НКВД. Война с неведомым Бушков Александр
– Давай-давай, поторапливайся. Сейчас сам убедишься, что шутками тут и не пахнет…
Я нашел шинель, нахлобучил шапку – и пошел за ним, как заведенный. Словно кто-то за меня переставлял мне ноги, отняв при этом и всякое желание сопротивляться, и собственную волю.
На улице было пакостно: ветер пронизывал до костей, поземка мела вдоль улочек. Ни единой живой души, только кое-где теплятся коптилки в окнах. Городок был небольшой, старый, домишки главным образом частные, строенные еще при царе Горохе. Близилось к полуночи. Очень неуютно было на улице…
Шли мы не особенно долго. Пришли к такому же частому домишку, как тот, где квартировал я. Удальцов уверенно сунул руку в дырку в калитке, сноровисто поднял щеколду, пошел в дом без стука, как свой человек.
Я вошел за ним. В сенях запнулся обо что-то, чуть не упал. Потом прошел в горницу, там горела коптилка.
Ничего там особенного не было – обычная убогая мебелишка, на которую во время оккупации и немцы, надо полагать, не позарились. Стол стоял старый, потемневший. А за столом, освещенный коптилкой, сидел майор.
Этого майора я несколько раз видел в штабе полка. Не помню, какую он занимал должность – как они все там, сидел с бумагами. Самый обычный майор, даже не форсистый, как многие другие из штабных – в полевой гимнастерке, с орденской планочкой на груди и гвардейским значком (наша дивизия к тому времени стала гвардейской).
Лицо у него было скучное, обыкновенное донельзя, ничем не примечательное. Бывают люди, которых с первых же минут знакомства так и тянет окрестить «бесцветными». Они иногда потом могут оказаться и умными, и хитрыми, но большей частью первое впечатление и есть самое верное. Вот таким он и выглядел – сереньким. Все черты лица какие-то мелконькие – рот маленький, как говорила моя бабка, в куриную гузочку, губы узкие, нос невыразительный, глаза неопределенного цвета. Желчное какое-то выражение на лице, словно он давненько мается язвой или, того похуже, геморроем. Совершенно не военное лицо. Война, конечно, не спрашивает и не отбирает по внешности, и форму вынуждены надевать самые разные люди, но это тот случай, когда его бухгалтерская физиономия ну никак не гармонировала с формой. Хотя никак нельзя сказать, будто она сидела на нем, как на корове седло. Наоборот, все пригнано, все по размеру, ладненько. Просто лицо никак с военной формой не сочетается, хоть тресни. Ему бы где-нибудь в ЖЭКе бумажки перебирать или на счетах щелкать…
Совершенно невоенный, бесцветный такой человечек, унылый, как промокашка. Но он у меня до сих пор перед глазами, в память впечатался…
Удальцов как-то сразу стушевался, отошел в уголочек, а там и вовсе вышел. Мне показалось, он этого типчика боялся. Даже ростом словно бы ниже стал, сутулился. Совершенно на себя не похож.
Коптилка светилась тускло, в углу топилась «буржуйка» – уже почти прогорела. Майор встал мне навстречу, воскликнул этак воодушевленно:
– Ну вот и прекрасно, что пришли, рад вас видеть…
И мне он показался фальшивым насквозь. Оживился он, даже суетился чуточку, старался показать, что он мне действительно рад, всерьез – но никак у него не получалось лицом отразить чувства. Оно у него было словно бы ниточками на затылке зашито наглухо, так что не получалось нормальной человеческой мимики. Видел я похожее у обгоревшего танкиста, которого подштопали хорошие медики: кожа вроде бы нормальная, ни следа ожогов, но лицо совершенно неподвижное, как у статуи. Очень походил он на того танкиста.
– Садитесь, – говорит. – Вы правильно сделали, что пришли. Человеку в первую очередь нужно жить, а все остальное приложится. Самое главное для человека – жизнь…
Я сел, положил шапку на стол. В голове был совершеннейший сумбур, я уже немного опамятовался, и стало казаться, что это какой-то дурной розыгрыш. А он продолжает, обходительно, вкрадчиво:
– Я вашей беде могу помочь достаточно легко. Вот только сначала нужно обговорить некоторые неизбежные детали. Понимаете, мы с вами взрослые люди, нужно же соображать, что бесплатно на этом свете ничего не дается…
И тут меня, в моем раздрызганном состоянии чувств, как током ударило. В голову, когда услышал о какой-то плате, полезла совершеннейшая чушь: а вдруг это просто-напросто…
Он смеется одними губами, так, будто читает мои мысли. Также безжизненно смеется, не отражая это мимикой:
– Вот придумаете тоже! Ну при чем тут вражеские шпионы? Вы же взрослый человек, офицер, вторую войну топчете… Слышали вы когда-нибудь о шпионах, способных заговорить человека от насильственной смерти?
Я, точно, подумал в смятении: не шпион ли, часом? Плату ему подавай… Интересно, чем же платить офицеру с передка? А он продолжает:
– Клянусь вам чем угодно, со шпионами, как и с немцами, не имею ничего общего. Я свой. Для него свой, – кивнул он в ту сторону, куда на цыпочках ушел Удальцов. – А теперь и для вас тоже, если договоримся. Та плата, про которую я говорю, со шпионажем ничего общего не имеет. Снимите шинельку, вам, по-моему, жарко. Разговор у нас долгий…
Меня, в самом деле, бросило в жар, хотя буржуйка почти прогорела, а на дворе стояла натуральная зима. Снял я шинель, повесить вроде бы некуда, положил ее на колени. Все равно было жарко, душно, как в бане, я даже верхние пуговицы гимнастерки расстегнул…
И тут меня как кольнет что-то в ямку у ключицы… Острое что-то. Боль нешуточная…
Полез я туда машинально рукой и вытащил крестик на цепочке. Нет, я тогда был неверующий да и теперь… не сказать, чтобы сознательно примкнувший к этому идеологическому течению. Жена, понимаете… Нет, и она была не особенно верующей. Просто… Да, наверное, тот случай, когда хуже не будет, рассуждала она. И определенно надоумил кто-то. Тогда для религии были сделаны определенные послабления, открылись новые церкви… Вот она и ходила за меня свечку ставить, плохо представляя, как это вообще делается. Ну, надоумили ее какие-то старухи из тамошнего актива, крестик всучили… Она мне и надела. Я с ней спорить не стал – и не стал потом снимать. Так оно, знаете… Веришь не веришь, а – спокойнее. Я же рассказывал, как из консервных банок солдатики вырезали. А мой был – настоящий, не знаю уж, были у них свои мастерские, или им кто-то помогал, но крестик был настоящий, штампованный из металла, с цепочкой…
Я его вытащил машинально, он и повис на гимнастерке. Крестик меня и кольнул – встал горизонтально меж шеей и воротом, как распорка, оцарапал… Качество исполнения было плохое, вот уж точно – военного времени, на металле остались заусенцы…
И тут моего майора ка-ак перекосит!
Я и слова не подберу. Понимаете, у него физиономия вдруг поехала, будто пластилин на огне. Стянулась на одну сторону, так что ухо оказалось чуть ли на месте носа, потом уши словно бы к подбородку съехали… Жутко было смотреть. И все это на моих глазах происходило с человеческим лицом. Мяло его, корежило… Будто голова стала резиновой, и ее изнутри распяливают пальцами и так, и эдак… У человека так не бывает. Невозможно.
Я так и охнул:
– Господи боже ты мой!
Так и произнес. Почему? Спросите что-нибудь полегче. По-моему, иные вроде бы давным-давно сгинувшие из обращения словечки в нас, оказывается, засели глубже, чем можно было думать. Ну, там: «Бог ты мой!», «Боже упаси». Совсем не обязательно нужно быть верующим, я так думаю…
Тут его стало бить и корежить всего. Вскочил из-за стола, дергается, как током его бьет, уже весь как резиновая кукла, изнутри управляемая пальцами совершенно хаотично… Жуть – не приведи господи… Тьфу ты! Ну вот, видите? «Не приведи господи». Совершенно машинально, для красоты стиля…
В общем, зрелище было жуткое. Он корежился, дергался, временами превращался из человека непонятно во что – не дай бог во сне увидеть – потом опять как бы пытался собраться. Помню, как он визжал благим матом:
– Ты кого мне привел?
Вот именно, это был визг, да такой пронзительный, что уши не просто закладывало – сверлило. Огонек коптилки плясал, казалось, у него не одна тень, а с полдюжины, все стены были в дергавшихся тенях, и по углам словно бы глаза зажглись, парами, живые такие огоньки, осмысленные…
И тут я вскочил, рванул оттуда, как-то сообразив подхватить шинель и шапку, не разбирая дороги, налетел в сенях на что-то твердое, оно развалилось, ногу ушиб, плечо, лоб, но боли не почувствовал, вывалился из дома, выскочил в ворота и припустил по улице что было мочи, и все время мне казалось, что в уши кто-то свистит и хохочет совершенно нелюдским образом. На улице стало чуточку легче, словно опамятовался. Но останавливаться и не подумал – лупил прямо к дому. И, знаете, все также посвистывал ветерок и мела поземка – но снег, вот честное слово, так и плясал вокруг меня, складывался в какие-то почти явственные фигуры, чуть ли не плотные, и они за руки хватали, а я сквозь них проламывался…
Ввалился к себе. Ординарец мой – хороший был парень, татарин, рассудительный, хваткий – спал уже. Вскинулся спросонья:
– Тревога?
Я, надо полагать, влетел, как бомба…
– Спи, говорю, ничего такого…
Он голову уронил и снова похрапывает. Нашел я свой неприкосновенный запас, хватил добрый стакан, и стало чуточку полегче. Гимнастерка распахнута, крестик висит наружу, за окном словно бы кто-то шипит и посвистывает…
Снял я автомат с крючка, положил его на колени и долго-долго сидел на табуреточке. В доме темно, хозяйка спит тихо, как мышка, Галим похрапывает, а за окном разгулялась непогода – так и лупит снежком по стеклу, и никак не могу отделаться от впечатления, что это не просто снег, а словно бы снежные лапы царапают – корявые, противные. И словно бы голоса, но ни словечка не разобрать, – а впрочем, в метель так бывает.
Допил я остаточки и понемногу задремал прямо так, на табуретке, привалившись к стене, с автоматом на коленях.
Утром меня Галим такого и нашел. Я ему соврал, будто ночью под окнами шлялись какие-то подозрительные типы, вот и решил на всякий пожарный покараулить. Он, по-моему, поверил – дело было в Западной Украине, а там по ночам могли шляться самые неприглядные субъекты…
Утро, как известно, вечера мудренее. Все я прекрасно помнил, но не испытывал ни особенного страха, ни тревоги – хотя и твердо знал, что все эти поганые чудеса мне не привиделись, а были наяву в том домишке.
Удальцова я потом, естественно, встретил очень быстро. Он на меня смотрел, как на чужого, незнакомого. Даже не подошел. А вот майор мне больше на глаза не попадался. Не станешь же специально болтаться по штабным помещениям, высматривать… Ну, предположим, увидел бы я его? И что прикажете делать? Особистам сдавать? На каких основаниях?
Да, а между прочим, Удальцова убило где-то через недельку. Об этом было столько разговоров… Потому что, вспоминая его долгое фантастическое везение, смерть ему выпала даже нелепая какая-то – нарвались мы на немецкий авангард, они огрызнулись пару раз из самоходок, развернулись и ходу. Человек пять поранило, а вот Удальцову осколок голову разворотил начисто. Совершенно такая смерть не гармонировала с полосой его невероятного везения…
А с меня все глупости как рукой сняло. Жил и воевал совершенно нормально – и в Маньчжурии тоже. Не то чтобы везло, как Удальцову, но дальше все было нормально…
Мои соображения на этот счет? Ох, сложно… Я все это видел своими глазами, это было, но, вот такое глупое чувство, я и сам себе временами не верю, поскольку тот случай вступает в противоречие с материалистическим мировоззрением… Я же говорю, трудно объяснить. Все это было, но лучше бы его не было – потому что больше нечего подобного не случалось.
Ну, если допустить вольный полет мысли… Сдается мне, вы и сами прекрасно понимаете, что этот майор так называемый был из тех, кого не следует поминать к ночи. И разговор насчет платы, если вспомнить классику, должен был закончиться известно каким предложением. Давным-давно известно, что хотят эти… Гоголя перечитайте. И я так думаю, Удальцова он со злости снял с везения, как часового снимают с поста. Это – если фантазировать.
И вот что еще, коли уж мы углубились в безудержный полет фантазии. Если обсуждать отвлеченно, как над какой-нибудь научной проблемой, то, я бы сказал, типчик этот был не из главных. Уж безусловно не сам. Понимаете мою мысль?
Есть же такое выражение – «мелкий бес». Вот таким он и был – мелконьким… Как две копейки. Какой-нибудь ихний ефрейторишка, ха…
Но впечатлений, знаете ли, было… На всю оставшуюся жизнь.
Часть третья
Загадочные люди
Тарелка с водой
Я всю свою сознательную жизнь был предельно далек от сверхъестественного. В силу характера, натуры, да и благодаря профессии. Преподаватель математики – это кое к чему обязывает, вам не кажется? Мир строгой логики, четких понятий, не оставляющий места всякой там чертовщине. Интеллигент-материалист, одним словом.
И только однажды на войне…
Я москвич, коренной. И призывали меня в артиллерию тоже из Москвы, в июле сорок первого. И получилось так, что нас с женой разбросало. Тогда подобные истории были не то что не в диковинку, наоборот, самой обычной вещью.
Наш дом разбомбило дня через три до того, как мне пришлось явиться на сборный пункт. Фугаска. Осталась груда развалин. Хорошо еще, так сложилось, что жена с дочкой были у знакомой, вот и выжили. В общем, эта же знакомая их приютила – и все вместе они позже и эвакуировались.
Понимаете? Мы с ней попросту не знали, куда следует писать. Дом разрушен до основания, номера моей полевой почты она не знала. Я не знал, где она, она не знала, где я. Я пробовал писать в домоуправление (она, как потом выяснилось, тоже писала) – но ответов не было, ни разу. Ну, понять можно: в домоуправлении своих забот хватало…
Вот так я и воевал до сорок четвертого, представления не имея, где жена с дочкой, что с ними, живы ли они вообще. Как воевал, рассказывать не интересно. Как все. Отступали, потом наступали, два раза ранило, оба раза легко, наградили пару раз… Обычная история.
Мучило, конечно, что с семьей у меня полная неизвестность. Но понемногу притерпелся, все это как-то сгладилось, ушло поглубже. Да и некогда было горевать, не до того. С другими бывало гораздо хуже – с теми, кто совершенно точно знал, что семья погибла. А у меня, по крайней мере, оставалась надежда…
Ну вот… В сорок четвертом мы стояли в Белоруссии. Уже и не помню, как называлась та деревенька, что-то совершенно обыденное, какие-то «вичи»: Козельковичи, Костюковичи, Кроликовичи… Что-то похожее. Нет, не Барановичи. Барановичи – это город, к тому же близко от границы. А мы стояли в восточной Белоруссии, где-то меж Могилевом и Бобруйском. Не в том дело…
Главное, я однажды узнал, что наши солдатушки, бравы ребятушки, прямо-таки в массовом количестве шляются к какой-то бабке – и эта бабка им гадает, что ли. Судьбу предсказывает, объясняет насчет пропавших родственников, что-то еще…
Я поначалу посмеялся и забыл. А потом оказалось, что к ней ходил Женя… ну, фамилия вам ни к чему. Еще напишете полностью, а он жив-здоров, смотришь, не понравится… Мой офицер, толковейший парень (я тогда уже был начальником штаба артполка). Представляете? Интеллигент бог ведает в каком поколении, коренной петербуржец, математик, как и я, материалист до мозга костей, член партии, наконец… И шмыгает под покровом ночи к бабке-гадалке, словно в повести Гоголя…
Я ему мягонько поставил на вид. Так вот, он ничуть не смутился и не растерялся. Смотрел на меня как-то очень уж серьезно и говорил примерно следующее: материализм материализмом, но та бабка на шарлатанку не походит ничуть. Мол, она знала о нем то, что узнать ниоткуда не могла – и то, что она ему сказала, на правду походит как две капли воды. А под конец ненавязчиво намекнул, что и мне бы не грех… (он мои жизненные обстоятельства прекрасно знал).
Честно признаться, я вспылил, наорал на него, выгнал. Негоже шутить такими вещами.
А потом… Как бы это описать… Засело занозой. В такие моменты в любом материалисте просыпается нечто трудноописуемое. Умом веришь, что никаких колдунов и гадалок быть не должно, а сердце ноет – а вдруг?
Короче, я промаялся так несколько дней. И пошел. Взял пару банок консервов, еще какую-то еду – и пошел. Точно знал уже, где она живет.
Оказалось, самая обыкновенная бабка. И самая обыкновенная избенка, ни малейшей странности. Бедная избушка, лавка да стол, даже кошки нет…
Очень трудно у меня с ней поначалу налаживалось. Я и конфузился этого самого предпринятого предприятия, и никак не мог сформулировать задачу – чего мне, собственно, от нее нужно. Она сама начала, глядя, как я топчусь и мекая. Сказала, что ей и так все ясно: мол, сразу видит, что я переживаю за семью, про которую мне ничегошеньки неизвестно. Сказала, что у меня дочка, возраст назвала точно, шесть лет – ей как раз к тому времени должно было исполниться шесть…
Предположим, само по себе это еще ни о чем не говорило. Мало ли откуда могла узнать – от того же Женьки. Он отличный парень, не стал бы устраивать мне такой розыгрыш, но все равно, рационалистическое объяснение имелось…
А потом она говорит:
– Не грусти, жива твоя мальжонка. Жена, по-вашему.
(То ли она была полька, то ли просто пересыпала речь польскими словечками. У них в Белоруссии тогда, да и теперь, говорили на весьма экзотической для москвича языковой смеси…)
И продолжает:
– И дочка жива. Жива твоя Милочка.
Это тоже еще было не доказательство. Было от кого узнать, что мою дочку зовут именно Милочкой, а не, скажем, Олимпиадой…
Бабка, видимо, почувствовала, что я ей не верю. Но особенно обиженной не казалась. Смотрела на меня с этакой ласковой укоризной, как на несмышленыша. Заухмылялась беззубо и безразличным таким голоском говорит:
– Синенький халатик она с собой взяла, да уж давненько не надевает, тебя же нету…
Вот тут я и сел бы, да уже сидел…
Ах да, откуда же вам знать… Это у нас с Наташей была такая игра. Когда она хотела, чтобы нынче ночью… в общем, надевала синий халатик. Ситцевый, с красной тесьмой по краю. Как бы условный знак. И вот об этом не знала ни единая посторонняя душа… Вот здесь меня проняло по-настоящему, тут я крепенько призадумался, этого ей никто не мог рассказать…
И тут она, словно бы сердито, заявила, что нечего, мол, толочь воду в ступе. Таких, как я, у нее столько, что не протолкнуться, и всем надо помочь. А потому она сразу переходит к делу…
Выставила на стол тарелку, самую обыкновенную, глубокую. У меня эта тарелка до сих пор перед глазами – краешек отколот, выщерблинка примерно с половину спичечного коробка, двойной синий ободок, и на дне нарисованы какие-то желтые цветочки…
Принесла ковшик воды из сеней, налила тарелку до краев. Когда вода успокоилась, велела сесть поближе и смотреть в эту воду. Сама стояла за спиной и бормотала что-то…
Вы не поверите… Вода в тарелке сначала стала мутнеть, потом и вовсе почернела, так что походила уже скорее на чернила – а дальше, через несколько минут, опять стала прозрачной, оттуда словно бы заструился неяркий свет…
И там появилась улица, улица и дома. Теперь можно привычно сказать: «как в телевизоре», но тогда, в сорок четвертом, мне это сравнение и в голову не приходило….
Я словно бы смотрел в круглое окошечко на незнакомую улицу. Временами картинка подрагивала, замутнялась на миг, но потом опять становилась четкой, ясной.
И я увидел Наташу. Ясно, отчетливо, словно смотрел в хороший цейсовский бинокль (у меня тогда был такой, трофейный). Платье на ней незнакомое, в Москве у нее такого не было, но это была она, никаких сомнений. Она ничуть не изменилась, не выглядела ни грустной, ни веселой – обыкновенная. Шла по улице, потом вошла в какое-то странное здание: определенно старинной постройки, причудливое такое, очень красивое – сущее каменное кружево…
И вот тут я не выдержал – дернулся, кажется, даже крикнул что-то, как будто она могла услышать. Вода моментально помутнела, колыхнулась, всплеснула, словно туда упал камень – и снова прояснилась, только теперь это была самая обыкновенная вода…
Я видел, понимаете? Ясно, отчетливо, это был не сон, не галлюцинация какая-нибудь…
Бабка меня выругала – за то, что не смог посидеть спокойно. Сказала, что второй раз уже не получится. Я стал расспрашивать, где жена, что с ней, но старуха, полное впечатление, сама не знала. Говорила только, «где-то очень далеко», «окропне далеко». «Окропне» по-польски – «ужасно»…
Ну, я ушел. Шагал напрямик, налетел на какой-то забор, рассадил руку…
После этого и жилось, и воевалось как-то воодушевленнее. Я старухе поверил, понимаете, поверил. После того, что она мне сказала и показала.
И ведь не обманула! Все было правильно. С Наташкой и с дочкой я увиделся только через два года, в сорок шестом. Но все было правильно. Оказалось, у нее и в самом деле появилось такое именно платье, что я видел. И здание это, когда я начал его описывать, Наташа узнала моментально…
Их эвакуировали в Томск. Она там работала в одной конторе. И это здание старинное, дореволюционной постройки было в то время обкомом партии. Она туда ходила по работе. Все совпало, полностью.
Вот такая мне однажды встретилась бабка. И больше ничего подобного со мной в жизни не приключалось. А тарелка до сих пор перед глазами…
Немец Хуберт
В этой истории нет ни особенно страшного, ни такого уж загадочного. Она просто-напросто была… В точности так, как я расскажу.
Нашей деревне с немцами крупно повезло. У нас поселились неопасные немцы. Можно бы даже сказать, мирные, но они все же носили форму и чинили не мирную технику, а военную. Неопасные – так будет правильнее.
Эта была не воинская часть, а какие-то ремонтные мастера, тыловые работники. Я понятия не имею, как это именовалось по-военному, никогда не интересовалась. Ремонтники – и все тут.
У нас в деревне перед самой войной обустроили МТС. Машинно-тракторную станцию. Так тогда было заведено: трактора и прочая техника состояла не в самом колхозе, а в МТС, и ее оттуда отправляли по нарядам в села. По-моему – и многие так считали – от такого порядка было гораздо больше пользы. Хрущев потом отменил МТС, передал технику колхозам – и она стала как бы ничья. По совести говоря, в колхозах за ней следили плохо. Столько ржавого железа валялось, вы же наверняка сами видели, да?
Вот… А МТС была организацией чуть ли не военной, там были свои политруки, еще кто-то…
В общем, МТС была большая, чуть ли не на целую область. И немцам все досталось целехоньким, от границы было довольно близко, а они в первые недели так перли… Никто и оглянуться не успел, не вывезли ничего, не взорвали.
Мастерские там были большущие. И немцы очень быстро устроили себе там починку. Я насмотрелась за три года – туда день изо дня привозили машины, тягачи, пушки и все такое прочее. Первый год там даже чинили танки, маленькие такие. Потом, когда у немцев появились танки побольше, их к нам уже не возили, для них, я так полагаю, были где-то свои, особые мастерские. Но машины с тягачами как возили, так и возили, до самого освобождения.
Там работали и наши, те, кого заставили, но больше было все-таки самих немцев. Мало молодых, гораздо больше тех, кто постарше. Они все, конечно, носили форму, назывались «зольдатен», но, если подумать, были это самые обыкновенные механизаторы. Работяги.
Так вот, они были неопасные. Не сказать, чтобы особенно добрые, но и не злые. Злые и опасные были в основном из молодых, а уж если вдобавок черные, СС – не приведи господь…
Но эсэсовцы у нас не стояли. Даже армейских было мало – охрана мастерских, кажется, рота. И то это были не армейцы, а какие-то другие части. Вахманы, вершуты… Не помню точно. У них было какое-то специальное название, вроде нашего ВОХР. Какая-то немецкая военизированная охрана. Свои же, то есть ихние, армейские, их иногда задирали. Тут не нужно было знать немецкий, чтобы понять, что они выхваляются друг перед другом – мы, мол, армия, а вы, мол, вохра. Это в основном молодые у них цапались, с обеих сторон. Те, кто постарше, работали себе…
И еще там стояли ветеринары. Это только в кино показывают, будто немцы наступали исключительно на танках, а в жизни у них было превеликое множество лошадей с повозками, целые обозы. Единственное отличие в том, что лошади у них были в основном другие – здоровенные такие, гораздо больше наших, с коротко обрезанными хвостами. Какая-то особая порода вроде тяжеловозов.
Так вот, немец Хуберт, про которого я вам и собираюсь рассказать, был как раз ветеринаром. И не рядовым, а маленьким начальством. Фельдфебель с какой-то приставкой перед званием. Я плохо помню, кто бы разбирался в их чинах… Как-то-там-фельдфебель.
Его опасались поначалу – его и его подчиненных. У них была на рукаве круглая нашивка, а на ней – змея. Ну, мы же сначала не знали… Вдруг это что-то вроде СС, «мертвой головы»?
А потом оказалось – ничего страшного. Ветеринары. У человеческих санитаров на рукаве змея обвивается вокруг палочки, а у ветеринаров – просто змея, без палочек.
Мне, пятнадцатилетней, этот Хуберт тогда казался очень старым. Это потом только я стала соображать, что лет ему было примерно сорок – сорок пять. В любом случае не больше пятидесяти. Ну, это понятно. Для девчонки тридцать лет – уже старость…
И еще. Я совершенно уверена, что у него в Германии остались дети. Он иногда возился с ребятишками. Ну, конечно, не так чтобы уж и нежничал – иногда принесет галеты, хлеб, отдаст детишкам, иногда даст бинтов или мази – ветеринарные лекарства частенько годятся и для людей… И глаза у него были грустные, когда он стоял с детьми. Наверняка в Германии у него остался кто-то. Это мне потом стало ясно…
Сначала мы не знали, что он колдун. Потом-то уже никто не сомневался…
Колдун, вот именно. А кем ему еще быть? Вот, например, он умел заговаривать кровь. Однажды кто-то из соседских мальчишек рассадил ногу о старую борону, кровь ключом била. Проходил Хуберт, увидел такое дело. Пошептал что-то, поводил рукой – и кровь очень быстро унялась, вообще перестала. А ведь хлестала – жутко было смотреть…
И со своими, с немцами он иногда управлялся точно так же. Мастерские, сами понимаете. Какой бы ты ни был опытный, а иногда калечишься. Так вот, немцы всегда бегали за Хубертом, а не за своим фельдшером. Хуберт приходил и как-то так все устраивал, что получалось лучше, чем у врача. Это наши рассказывали, кто работал в мастерских.
А еще он иногда делал детям плящущих куколок. Самым маленьким, и всегда с оглядочкой, где-нибудь на задворках. Вроде бы и опасался это показывать на людях, и тянуло его к этому, такое впечатление.
Что я имею в виду? Он брал солому, перетягивал ее нитками, так что получалась куколка… у нас в Белоруссии тоже есть такой народный промысел, фигурки из соломы. У него было очень похоже. Только его куколки сами плясали. Он положит их, несколько, наземь, поводит над ними ладонями, что-то пошепчет-попоет – и эти куклы соломенные сами собой поднимаются на ножки, начинают приплясывать… нет, не хороводы водят, а как-то по-другому… Так, наверное, танцуют у немцев в деревнях, или откуда он там был – парами, держась за руки, то вертятся, то идут шеренгой… Я видела два раза. По-моему, это был какой то немецкий танец, на это походило. Чувствовалось в этом что-то от танца. Какого-то немецкого, может быть, народного, как у нас – «Лявониха»…
Дети? А дети и не удивлялись особенно. Они же были совсем маленькие, не знали, чему полагается быть на свете, а чему не полагается. Совсем маленькие, дошкольного возраста – да и будь они школьного, школы все равно не было…
Почему он это делал при мне, при единственной не из маленьких – это особый разговор. Особое объяснение.
Ну, начнем с того, что в колдовство и тому подобные вещи я всегда верила. Бывает оно по окраинам. У нас в Белоруссии этим особенно славилось Полесье, самая ведьмовская глухомань. Хотя я впоследствии получила высшее образование и была членом партии, но это – одно. А жизненный опыт – совсем другое. Вот кстати, вы в курсе, что Олесю свою Куприн поместил как раз в Полесье? И это неспроста. Он не придумывал, он бывал в Полесье до революции, и у него, кроме «Олеси», есть и другие рассказы о наших полещуках… Неужели не читали? Есть такие…
И как прикажете не поверить, когда у меня бабка была ведьма? Ну, собственно-то говоря, во-первых, она мне была не бабка, и дед – не дед. Двоюродный брат отца он был, вот кто. Звали его Якуб, а жену его – Марьяна. Но они были уже в возрасте, чуть ли не самые натуральные старики, и я их звала не «дядей» и «тетей», а бабушкой и дедушкой. Дед Якуб и баба Марьяна. А во-вторых, она была не настоящая ведьма… Как бы выразиться поточнее? Может, знахарка, может, ведунья… Короче, знала что-то такое. Не особенно сильное… бытовое. Кровь затворяла, снимала сглаз с младенчиков… В таком вот духе. А настоящие, сильные ведьмы совсем другие. Слышала я о них кое-что – и многому верю…
А баба Марьяна была… так себе. Ее даже и не боялись толком, а ведьм всегда принято было бояться…
И вы знаете, немец Хуберт к ней ходил. Нет, не в том смысле. Я же говорю, она была совсем старая. Просто заходил к ней иногда, и на то, как они общались, смотреть было то ли смешно, то ли чуточку жутко.
По-русски он практически не умел, а баба Марьяна, ясно, не знала по-немецки. Он приходил, доставал фляжечку, наливал по рюмке – и они сидели. Когда во дворе, когда в хате. Выпьют рюмочку – и сидят друг напротив друга, словно играют в «гляделки». Лица у обоих такие… умиротворенные, важные, мечтательные, я бы выразилась. Так они могли просидеть час, а то и два. Молчат, переглядываются. Кажется, что им от этого хорошо…
Вот об этом в деревне даже не сплетничали. Не знаю, почему, но не сплетничали. Хотя тут, казалось бы, есть о чем почесать языки…
Деда Якуба Хуберт несколько раз брал с собой на охоту. Дед до самой войны был заядлым охотником – потом-то, когда пришли немцы, ружье пришлось сдать подальше от греха. А Хуберт тоже любил ходить на птицу. У него была прекрасная собака, Берта, чистокровный сеттер, в бело-черную крапинку. Это дед Якуб говорил, что Берта – чистопородный сеттер, он в этом понимал. Да, по-моему, Берту Хуберт подобрал уже где-то в Советском Союзе, это была наша псина. Я как-то попробовала с ней заговорить по-русски, так она запрыгала, завизжала, определенно понимала… Значит, ее и звали наверняка не Бертой, это Хуберт потом назвал… Но она уже откликалась на «Берту».
Немцы вообще-то леса боялись – партизан у нас было богато, особенно летом, по теплу. Но Хуберт ходил, не боялся, и ничего с ним никогда не случалось… Деду Якубу тоже перепадала утка или кто-то еще…
Но вот эти вот их с бабкой переглядки… Верно вам говорю, в этом было что-то если не жутковатое, то уж необычное – точно. Это надо было видеть: как они сидят истуканчиками друг против друга, с блаженными, можно сказать, физиономиями. Зачем-то это было им нужно, и бабке, и Хуберту. Я у нее никогда ничего не спрашивала. Не то чтобы боялась… Просто… как-то не тянуло спрашивать. Потом, когда Хуберт уйдет, баба Марьяна обычно покряхтит, встанет, потрет спину – и всякий раз говорит, будто самой себе:
– И ходит, и ходит… (Только лицо у нее ничуть не сердитое). Надо же, немец – а тоже…
И ничего больше не говорила.
А потом, месяца за три до освобождения, Хуберт меня форменным образом спас. От Пауля.
Понимаете, я в пятнадцать лет уже была такая… Ну, все при мне. Парни уже начинали подъезжать. Мои ровесники. А потом Пауль прилип, как клещ.
Он был шофер, на легковушке, возил какого-то офицера. У наших немцев было несколько офицеров – начальство. И одного (не самого старшего по званию вроде бы) возил Пауль.
Он был молодой – я не офицера имею в виду, а Пауля. Лет двадцать с чем-то. И, если честно, очень даже симпатичный – чернявый, усики аккуратненькие, тонюсенькие, как у грузина в «Свинарке и пастухе», всегда наодеколоненный, сапоги начищены, аккуратненький, ухмыляется и зубы так и сверкают…
Нет, как парень он был очень симпатичный. Но я тогда об этом как-то не думала. И потом, он же – немец. Вы не представляете… Конечно, гуляли с ними многие. И не обязательно это были девицы… легкого поведения. Дело молодое, знаете ли. А немцы – они тоже были разные. Люди как люди, если честно. Мы ведь три года жили под немцем. Какая ни была жизнь тяжелая, но присутствовало в ней нечто налаженное. Устоявшееся. Мы верили, что наши когда-нибудь вернутся, но это было что-то отвлеченное, если по совести, нечто вроде мечты… А жизнь шла своим чередом, в ней была некая своя определенность.
Но вот… Были ведь еще и партизаны. А прослыть «немецкой курвой» – это, знаете ли… Чревато. Случалось, убивали. Да-да, вот таких вот девушек, и вовсе не проституток, не шлюх. Сложное было время, тяжелое. Оступись на одной тропинке – немцы повесят, сделай что-то не так – партизаны могут застрелить. Тем, кто на войне или в партизанах был, честное слово, гораздо легче – у них было свое место, они были сами себе хозяева и защита. А вот мирное население обитало даже не меж двух огней – меж многих. В общем, сложно было, как в лабиринте…
С какого-то момента Пауль меня высмотрел и проходу не давал. Хоть плачь. Нельзя же все время сидеть дома или в погребе. А не успеешь на улицу выйти…
Он караулил, точно. Полное впечатление. Его офицер разъезжал мало, днями напролет сидел в конторе с бумагами (он, переводя на наши мерки, был чем-то вроде директора МТС, одним из начальников над ремонтниками), а Пауль был сам по себе. Определенно караулил. Выйдешь из дома, пройдешь немного – и нате вам, за спиной тормоза визгнули. Высовывается Пауль и начинает клеиться. Как обычно, как это парни всегда умели. Мол, покатаемся, погуляем, вы мне сердце разбиваете, фройляйн, я от вас без ума… И все такое прочее, полный набор, как по-писаному.
Нет, русского он не знал. То ли он был из польских немцев, из фольксдойчей, то ли просто долго служил в Польше – но вот польский знал очень хорошо. Так и чесал без запинки: паненка, естем сердечне зранионы…[16] Я его прекрасно понимала: откровенно говоря, белорусский и польский – почти тот же самый язык, только буквами мы пользуемся русскими, а поляки – латинскими…
Он ко мне подступал всерьез, это быстро стало ясно. Никаких таких вздохов под луной и прочей лирики. Он и сам особенно не скрывал: мол, я тебя хочу – и точка. А раз хочу – значит, получу. И, если совсем честно, то, что он немец и оккупант, тут ни при чем. Просто-напросто завзятый бабник, наглый, как черт. Среди наших парней таких тоже хватало. Никакой особенной разницы. Точно так же наседали, прицепится, как репей…
Проходу от него не было, житья не стало. Знаете, что он скоро выкинул? Стал таскаться в гости. Вот именно, самым наглым образом вваливаться в дом. И еще гостинцы носил, прохвост! Шоколадку, консервы… Своего мать моментально выставила бы за ворота – а это ж немец, что поделаешь…. Рассядется, достанет сигаретку и чешет на польском с самым беззаботным видом: мол, пани Вера (это мою мать звали Верой), вы напрасно пугаетесь немцев, культурной нации, мы очень даже галантные и вежливые люди, особенно военные, я вам честно скажу, что ваша очаровательная дочка на меня произвела огромное впечатление, и, если подумать, я готов рассуждать насчет законного брака… В таком вот духе. По сути – вежливо и культурно, а на деле – нахально. Балансировал постоянно на грани самой натуральной пошлости – с улыбочкой, с ужимками волокитсткими… Мол, отпустите вашу Надю со мной погулять, обещаю, все будет в высшей степени культурно, я ей буду читать стихи и пересказывать лирические книги о природе и благородной любви, сочиненные германскими классиками…
Ага! Я с ним прошлась пару раз, чтобы только отвязаться. Какие там стихи – тащит куда-нибудь в укромное местечко, лапает, твердит со своей всегдашней улыбочкой, что научит меня любви по-европейски, раскрепощенной и пылкой… Еле вырвалась. Он ведь нисколечко не шутил, он себе всерьез такую задачу поставил… До чего дошло: он где-то подхватил парочку русских песен. Едет за мной по деревне на своем вездеходике и распевает во всю глотку: «Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя…» Или запустит нашу же частушку, такую, что уши вянут…
В общем, обо мне пошли разговоры. Люди стали коситься так, что… Полицаи вслед ржали. У нас стояли не наши полицаи, не местные – с Западной Украины. А это была такая сволочь, что почище любой другой сволочи. Вы знаете, что это именно они Хатынь сожгли? Я имею в виду – не те, что стояли у нас, вообще… Украинцы. В книгах до сих пор пишут, что Хатынь сожгли немцы – а на самом деле там зверствовал отряд украинских полицаев. Может, какой-то немец и командовал, не знаю. Главное там были не немцы, а украинцы.
В конце концов один – был там такой Богдан – начал средь бела дня зазывать меня к ним в казарму. Стоит, ухмыляется гнусненько, цедит сквозь зубы:
– Нехорошо, Надийка, нехорошо. С немцем, значит, можно кохаться, а с братом-славянином – гонор мешает? Ничего, дай срок… Я таких, с гонором, перевалял немало…
Положение наступило самое безвыходное. Хоть в петлю. Пауль не дает проходу, в деревне черт знает что болтают, полицаи начинают в стойку становиться… А я – девчонка девчонкой, обревелась… Ходила даже к бабе Марьяне, просила что-то нибудь сделать. Она только повздыхала и призналась, что такого не умеет. Ни присушивать, ни отваживать. Есть люди, которые умеют, но она их не знает…
И однажды Пауль меня подловил там, где я и не ожидала. Был такой узенький проход – меж заброшенным польским костелом и лесочком на еврейском кладбище, тоже заброшенном. Как бы ямка или канава – с одной стороны высоченный фундамент костела, с другой навалены старые еврейские надгробные плиты, уже стершиеся…
Он вынырнул, как чертик из коробочки. Чуть подвыпивши. Сходу прижал меня к фундаменту, к камням. И стал подступать уже без дураков, совсем серьезно. Губы искусал, и вообще… Уже никаких прибауточек. Шепчет на ухо, что сейчас мы с ним пойдем в костел, так что получится у нас и венчание, и брачная ночь, все сразу…
Я, конечно, пыталась выдираться, как могла, но куда девчонке против сильного молодого мужика, которому к тому же бояться нечего…
Еще чуть-чуть – и он бы меня затащил в костел. Но тут, на мое счастье, появился Хуберт. Вернее, сначала подбежала Берта. Начала прыгать вокруг нас, визжать – она же меня более-менее знала, обрадовалась…
Пауль сгоряча ка-ак врежет ей сапогом… Она отскочила, поджимает лапу, скулит… А тут и Хуберт подошел. Уже издали рявкнул что-то Паулю – определенно видел, как тот пнул собаку, а таких вещей Хуберт терпеть не мог. Любил животных. По-моему, больше, чем людей.
Он, конечно, сразу понял, что тут у нас происходит. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, на нас с Паулем глядя…
Вообще-то, я тогда же подумала, Хуберт вовсе даже не обязательно будет меня спасать. Кто я ему, если подумать? Он был, конечно, не злой, но это еще вовсе не означает, что он был душевный. К малышам относился хорошо, но я-то уже давно не ребеночек. И потом, оба они – немцы… Кто его знает.
Берта все скулила, показывала мне лапу, знаете, как это собаки делают. Я присела, стала ее гладить – и жалко было по-настоящему, и, честно скажу, хотелось как-то подлизаться к Хуберту. Он ведь видел, как Пауль его собаку пнул…
Начался у них разговор. Я ничего не понимала, но, судя по интонациям, Хуберт ему сначала пенял за собаку, а тот оправдывался – мол, нечаянно вышло… Сразу ведь видно по жестам, по прочему, тут языка не надо знать…
Потом, видно было, заговорили обо мне. Хуберт ему что-то говорил с подковырочкой, а Пауль гоношился – мол, твое-то какое дело?
Тут была своя тонкость, я ее к тому времени уже понимала. Пауль был, конечно, рядовым, а Хуберт – фельдфебелем, это у немцев не мало значило. Но Хуберт был Паулю не начальник, он командовал только своими ветеринарами, а Пауль числился по какой-то другой службе…
Не знаю, что они там друг другу говорили, но Пауль в конце концов махнул рукой, плюнул, повернулся и зашагал прочь – насвистывает с таким видом, будто ничего особенного и не произошло… Обернулся, подмигнул мне, сказал по-польски что-то насчет того, что цыплят по осени считают, и ничего-то у нас с ним не закончено, он еще свое возьмет…
А Хуберт что-то такое свое думал. Потом помахал мне: «Ком, ком!» Я и поплелась за ним – а что еще оставалось?
Я до сих пор не знаю, почему он мне помог. Может быть, вовсе и не меня жалел – а хотел отомстить Паулю за собаку. Или все дело в бабе Марьяне, он же с ней приятельствовал… В конце концов, какая разница? Главное, помог…
Он меня привел на окраину деревни, к мастерским. Я их все время называю «мастерскими», но это был целый городок – сами мастерские огромные, гаражи, жилые дома, и те, что стояли до войны, и те, походные, что немцы поставили – сборные, из щитов. Емкости с горючим, склады запчастей… Большое было хозяйство.
Внутрь, мимо часового, он меня и не собирался вести. Показал на пальцах, чтобы ждала в отдалении. Я и ждала.
Он вернулся минут через пять. Вынул какой-то маленький мешочек из самой обыкновенной холстинки. Подозвал Берту, ножничками осторожненько отстриг у нее немного шерсти, перевязал ее черной ниткой, плотно, старательно. Положил в мешочек, его тоже завязал очень тщательно, наглухо. Подозвал другого немца, я его немного знала – он похаживал к одной разведенке через пять домов от нас. Хлипкий такой, очкастый. Сам он руками не работал, был у немцев кем-то вроде учетчика – постоянно с бумагами, что-то проверяет по ведомостям, какие-то списки составляет… Он более-менее навострился… даже не по-русски – болтал на трасянке[17] очень даже прилично. Безобидный был, пьющий…
Хуберт ему что-то сказал, и тот перевел: мол, герр фельдфебель велит постоянно носить это с собой, и все будет хорошо. Хуберт сунул мне мешочек в руку, махнул небрежно: мол, проваливай…
Мешочек я сунула в карман жакетки, а когда отошла подальше, достала и рассмотрела как следует. Обыкновенная холстинка. Завязана так, что узел и зубами не распутаешь – а впрочем, я как-то так сразу и поняла, что развязывать его не следует… Там, внутри судя на ощупь, была не только собачья шерсть – что-то твердое, вроде корешков или сучочков.
Первым делом я кинулась к бабе Марьяне – и все ей рассказала. Она, такое впечатление, ничуть не удивилась. Сказала:
– Значит, так и носи при себе. И развязывать не вздумай…
И вы знаете… Подействовало! Пауля я с тех пор видела раза два за месяц, и то издали, он ко мне и близко не подходил, отвернется, будто незнаком или вообще не видит, быстренько отойдет. И полицаи отстали. Начисто. Так хорошо было…
Я не сомневаюсь, что все дело в Хубертовом мешочке. Благодаря мешочку… Приказать Паулю Хуберт не мог, когда Пауль уходил, он определенно нацелился продолжать… И полицаям Хуберт был не начальник. Кто он вообще был? По-нашему, приблизительно ротный старшина, и только….
Через месяц мать мне как-то выхлопотала пропуск и отправила к тетке в город, от греха подальше. Я ей, конечно, рассказала про мешочек, но она, видимо, подумала, что, как бы там ни было, а в городке будет спокойнее…
В городке у меня за полтора месяца хватало невзгод, конечно – но не особенно тяжелых. Полное впечатление, что Хубертов мешочек и там работал. Благополучно выпутывалась пару раз из тяжелых ситуаций, когда кончиться могло по-всякому. И потом, перед самым освобождением, когда немцы угоняли молодежь в Германию, меня это как-то обошло, к тетке в дом так никто и не пришел, хотя я в управе по тому именно адресу была зарегистрирована…
А однажды утром, когда я надевала жакетку, мешочек меня вдруг кольнул. Будто оттуда высунулась острием иголка и уколола. Я сначала так и подумала – только, когда достала мешочек, не увидела никакой иголки или булавки. И на ощупь ее не чувствовалось.
Потом пришли наши. В деревню я попала только недели через три. И что оказалось.
Берта теперь жила у деда Якуба. Хуберт ее сам привел однажды вечером, с тем очкастым учетчиком – тот и перетолмачил, что мол герр фельдфебель дарит собаку своему «егерю» и просит о ней заботиться как следует.
Баба Марьяна рассказала, как это выглядело. Тяжело. Видно было сразу, что Хуберту с собакой ох как не хочется расставаться, он долго возле нее сидел на корточках, обнимал, гладил. Потом пошел со двора, не оглядываясь. А Берта, хоть его и любила, за ним не кинулась – сидела, как на привязи, поскуливала…
На другой день мастерские разбомбили наши – в тот самый день, когда мешочек меня кольнул. Я так понимаю, и не сойду с этого мнения, что это был какой-то знак. Сигнал, что хозяин мешочка умер. Иначе почему?
Хуберт, конечно, погиб. Их там накрыло почти всех. Самолетов налетело много, это были не простые бомбардировщики, а те, что летают низко… Штурмовики, ага. Парни потом так и говорили – штурмовики. Там было пекло… Мастерские наши, как ни крути, были довольно крупным военным объектом. Вот по нему и ударили со всем усердием… Все с землей смешали, абсолютно все. Я видела потом – ужас… Ничего целого не осталось. Немцы кое-кого из своих похоронили, но очень много так и осталось под развалинами – очень уж долго пришлось бы их разбирать. Оттуда потом долго… пахло. Ну, и наши пришли очень скоро…
Баба Марьяна так и сказала: что Хуберт определенно чувствовал. Вот и привел Берту. Иначе и она там осталась бы…
Я, помню, по молодости удивилась: если он чувствовал, что случится что-то нехорошее, почему же не ушел в тот день? Немцы размещались не только там, мог бы переночевать в другом месте…
Баба Марьяна посмотрела на меня свысока, как на убогонькую умом, сказало что-то вроде:
– Когда так человек чувствует, это тебе не повестка, где обозначено и время и место… Он, может и знал точно, что ему подошел срок, но вряд ли знал, когда…
Берта, кстати, у деда Якуба так и прижилась. Сдохла только году в пятидесятом…
Что еще? Самое интересное, я до сих пор не могу взять в толк, помог ли мне мешочек и потом, или он уже не работал…
Когда пришли наши, с ними тут же появился участковый (он всю войну был в партизанах). У милиции, и у армии тоже, оказалось, давным-давно ввели погоны, а старую форму отменили, но новой у него не было, и он еще с месяц ходил по деревне в старой – со знаками различия на петлицах. Говорил, хочет показать, что вернулась настоящая власть, а в чем власть одета, это уже не так важно…
Он меня и отконвоировал к особистам. Или они были из НКВД? До сих пор не знаю точно, да это и неважно. Главное, они имели полное право меня загнать туда, куда Макар телят не гонял…
Какая-то добрая душа просигнализировала и про меня – мол, крутила с немцами, глядишь, еще и на гестапо работала, одно от другого недалеко лежит…
Может, это и политически неправильно, так говорить, но те двое из органов были вроде Пауля – видные, молодые, наглые. Взяли меня в оборот серьезно, с нецензурщиной: мол, рассказывай, как с немцами валялась, чему они тебя, шлюху, научили, как вербовали…
Со мной очень скоро приключилась форменная истерика. Понимаете, такого я не ожидала. Мало того, что от немцев жизни не было, так еще и свои… Кричала что-то сквозь слезы: мол, я же не виновата, что они хотели ко мне под юбку залезть, проверьте, я еще девушка…
Один, тот, что сволочнее, так и оскалился:
– Что же ты думаешь, и проверю. Лично. Прямо здесь будем или как?
Второй был чуточку подобрее. Он посидел, подумал, да и повел меня к их военврачу. Ну, та проверила… Второй с ней пошептался и определенно поскучнел. Покурил, еще подумал, потом говорит:
– Ладно, мотай отсюда, соплюшка, твое счастье…
Нет, конечно, не все у них было сволочи. Но ведь могли в два счета и оформить дело, начихав на их собственного военврача с ее проверкой… Всякое тогда случалось. Иногда под статью о пособничестве попадали люди, которые ничего такого и не сделали – ну, например, просто работали на железной дороге, там же, где и до войны. Нужно же было детей кормить? Я не спорю, насчет полицаев все было правильно, но вот стричь всех под одну гребенку – это, по-моему, чересчур. Нашу соседку забрали за то, что шила платья немкам. Но надо же ей было чем-то детей три года кормить? Какое тут пособничество? Немки были и не военные вовсе…
Но меня выпустили. И больше не тревожили. То ли это мешочек помог, то ли человек попался не злой.
Вот и все, наверное… Нет. Попозже, месяцев через семь, на свадьбе… Старшая сестра моей подружки выходила замуж. Меня тоже позвали.
И участковый сидел. Не по службе, а как свой, деревенский. Так вот, ближе к вечеру, когда все уже приняли самогона как следует, он меня отозвал в угол и начал так осторожненько, издали:
– Слушай, Надька… Ты, говорят, знала этого черта ветеринара, Хуберта?
Я поначалу испугалась, не поняла, к чему это он. Прикинулась дурочкой: мол, знать не знала, ходил вроде какой-то… Таскал насильно деда Якуба на охоту, места показывать. Как тут деду отказаться? Немец ведь…
Читать бесплатно другие книги:
