказал он. – I fuck you.

Он принялся затягивать петлю у нее на горле. Потянул так сильно, что из-за веревки гортань опустилась. Ульрика снова застонала, рвотные спазмы вернулись.

Он поднялся, обхватил ее тело и перекатил на бок. Она услышала, как он вынимает что-то из кармана. Когда он схватил ее запястья и давление ослабло, она поняла, что это нож и что он освободил ей руки.

– I fuck you dead. Eto konets, devochka.

Он поднял ее за веревку, которая еще туже сдавила дыхательные пути. У Ульрики сверкнуло в глазах, когда он прислонил ее спиной к бетонной стене.

Она не могла смотреть на это. Сейчас она умрет – но ей этого не хотелось.

Ей хотелось жить.

Если она выберется отсюда, то никогда, никогда не вернется к той жизни, которой жила прежде. Она воплотит свои мечты. Не станет прятаться или бояться неудач, она покажет всем, что ее не стоит списывать со счетов.

Но сейчас она умрет. Ее тело уже почти умерло, а его – действует как помпа.

Ульрика ощутила, как ее руки бессильно упали на пол. Веревка врезалась в горло, и тело рефлекторно приказало рту открыться.

Его пальцы были там, внутри. Ульрика подумала обо всем, чего, как ей раньше казалось, она не знает.

Береговая линия Европы и пятьдесят американских штатов. Теперь она могла назвать их все, названия пришли к ней одновременно, и те четыре, которые она забывала, были Род-Айленд, Коннектикут, Мэриленд и Нью-Джерси, а забывала она их из-за того, что они маленькие. Незначительные на ее карте мира.

Зависнуть в воздухе. Если бы я только могла зависнуть в воздухе, думала она. Как мелкий зверек.

Что-то большое и теплое оказалось у нее во рту, она ощутила гигантский магнит под полом и снова почувствовала его силу.

В помещении внизу работала помпа, стены гудели. Как ее голова. Вперед-назад, сначала медленно, потом быстрее. Голова ударилась о стену, и Ульрика снова исчезла в космосе. Сила электромагнитного поля подняла ее руки, и тело зависло в воздухе.

Квартал Крунуберг

В распоряжении шведской полиции находятся шесть вертолетов EC135, произведенных немецкой корпорацией “Мессершмитт”, известным поставщиком немецкого люфтваффе во время обеих мировых войн.

Жанетт с Хуртигом стояли на крыше полицейского управления, ожидая, когда их заберут. Жанетт потребовала у прокурора вертолет, который должен доставить их в северный Норрланд как можно быстрее, и поддержку спецназа. Прокурор согласился.

Жанетт подошла к краю крыши и обвела взглядом ночной Стокгольм. Внизу была путаница людей, домов – и у всех своя цель, неизвестная Жанетт. Все вокруг имело скрытый, но недоступный пониманию смысл, и Жанетт печалило осознание того, что она чего-то не смогла. Надо было начинать искать Ульрику раньше. Она допустила непростительную ошибку.

Хуртиг подошел и встал рядом. Вместе они молча смотрели на город.

– Мир – хорошее место, и за него стоит драться, – вдруг торжественно выдохнул Хуртиг.

– В смысле? – Жанетт взглянула на напарника.

– Хемингуэй, – пояснил Хуртиг, – “По ком звонит колокол”. Мне всегда нравилась эта фраза. Действует на меня как мантра в минуты сомнений.

– Прекрасно, – улыбнулась она в ответ.

– После того, что я сегодня видел, я согласен только со второй частью. – Хуртиг отвернулся и отошел.

Скоро прибудет оперативная группа, подумала Жанетт. Должна прибыть скоро, иначе будет слишком поздно.

Жанетт посмотрела на Хуртига, гадая про себя, о чем он думает. Наверное, о том же, что и она. О подземной комнате ужасов Вигго Дюрера.

Насколько же болен этот человек? И что сделало его таким?

Ну и громадина, поняла Жанетт, глядя на приближающийся вертолет. Он выглядел как небольшой пассажирский самолет, с двумя пропеллерами; такой вертолет может сесть где угодно, Жанетт и раньше так думала. Все инстинктивно пригнулись, когда вертолет сел на крышу, хотя до него было больше пятнадцати метров. Под рев лопастей полицейские побежали к вертолету. У двери их встретили первый пилот и командир спецназа.

– Залезайте, – прокричал командир, – поднимемся – будут инструкции по безопасности.

На длинных лавках вдоль бортов вертолета сидели одиннадцать человек. Полное боевое снаряжение и почти торжественное настроение, если закрыть глаза на энергичные вопросы Хуртига:

– Семьдесят пять миль по прямой? Сколько это займет? Три часа?

– Не совсем, – ответил командир. – По прямой не выйдет, из-за погоды и направления ветра. Рассчитывайте на четыре часа. Прибудем где-нибудь около половины пятого, так что сейчас самое лучшее – попробовать поспать.

Киев

Он и раньше много раз путешествовал под фальшивым именем. Но сейчас все по-другому.

Имя в его дорожных документах было женским. Его настоящее имя.

Гила Беркович.

Проблем не возникло ни на шведской, ни на латвийской таможне. Украинские чиновники с обычным своим полусонным видом изучали шведский паспорт. Подлинный или фальшивый – без разницы. Единственное, на что они смотрели, – это евросоюзовские звездочки.

Прежде чем выйти к ожидавшему ее автомобилю, она купила сигареты у торговки с морщинистыми руками, на которых темно-синие вены рельефом проступали под кожей.

В груди тяжело стукнуло – болезненное тянущее чувство, рвущееся наружу. Снова приближается кашель. Сухой режущий кашель с привкусом пыли.

– Конец, – пробормотала она.

Близится конец. Метастазы распространились, ничего уже не поделать.

Рослый мужчина на водительском сиденье сразу завел мотор и вывел машину с парковки. Для шофера и агента по найму квартиры Гила Беркович была просто богатая шведская дама украинского происхождения, интересовавшаяся иконописью. Она платила семьдесят евро в сутки за пятикомнатную квартиру на Михайловской, возле Майдана, в эту сумму входила аренда джипа с четырехколесным приводом – машины, которую никогда не останавливала местная милиция. Даже если ехать по улице с односторонним движением навстречу потоку прямо у них на глазах.

Она знала, как устроена здешняя жизнь. Можно всё. Лишь бы у тебя были деньги.

Люди сделают что угодно, лишь бы прокормиться, и положение сейчас было особенно благоприятным – в стране разразился жестокий экономический кризис. Такой, что кризис в Западной Европе по сравнению с ним – просто рябь на поверхности. Здесь каждый день заработная плата уменьшалась на тридцать процентов.

Когда автомобиль покинул район аэропорта, она задумалась о том, что год за годом видела в городах этой страны. Хаос экономической предприимчивости не переставал изумлять ее. Лет десять назад она подтвердила свою гипотезу: человек в нищете будет делать, что скажут, и не станет задавать вопросов, лишь бы компенсация была достаточно высока.

Объектом эксперимента тогда стала молодая одинокая женщина, которая уже трудилась на двух работах, но едва сводила концы с концами. Она связалась с этой женщиной и предложила ей чуть меньше двух евро в час за то, что та каждое утро будет стоять на указанном перекрестке и регистрировать, сколько детей прошли мимо нее без сопровождения взрослых.

Первую неделю она ездила туда проверять, действительно ли женщина находится на “рабочем месте” в оговоренное время – и та всегда оказывалась там. Потом она сделала несколько выборочных проверок – и каждый раз женщина со своим черным блокнотом оказывалась на перекрестке, независимо от того, шел ли проливной дождь или бушевала метель.

Подтвердив свою гипотезу о том, что безнадежность можно купить на выгодных условиях, она приложила ее к людям, чье сознание было чернее, а отчаяние – еще глубже. Теория и тут сработала без осечек.

Она задумчиво смотрела в окно. Контактное лицо в Киеве не было исключением. Лицо звалось Николай Тимощук. Коля. Отчаявшийся человек, который знал: деньги – единственный язык, на котором невозможно солгать.

Пока они ехали по трассе, ведущей в город, она вынула телефон и набрала номер Коли. Доверие между ними покоилось на взаимной уверенности в том, что предлагаемое денежное вознаграждение абсолютно равноценно рискам. Или, как она сама предпочитала формулировать: вознаграждение должно быть настолько высоко, чтобы риски рассматривались как нечто второстепенное.

В ходе длившегося всего десять секунд разговора Коля уяснил, какие приготовления он должен сделать к завтрашнему дню. Вопросов у него не возникло.

Когда автомобиль остановился возле дома, она отпустила шофера. Пара мятых купюр сменили владельца, и пассажирка с водителем пожали друг другу руки.