НКВД. Война с неведомым Бушков Александр

4. Газета под ветерком

Случилось это странное приключение со мной в Варшаве, недели за две до окончания войны.

Варшава, разумеется, уже была прочно наша. Точнее, то, что от нее осталось. Немцы размолотили город так качественно, что те, кто бывал в Сталинграде, говорили: сравнивать можно только со Сталинградом. По-моему, еще и с Минском. Бывал я и в Сталинграде, и в Минске.

Словом, город лежал в развалинах. Зрелище то еще… Люди, правда, туда возвращались вовсю, устраивались, как могли. Ну, что делать, если бы мой родной город так развалили, я бы все равно туда вернулся, даже на развалины. Родной город все-таки…

Армия – та, что не ушла дальше, осталась – могла себе позволить определенное безделье. А мы работали вовсю. Смерч, как говорится, не имеет ни перерывов, ни выходных…

Поехали мы втроем на «виллисе» в тот район, что назывался Мокотув. Нужно было отыскать одного человечка, зачем – не суть важно. Дело даже не в военной тайне – с тех пор столько воды утекло, что все эти мелкие, рутинные дела уже никому толком не интересны. Рутина, одним словом. Нужно было выяснить, не появлялся ли наш человечек в том квартале.

Ну, приехали. Машину загнали во двор – этакий колодец старинной постройки, еще, по-моему, дореволюционной. Четыре глухих стены, единственный въезд под аркой. Дом был из тех, что у нас в старые времена назывались «доходными». По-польски это будет «чиншова каменица». Многоквартирный, одним словом.

Дом, знаете, сохранился почти целиком. Повезло ему. Ну, конечно, были кое-где следы попаданий – и снарядов, и пулеметных очередей. Но по сравнению с грудами развалин, в которые превратилась масса других, он, честное слово, смотрелся, как палац. Дворец, я имею в виду. Крыша цела, и даже некоторые окна остались не выбитыми взрывной волной. Живи – не хочу, роскошествуй…

Тишина стояла, безлюдье. Спутники мои пошли осмотреться по подъездам, порасспрашивать народ. Я остался караулить машину. Отношение к героическим воинам-освободителям в Польше тогда было, мягко выражаясь, неоднозначное. Постреливали порой и все такое прочее. Да и дело не обязательно в политике – обычные уголовнички могли машину разуть или вообще попятить…

Ну, стою я в этом самом дворе-колодце, возле машины. Покуриваю, таращусь вокруг лениво. Но бдительности не теряю, не расслабляюсь особенно – этот наш человечек отнюдь не горел желанием ехать к нам для откровенного разговора. Мог и устроить вооруженное сопротивление. Так что я и прислушивался, и присматривался к окружающему, вдруг придется бежать на поддержку…

Вот тут оно и началось.

Заметил я краешком глаза шевеление слева, в глубине двора, у самой стены. Повернулся туда. Сначала ничего необычайного в происходящем не отметил: всего-то навсего ветерком мотало газету. Целую газету, только скомканную. Большой такой получился комок. Он и подпрыгивал.

Я уже было отвернулся – но тут меня как ударило…

Понимаете, я про ветер подумал сначала чисто автоматически. А потом понял, что никакого ветерка там нет. Совершенно не чувствуется. Колодец, а не двор, закрыт со всех четырех концов, внутри стоит полное безветрие…

А газета тем не менее прыгает. На одном месте, часто и регулярно. Подскакивает, как мячик, примерно на полметра, шлепается назад, полежит пару секунд и опять начинает прыгать. Все это было совершенно неправильно. Не было внешней силы, которая бы могла привести газету в движение. Я подумал сначала, что туда, внутрь, забралась крыса. Скажем, в газету сало было завернуто. Она учуяла, залезла, и прыгает теперь…

Нет, на это решительно не походило. Газета так вот прыгала и прыгала с некоей механической повторяемостью. Взлетала с одного конкретного места и точнехонько туда же приземлялась. Как маятник. Как поршень. Скок-прыг, скок-прыг…

Я подошел. Легонько поддал ее носком сапога. Она отлетела немного дальше, да так там и осталась валяться. Обыкновенный комок мятой газеты.

Но когда я вернулся к машине, газета опять запрыгала: скок-прыг, скок-прыг… Вот это уже было насквозь необычно.

Я хотел подойти снова. Но остался на прежнем месте. Газета уже не прыгала, двигалась, однако, совсем по-другому. Выписывала на земле большие, чуточку неправильные круги, явственно доносилось самое обыкновенное бумажное шуршание. И опять стала подпрыгивать: скок-прыг, скок-прыг…

Мне стало не по себе. Очень непонятное было ощущение. Стою я посреди этого колодца, в совершеннейшей тишине, никого вокруг и близко нет, ни одно окно во двор не выходит. А эта чертова газета передо мной то прыгает, то выписывает по земле круги и другие фигуры…

Вам, может быть, и смешно, но мне в тот момент было не до смеха. Откровенно говоря, мне стало страшно, но этот страх не имел ничего общего с обычными страхами. Я ведь не чего-то определенного испугался – боялся этой непонятности. Неправильности.

Обыкновенные вещи самостоятельно двигаться не способны. Не занимаются подобными фокусами. Комок газеты при совершеннейшем безветрии так себя не ведет. Ему полагается по всем законам физики смирнехонько лежать на месте, а не виртуозить, как нечто живое и обладающее самостоятельностью движений…

Она ко мне не приближалась, оставалась на том же месте, в том же углу двора. Но решительно не унималась – прыгала вверх-вниз, как резиновый мячик, кружила по земле…

Не было видно никакой ниточки или, скажем, лески, за которую ее могли бы дергать. Я ведь подходил только что, поддавал ее сапогом, и никакой нитки при этом не увидел. Да и потом, где прятался бы тот, кто тянул за эту воображаемую нитку? Ни одного окна. Негде спрятаться. И никого нет…

Думайте что хотите, но я в некоторый момент передвинул кобуру вперед, а потом и вовсе расстегнул. Сам не знаю, чем бы мне помог пистолет против комка газеты, но я именно так поступил. Жутковато было. Происходящее пугало как раз своей необычностью. Я не верю во всевозможную нечистую силу, никогда ничего подобного не видел – хотя от других слышал разное – но тут самым, по-моему, пугающим стало то, что это была именно газета. Не привидение какое-нибудь зеленое и клыкастое за мной гналось ночной порой, глухим лесом – средь бела дня, посередке огромного города, пусть и варварски разрушенного, прыгал и крутился комок газеты… Несообразность этакая! Так не положено! Газеты не прыгают сами по себе!

Не знаю, чем бы все кончилось. Очень возможно, я бы по ней в конце концов пальнул. Не выдержав несообразности происходящего. Вспоминая мое тогдашнее настроение – вполне мог открыть огонь, потому что стоять, ничего не предпринимая и наблюдать было вовсе уж мучительно…

Только, на мое счастье, вышли наши. Не нашли они этого типчика, зато им какая-то то ли добрая, то ли трусоватая душа дала следок. Мы и уехали. Благо газета перестала елозить.

Вот и все. Ребятам я ничего тогда не рассказал – еще чего не хватало… Не поверили бы. А ведь все так и было, как я описываю…

Хроника пикирующего бомбардировщика

Пикировщик попал в грозу и потерял своих, как наверное, и остальные, строй рассыпался…

Гроза была – всем грозам гроза, не из слабеньких. Пронзительно белые ветвистые молнии вспыхивали по всем направлениям, и от их ослепительных зигзагов становилось ничуть не светлее, а наоборот, словно бы еще темнее. Вода заливала фонарь так, что казалось, будто они ненароком нырнули куда-то под воду и шпарят где-то над дном на полной скорости наподобие подводной лодки. Если бы не высотомер, можно так и подумать…

От компаса было мало толку, стрелка плясала, как свихнувшаяся, остальные приборы тоже работали абы как. Командир был уверен лишь в одном – что с грехом пополам выдерживает прежнее направление полета. И в том, что высота приличная, хотя «пешку» порой швыряло так, что она с маху проваливалась метров на сто вниз.

Самолет трясло, он содрогался так, что ощущалась каждая его заклепочка, каждое соединение. Сплошь и рядом такие вот полеты посреди жуткой грозы заканчивались печально, но ничего нельзя было сделать. Штурман представления не имел, как далеко протянулся грозовой фронт в ширину и в высоту. Во время войны с метеорологическими предсказаниями обстоит особенно скверно – чтобы более-менее успешно предсказывать погоду, нужно собирать данные практически со всей Европы. Что в условиях сорок четвертого года было, мягко скажем, затруднительно: вряд ли немцы или их союзники поделятся данными метеонаблюдений, даже если их об этом вежливо попросить…

Бомбардировщик шел наугад – на восток, все время на восток, хоть в этом можно быть уверенным. Ситуация была аховая, но в ней имелась и светлая сторона: точно известно, что они уже пересекли линию фронта и давно летят над своей территорией. По крайней мере, снизу можно было не ждать неприятностей в виде зенитного огня или появления чужих автоматчиков в случае вынужденной посадки. И на том спасибо судьбе…

По меркам гражданской авиации мирного времени, давным-давно следовало бы покинуть самолет, но времена который год уже стояли не мирные, и покидать боевую машину в воздухе – чревато. Даже если обойдется без последствий, можно надолго остаться «безлошадными». Поэтому командир начинал всерьез задумываться об аварийной посадке. Пусть даже самолет окажется поврежденным, это все же лучше, чем выпрыгнуть неведомо где, чтобы пустая машина рухнула неведомо куда. Бомб, правда, не осталось ни единой, отбомбились по железнодорожному узлу качественно, но все равно, мало ли что…

Беда только, что сажать самолет в такую погоду еще опаснее, чем лететь…

Он так и не успел ничего предпринять.

Все вокруг изменилось вмиг.

«Пешку» швырнуло вниз, так что сердце противно оборвалось, и все потроха метнулись к горлу. А в следующий миг им, всем троим, показалось, что вокруг нестерпимо светло.

Но это были всего лишь звезды, усыпавшие совершенно свободный от туч небосвод. Небо было все такое же, ночное, но – чистейшее. Не то что грозы, вообще ни единого облачка.

Командир растерялся на миг, машина даже вошла в пике – но он успел ее оттуда вывести. И понял, почему лопухнулся, сманеврировал, как зеленый новичок…

Ему показалось сначала, что звезды – со всех сторон. И немудрено – кто бы мог подумать, что в сорок четвертом году на земле может наблюдаться столь яркая и беспечная иллюминация?

Бомбардировщик шел над городом – очень большим городом. И неимоверно ярко, невероятно беспечно освещенным. Так не должно было быть, так попросту не положено по военному времени…

И тем не менее внизу простиралось целое море огней – ярко освещенные улицы, россыпи разноцветных фонарей на больших площадях, причудливо подсвеченные здания – незнакомые, непонятные, никогда прежде не виденные…

Он услышал в наушниках, как вскрикнул штурман. И посмотрел, куда тот показывал.

Справа виднелась широкая река, очень широкая, не уступавшая Волге, а то и превосходившая. На ней было три острова – один гораздо больше, овальный, вытянутый, два других поменьше, почти круглые. Меж собой и с берегами они были соединены широкими, длинными мостами, сиявшими двойными цепочками розовых и зеленоватых огней – и на другом берегу город продолжался, огни уходили за горизонт, во все стороны, насколько хватало взгляда…

Командир развернул самолет. Он и сам не знал, почему, но не хотел удаляться от того места, от той точки, из которой увидел это диковинное зрелище впервые. Быть может, оттого, что то место было уже чуточку знакомее, чем все остальное…

– Ребята, – послышался едва ли не панический голос стрелка-радиста. – Куда нас, нахрен, занесло?

Мозг командира работал с невероятной быстротой, прокачивая в секунду грандиозный объем информации, догадки и размышления сменяли друг друга с калейдоскопической быстротой.

Такому городу – огромному, ярко иллюминированному, было неоткуда взяться. На пару тысяч километров вокруг таких городов просто не должно быть. Почти вся Европа по ночам прилежно погружается в затемнение. Предположим, на севере преспокойно существует нейтральная Швеция, не утруждающая себя затемнением, наоборот, заливающая свои ночные города огнями, чтобы по ним ненароком не отбомбились летчики той или иной воюющей стороны. На западе – нейтральная Швейцария, а еще дальше – Испания с Португалией.

Одно немаловажное уточнение: им не хватило бы горючего, чтобы долететь не то что до Испании, но даже до Швейцарии. До Швеции, быть может, и удалось бы дотянуть, но – сомнительно. Слишком недолго они летели в грозе. Глупо и думать, что их подхватил некий неведомый вихрь, несущийся со скоростью этак километров тысячу в час – и забросил прямехонько к нейтралам…

И потом! Командир в свое время летал над Финляндией в ту войну. И, как водится, изучал прилегающие районы, то есть ту же Швецию.

Он прекрасно помнил, что такой реки – широченной, полноводной, с городом, расположенным по обеим ее берегам – в Швеции попросту не имелось. Получался заколдованный круг: в Швеции такой реки нет, а на своей территории не может быть такой иллюминации… впрочем, он не помнил такой реки и в Советском Союзе. Не знал на Волге таких островов. Много городов видел сверху ночью, ярко освещенными – но этот ничуть на них не походил. Он был другой. Ему вообще не полагалось быть.

И тем не менее все происходившее с ними было самой доподлинной реальностью. Все чувства и ощущения об этом непреложно свидетельствовали. Размеренно шумели винты, знакомо урчали моторы, вокруг был не сон или бред, а знакомая до мелочей кабина…

– Командир, где мы? – послышался голос стрелка-радиста.

Командир сквозь зубы ответил, где – в рифму и насквозь нецензурно. А что еще оставалось делать? Как будто он знал, где они. Ничего он не понимал, просто-напросто привычно удерживал машину на определенной высоте, выписывая над городом исполинские круги. И видел, что внизу, полное впечатление, никто даже и не почесался. Ни один уличный фонарь не погас, потоки машин с яркими фарами все также текли по улицам во всех направлениях, по-прежнему бесновались буйством красок, гасли и вновь вспыхивали непонятные огненные картины.

(Только через несколько лет, после войны, посмотрев кое-какие фильмы и иллюстрации в книгах, командир понял, что эти загадочные картины, фигуры, непонятные переплетения света могли быть просто-напросто уличной рекламой.)

На появление бомбардировщика город отреагировал с потрясающей беспечностью – точнее говоря, не отреагировал никак. Не было никаких признаков, что здешние службы ВНОС[15] начали работать, что они вообще тут существуют. Иллюминация не погасла, лучи прожекторов не шарят по небу, не видно ночных истребителей, охраняющих небо над городом…

Внизу был мир. Иначе на земле отреагировали бы совершенно иначе.

Самое интересное, что командир при этой мысли ощутил лишь раздражение и даже, пожалуй, злость – окопались, мать их. В то время как…

Стрелок-радист (парень, в общем, твердый) снова начал ныть, чтобы ему объяснили, где они, собственно говоря, находятся – и командир послал его уже открытым текстом, приказал заткнуться и помолчать подольше. Спросил штурмана:

– А ты что думаешь?

Как-никак штурман имел гораздо более тесное отношение к ориентировке в пространстве, нежели остальные двое.

– Что это сон, – сказал штурман. – Или бред.

– А бывает так, что троим снится одно и то же? – спросил командир. – Или что трое бредят одинаково?

Штурман вынужден был сознаться, что он о подобном в жизни не слышал – но, рассуждая теоретически, склоняется к мысли, что так и в самом деле не бывает. Потом сказал каким-то незнакомым, чужим, поплывшим голосом:

– Вадька, а если мы уже… того… Если мы… это…

И замолчал. Командир его прекрасно понял. Он выматерился в три этажа с мезонином, покрепче привязывая себя к реальности. И спросил со всей язвительностью, на какую был способен:

– По-твоему, так и выглядит тот свет? Насквозь прозаически? Этак вот?

– Да, действительно… – сказал штурман пристыженно. – Извиняйте, херню споровши… Попы это как-то иначе описывали – оба возможных тамошних аэродрома… Но что ж это такое-то, а? Может, пройдем пониже? Или вообще сядем?

Командир промычал нечто отрицательное. Ему почему-то не хотелось спускаться ниже, тем более приземляться – хотя в окрестностях хватало ровных мест, где можно было без особого риска сесть на вынужденную.

– А что? – продолжал штурман. – Это ж не Германия. Сам подумай.

Командир и сам готов был дать руку на отсечение, что внизу – не Германия. Что угодно, где угодно, но – не рейх. В рейхе давненько уж так беззаботно свет не жгут по ночам…

Он так и водил самолет по кругу, не в силах ни принять решение, враз изменившее бы обстановку, ни даже выдвинуть хоть какую-то версию касаемо того, куда их занесло. Он замер в своем кресле, привычно выполняя нехитрые маневры, а внизу буйствовали загадочные огненные картины, по улицам струились потоки машин, и на реке, точно, проплывали ярко иллюминированные, мирные суденышки. Раскинувшееся внизу зрелище было невероятно красивым, но именно потому вызывало нешуточное раздражение, временами переходящее в злость – окопались, мать их…

И вдруг все кончилось независимо от них, помимо их хотения и воли. Слева поднялись над землей совершенно другие огни – десятки, а может, даже сотни ярко-зеленых огней, образовавших контур исполинского равнобедренного треугольника, вершиной касавшегося земли.

Треугольник и в самом деле был исполинским. Он поднялся над доброй половиной города – так, словно открывался некий люк – надвинулся, и командир инстинктивно зажмурился, ожидая удара, показалось вдруг, что внутри, меж огнями, не пустота, что там что-то есть…

Удара не последовало. Когда полосы зеленых огней оказались по бокам самолета, произошло нечто. Словами это описать никак не удалось бы. Просто-напросто нет таких слов. Нечто. А в следующие миг «Петляков» оказался в совсем другом небе – с редкими звездами, светившими в прорехи тающих грозовых туч…

Что бы там ни было, они миновали грозу. Горючее было на исходе, и командир, сверившись с приборами, стал снижаться, продолжая лететь на восток. Довольно скоро он прошел на бреющем над железнодорожной станцией с характерной водокачкой. Он знал эту станцию. До их аэродрома отсюда было километров полсотни, но, главное, территория была своя…

И он пошел на посадку, приземлился на лугу, даже шасси не подломил, обошлось…

У них хватило времени, чтобы в темпе обсудить случившееся и принять решение. Когда к самолету стали опасливо, не спеша приближаться цепью встревоженные красноармейцы из охраны станции, когда им стали орать, чтобы назвались, они уже совершенно точно знали, что следует говорить в полку. Точнее, о чем не следует говорить.

Не было никакого такого неведомого города. Ничего подобного. Самолет просто-напросто попал в грозу, потерял ориентировку, и, пока определились, выработали горючее. Вот и все. Насквозь правдоподобная, жизненная история. Никто и не засомневался – подобное случалось сплошь и рядом, благо самолет был ничуточки не поврежден… И не было к ним никаких претензий…

За все прошедшие с тех пор годы у командира так и не появилось сколько-нибудь вразумительного объяснения. Он предпочитал не гадать попусту – коли ни одну догадку проверить невозможно.

А вот обида осталась – устоявшаяся, нешуточная. Выпуская дым, глядя куда-то в сторону, командир говорил глухим голосом, в котором эта старая обида звучала явственно:

– Полное впечатление, что они нас вышвырнули. Как нашкодивших котят. Чтобы не лезли, куда не надо. Вот так вот взяли за шкирку и вышвырнули, чтобы не болтались в ихнем мирном, чистеньком небе. А с другой стороны… А с другой стороны, они нам и не обязаны были цветки дарить. Хорошо хоть, не двинули из всех калибров… Могли ведь, а? Но что это и где это, я гадать решительно не берусь…

Что бывает туманным утром

Я тогда служил на торпедном катере. В сорок четвертом. Хорошая была посудина по тогдашним временам – «гэ-пятый»…

Мы однажды ночью ставили мины в шхерах. Знаете, что такое шхеры? Настоящий лабиринт: прибрежные островки, заливчики, невероятно сложные фарватеры. Нужно быть настоящим асом, чтобы там работать. Ну, командир у нас был как раз такой…

Получилось, как в том анекдоте: «хорошо, да не очень», «плохо, да не совсем». Нас зацепили с берега немецкие пушкари, и чувствительно, катер потерял ход. Но, с другой стороны, мы сумели юркнуть в узость, оторваться, скрыться с глаз, прежде чем встали окончательно. Оказались в этаком узеньком проливчике меж двумя скальными стенами, приткнулись к одной. Замаскировали катер – мешковиной, брезентом, веток нарезали на берегу, камыша, травы… Получилось нечто вроде стога – но, главное, место, судя по всему, было малохоженое. Были шансы отсидеться, попробовать починиться. Если удастся, на следующую ночь уйти.

Чинились в бешеном темпе, сами понимаете. Все были при деле. Но часового, понятное дело, выставили сразу – как в таких условиях без часового?

До сих пор не знаю, повезло мне, или нет. С одной стороны, гораздо лучше бдительно торчать с автоматом на палубе, чем возиться впотьмах с двигателем в обстановке общей нервозности и матов-перематов. С другой – такое уж было мое везение, что эта гнида подвернулась именно мне…

Короче, я торчал на палубе. Палуба на торпедном катере чисто символическая, одно название, пятачок, но все же это именно палуба, у шлюпки и такой нет…

Уже шло к рассвету. Честно вам признаюсь, что я тогда курил. «Тогда» – в смысле стоя в карауле. Я, конечно, не юнга-первогодок, прекрасно знал, что часовому курить запрещается категорически, но, во-первых, часовым я был не вполне уставным – меня на пост ставили без караульного начальника, без разводящего. Я был импровизированный часовой, интеллигентно формулируя. А это чуточку другое, по-моему… Коли не совсем по уставу…

А во-вторых, обстановка крайне благоприятствовала. Не было ни малейшего риска себя демаскировать огоньком папиросы или дымком. Утро выдалось пасмурное, туман не то чтобы стоял – его волокло над водой, этакими полосами, огромными клочьями. Белесыми, как разведенное молоко. В таком тумане невозможно было в двух шагах разглядеть ни огонька, ни дымка. И потом, я папироску прятал в горсти – не окончательный дурак…

И самое, пожалуй, главное, что мне придавало нахальства нарушать устав – я ж не на открытой палубе стоял, я был внутри этого самого шалаша, стога, что мы соорудили. Оставалась щель шириной этак в две ладони, вроде амбразуры…

Если подумать, может, этот стог меня и спас. Жуть подумать, чтобы могло быть, окажись я на палубе в открытую…

Все это произошло совершенно неожиданно. Проливчик был шириной метров сорок – и вдруг, без малейшего всплеска, на поверхность поднялось что-то такое, что его перегородило почти что поперек. Если оно было меньше ширины проливчика, то ненамного…

Я отчетливо видел в разрывах тумана…

Сначала подумалось, что это подводная лодка всплыла и сейчас устроит нам амбец. Торпеду, конечно, в такой узости не выпустит, ее саму разворотит – но у них ведь и пулеметы с пушками имеются, и экипаж вдесятеро поболее нашего…

Длинное всплыло, темное.

И тут я увидел, что никакая это не подводная лодка. Живое оно было, вот ведь что. То ли огромная змеюка, то ли ящерица невероятной длины. Лап я так и не видел, у него из воды торчала только верхняя часть туловища – а вот голову оно чуть приподняло из воды, и была эта банка размером чуть ли не с наш катер.

Как оно выглядело? Нет, никакой чешуи не помню. Больше всего шкура походила на кору. На толстую кору векового дерева – твердую, где бугры, где впадины, где ямки. Темновато-бурое. В точности как кора. И голова тоже покрыта этой «корой». Торчали какие-то толстые кривульки вроде рожек – но было их, по-моему, не менее полудюжины. Этак… венчиком. Справа налево, поперек башки.

Нет, пасти оно не разевало – и слава богу. Представляю, какая у него должна быть хавалка, если прикинуть пропорции. Катер, положим, не проглотило бы, и шлюпку – вряд ли. Но вот человека такая тварь хаванет запросто, побыстрее, чем мы с вами – одиночный пельмень.

А уж воняло от него… Ни в сказке сказать, ни пером описать. Такая прокисшая тухлятина, такая погань… Как меня не вывернуло наизнанку, удивляюсь до сих пор. Наверное, было настолько страшно, что организм даже позабыл блевать…

Глаза отчетливо виднелись, но были не особенно большие. С кулак. Выпуклые, темные, так что не рассмотреть ни зрачка, ни радужки. Но этакая искорка внутри проблескивала. Мне отчего-то кажется, что оно должно быть не такое уж дурное. Нет, конечно, животное – но не глупое…

Я так полагаю, ему стало любопытно, что это за стог вдруг возник неведомо откуда и прилепился к скале. Если оно обитало где-то поблизости, если это его места, то могло быть и так…

И создалась такая диспозиция: оно тихонечко лежит на воде, чуть из нее высунув верхнюю часть тела, пялится на замаскированный катер, воняет на сто верст вокруг. А я таращусь на него, забыл про папироску, потом оказалось, мне припалило ладонь, а я тогда и не почувствовал…

Прикидываю, с его точки зрения мы были тоже не подарок. Изнутри явственно доносились стуки, лязганье, от нас пахло бензином, машинным маслом, всякими другими человеческими, техническими ароматами. Кто его знает, может, ему от такого запаха хотелось блевать почище, чем мне – от его…

Потом оно нырнуло, бесшумненько погрузилось. Только волна по воде пробежала. Я кое-как очухался, опамятовался.

Прилежно доложил командиру, как водится – мол, за время моего дежурства особенных происшествий не случилось, кроме того, что под самым бортом всплыла непонятная тварь длиной раза в четыре превосходящая наш катер, и долго на меня таращилась…

Что потом? Ну, не скажу, что мне поверили. Почему бы и нет? О всевозможных морских змеях давно ходят слухи…

Только для нас в тот момент самым страшным зверем были немцы или финны. У нас была ясная, конкретная, жизненно важная задача – кровь из носу, починиться, переждать денек и под покровом ночи попытаться убраться к своим. Как и получилось. Ни о каких морских змеях нам тогда думать времени не было…

Ну, а потом, когда вернулись на базу, пошли прежние военные будни. Торпедным катерам скучать некогда, для них работа всегда найдется, а не найдется, так начальство непременно придумает. Кое-кому мы об этой твари рассказывали в разное время, но нам, честно признаюсь, не особенно верили. Отпускали дурацкие шуточки, как это водится… В сорок пятом я эту историю рассказывал какому-то писателю, не помню фамилии. Он у нас бывал, расспрашивал о боевых буднях, как вашему брату и полагается. Только и он, по-моему, не поверил. Ничего не сказал, но ухмылялся очень недвусмысленно. Точно, не поверил…

И я вот иногда думаю: а что было бы со мной, стой я на палубе в открытую? Будь палуба ничем не прикрыта? Сожрало бы, точно. Что ему стоило… А с другой стороны, если бы не подбили нас, мы бы там и не оказались…

Но воняло от него…

Комментарий.

У меня, признаться, есть некоторые подозрения касаемо личности писателя, беседовавшего когда-то с моим собеседником. Крепко подозреваю, что это был Леонид Платов – очень уж рассказ моряка с торпедного катера походил многочисленными деталями (которые я опустил, как не имеющие отношения к главному) на один из эпизодов знаменитого платовского романа «Секретный фарватер». Не исключено, что от него Платов историю с ремонтом и почерпнул. Что до моего собеседника, то Платова он не читал. Если эта история правдива, то совершенно ясно, что в морского змея Платов и в самом деле не поверил – в своих книгах он ни словечком ни о чем подобном не упоминает…

Майор со скучным лицом

Я, пожалуй, начну издалека, но тут многое придется объяснить подробно, чтобы лучше понять саму историю…

Кто-то в свое время запустил в обиход неправильное, на мой взгляд, мнение: будто «пехота долго не живет». Я сам – классический пехотинец, прошел три войны, но с мнением этим категорически не согласен. Потери, конечно, в пехоте были огромные, с этим спорить бессмысленно. Но концепция в корне неправильная, точно говорю.

Постараюсь пояснить, что я имею в виду. С одной стороны, это утверждение вроде бы справедливо. С другой – следует обязательно сделать уточнение. Смотря какая пехота… Потому что ведь и танк на войне долго не живет, а с ним вместе и танкисты, и летчики, и саперы…

Смотря какая пехота. Понимаете, есть интересная закономерность. Если необстрелянный не погиб в первом же бою – а именно на такую ситуацию приходится огромный процент потерь, люди гибнут в первую очередь от неумения выжить – то он начинает понемногу учиться. Он уже соображает, как перебегать, как окапываться, как грамотно себя вести в уличном бою, и так далее, и так далее… Он становится обстрелянным, а такого убить гораздо сложнее, потому что он квалифицировано, с полным правом можно сказать, делает свою работу, он и врага стремится положить, и самому уцелеть… Вот, примерно, так.

И, конечно же, были подразделения, заранее словно бы обреченные на гораздо большую смертность и гораздо больший шанс выжить, чем у других. Штрафбаты, например, штрафные роты. По сравнению с той самой обычной пехотой шансов у них было гораздо меньше, с их-то правилами…

Но я буду говорить об артиллерии. Точнее, об ИПТАП. Это расшифровывается так: истребительный противотанковый полк. То есть артиллерийская часть, специализирующаяся исключительно на истреблении танков и прочей бронетехники противника. Главная задача, стоявшая перед ними, была – охотиться на танки. Выбивать у врага танки.

Понимаете? Охотники за танками. А танк, как известно, не трактор. Танк может действовать пушечно-пулеметным огнем и маневром. Вот я, например, очень люблю романы Юрия Бондарева об артиллеристах – «Горячий снег», «Батальоны просят огня». Он же сам служил в артиллерии, вы знаете?

Он, конечно, настоящий фронтовик, герой, и романы у него отличные. Но тут опять-таки следует дополнить… Вот, если вы читали, вы наверняка согласитесь, что для бондаревских артиллеристов, хотя они не раз и танки останавливали прямой наводкой, это была не главная задача. Просто получилось так, что танки вышли именно на них, и пришлось… Артиллерия у Бондарева – это общевойсковая артиллерия, выполняющая, в зависимости от ситуации, самые разные задачи.

А ИПТАП имел одну первоочередную задачу – охотиться за танками. То есть лупить прямой наводкой – в то время как танк изо всех сил старался, чтобы не пушка его подбила, а получилось совсем наоборот…

Короче, если называть вещи своими именами, иптаповцы были смертниками. Их, конечно, отличали. У них был на рукаве такой красивый черный ромб с перекрещенными пушечками, им платили деньги за каждый подбитый танк – официально, по правилам – и были свои нормы снабжения…

Но по сути-то своей они были чем-то вроде гладиаторов древнеримских. Кормят на убой, знатные дамы с ними спят, народишко чествует во всю глотку – но задача-то перед ними стоит одна, и немудреная: рано или поздно отдать концы на арене. Выпустят против тебя однажды не такого же головореза, а льва или буйвола – и поди его подбей…

А ведь есть еще такая смертоубийственная вещь, как ведение артиллерийской разведки. То есть – выявление артиллерийских позиций врага, других целей для свой артиллерии. И, самое опасное – корректировка огня.

Человек забирается куда-нибудь на верхотуру, непременно на верхотуру, как же иначе? И по телефону корректирует огонь своей артиллерии. А на верхотуре он, легко догадаться, открыт всем видам огня. Любой опытный командир очень быстро соображает, что на участке его наступления работает корректировщик, отдает команду отыскать и подавить. И, будьте уверены, эту команду выполняют с особым тщанием и охотой…

Так вот, капитан, про которого эта история, как раз и командовал артиллерийской разведкой ИПТАПа. Фамилию называть ни к чему, совершенно, назовем его с глубоким смыслом… ага, Удальцовым. От слова «удаль». Получится очень многозначительный псевдоним, прекрасно передающий положение дел.

Он был удалой, лихой, и, мало того, страшно везучий. С сорок первого воевал в противотанковой артиллерии, за это время получил целую кучу наград – вся грудь, как кольчуга – и, мало того, его ни разу не только не ранило, но даже не царапнуло. Из самых невероятных, безнадежных ситуаций выходил, как та птичка феникс. Позиция разбита, все перепахано, по всему прошлому опыту и физическим законам не должно там остаться ничего живого – а вот Удальцов уцелел. Не в кустах отсиживаясь, ничего подобного – там сплошь и рядом попросту нет таких кустов, нет такого места, где можно безопасно отсидеться. Нет уж, без дураков он воевал. Но был ужасно везучий. Его даже кое-кто втихомолку величал заговоренным. И не каждый, кто это повторял, говорил так в шутку. Знаете, на войне всяческие суеверия, приметы и прочая антинаучная мистика расцветают пышным цветом. Смотришь на исконно неверующего человека – а он себе нательный крестик из консервной банки ладит. И так далее, тут столько можно порассказать…

Ну, и шептались: мол, заговоренный, слово такое знает, талисман имеет… Его, вы знаете, отчего-то не любили. То есть… нельзя формулировать так «не любили». Нужно… Я даже не смогу сразу и подыскать нужное слово…

Понимаете ли, он был мужик не замкнутый, не дешевый, наоборот, веселый, компанейский, без той излишней, чуточку театральной навязчивости, что у других бывает… всегда поможет, всегда приободрит, умел жить с людьми, нормально отношения строить… Казалось бы, к нему просто обязаны относиться с симпатией. А вот поди ж ты… С ним как-то… не сближались. Совершенно не было того, что можно обобщенно назвать «фронтовой дружбой». Вот он, свой, храбрый, заслуженный, открытый всем и каждому – а вокруг него вечно словно бы некое пустое пространство… вроде нейтральной полосы на границе. Вот и со всеми он – и словно сам по себе, не то чтобы его сторонятся, нет, но он – особенный. И отношение к нему такое… особенное.

Примерно так, если вы понимаете, что я имею в виду… Так оно тогда выглядело. Между прочим, его по совокупности заслуг давно бы следовало представить к Герою, но командование, полное у меня впечатление, из-за того самого особого к нему отношения как-то не спешило. Рука, как бы это выразиться, не поднималась писать представление, хотя, повторяю, по совокупности заслуг определенно следовало бы…

Он, по-моему, это отношение прекрасно чувствовал. Не давал понять, что чувствует, но по его поведению иногда становилось ясно, что просекает он это дело, что доходят до него и нюансы, и общая картина…

И вот вся эта история однажды меж нами случилась… Дело было зимой сорок четвертого, в самом конце года. Мы тогда стояли в одном небольшом городишке, ждали приказа выдвигаться.

Мне тогда было очень плохо. Нет, не в смысле здоровья. Мне поплохело душой, если можно так выразиться. Иные это называли – поплыл…

Удалось мне однажды вырваться в Москву, сопровождая одного генерала. И получилось у меня целых два дня полноценного отдыха дома, с женой и дочкой. Верно говорили некоторые, что лучше бы таких отпусков не было вовсе…

Дочке было четыре годика. Жена изнервничалась. Жилось им… ну, сами понимаете, как. Война. Тяжело. Командирский аттестат проблем не решает…

И вот, вернувшись на позиции, я и поплыл. Что под этим следует понимать… Как бы внятно…

Начинается с мыслей о смерти. Вообще-то на войне умеешь эти мысли подавить, притерпеться, но иногда накатывает и уже не отпускает. И нет ни сна, ни покоя, начинаешь этой тоской, этой болью переполняться. О чем бы ни подумал, мысли быстро сворачивают на одно: вот убьют, к чертовой матери, и не увидишь ты больше своих, и останутся они без тебя одни-одинешеньки… Как ни борешься, а растравляешь себя, все это превращается в навязчивую идею, чуть ли не в манию.

И вот это – самое скверное, по-моему, что может с военным человеком случиться на войне. Это и называлось – поплыл. Потому что депрессия углубляется, начинаешь осторожничать, думать не о том, как выполнить задачу, а о том, как бы уцелеть, не полезть лишний раз на рожон, увернуться от костлявой, проскользнуть как-нибудь эдак под ее косой, выжить… Это, в свою очередь, не может не влиять на поведение…

А это скверно. Даже не тем, что окружающие видят, что с тобой творится. Становишься другим, не прежним. Если все это зайдет достаточно далеко, можешь однажды совершить в горячем желании уцелеть что-нибудь непоправимое: подвести других, сорвать задачу, струсить, смалодушничать, скурвиться, одним словом. Может кто-то погибнуть из-за тебя, из-за того, что ты одержим этой своей навязчивой идеей – а то и сам погибнешь очень скоро. Давно подмечено: когда человек падает духом, плывет, его по каким-то необъяснимым законам природы как раз и долбанет смерть раньше, чем остальных, выберет. Такой человек становится как бы отмеченным.

Я эти вещи наблюдал не единожды – касательно других. И вот теперь самого приперло. Прекрасно ведь понимал, что со мной творится, но не представлял, как мне из этого пикового положения вырваться. Несло меня куда-то, как щепку течением, и я уже вплотную подходил к той черте, за которой кончается плохо…

И вот тут Удальцов стал оказывать мне особое внимание, определенно. Отношения у нас с ним были обычные, ровные – но с некоторых пор, ручаться можно, стал он вокруг меня виться. Как немецкая «рама» над позициями. Разговорчики заводил, пытался быть задушевным. А со мной было скверно…

И вот однажды, в доме, где я квартировал, состоялся такой примерно разговор. Мы немного выпили, так, не особенно. Разговор как-то незаметно повернул на оставшихся дома родных, на жизнь и смерть. Ну, не сам повернул – это, обозревая прошедшие события, можно сказать с уверенностью: Удальцов его по этим рельсам направил.

Сначала шел обычный треп о том, что смерть в нашем возрасте – вещь преждевременная, обидная и неправильная. Не только потому, что для тебя самого все кончится – вдова останется, дети… Тебе-то уже все равно, а им с этим жить и бедовать в невзгодах… От такой беседы меня еще больше подминала вовсе уж нечеловеческая тоска. Он не мог этого не видеть.

И вот в один прекрасный момент Удальцов нагнулся ко мне, понизил голос, глаза совершенно трезвые и непонятные. И говорит серьезным тоном:

– Слушай, комбат, а хочешь, я тебе помогу?

– Это как? – переспросил я. – И в чем?

Он продолжал:

– Как – дело второстепенное. Вопрос – в чем… Хочешь жить?

– Я, – отвечаю, – пока что и так живой…

– Вот именно, – говорит Удальцов. – Пока что. А что будет завтра, неизвестно. Вот прямо сейчас какая-нибудь крылатая сволочь разгрузится бомбами над городишком – ночь на дворе, но погода вполне летная. И – привет родным… Упадет бомба прямо сюда – и конец тебе…

Я усмехнулся:

– А тебе? Ты что, по своему везению опять уцелеешь?

Он ответил очень серьезно, глядя мне неотрывно прямо в глаза:

– В том-то и фокус, что уцелею. Достанут меня из-под развалин живого и целехонького…

Я был злой, взвинченный, понимал, что лечу куда-то в яму. И спросил весьма даже неприязненно:

– Слушай, – говорю, – Удальцов… Болтают всякое. Но я привык полагаться на собственную голову… Вот скажи ты мне: ты что, и в самом деле слово такое знаешь? Имеешь талисман? Или тебя бабка-знахарка от смерти заговорила?

Он ухмыльнулся – улыбка была вроде бы беззаботная, веселая, но какая-то неприятная. И глаза при этом оставались совершенно не веселые, колючие. Смотрит мне в глаза и отвечает:

– Предположим, конечно, не бабка… Но мысли у тебя, комбат, идут в правильном направлении. Ага, заговорили… Хочешь, он и тебя заговорит?

– Кто?

– А какая тебе разница? Кто надо.

– Скажу тебе честно, – ответил я. – Мне на свете хреново жить и без таких дурацких шуток…

– Что тебе хреново, я это уже понял, – сказал Удальцов. – Понял даже, что тебе совсем хреново, уж извини. Что с тобой происходит, ты сам прекрасно понимаешь, и знаешь, чем это, как правило, кончается. Братской могилкой. Верно ведь? Ну вот, головенку повесил с таким видом, что сразу ясно: все ты и сам понимаешь… Давай выручу, комбат. Очень я к тебе отчего-то расположен, нет сил смотреть, как тебя ведет прямым ходом к дурацкой гибели… Чего тянуть кота за хвост? Пойдем…

– Куда?

– К тому человечку, который только и способен помочь твоей беде…

– Так он что же, здесь? – удивился я.

– А где ему быть? – говорит Удальцов. – Вовсе даже неподалеку…

– И что будет?

Он ухмыляется:

– А что может быть? Будет тебе в точности такое же везение, как мне. Выходить будешь невредимым из любых передряг, хоть сам противотанковой гранатой подрывайся. В этом конкретном случае или граната не взорвется, или отбросит тебя взрывной волной так хитро, что на тебе не останется ни царапинки… Посмотри на меня и припомнив все мое везение. Все мои случаи. Все до одного погибельные, неминучие… Тебе перечислять, или сам вспомнишь.

– Сам, – сказал я.

– Ну вот, положа руку на сердце – такая полоса везения есть что-то обыкновенное?

Я подумал и ответил честно, что думал:

– Что-то я не верю ни в бога, ни в черта, Удальцов. Но это твое везение и в самом деле какое-то ненормальное. Полное впечатление, что кто-то тебе ворожит…

Он прямо-таки осклабился:

– Умница ты у нас… Пойдем. Он и тебе точно также сворожит. И будешь ты у нас совершенно заговоренный, вроде меня. Я с тобой не шучу. Я тебе желаю только добра. Вижу, что с тобой происходит, ясно, что скоро ты гробанешься…

Тут он начал поглядывать на часы, казалось, заторопился. Словно подходил некий условленный час… Я сидел смурной и, откровенно, плыл уже вовсе жалостно…

– Ну, пошли, – говорит Удальцов. Встает, берется за шинель. – Точно тебе говорю, все будет в лучшем виде. Смерть тебя не коснется, что бы вокруг ни происходило. Можешь лезть прямо под косу. Хоть против пулемета вставай в пяти шагах. Все равно или пулеметчик смажет, или ленту перекосит, или кто-то успеет его, поганца, пристрелить… Домой вернешься целым и невредимым. Доченьку на руки возьмешь, приласкаешь, жена у тебя на шее повиснет, рыдая от счастья…

То ли от его слов, имевших некое гипнотизирующее действие, то ли от собственной тоски, я себе представил все это, как наяву – вот я поднимаюсь по лестнице, вхожу в квартиру, ко мне бегут жена и дочка – а я живой, я вернулся, нет больше войны… И мне стало так тоскливо, так остро захотелось выжить, что все внутри обожгло, словно огнем… Было даже не человеческое, а звериное, яростное желание жить… И я спросил:

– Ты не шутишь? В моем настроении не до шуток…

Он уже надел шинель и сует мне мою: