Жена напрокат Санжаровский Анатолий

Осмелилась мышка пощекотать кошку

Мырождены, чтобсказкупортитьбылью.

В. Гараев

Только вы!..

– Может, кто ещё?

– Только вы, наш спаситель, можете убить её сатирическим пером!

– Кого?

– Сахарову из Синих Полян. Не то она наш авторитет в той округе пристукнет. Там такая!.. О-о-о…

Стон разбудил во мне рыцаря.

Благородство забулькало во мне как кипяток в тульском самоваре.

Я отточил копьё-карандаш, поправил шлем-берет и ринулся на семи ветрах в Поляны.

Вслед мне делали ручкой счастливчики из райкома.

Передо мной ангел, которого я должен убить.

Она склонила головку к кусту черёмухи, румянится, потупив долу кари очи.

Дрогнуло моё сердце.

Я почувствовал…

Там, в отделе кадров Парнаса, ошибся я. Следовало б мне подаваться в цех лириков, а не сатириков.

В милейшей беседе я уяснил – у ангела есть терпение. Что оно тоже лопается. Когда нельзя не лопнуть.

Весна.

Полночь.

Комсомольское вече.

А за окном пели самые разные птицы, в том числе и товарищи соловьи, пожаловавшие из Курска по вопросу культурного обслуживания влюбленных.

А за окном томился он, несоюзный член.

Галя умоляюще смотрела то на часы, то на окно, то на президиум.

– Господи-и!.. Двенадцать!.. – простонала она.

Прокричал одноногий петух бабки Meланьи.

Дремавший зал ожил, зашевелился, кто-то недовольно проворчал.

Галя робко плеснула масла в затухающий огонь:

– Закруглялись бы, мальчики…

Президиум ахнул.

Восемнадцатилетний председатель, комсорг Антон Вихрев, остолбенел. Но сказал:

– Вы слыхали? Да нет, вы слыхали?! Это ж оскорбление! Какие мы мальчики? Мы – комсомол! Во-вторых, это похоже на срыв собрания. Нет, это и есть срыв!

Cыp-бор с последствиями.

Всю ночку карикатурист Юрий Саранчин не спал.

Утром Галя натолкнулась в конторе на газету «Под лучом прожектора» и узнала себя. Руки назад, как у пловца перед прыжком, шея – длиннющая палка, венчающаяся подобием головы, брызжущий рот.

Ах, как жестоко поступила Галя с сатирическим художеством. Сорвала и бросила Юрию:

– Хрякодил! – иначе не называли его те, на кого рисовал карикатуры. – Хрякодил, я хочу с тобой поделиться поровну. Фифти-фифти. Полтворения твоего мне, пол – тебе, – и газету на две части.

Комитет.

Гонцы прилетели за Галей.

– Передайте, – сказала она, – пусть что хотят, то и решают.

– Ты смотри! Она ещё с гонором! – кипел Вихрев – Я ей!

Постановление комитета грознее Грозного:

«Ходатайствовать перед прокурором района о привлечении комсомолки Сахаровой к ответственности за хулиганское поведение».

Районному прокурору доставили гневный пакет. В нём выписка из протокола, акт о «разорватии печатного органа» и уникальнейшее произведение:

Николай Яковлевич!

С приветом к вам А. Вихрев. Прошу не оставлять случай безнаказанным – нам нельзя будет больше ничего вывесить да и над нами станут смеяться, а она говорит – мы ничего не сделаем. На мой взгляд, дать ей суток пятнадцать – образумится. Такого мнения и рабочком. Надеюсь, поддержите. Не примете мер – вы осложните нам работу с массами.

А неужели комсомол не управился бы сам? Без Фемиды?

На том сошлись и в прокуратуре.

А я всё же беспокоюсь.

Не дай Бог прорисуются у Вихрева последователи и станут Валей-Толей по комсомольским путёвкам посылать в казённые места.

На предмет экстренного перевоспитания.

Что тогда?

1963, 1965

Среди немых и заика оратор

Нет такой глупости, до которой мы не могли бы додуматься.

П. Перлюк

В колхоз «Богатырь» приехала бригада из молодёжного журнала «А мы тоже сеяли».

На встречу.

Демократичные гости перенесли стол со сцены к первым рядам, поближе к своему читателю, тихо уселись и стали, как подсудимые, ждать участи.

– Товарищи! – усмехнулся председательствующий, когда сотрудники закончили с ужимками похваливать журнал. – Дайте-ка им перцу. На пользу!.. Слова просит, – он поднёс к глазам лист, – Пётр Захрряпин. Завфермой.

С крайнего стула в первом ряду встал долговязый парень.

Кашлянул, осмотрелся, сунул руки за спину и скорбно вздохнул.

– Мне, товарищи, как и всем, – Пётр прикипел взглядом к потолку, – очень приятно встретиться с молодёжью, которая представляет сельскую прессу в столице. Но сегодня, уже к вечеру, встречает меня комсорг и говорит: будет встреча с журналистами, скажешь что-нибудь. А что я скажу, если этот журнал не читал? Я посмотрел пять номеров. Плохой журнал, надо сказать. Мне трудно выступать. Чувствую так, – кивок на гостей, – как они себя, когда приезжают в деревню. Ведь они, граждане, не знают, как отличить корову от быка! Не знают, с какой стороны доить корову!.. Не взял меня за душу журнал. И до тех пор не будет брать, пока писатели не пойдут в глубь села.

– Мне хочется, – уверенней рубил оратор, – как там говорится, сказать по существу. Тут публика сельского направления, поймёт. Вот двое у меня привезли на ферму комбикорм и другие вещи. Один пьяный. Ну не стоит! Другой тоже пьяный, но стоит. Только качается. Тому, что качается, говорю я:

«Сарыч, когда перевоспитываться будем?»

Он строго меня послушал и легкомысленно упал. Далеко людям до совершенства. Зло берёт. Исколотил бы – драться неудобно… Я стараюсь по-современному подойти. Я мог их выгнать, а – подобрал со снега, развёз по домам. Сам перенёс корм с саней в кладовую. В общем, стараюсь воспитывать свои кадры. А они пьют и пьют. Как с ними быть, граждане писатели? Вот о чём напишите!

Пухлявенькая телятница Надя Борзикова была категорична:

– Я про ребят. Плохого они поведения у нас. В один придых матерятся всеми ругательствами от Петра Первого до полёта Терешковой в космос. Водкой от них тянет – на Луне слышно! Есть нахалы – женятся три-четыре раза и портят жизнь стольким и больше девушкам. При помощи юмора таких надо что? Лин-че-вать!

Женская половина зала вызывающе поддержала:

– Пр-равильна!

Агитатор Зоя Филькина философствовала:

– Не надо слушать музыку. Надо знать биографию композитора. Послушайте Бетховена. Музыка тяжёлая, давит. Такой у него была жизнь. А музыка Россини лёгкая, радостная, как его жизнь. Моя просьба: печатайте биографии композиторов для сельских любителей музыки…

Советчики сидели в первых двух рядах и друг за другом поочередно стреляли в приезжих наставлениями.

У гостей туманились взоры. Они вежливо выслушивали каждого говоруна. Даже хлопали.

Столичное воспитание сказывалось.

1964

Барьер с челочкой

Прежде чем останавливать мгновение, убедись, что оно прекрасно.

Б. Крутиер

То было раннею весной.

Первый гром.

Первая тёплая дождинка.

Первый вздох.

Наша героиня вздохнула не раз и не два.

Сквозь прищур ресниц безучастно смотрела на экран.

«Голый остров».

«А в газетках расписали – шедевруха! Скучища…»

– … ну будто воду на тебя возят! – ввернул подсевший сосед.

Она несказанно оживилась.

Он притронулся к её пальцам, достаточно робко сжал, будто разведывая, и они ушли из тёмного кино.

Навстречу плыли зелёные огни светофоров, улыбки, каркасные дома.

Он вспомнил свою коронную идею – нет на земле страны, где бы любовь не обращала влюбленных в поэтов, – и прорвался альбомной рифмой:

Пёстрокрылка была без ума:

– Я буду любить тебя до бесконечности! – поклялся он.

На следующий день он упал к ногам Галки Подгориной:

– Я ате… ист… Но с этой минуты я верю. Бог есть. Это – ты!

Она попросила встать и дохнуть.

– Для смелости…

Галка примирительно улыбнулась:

– И что делать с тобой, сердечный разбойник?

– Любить! – картинно посоветовал Сергей.

Раз идёт Галка по парку – Сережка.

Сидит на скамейке с рыженькой принцессой и что-то пылко ей твердит. Никак про розы?

Прошла мимо – не глянул даже.

«Хорошо. На первый раз я тоже не видела».

Но через месяц, когда с неземной нежностью Сережка целовал другого ангела с чёлочкой, как у неё, Галка взорвалась.

Она нежданно выросла между ними, как атомный грибок, свирепо вращая белками.

Ангел испуганно удалилась.

– Что это? – спрашивает Галка.

– Испытание твоей верности. Я верен только тебе. Но это не значит – время делать оргвыводы о женитьбе. Жизнь ещё проверит верность друг другу, наставит столько барьеров. Зачем ждать, пока встанут барьеры сами, надо искать их и брать.

– С чёлочкой – барьер?

– Он, матушка, он.

Сергей порхает от барьера к барьеру и не торопится официально засвидетельствовать свою верность бедной Галке, которая так наивно ждёт от мотылька Сержа чего-то серьёзного.

Галка не выдержала испытания и пришла в редакцию.

– Будьте добры, напишите такой фельетон, чтоб он прочитал и умер. Это моё последнее желание.

Я почесал за ухом:

– А если не умрет?

– Тогда, наверно, я умру.

При мысли, что такая прелестница может уйти в мир иной, я отчаялся без раздумий распатронить вертопраха:

– Его фамилия? Где работает?

Галка долго тёрла нежный лобик и ничего путного не выдавила.

Она ничего не знала о своём сердечном разбойнике, если не считать, что он автор афоризма «Ах, любовь – это сон упоительный!», что он поёт: «На Дерибасовской открылася пивная» и читает стихи про розу с разницей.

– А по идее, ему б надо указать на дверь, когда пьяным объяснялся, – сказала Галка. – Но меня заинтриговало: а что потом, за объяснением, за испытанием?

Мне не жалко Галку. Я сказал, напишу фельетон о ней персонально. В назидание ветрушкам.

В Галкиных глазах гневно сверкнула молния.

Грома почему-то не было.

Гром благоразумно воздержался от стука.

1964

Генеральские игры

Если Господь создал человека по своему образу и подобию, то ему надо ещё много работать над собой.

Б. Замятин

У генерала Разборова умерла жена.

Ну, похоронил…

Благородно горюет целую неделю, горюет вон уже вторую…

Лёг – один, встал – один. Ни шуму, ни прений.

Как-то до грубости странно.

И первой эту странность заметила старинная приятельница покойной.

Заметила и усердно так говорит:

– Вы, Иван Николаевич, петушок ещё крепенький. Не страдать же век. Подыщу-ка я вам пеструшечку поинкубаторней.

– Поищите, поищите, тётя Люся.

Так и сказал: тётя Люся. Тем самым намекая, чтоб она не начала свои глубокие поиски и предложения с себя.

Дня через два звонит тётя Люся:

– Иван Николаевич! Нашла я вам компромисс. Ждите. Сегодня приведу.

И первая мисс ему не понравилась.

Не понравилась и вторая, и третья…

И осерчал тогда генерал. Подумал:

«Ну что эта тётя таскает мне вторсырьё? Одни братские могилы – упасть, обнять и заплакать![15] Что тут у меня, шлакоотвал?[16] Давай, Ванюшок, меняй тактику подбора. Сделай игрой…»

И стал генерал своим гостьюшкам как бы в шутку мерить давление. Выше ста двадцати на восемьдесят – никаких разговоров!

Померил у одной…

У другой…

У десятой…

Иссякли у тёти Люси мисс-запасы.

А игра генералу понравилась.

Хочется продолжения.

Что делать?

И тогда генерал переметнулся на газеты.

Отдал две копейки, а удовольствия на рубль. На первые три страницы и смотреть не надо. Там всё такое серьёзное.

А вот четвёртая – хе-хе.

Объявленьица о разводах.

Штука!

Решил генерал заняться миротворческой миссией.

«Парочка надумала развестись. А я пришёл и примирил. Дело? Большое и доброе! А не помирю – из свежих батончиков-разведёнок, может, себе подберу свою Стодвадцатьнавосемьдесят… Тоже дело!»

И пошёл он первый раз на дело.

Пришёл точно по адресу, вычитал в газете.

Когда молодые узнали, чего припёрся незваный генерал, союзом навалились его мутузить. Не лезь не в своё корыто!

И так отходили, что Иван Николаевич еле тёпленькие унёс бедные ножки.

Бредёт он в охах домой, горько думает:

«А на гражданке дедовщинка пострашне-ей, чем в армии…»

Тут его нагоняет толстейка молодуня. Подруга кандидатши в разведёнки. Тоже активисточка, прибегала мирить молодых.

То да плюс сё, и стала сыроежка жалеть бедного Ивана Николаевича.

И видит даже невооружённым глазом Иван Николаевич, что у молодуни кроме жалости и все прочие сахарные достопримечательности на месте. И в хороших количествах!

«Ох же и недви-ижимость! Ох же и сексопилочка!.. Обалдемон! Наконец-то я, съёхнутый, встретил свою Стодвадцатьнавосемьдесят!»

Дома он в счастье упал на свою братскую могилу, обнял, но заплакать не успел… Сердце…

Генерал погиб как подобает доблестному воину.

Погиб в боевом сражении на своём боевом посту.

На боевом посту Сто Двадцать на Восемьдесят.

1965

Завидки до озноба

Азарт – это состояние, в которое мы входим, выходя из себя.

В.Жемчужников

Сорокалетний Фёдор Прямушин, отличный слесарь, превосходный рационализатор, в один раз получил получку, тринадцатую, выслугу, отпускные, совместительские, надбавку плюс изобретательские.

Всего ну с полкило!

Разом горячо набежало в одну кучку одиннадцать пачек с копейками.

Вce пачки рублями.

Рубляшики хрусткие. Новенькие. Ещё теплячки!

Только что с гознаковского станка.

Вcё б хорошо, да вот – рублями.

Что ими делать? Стены оклеивать?

Так обои жалко. На днях поменял.

– Э! – хлопнул себя по лбу Фёдор. – Да я рублями пол выстелю, как паркетом. Войдёт Натулька – ахнет!

Но ахнула первой не жена, а соседка, Марь Ванна. Заскочила за зубком чеснока.

– Федюк! – припала соседка к косяку. – Ты что тут делаешь?

– Да вот, – равнодушно повёл Фёдор рукой на золотистый пол в спальне и гостиной, покрытый рублями. – Если скажу, что отмечаю день гранёного стакана… не поверите… Я по-честной… Сладил машинку, выдал первую партию… Вроде блин не комом… Сушу вот… Только вы, тёть Марусь… – Фёдор приложил палец к губам.

Соседка распахнула рот и, не в силах вымолвить хоть слово, обмякло, отстранённо обеими руками разом махнула на Фёдора, будто отталкиваясь от него, и, часто моргая, попятилась за дверь.

Через мгновение она у себя бессознательно набрала милицию.

Сыроежкин дом занят.

И к лучшему.

Тех коротких секунд, в течение которых она слышала апатичные, вялые гудки, eй вполне хватило, чтобы, по её мнению, придти к благоразумному решению.

Положив трубку, Марья Ивановна твердеющим шагом снова вошла к Фёдору.

– Федюшка, – с тайной надеждой в голосе запричитала она, – ты меня не бойси. Не сорока я… Сегодня ты, касатик, будешь ещё печатать?

– Да ведь как, тёть Марусь… Оно б, может, и можно, да сушить боль негде. Вот, – сожалеюще покосился ceбe под ноги, – вот остался пятачок. С десяток рублянов кину и боль негде.