Подсказки пифии Сунд Эрик

Патологоанатомическое отделение

Судебный патологоанатом Иво Андрич снял бейсболку и положил ее на каталку из нержавеющей стали. Тяжело шагая, со страдальческим выражением на лице он подошел к раковине и, выдавив мыла, вымыл руки тщательно, до самых локтей. Закончив, он вытер руки, потянулся к держателю возле зеркала и взял пару покрытых тальком одноразовых резиновых перчаток. Натягивая перчатки, Иво двинулся к двум каталкам, стоящим посреди секционной.

От двух серых мешков для трупов несло дымом, гарью и бензином.

Андрич взглянул на часы и понял, что проведет в морге всю ночь.

Иво Андрич гордился своим профессионализмом. На то, чтобы отточить знания и навыки, у него ушли долгие годы, к тому же ему пришлось многим пожертвовать. Он выучился на врача в сараевском университете, проходил практику в родном Прозоре, и это время запомнилось ему как счастливое. Его родители – родители единственного в этом городке человека с высшим образованием – невероятно гордились им и благодаря его солидной работе пользовались всеобщим уважением.

У Иво была не только ученая голова – она много у кого была. В придачу к голове у него имелись амбиции, и он сумел распорядиться своим талантом, а это уже было под силу не столь многим. Когда другие парни собирались на площади покурить и выпить пива, Иво читал дома английские книги по медицине. Когда потом политики принялись подзуживать друг друга и на улицах появились военные патрули, Иво решил держаться подальше от всего этого. Конечно, он отслужил свое в армии, получив хорошие характеристики, но не выпячивал это как особую заслугу.

Когда Словения и Хорватия потребовали отделения от Югославии, в Боснии провели референдум: хотят ли боснийцы тоже отделиться? Этот вопрос внес раскол и в городок, и в семьи. Люди не смогли прийти к соглашению, и разверзлась преисподняя: соседи, которые прежде мирно общались, возненавидели друг друга. В конце концов война пришла и в Прозор.

Внимательно рассмотрев оба мешка, Иво решил начать с того, который с большой вероятностью содержал в себе обугленные останки Йессики Фриберг. Молния немного бугрилась, и Иво пришлось прижать ее рукой. Когда он расстегнул мешок до конца, гарью и дымом завоняло еще сильнее.

Иво начал с анализа тканей. Первым делом надо при помощи анализа ДНК установить личность погибшей. Потом следует проверить, есть ли в крови монооксид углерода. Он расскажет о причине смерти.

К выхлопной трубе машины был присоединен шланг от пылесоса, по которому ядовитые газы попали в салон. Так как обе женщины были пристегнуты ремнями безопасности, Иво Андрич предположил, что они решили совершить совместное самоубийство.

На каталке лежала женщина лет сорока – возраст, в котором все лучшее только начинается.

Иво Андрич снова застегнул молнию, повернулся к другому мешку и с глубоким вздохом открыл его. Полицейские считали, что в этом случае личность покойной им также известна. По сведениям, имевшимся у Иво, женщину звали Ханна Эстлунд и у нее была особая примета.

Первым делом ему в глаза бросились характерные ожоговые гематомы, не являвшиеся следствием механических повреждений. Женщина погибла в пожаре. Череп сильно обгорел, кровь закипела, и между черепом и защитными покровами Иво увидел двухсантиметровой толщины слой розовой, бугристой и ломкой свернувшейся крови.

Иво поднял правую руку женщины и получил подтверждение имевшейся у него информации.

Та самая особая примета.

Он увидел, что на правой руке женщины недостает безымянного пальца, – и в то же мгновение почувствовал, что тело еще теплое.

Вита Берген

Небо над крышей было звездным и чистым, но ниже, на Боргместаргатан, было темно и серо. София отложила телефон и скорчилась на полу. Она говорила с Жанетт, но не знала, о чем шел разговор.

Неясное чувство взаимной нежности. Смутное желание тепла.

Она подумала: почему так сложно бывает сказать, что чувствуешь на самом деле? И почему мне так трудно перестать врать?

Захотелось в туалет. София поднялась и прошла в уборную. Стащив трусы, она поняла, что сегодня вечером была в “Кларионе”. Мужчина, с которым она, видимо, встречалась, оставил след на внутренней поверхности ее бедра.

Тонкая корочка засохшей спермы застыла на волосках лобка, и София подмылась над раковиной. Потом она долго вытиралась гостевым полотенцем, после чего вернулась в комнату, скрытую за книжным стеллажом. В ту, которая некогда была комнатой Гао, а теперь стала музеем жизненных скитаний Виктории. Одиссей, подумала она. Ответ здесь, внутри. Здесь находится ключ ко всем замкам прошлого.

Она порылась в бумагах Виктории Бергман, пытаясь рассортировать наброски, рисунки и вырезанные из газет статьи.

Она понимала, что видит, – и в то же время колебалась.

Она видела жизнь, которая была когда-то ее жизнью и которая, если ее реконструировать, снова будет – если не ее собственной, то хотя бы просто жизнью. Жизнь Виктории. Жизнь Виктории Бергман.

И она есть история упадка.

На многих рисунках ей попадалось имя – загадочное, будившее в ней сильные чувства.

Мадлен.

Дочь или сестра Виктории. Дочь или сестра Софии. Ее дочь или сестра.

Мадлен – девочка, которую она когда-то родила от собственного отца, Бенгта Бергмана, ревностного служащего СИДА и человека, насиловавшего Викторию все ее детство и отрочество. И он же был причиной того, что она создала свои альтернативные личности.

Все ради того, чтобы выжить. Все ради того, чтобы быть в состоянии жить дальше.

Мадлен – девочка, которую ее заставили отдать приемным родителям, Перу-Уле и Шарлотте Сильверберг.

К заметкам о Мадлен относилась также фотография, которую София обнаружила в кармане своей куртки. Она до сих пор понятия не имела, как фотография туда попала.

Поляроидный снимок: девочка лет десяти стоит на берегу моря, одетая в красное и белое.

София подробно рассматривала снимок, убеждаясь, что на нем – ее дочь; она узнавала в облике девочки собственные черты. На лице ребенка читалось страдание, и София испытала тяжелое чувство. Какой стала Мадлен, когда выросла?

На другом листке бумаги она прочитала про Мартина. Про мальчика, который пропал в парке аттракционов и чей труп потом выловили из реки Фюрисон. Мальчика, которого она ударила камнем по голове, а потом сбросила в воду. Полицейские списали его смерть на несчастный случай, но она с тех пор жила с чувством вины, которое неумолимо влекло за собой содеянное.

София припомнила также прогулку в “Грёна Лунд”, во время которой пропал Юхан, сын Жанетт. Этот случай очень походил на случай с Мартином, и все-таки София была уверена, что не хотела навредить Юхану. Мальчик или убрел куда-то сам, или его увел кто-то еще. Кто-то, кто все же передумал, ведь Юхана потом нашли живым.

И ни на одном листе в этой комнате не было ни слова о Юхане.

Она помнила, как они с Юханом были на “Свободном падении”. А потом начался хаос. Перед глазами возникла картинка – они с Юханом сидят на скамеечке. Но теперь ясно, что это была не она. Может, она тогда видела Мадлен?

София покачала головой. Никакой логики. Зачем бы Юхан понадобился Мадлен?

София собрала бумаги, сложила в папку вместе с фотографией и пометила пластиковый конверт буквой М. Она подозревала, что еще вернется к папке.

Она снова принялась рыться в своей записанной на бумагу памяти.

Откладывала один лист в сторону, брала в руки другой. Смотрела, читала – и вспоминала, о чем именно думала, делая ту или иную запись. Она тогда жила в медикаментозно-алкогольном тумане, изгнав из головы все дурные воспоминания. Скрыв часть самой себя под кожей.

Много лет подряд это работало.

Кожа в самом тонком месте имеет толщину в одну пятую миллиметра, однако же составляет непробиваемую броню между внутренним и внешним. Между рациональной действительностью и иррациональным хаосом. Именно в этот момент память Софии перестала быть туманной и обрела кристальную ясность. Но София не знала, как долго продлится это мгновение.

София читала дневниковые записи Виктории, сделанные во время пребывания в интернате Сигтуны. О двух годах унижений со стороны старших учениц, травли и психологических пыток. В дневнике то и дело встречалось слово “месть”, и София вспомнила, что мечтала тогда, как однажды вернется и взорвет школу к чертям. А сейчас две из тех, о ком говорилось в записях, мертвы.

София знала: Виктория не имеет никакого отношения к этим убийствам.

Нигде София не могла найти ни записей, ни чего-то подобного, что указывало бы на вину Виктории. Дневниковые записи касались только школьных лет, а потом, когда Виктория была уже юной девушкой, она как будто потеряла интерес к девочкам из школы.

Но даже если она не была виновна в этих убийствах, София знала, что она совершила.

Она убила своих родителей. Подожгла дом, в котором выросла, дом в Грисслинге на Вермдё, а потом засела в звукоизолированной комнате и углем, рисунок за рисунком, изображала горящий дом.

София подумала о Лассе, своем бывшем мужчине. К нему она не чувствовала такой ненависти, как к родителям. Бездонное разочарование – вот правильные слова. На короткий миг ее ужалило сомнение. Действительно ли она убила его?

Эмоциональная память о том, что она сделала это, была очень сильна, однако от Софии ускользал ход событий, который доказывал бы, что она на самом деле совершила нечто подобное.

Но знание того, что она убийца, ей предстояло носить в себе до конца жизни. Пора было научиться принимать это знание.

Юдарскуген

На западе Стокгольма, втиснутый между Энгбю и Окесхувом, располагается самый старый заповедник города.

Лед и камень сформировали ландшафт, район площадью чуть меньше ста гектаров занимают лес, поля и озерцо. Путь, по которому двигался ледник, отмечают эрратические валуны и одетые в камень морены в сто метров длиной и высотой до шести метров. Сначала лед вошел в землю на километр, потом разорвал ее и посыпал огромными валунами, оторвавшимися от скалы.

В лесу можно также там и тут наткнуться на остатки стены – не ледяной, но возведенной человеческими руками. Стену складывали захваченные после очередной стычки русские пленники, и можно представить себе, как они, согнувшись в три погибели, завистливо поглядывали на хребты морен.

Озеро, лежащее посреди леса, называется Юдарн. Название это происходит от Ijuda – “звучать”, но этимологически оно никак не связано с плачем измученных пленников – так же, как с криком, эхо которого раздавалось сейчас в лесу.

Молодая светловолосая женщина в кобальтово-синем плаще смотрела в звездное небо над вершинами деревьев.

Тысячи тысяч каменных или светящихся ледяных ядер.

В очередной раз излив гнев из легких, Мадлен Сильверберг зашагала назад, к машине, припаркованной в роще у озера.

Третий крик раздался уже в машине, пять минут спустя и на скорости девяносто километров в час.

Мир был лобовым стеклом с полоской асфальта посредине и размытыми силуэтами деревьев на периферии зрения. Она зажмурилась и сосчитала до пяти, прислушиваясь к звуку мотора и шороху, с которым шины касались асфальта. Когда она снова открыла глаза, то почувствовала себя спокойнее.

Все шло по плану.

Скоро полиция наведается в дом в Фагерстранде.

Рядом с большим букетом желтых тюльпанов полицейские найдут на кухонном столе разложенные по порядку поляроидные снимки, на которых зафиксированы убийства.

Карл Лундстрём в Каролинской больнице.

Пер-Ула Сильверберг, разделанный как свинья в своей очаровательной квартирке.

Фредрика Грюневальд в палатке в склепе под церковью Святого Юханнеса, затемнившая вспышку своей лоснящейся от жира, пьяной рожей.

И Регина Седер на полу собственной кухни, на горле – красно-черная рана от пули.

Не хватало только одного снимка – того, который уже был у полиции: женщина, утопившая мальчика Регины Седер. Женщина, у которой на правой руке не доставало безымянного пальца.

А когда полицейские спустятся в подвал, они найдут причину вони, наполняющей дом.

Лес внезапно кончился, строения стали чаще, и она сбросила скорость. Вскоре ей пришлось совсем остановиться там, где Губбшеррсвэген встречается с Дроттнингхольмсвэген. Пережидая другие машины, она беспокойно постукивала по рулю девятью пальцами.

После собачьего укуса Ханне Эстлунд пришлось прибегнуть к ампутации.

А сама она обошлась садовыми ножницами.

Поворачивая на Дроттнингхольмсвэген, Мадлен думала о тех, кому суждено скоро умереть, и о тех, кто уже умер. А еще о тех, кого она с наслаждением убила бы собственными руками.

Бенгт Бергман. Ее отец и дед. Пападедушка.

Она не успела – его забрал огонь. Но ее собственного огня у нее никому не забрать – он сам заберет других. Сначала женщину, которая когда-то называла себя ее матерью, потом того свиновода. У них есть договор, который, как она ожидает, он исполнит.

В свое время он даст о себе знать.

Она была уверена в этом, потому что знала его.

Знала лучше, чем ей бы того хотелось. У нее просто не было выбора.

Проезжая по Дроттнингхольмсвэген к центру города, она потянулась за стаканчиком из “Макдональдса”, открыла крышку и запустила пальцы в колотый лед. Насыпала горсть ледышек в рот, жадно пожевала, проглотила.

Нет ничего чище замерзшей воды. Ледяные вершины свободны от земной грязи и способны принимать космические сигналы. Если она съест достаточно замороженной воды, эта вода растечется по ее телу и изменит его свойства. Сделает ее мозг острее.

Прошлое

Она улыбнулась зеркалу. Провела пальцем по верхним резцам, сосчитала дырки между зубами. Раз, два, три, четыре. И между нижними резцами. Раз, два.

Осторожно сдвинула влево расшатавшийся зуб. Наверное, скоро выпадет – не прямо сейчас, но, может, к вечеру.

Закрыла рот, пососала зуб. Во рту появился привкус крови, и зуб заныл, как ото льда.

Зубная фея тогда принесла ей пятьсот крон. По сотне за каждый зуб, который она клала под подушку. Деньги она спрятала в потайную коробочку, которая стояла под кроватью и про которую никто не знал. Теперь там было общим счетом шестьсот двадцать семь крон, вместе с деньгами, полученными от свиновода. Она провела у него все лето, и теперь ее приемные родители приехали навестить ее в третий раз. По какой-то странной причине зубы у нее выпадали всегда в дни их приезда.

Она никогда не звала их “мама” и “папа”, потому что они были ненастоящие родители. “Пер-Ула” и “Шарлотта” тоже исключались – если бы она стала звать их так, они бы решили, что она их уважает. Так что во время редких разговоров она звала их “ты” и “ты”, к чему они уже почти начали привыкать.

В этот раз с ними приехали их друзья из Швеции.

И эти две новенькие, светловолосые. Юристки или вроде того. Как свиновод.

Ангельской внешности, они казались ей очень, очень странными. Они были как бы на ее стороне, потому что вроде заколебались, когда вечером все началось. Но они, в отличие от нее, не сидели под замком, а были вольны приходить и уходить, когда им угодно, – вот почему они казались странными. Они всегда возвращались.

К тому же одной из них откусила палец ее собственная собака. И все-таки девушка постоянно баловала пса, и это тоже было странно.

В ее комнате, самой маленькой в доме, стоял затхлый запах. Всей мебели там было скрипучая кровать да старый шкаф, из которого несло нафталином. Окошко выходило в сад. Играть она могла только с фломастерами, пожелтевшей писчей бумагой и коробкой “Лего”.

Ее приемный отец не слишком хорошо говорил по-датски, но знал, что “Лего” – это сокращенное leg godt, “играй хорошо”, о чем он долдонил каждый божий день.

Det bedste er ikke for godt, говорил он. Для тебя – только лучшее[4].

Если бы он так думал, то не заставлял бы ее жить здесь. В Копенгагене у нее была большая комната и много игрушек. Конечно, ее и там тоже запирали, но ей хоть было чем заняться. А здесь приходится играть в “Лего”.

С неохотой, но она все же построила дом на большой зеленой подставке. Чудесный красный домик – как в Швеции. Сначала она думала построить дом, какой ей хотелось себе, но в процессе строительства дом начал напоминать здешнюю усадьбу.

Домик стоял на полу, и она принялась расставлять на подставке фигурки. На все про все было десять пластмассовых человечков – ровно столько и жило сейчас в усадьбе, не считая ее самой и девочки, которую привезли с собой шведы.

Она одну за другой втыкала фигурки на зеленую площадку – так, чтобы они выстроились в длинный ряд перед домиком. Она воображала, будто шесть фигурок – это женщины, потому что в “Лего” были только мужские фигурки. Вскоре все жители выстроились перед домом, улыбаясь пластмассовыми улыбками.

Свиновод и обе юристки.

Та беременная, по имени Регина, и этот, которого они звали Берглинд, – он был полицейский, хотя по его поведению не скажешь. В наборе была только одна фигурка, действительно похожая на того, кого должна была представлять. Не только из-за полицейской формы – у человечка еще были усы, точно как у того полицейского.

Рядом с ним стоит Фредрика – она на самом деле гораздо толще, чем изображающая ее фигурка. А потом родители той девочки. Карл и Аннет.

Справа, с краю, стояли ее приемные родители.

Она глазела на них, трогая языком расшатавшийся зуб. Мысли были далеко, и тут она услышала, как кто-то отпирает дверь.

– Пора ехать. Собралась? Не забыла простыню для купания?

Два вопроса сразу, и один требует “да", а другой “нет”. Значит, отмолчаться не удастся.

Ни кивнуть, ни помотать головой не получится. Один из его приемчиков, чтобы заставить ее говорить с ним.

– Я все уложила, – промямлила она.

Он закрыл дверь, и это заставило ее вспомнить, как выпал первый зуб.

Он тогда рассказал, как дети дарят свои зубы зубной фее.

Если вечером положить их в стакан с водой или под подушку, ночью за ними прилетит фея с крылышками и оставит что-нибудь взамен. Она собирает детские зубы: далеко-далеко у нее есть замок, построенный из зубов, и она платит по сто крон за зуб.

Он помог ей выдернуть первый зуб, чтобы она смогла разбогатеть.

Это случилось, когда они приезжали к ней в начале лета. Она сидела на том же месте, что и сейчас, хотя и на табуретке, а он обвязал ее зуб толстой ниткой. Потом привязал другой конец нитки к дверной ручке и сказал, что кое-что принесет. Но он обманул ее – ничего не принес, а просто громко хлопнул дверью.

Дверь захлопнулась, зуб полетел на пол, и это принесло Мадлен первые сто крон.

Но той ночью зубная фея к ней не прилетела. В комнату к Мадлен прокрался он и, думая, что она спит, приподнял подушку и сунул под нее деньги.

Потом она нашла, как употребить эти деньги. И еще она поняла, что зубная фея – не сказочное существо, а просто человек, который покупает молочные зубы.

Квартал Крунуберг

Жанетт зажгла настольную лампу и разложила перед собой фотографии.

Обугленное, с ввалившимися щеками лицо Ханны Эстлунд. Еще недавно эта женщина была абсолютно неизвестна Жанетт, а теперь стала одной из главных подозреваемых в нескольких убийствах. В жизни все не то, чем кажется, подумала она. Настолько, что иногда оказывается чем-то совершенно другим.

Следующая фотография. Йессика Фриберг, подруга Ханны. Тоже обгорела до неузнаваемости.

Folie deux. Два человека, разделившие одну душевную болезнь. Два человека, деливших одно заблуждение, одну навязчивую идею, одни и те же галлюцинации, одно безумие.

Обычно в такой паре один человек бывает болен, а вторым управляет его доминирующий, в большей степени пострадавший родственник или лучший друг.

“Кто из них был ведущим – Ханна или Йессика?” – думала Жанетт. Важно ли это теперь? Она полицейский и должна собирать факты, а не размышлять о причинах и следствиях. Сейчас эти женщины – короткое эхо прошлого, они исчезли, оставив после себя только тела.

Жанетт сняла трубку и набрала номер прокурора. Кеннет фон Квист, как обычно, не торопился с обыском, хотя в случаях вроде этого самым трудоемким делом было подписать ордер.

Жанетт с трудом скрывала презрение к некомпетентности прокурора, и он, возможно, заметил это. Ответы на ее вопросы были почти односложными, а тон – незаинтересованным.

Однако прокурор обещал, что Жанетт получит ордер на обыск в течение часа. Положив трубку, Жанетт подумала: как фон Квист вообще сподвигает себя по утрам идти на работу?

Перед тем как отправиться к Хуртигу с последними новостями, а потом проверять дома Эстлунд и Фриберг, надо заглянуть к Олунду.

Она приготовила ему и ассистенту Шварцу задание, которого им хватит на весь день.

Адвокат Вигго Дюрер, подумала она. Надо узнать о нем побольше.

Дюрер был не только адвокатом убитых педофилов Карла Лундстрёма и Пера-Улы Сильверберга, он был еще и их близким другом.

Жанетт знала, что кто-то положил полмиллиона крон на банковский счет Аннет Лундстрём, и понимала, что это – взятка, хотя пока и не могла отследить, откуда пришли деньги. К тому же София рассказывала, что Ульрика Вендин разгуливает с пачкой наличных в кармане, и подозревала, что тут не обошлось без Дюрера. А в письмах, которые Лундстрём писал дочери, Линнее, адвокат упоминался как возможный педофил, что дополнительно подтверждалось рисунками маленькой Линнеи.

У Жанетт пока не было на Вигго Дюрера ничего конкретного, но то, что у нее имелось, определенно плохо пахло, и было бы чрезвычайно интересно послушать, что он скажет. Ах, если бы только знать, как до него добраться!

Озеро Клара

Прокурору Кеннету фон Квисту было нехорошо.

Одной причиной тому была язва желудка, а другой – беспокойство: все того и гляди полетит к чертям. В промежутке заворачивалась спираль, остановить которую можно было только медикаментами.

После разговора с Жанетт Чильберг прокурор отправился в туалет, ополоснул лицо холодной водой и расстегнул брюки.

Секрет быстрого возвращения самообладания таился в названии “диазепам деситин” – в средстве, снижающем тревожность. Неприятные ощущения от того, что деситин следовало вводить ректально, уравновешивались мощным спокойствием, приходившим после, и прокурор благодарил своего врача, который щедрой рукой выписал ему рецепт на изрядное количество диазепама. К тому же – для усиления седативного эффекта – врач предписал прокурору принимать по стаканчику виски трижды в день.

Возвращаясь за письменный стол, прокурор постановил решать проблемы по мере их возникновения, а первым делом пойти навстречу Жанетт Чильберг и подписать ордер на обыск у Ханны Эстлунд и Йессики Фриберг. Десять минут за компьютером – и ордер был готов. Отсканировав его, прокурор по электронной почте отправил копию в полицейское управление.

Терзавшее его беспокойство не имело отношения к Ханне Эстлунд и Йессике Фриберг.

Корень тревоги крылся в том, что ситуация вышла из-под контроля. Прокурор откинулся на спинку кресла, чтобы подумать обо всем еще раз.

Он знал, что адвокат Вигго Дюрер дал деньги Аннет Лундстрём и Ульрике Вендин, и сознавал, что идея со взятками с самого начала принадлежала ему самому.

По головке за такое не погладят, так что содеянное ни при каких обстоятельствах не должно было выплыть наружу.

С одной стороны, можно было попытаться умаслить Жанетт Чильберг, чтобы выставить себя в наилучшем свете. Вот только у него сейчас нет информации, которую можно было бы ей дать, – за исключением той, которая никоим образом не должна стать ей известна.

Новое лекарство начинало действовать. Прокурор признался себе, что еще не полностью уяснил, что связывало адвоката Вигго Дюрера, Карла Лундстрёма и бывшего начальника полицейского управления Герта Берглинда. Но он так много знал об их делишках, что это могло бы обеспечить окончательное падение Дюрера, расскажи он, фон Квист, о том, что ему известно.

Исключало подобное развитие событий то, что он сам неминуемо оказался бы вовлечен в историю и посадка ему светила бы не мягче, чем Дюреру. Его самого буквально разнесет на куски. Позорное изгнание из профессии. Безработица и нищета.

Когда он оказывал услуги Дюреру, Берглинду или Лундстрёму, благодарность приходила быстро – чаще всего в виде черных денег, но иногда и по-другому. В последний раз он устранил некие компрометирующие Дюрера документы – и получил совет избавиться от некоторых акций, а всего через несколько дней банк лопнул и акции превратились в бесполезные бумажки. А какие советы он получал насчет ставок на бегах! Молча посчитав на пальцах, фон Квист понял, что впутался в обширнейшую систему благодарностей, которая, вероятно, тянется в коридоры власти дальше и выше, чем он предполагал.

Лекарство сделало прокурора фон Квиста спокойнее и позволило ему мыслить более рационально, однако путей выхода из создавшейся ситуации не подсказало. Он решил отложить проблему еще ненадолго, подождать, посмотреть, как будут развиваться события, а пока попытаться сохранить хорошие отношения со всеми причастными – и с Дюрером, и с Чильберг.

Этому пассивно-уступчивому настрою суждено было оказаться губительным. Усидеть на двух стульях прокурор фон Квист не сумел.