Жена напрокат Санжаровский Анатолий

Смерть по графику

Иногда в голову приходят такие умные мысли, что чувствуешь себя полным идиотом.

Б. Крутиер

В конце квартала бабушка взяла да и приказала долго жить.

Юная внучка Зина Ермошина ударила челом перед Кудрявцевым: отпустите на бабушкины проводы.

Цеховой отец оскорбился:

– У меня тоже, слава Богу, умирали! Но я по похоронам не скакал. Пахал, а не ручкой с мавзолея махал! План давить кто будет?

Пришелица с какой-то дерзостью противилась.

Начальник смекнул, что усопшая не явится на него с жалобой в местком, и авторитетно рубнул:

– Нет! До конца месяца – три дня. Пожалуйста, покидай она нас первого – отпускаю тебя хоть на полмесяца. Да не сейчас. А то ты погребёшь и бабушку, и план цеха. Бабушке первого не отчитываться!

Думаю я над этой катавасией, и видится мне повеленье Кудрявцева:

«В связи с тем, что цех систематически берёт план штурмом в последнюю декаду, приказываю: личные мероприятия рабочих – регистрации брака, свадьбы, похороны, дни рождения, именины – проводить только в первой половине месяца, дабы потом быть вдвойне мобилизованными на отдачу общественно-полезному труду».

1963

У подножия славы

Смешно лукавить там, где серьёзно врут.

Г. Малкин

Жили-были Витёк и Ванёк.

Не в тридевятом царстве, энном государстве, а в Триножкине.

На заре туманной юности полюбили «королеву».

Стали квадраты рисовать.

Поле – холст. «Беларусь» – кисть.

Стройная «королева» тянулась в небо, будто с выси хотела поведать, какие чудные у неё поклонники. Под ветром гимны пела им.

По осени слух о триножкинских кудесниках докатился до тружеников газетных полос.

Розовые краски мрачнеют, обстоятельства требуют явить колхозного отца Пенкина.

Жил Константин Михайлович без хлопот.

Да тщеславье подкузьмило.

Род людской не ломает копьев над проблемой, зачем человеку голова. Конечно, не только для шляпы.

Начался думающий процесс.

От нежно-розовой перспективы Константин Михайлович чуть не задохнулся и спустил тайную руководиловку: носить Ивана Матюшина на pукax, пока не вынянчим областную звезду!

Завертелись колёсики и винтики агрегата «Маякоделатель».

Первый продукт – моральный харч.

На сходках при случае и без оного Ивану запели дифирамбы. Герой нашего времени! Крой, братва, жизнь по Матюшину!

Парень клюнул.

Стали подсовывать кусочки полакомее.

Пришёл в колхоз новый трактор – Матюшину! Новый культиватор – опять Матюшину! Новый комбайн – только Матюшину!

За полтора года он надменно рисовался на двух только что с конвейера «Беларусах».

А Виктор Ларкин семь лет трясётся на одном рыдване.

Но есть порох в Викторовых пороховницах!

Завязался негласный бой правды и кривды.

По одну сторону Матюшин и колхозная свита нянек, по другою – Ларкин.

Как маякоделатели ни садились, а в музыканты не сгодились.

Осень щедрее вознаградила Ларкина.

Немая сцена в правлении.

Подумать!

Какой-то Ларкин – всем руководящим миром ни обойти, ни объехать!

Ну уж!..

Проплакала осень дождями.

Продрогла зима на ветру.

Заулыбалась солнечно весна.

Не улыбались только Иван и Виктор.

Матюшин зеленел от зависти.

Опять у Ларкина не кукуруза, а лесище!

Правленцы в момент сориентировались, и агроном Галина Лебедева безо всякой ловкости рук перенесла этикетку с 35-гектарнаго ларкинского леса на чахоточный островок Матюшина.

– Почему? – спросил Виктор председателя на комсомольском собрании.

Пенкин прикинулся шлангом. Не слышит.

Глухому можно позвонить и дважды.

– Так почему?

– Так надо! – громыхнул Пенкин.

Тут был и Матюшин. Он – комсорг.

Неосмотрительному критику воздали по полной программе.

По весне правление заключило с Ларкиным договор, обязуясь создать все условия.

Создало!

Не пустило сеять. Заставило парня возить барду.

Kак же далеко забрели очковтиратели, расчищая скользкую дорожку к липовой славе.

– В раздрае с обменом я ни при чём, – умывает руки Пенкин. – Это агроном!

Лебедева нудно распинала правду-матку, высосанную из тощего мизинца. Под конец махнула рукой:

– А! Кто ж его знал, что раскусят!

Чёрт с ними, с портфеленосцами!

Их ещё как-то можно понять в зоологической потуге расшибиться, но ослепить.

А Иван Матюшин?

Как он оказался погремушкой в их руках? Как мог заразиться звёздной чехардой и податься в светила, загребая труд даже друга, с которым рос с пелёнок?

Он что, Иван, не помнящий родства?

20 июня 1963

Такая любовь

Любовь – это такое чувство, от которого лишаются ума и те, у кого его нет.

Г. Ковальчук

Была она одна, а их было двое тёзок.

Ах, как любил её шофёр Витя-1!

А студент Витя-2!

Горячей, чем Ромео Джульетту!

Юная ветреница Ксюня Ястребок ведала: ревнивцы – доведись им встретиться! – так могут схлестнуться, что при ней засветится вакансия сердечного страдальца.

Эта перспектива её ничуть не восхищала, а потому зарубила на носу: отвечать взаимностью чичисбейкам только с разных широт. Их стёжки никогда не пересекутся!

Шофёр, местная любовь, баловал изысканным вниманием. О! Он ни перед чем не останавливался на подступах к сердцу красавицы.

Студент, «прибалтийский зайчик», письменно зондировал её сердце.

Знали бы, что палили по одной мишени…

Они любили.

И – она!

Ксюня, постигшая искусство нравиться, без удержу околдовывала воздыхателей. Богатый ассортимент женихов – богаче предсвадебный выбор!

Молодые пощипались.

Шофёр в сердцах укатил в командировку – дать улечься буре.

Едва присела пыль за машиной, как Ксюня, оскорблённо шмыгая напудренным носиком, понеслась на телеграф.

Ей так срочно загорелось замуж – аж губа трамплином поднялась!

«Витя зпт приезжай зпт если хочешь счастья тчк»

«У жениха был пришибленный вид: на него пал выбор».

Студент на радостях козлинул[6] и завертелся белкой в колесе.

Перевёлся в заочники, устроился на завод – молодая жена не будет работать! – и, сломя голову, усвистал в Сасово к Ксюшеньке за гарантированным счастьем.

Расписались в пятницу.

Свадьба – в воскресенье.

В субботу молодые пойдут в техникум за её кооперативным дипломом.

Студент ждал у газетного киоска, беспокойно долбил глазами часы.

Она засеменила на заветный угол.

В десяти шагах от встречи её нечаянно запеленговал возвращающийся из командировки шофёр.

Видимо, он прекрасно был осведомлён о революционном перевороте в душе своей шикаристки и потому погрозил пальцем. Смотри мне, коза необученная!

Жеманница удивлённо вскинула крашеную удлиненную бровь, демонстративно подняла голову. Секунда – она продефилирует мимо к тому, что ждёт за поворотом.

Тут сообразительный простак примирительно протянул ручки.

У Ксюши подкосились ножки.

– Милый! – шлёпнула она верхней губкой и попутно подумала: этот Витя самый родной! А рижанин… Ну нафига козе этот рябой баян?

Грузовик норовисто рванул.

Горький студент с минуту оторопело смотрел вслед машине. Он готов провалиться сквозь землю. Затопал ногами – асфальт не расступался.

Однако невеста почему-то не шла из головы.

Побрёл он к ней домой.

– Она ж… к тебе… – всплеснули руками домочадцы. – Попали мы с тобой в непонятное… Мы отдали её тебе под загсовскую расписку? От-да-ли. Всё честь по чести… Сам же видишь, мы не гоним тюльку косяком. И при чём тут теперь мы? Ну она ж, етишкин козырёк, к тебе пошла!

– Пошла-то, может, и ко мне…

Трое суток суженый стыдливо стучался к Ястребкам, стыдливо осведомлялся, не проявилась ли законная, и слышал стыдливый шёпот губ – нет.

На чётвертый день, так и не увидев благоверную, новобрачный, как опущенный в дёготь, поплёлся поездом в Ригу.

А Ксюня пять сладостно-жестоких дней и ночей угарно прошлёпала нижней губкой с шофёром под тёткиной крышей.

После медового месяца с нерасписанным подала письмецо расписанному:

«Витя, если можно, прости. Я постараюсь искупить свою вину и, когда будем вместе, стану достойной женой. Всю дорогу в тоске по тебе. Я хочу быть только с тобой, это решено давно. Ответ давай на тёткин адрес: Сасово, Советская, 138. Дубровиной Анне (для Ксении)».

Рижанин метнулся в развод.

Ксюня тоже не ударила в грязь лицом и в знак беды гордо хлебнула уксусу. Уксус был нашенец, советский, значит, отличный. А потому с нею ничего не случилось. Как стакан газировки оприходовала.

Как видим, Ксюня ух и тяжело переживала.

Растерялась в выборе спутничка.

Некультяпистый рижский фиглик нашпигован институтом, рай-житьё в чудном городе, уже свой феррари![7]

У шофёра, у этого недогона ушатого,[8] тоскливая семилетка, прозябание в кугутне.[9] Он почти филон.[10]

Зато шофёр красивше.

Уравниловка!

Она и посейчас не причалилась к окончательному бережку, хотя, собственно, выбора уже нет.

Застряла на нулях.

Оба Виктора не посмотрели, что у неё ноги растут из подмышек. Не посмотрели и на другое неоспоримое достоинство Ксюни: «испорченная женщина реже ломается». Ни на что не посмотрели эти гофрированные шланги, и дали Ксюрке от гнилых ворот крутой поворот.

И всё начинай сначала!

Вот что обидно.

3 сентября 1963

Молочный козел

Кто же виноват, что кроме Истории мы ничего не умеем делать?

Б. Крутиер

Была дряхлая осень.

Плаксивое небо.

Чернозём, который, по мнению очеркистов, отличается от сливочного масла лишь цветом, пополз по всем швам.

Устоялось классическое бездорожье.

– Сейчас не машине от гостиницы можно доплыть только до чайной, – авторитетно информировал почётный ветеран автогужтрснспорта.

Как бы ветеран сконфузился, увидь, что именно в эту минуту черту райгородка отчаянно пересёк уляпанный грязью козлик.

Победно пуская разбуженному рыжему псу дым в глаза, он гордо лёг на нижнеикорецкий курс.

На лицах пассажиров неприступно покоилась святая печать высокой миссии. Они деловито смотрели вперёд, готовые во всякое мгновение понести на вытянутых руках автоколесницу, если та влипнет.

В Икорце двое вышли.

Козлик, трафаретно чихнув, запрыгал далее по ухабам с прочим руководящим людом.

А икорецкие гости молодцевато выпрямились, принципиально глянули друг другу в глаза.

– Ну! – торжественно сказал тот, что повыше, потоньше и помоложе, тому, что пониже, потолще и постарше.

«Ну!» прозвучало, как хлопок пистолета на старте.

У высокого вдохновенно загорелись глаза.

Первое дело – визит конторе.

Они шумно распахивали одну дверь за другой, но никто не выбегал навстречу с хлебом-солью на расшитом рушнике.

– Где народ? На обеде? Как можно спокойно есть!?

Они даже как-то нехорошо oбрадовались, когда увидели зоотехника Анания Лыкова.

– Ага! – В их голосах дрожал металл. – Сам на курорте? Ты за него?

– Я, – обмяк Ананий.

– Рассыльный под рукой?

– Зачем?

– Он ещё спрашивает! К шести сюда – всех заведующих! Всех бригадиров! Всех помощников! Где тут у вас комсорг?

– Вот… Аннушка…

– Аня! – не переводя дыхания, продолжал высокий. – Аня! А вы умрите геройской смертью, но обеспечьте к вечеру трио дружинников по вашей линии. Нe делайте большие глаза. Напрасная трата эмоций!

Он властно отвёл её в сторону и стал с жаром объяснять.

В восемнадцать часов пять минут тридцать двe секунды по московскому времени открылась молочная конференция.

Какими речами блистали делегаты района! Бедное человечество прозябало бы в наведении ораторских жемчужин, не будь меня.

Я вовремя вспомнил о человечестве и потому всё добросовестно застенографировал.

Тот, что повыше, встал и сказал до гениальности ясно:

– Товарищи! Вон товарищ улыбается. А на улыбку нет оснований. Наоборот, кое-кому может обломиться! Район взялся до срока расквитаться с квартальным планом, а уважаемый «Путь к коммунизму» всю картину портит. Смотрите! Вам светят родные огоньки коммунизма!..[11] Ну что у вас за надои?! Смех! На Петровской ферме два и пять. Дали шрот. Опять два и пять! Никакой отдачи! Стоило ли этим товарищам давать шрот? Не стоило! Нужно к каждой корове подходить индивидуально: шрот по молоку! По одёжке протягивай ножки! А вообще, по-моему, надо танцевать от вопроса, хочет ли заведующий той фермой быть заведующим? Видно, не хочет. Срочно подыскать нового!.. Товарищи, – opатор перешёл на низкий регистр, будто собирался выложить гостайну, – товарищи, а вы уверены, что у вас на фермах честные люди?

– Ка-ак можно сумлеваться?

– Гм… Излишняя самоуверенность!

Его голос зазвенел вдохновенно:

– Спасибо дружинникам, что не пришли. А то б я с ними сейчас встретил доярок и прозондировал, с чем они идут домой с фермы. С молоком! Со шротом! Понавесили к демаркационной линии[12] и тащат по домам соцсобственность. Знаем мы ваше дорогое пролетарское самосознание.[13] Передайте им, что мы держим связь с милицией. Для кого-нибудь дела могут кончиться кислым пшиком… На полнедели мы приехали… Поднять ваше молоко… Это нужно сделать в трёхдневный срок! При желании можно всего добиться! Иначе кто-то положит на стол хлебные ксивы… извините, партбилеты членов КПСС!

Все были изумлены, озадачены, но аплодисменты зажали.

Мужичок в кацавейке, глядя на оратора, шепнул соседу:

– Шустёр молочный козёл!

Тот, что постарше, тоже сказал. Наверное, опыт научил его говорить мало и без патетики. Но с подтекстом.

– Товарищи, – сказал он. – Единственная просьба к вам. Нe подведите нас и не окажитесь сами в плохом положении.

Сделав дело, сияющие командированные с достоинством отбыли на покой.

Они были уверены, что теперь молоко польётся полной безбрежной речушкой. Ведь только что именно они убрали пороги!

Лыков иначе прокомментировал нашествие районных уполномоченных по борьбе за изобилие.

– Хотя я и большой оптимист, но после кабинетной грозы не рассчитываю на молочное, если можно так сказать, наводнение. Ox уж это опекунство! Толкачей косяками заносит в колхозы! И кого там только нет! Он знает село, как я танцую в балете. А едет организовывать! Вон ныне пожаловал толкать молоко инструктор горгаза Гром-Чмыхайло. Тот, что помоложе…

– А сев, уборка… – вклинился в интервью старый тракторист со скандальным прыщиком на носу. – Что деется! Понахлынут и из райзагса, и из райкомхоза, и из райтопа, и из райморга… Земля слухом полнится, там кампания живее продвигается, где есть михлюдки из райсуда и райпрокуратуры. Наш брат мозоль[14] не пристаёт с лекцией к судье, чтобы не смел вертеть, к слову, законами, как дышлом. А вот судья учит, как пахать. А что, – дед гордо погладил персональный прыщик, – если всех толкунов собрать воедино да создать колхоз? Паши, да не языком! Сей, молоти. Крути дело и не путайся под ногами верёвкой. Показывай нам, неорганизованным, как невестушку Землю любить, а мы на ус будем мотать. Ну что?