Встревоженные тугаи Ананьев Геннадий

Встревоженные тугаи

Майор Антонов медленно шел вдоль строя солдат, только что прибывших на заставу, и, вглядываясь в их лица, думал: «Воробушки. Совсем еще воробушки, не вставшие на крыло».

Молодые пограничники, точно угадывая его мысли, волнуясь и краснея, неестественно громко докладывали:

– Рядовой Еременко!

– Рядовой Багреддинов!

– Рядовой Кириллов!

Еременко был розовощекий, с веснушками на переносице со светлым пушком волос на верхней губе, Багреддинов – скуластый, чернобровый, Кириллов – приземистый крепыш со строгим режущим взглядом. Внешне все вроде бы разные, а приглядишься – чем-то похожи друг на друга: застенчивые, в не обтертых еще и будто с чужого плеча гимнастерках, с чрезмерно туго затянутыми поясными ремнями.

Много раз встречал начальник заставы новое пополнение. Он знал, что месяцев через пять-шесть солдаты обвыкнутся, кожа на лицах опалится зноем, продубится стужей, но тем не менее всякий раз смотрел на них с удивлением. Ему казалось, что сам он никогда не был неуклюжим новобранцем.

– Р-рядовой Р-рублев.

Солдат назвал свою фамилию не так громко, как все. Высокий, худой, он стоял ссутулившись, расслабив руки. Тонкие розовые губы скривились в усмешке, а в сизых глазах – оттенок легкой иронии.

Майор Антонов внимательно посмотрел на молодого солдата и не только потому, что держал себя Рублев расслабленно, знакомым ему показались сизые глаза, бледное, с подсинью под глазами, худое, словно испитое, лицо, тонкий нос и протяжная, с нажимом на «р-р» речь. Антонов, напрягши память, вспомнил, где встречал этого парня. Вообще-то на свою память он не жаловался.

– На гитаре играете?

– Да! – изумленно уставился на майора Рублев.

– Михаилом звать?

– Да…

Теперь Антонов окончательно убедился, что именно его, Рублева, видел весной он в Москве. Проездом он был в столице, и каждый вечер ходил в какой-нибудь театр. В тот вечер, посмотрев в Большом «Лебединое озеро» и посидев у фонтана, пошел пешком до Пушкинской площади. Полюбовавшись памятником поэту, сел в троллейбус. В поздний час его салон был почти пуст, лишь на задней площадке сгруппировались парни с девчачьими прическами и девчата, подстриженные под мальчиков, в джинсах, старательно вытравленных в хлорке и оттого похожих на вылинявшие дерюги. Они пели какую-то песенку, выкрикивая отдельные слова и подвывая. Аккомпанировал на гитаре высокий сутулый парень, небрежно, будто нехотя, ударяя пальцами по струнам.

– Ребята! – воскликнула смазливая девушка, и песня смолкла.

– Споем, – пискнула ее подружка. – Давай, Мишель, «На нейтральной».

Рублев (а именно он играл на гитаре) ударил пятерней по струнам уже не так лениво, парни и девки, подрыгивая ногами и покачивая бедрами, запели еще визгливей. Антонов поначалу слушал песню с интересом, но при новом куплете насторожился и нахмурился. Сочинитель, придумавший слова песни, совершенно не представлял, что такое граница.

Вспомнив ту давнюю сцену, Антонов хотел напомнить о ней Михаилу Рублеву и сказать, что теперь тот на собственном опыте по-настоящему узнает границу с ее тяжелыми и тревожными буднями, но сдержался: вряд ли сейчас поймет его солдат.

«Напомню позже, когда гимнастерка пропитается солью», – решил он и шагнул к следующему новобранцу.

Рублев недоуменно пожал плечами. О встрече с майором в троллейбусе он забыл уже на следующий день, в кутерьме новых развлечений, поэтому поразился, откуда начальнику заставы известно его имя и увлечение гитарой. Ведь он разбил ее на вокзале, когда уезжал с командой новобранцев в армию. Стукнул об угол вагона, обломки спихнул ногой на рельсы. На учебном ни разу не взял гитару в руки, хотя она имелась в Ленинской комнате.

Антонов, закончив тем временем первое знакомство с пополнением, встал перед строем. Еще раз окинув «воробушек» изучающим взглядом, негромко заговорил.

– Вы влились в дружную заставскую семью. Мы с радостью принимаем новое пополнение, будем учить вас на практике пограничной службе и солдатским наукам. Комсомольцы заставы для вашей встречи повесили над дверью плакат: «Добро пожаловать». Я приказал его снять. Не гостей мы встречаем, но хозяев. На два года застава – ваш дом. И не только сама застава, но и весь участок, который мы охраняем, теперь и на вашей боевой ответственности. А теперь – обед.

Антонов повернулся к старшине заставы:

– Командуй, Владимир Макарович.

Старшина Голубев подсунул под ремень большие пальцы рук, расправил гимнастерку, хотя она и без того гладко облегала начавший полнеть живот, с легкой хрипотцой в голосе произнес:

– Солдат сам себя обслуживает, поэтому запомните, твердо запомните, наша столовая который год держит первое место в отряде. А почему? В ней всеми нами поддерживается порядок.

– Потр-ряс р-рекламка, – с насмешливой ухмылкой пробурчал Рублев.

Голубев резко одернул гимнастерку и так же резко прикрикнул:

– Разговорчики в строю!

Запоминающе смерил взглядом Рублева и скомандовал солдатам строем идти в столовую. Там «старички», пограничники второго года службы, и жена начальника заставы Тамара Васильевна накрыли столы. Тамара Васильевна в лучшем своем платье, голубом с крупными зелеными цветами, поверх которого надет был белоснежный фартучек, отороченный кружевами, с разрозовевшимся лицом и от кухонного жара, и от волнения, приветствовала молодых солдат, радушно улыбаясь:

– Здравствуйте, ребята. Рассаживайтесь. Проголодались, должно быть, с дороги.

– Здравствуйте, – нестройно отвечали парни, Рублев же картинно развел руками, будто от избытка восторженных чувств, затем поклонился Тамаре Васильевне.

– Потрясно, мадам! Я в нокауте, – с явной иронией восклицал он. – Почти «Метрополь». И даже нежные женские руки подадут солдатский борщ. Я бы назвал эту столовку лучшей в Союзе.

Рублев сел за ближний стол, небрежно, как ресторанный завсегдатай, смял салфетку, пододвинул к себе вазу с цветами.

– Аромат полей. В «Славянском»…

Тамара Васильевна удивленно посмотрела на Рублева, пожала плечами в недоумении, хотела что-то сказать, но ее опередил ефрейтор Павел Бошаков. Он положил ему руку на плечо, твердо сдавив. Сказал со спокойной уверенностью в правоте своих действий.

– Руки не помыл. На кухне умывальник.

Рублев недовольно дернулся, но ефрейтор Бошаков еще крепче сдавил ему плечо – Рублев поднял голову, увидел строгое лицо, ежик светлых волос и, неторопливо смерив взглядом ефрейтора с головы до ног, определил мысленно: «Все при нем. В меру высок, в меру развит. Интеллигентом смотрится», – и, ухмыльнувшись, протянул развязно:

– Они у меня чистые. Я их в казар-рме тщательно…

– Не очень тщательно. Грязь на руках. Пройди на кухню, отмой.

Бошаков, не сознавая этого, повторял поступок своего первого наставника. После ПТУ (отец, главный инженер завода, настоятельно посоветовал начать трудовую биографию у станка) Бошаков пришел в молодежную бригаду, наставником которой был пожилой рабочий, щедрой души человек. Все звали его Фадеичем.

Не успел еще Павел ознакомиться по-настоящему с делом и с ребятами, как Фадеич собрал бригаду и стал советоваться:

– Тут намедни мать-наседка одна прибегала. Кудахчет: сладу с сыном нету никакого, возьмите, дескать, на воспитание. Одна, мол. Муж на фронте погиб. Ну что, возьмем? Я-то думку держу, взять следует.

Кто же станет возражать наставнику? Ему видней. А встретить парня по-хорошему ребята пообещали. Так и сделали. Станок, на котором ему предстояло работать, вычистили до блеска, инструменты разложили. Обо всем, в общем, позаботились. А парень с ухмылкой так:

– Ажурчик. Вот спасибочки! Вот бы еще кто кнопочку нажал, чтобы это чудо современной техники закрутилось…

Подошел к нему Фадеич, пятерней своей жилистой взял его за плечо, как тряхнет.

– Я те, сукин сын, поразглагольствую! Хошь, чтоб люди уважали, засучай рукава. Ну!

Включил, конечно, станок сам, но явно не с энтузиазмом. В общем, волынил поначалу да ершился, но ребята дружно на него влияли, а Фадеич то отчитает, то душевно с ним поговорит. Взял в конце концов в толк, где верный путь по жизни. Спасибо потом говорил.

Бошаков еще крепче сдавил плечо Рублева.

– Ну!

Рублев нехотя встал и пошагал за ефрейтором на кухню. И только вошли в нее, Бошаков остановился.

– Давай знакомиться. Павел Бошаков. Секретарь комсомольской организации. Посещал и «Метрополь», и «Славянский базар», – тихо, чтобы не слышно было в столовой, заговорил Павел. – А позвал я тебя сюда не руки мыть, а мозги просветить. Запомни, нежные женские руки у жены нашего начальника. Звать ее Тамара Васильевна. Если хотя бы одну пошлость в ее адрес скажешь, солдаты не поймут и не простят тебя.

– Я…

– Все. Если понял, иди обедай.

А Тамара Васильевна, подавая молодым пограничникам уху с крупными кусками маринки, расспрашивала о доме, о родителях, о невестах. Интересовалась, какой самый любимый писатель, какая самая любимая книга – вопросы эти она задавала по-матерински ласково, и солдатики сразу же проникались к ней уважением, отвечали охотно.

– А как тебя звать? – спросила она Рублева, когда поставила перед ним тарелку с ухой.

– Маман Мишенькой звала, подружки мои – Мишелем.

– Миша – лучше. По-русски. А родители?..

– Пр-редки во здр-равии. Пр-ри деле, – не дослушав вопросов, заговорил Рублев. – А книги? Вы конечно же помните р-рекомендации Фамусова?

– Плохо, Миша, что не читаешь. Плохо.

Рублев хотел что-то ответить, но, покосившись на ефрейтора Бошакова, разговаривавшего у соседнего стола с Кирилловым, промолчал.

Майор Антонов собирался пообедать вместе с прибывшими новичками, однако времени у него не хватило. Замполит старший лейтенант Ярмышев, который ранним утром уехал к геологам и должен был вернуться, почему-то задерживался, и беседу у обелиска на могиле парторга колхоза «Светлый путь» пограничника Субботина предстояло провести ему самому. Переносить беседу на следующий день майору не хотелось, дабы не нарушать правило, им же самим установленное: пополнение заставы в первую очередь знакомится с ее боевой историей вначале у обелиска, затем и в Ленинской комнате. Обычно такая беседа длилась часа два. Не меньше времени она должна занять и нынче, поэтому он решил, пока обедают солдаты, подготовиться к боевому расчету, составив план охраны границы. Но прежде майор взял личное дело Рублева, чтобы познакомиться с биографией солдата, который, как он понял уже, создаст много хлопот и офицерам, и сержантам.

«Посмотрим и характеристику, какую дали на учебном пункте».

Автобиография начиналась так же, как почти у всех солдат: учился, окончил десять классов. Однако последняя фраза заставила майора Антонова обратить на нее особое внимание. Рублев писал, что полтора года решал, поступать ему в институт или идти в армию.

«Полтора года с гитарой. Большой стаж. Такие перевоспитываются нелегко».

Вопрос и в том, отчего военкомат позволил юноше призывного возраста отлынивать от призыва? Волосатая рука? Стало быть, привык к положению опекаемого? Привык с высоко поднятым носом вступать в жизнь.

Антонов, помедлив, взял характеристику, выданную командирами учебного пункта, но в это время дежурный по заставе доложил, что приехал директор совхоза Каутбеков.

«Так не вовремя», – подосадовал Антонов, дежурному же приказал проводить к нему гостя.

Директор совхоза, сразу бросилось это в глаза, был донельзя возмущен. И в самом деле, он смахнул шапку и бросил, именно – бросил, ее на стул. На лице – досада. Вроде бы он гнался за подранком на охоте несколько километров, и все же упустил добычу. Антонов никогда не видел директора совхоза таким взвинченным. Удивило и то, что Каутбеков бросил шапку. По местному обычаю это означало, что пришел он с важной проблемой и не уйдет, пока его не выслушают и не пообещают помочь.

– Здравствуй, Абдушакир Каутбекович.

Каутбеков молча подал газету, потертую на сгибах и в пятнах машинного масла и грязи.

– Читай, Игорь Сергеевич. Читай!

«На полевом стане побывала», – мысленно отметил Антонов и взял газету. На четвертой странице большой клишированный заголовок «Верблюды уходят через льды». Антонов его уже видел, когда мельком просматривал почту, и отложил газету, чтобы прочитать очерк после боевого расчета, когда можно на какой-то часок оторваться от дел. Сейчас он пожалел, что не познакомился, хотя бы бегло, с ним. Теперь пробегал глазами по абзацам.

– Я звонил в редакцию, – раздраженно челноча по канцелярии и жестикулируя, будто он сердился на самого Антонова, запальчиво досадовал директор совхоза. – Я говорю: не может быть такого, а мне – документы подтверждают. Какие? Спрашиваю. Отвечают: пограничников. Но ведь главарей банды судили? Судили. Люди подтверждают это! Был среди них Мерген? Нет! Где он? За границей? Тогда почему откочевка вернулась? Я давно документы ищу. Суд запрос делал, прокурорам писал. Сгорели, отвечают. Может, сгорели, может, сожгли. Чтобы нас, родственников Мергена, осуждать можно было. Вот несколько лет, как закрыли свои поганые рты, а теперь, после этой газеты, что будет?! Но не может терпеть человек, если его называют родичем предателя, а он – не предатель. Он, может, герой. Ты начальник заставы, ты должен узнать правду.

Майор Антонов и читал очерк, и слушал Каутбекова, сперва не совсем понимая, о чем идет речь, но потом, когда увидел название поста, который стоял на месте нынешней заставы в тридцатых годах, прочитал слова «откочевка Мергена» – понял, чем возмущен Каутбеков.

Это была давняя и запутанная история. Узнал о ней Антонов шесть лет назад, когда принимал заставу. Предшественник его рекомендовал завести дружбу с лучшим местным охотником и следопытом, любимцем заставы, ее палочкой-выручалочкой, когда возникала нужда распутывать заковыристые следы, Дорофеем Александровичем Янголенком. Антонов согласился без слов, и они втроем поехали на охоту в камышовые разливы. У костерка после удачной вечерней зорьки Дорофей Александрович стал рассказывать Антонову, как новому начальнику заставы, о себе, что родился и вырос здесь, среди тувинцев, даже успел повоевать с белоказаками и бандформированием из местных богатеев в коммунистическом отряде. И вдруг, без какого-либо перехода, посоветовал Антонову:

– Ты, Сергеич, правду должон найтить. Без того ты не командир будешь.

– Какую, Дорофей Александрович?

– Не шпорь. Мотай на ус. Нынче вот хотят колхоз в совхоз переладить. Хорошо ли, суета ли сует, не могу судить пока. Время покажет. Я об ином. На директора метят племяша Мергена. Как же верховодить племяшу того, кто откочевку уводил? Уразумел?

– Не очень.

– Мерген, стало быть, – меткач. Бульдурука, значит, – птаха такая, поболе чирка, – могет влет свободно сбить. А бульдурук, что тебе пуля винтовочная летит. Их, Мергенов и Мергенбаев тут, что у нас Иванов. А тот, о ком тебе толкую, – джигитом заставы был. Добровольным бойцом, стало быть. Следопытом. Он костью в горле у богачей торчал. Я-то с ним в друзьях не ходил, по годам он старше был, но знакомы мы были хорошо. Он меня на следопытство натаскивал. Хорош был. Зело хорош! Плечища – косая сажень. Камча, плетка по-нашему, чуть не в руку толщиной. Малахай, шапка, стало быть, лисий на голове и в лето. Улыбчивый. Баи здешние его конокрадом прозвали. А оно ведь не так все. По нашим-то временам дико, а тогда – кто посильней да побогаче так и норовил соседа обездолить. Обидеть, стало быть, и под себя подмять. Вот и бандитствовали богачи. Помню, один бедный род начисто обчистили. Те – к Мергену: помоги, дескать. Прыг он на коня и – в горы. Недельку спустя ворочается. Стабунил парней, кто посмелее, и с ними – обратно в горы. Воротились они и с овцами, и с лошадками. Поболе прежнего пригнали. Вот так всегда Мерген поступал. Разве конокрады такие? Когда красноармейцы посты тут повыставляли, он сразу к ним подался. Так с ними и дружил, будто службу нес. Ни сна, ни покою тебе. Карабин при нем, конь справный да послушный. Контру и бандюг разных били сперва, после взялись за тех, кто опий носил, золотишко да тряпки разные, шелковые, панбархатные. Мергену, бывало, лишь след увидеть, а уж зацепиться за него – зацепится. Диву давались. Камень ли, осыпь ли – все одно не отстанет! Повывелись тут контрабандисты тогда. И контра всякая тоже хвосты прижала. А куда деваться им было-стать? Стрельнули как-то в Мергена, так он тут же по следу ретивца достал. А коль скоро колхозы стали ладить, богатеи, как бурятские, так и русские кулаки, оскалились, что тебе волки матерые. И то верно, кому хочется терять потом нажитое. Да и те, кто грабительством жил, тоже жадничали обществу хоть малую часть отдать. Запугивали люд простой. Наши попы адом кромешным, их монахи – еще страшней: будто вселяться после смерти их души в гадюк либо шакалов, если поперек прежних порядков, какие Всевышним установлены, осмелятся идти. И верили люди. За границу давай скот угонять. И сами туда, вместе со скотом. Мы их откочевками называли. Особенно зимой уходили. Когда горные озера замерзали. Они, эти озера, словно ворота распахнутые в горах. К одной из таких откочевок и примкнул Мерген. Гадали мы тогда, гадали, так ума и не приложили, зачем ему было туда соваться? По сей день я не верю, что он изменником стал. Многие не верят. Но разговоры всякие идут. Брожение в селе. А оно ить как: ежели мир да согласие, сила в этом. Хозяйство тоже в гору ладит. А если разлад – неладно такое. И тебе, начальник, спокоя не дождаться. Вот я и толкую: дознайся правды.

Вспомнил Антонов и тот рассказ у костерка, и встречу со старожилами села, на которой страсти раскалились. Одни считали, что Мерген погнался за славой: ему, бедняку, стать в откочевке первым, ему подчинились именитые главы родов, и дурь, стало быть, вскружила голову молодому джигиту, и тут же вопрошали: могут ли быть потомки жадного до славы человека, предавшего родную землю, честными людьми? Другие доказывали противоположное: Мергена направил в откочевку начальник заставы, дабы убедить в пути сородичей вернуться. Мерген, по их утверждению, – герой, и родичи его тоже имеют право на почет и уважение. Антонов пообещал тогда старожилам выяснить правду, но ничего узнать толком ему не удалось. Начальник заставы, как он выяснил, погиб в одном из боестолкновений с белоказаками, в официальных же документах тот уход, о котором шел спор, именовался «Откочевка Мергена». Антонов затеял переписку с ветеранами части, надеясь узнать у них подробности, но безрезультатно. А споры в селе с годами стали затихать, и постепенно прекратились вовсе.

«Не сдержал слово. Отступился. Вот – результат. Теперь вновь придется начинать поиск», – упрекнул себя Антонов, а директору совхоза сказал:

– Садись, Абдушакир Каутбекович. Успокойся. Хоть ты и бросил шапку, я не могу тебе сказать, что все узнаю, все будет в норме. Ты запрашивал документы, я тоже писал в свой архив. Мне прислали выписку из формуляра. Десять слов. Откочевка Мергена ушла, пограничники не смогли перехватить ее. При попытке задержать ее, геройски погибли пограничники Волосевич и Петров. Ты говоришь, Мерген не вел откочевку, а в формуляре…

– Баи и кулаки вели. Мерген – джигит. Он был джигитом на заставе. Его начальник заставы послал в откочевку. Баи и кулаки повесили Мергена, когда узнали об этом. Так говорят люди.

– Не все. Другие говорят, повесили его белоказаки. Потом и всех знатных скрутили, чтобы скотом и лошадьми овладеть. Кому верить? Я тебе верю. Слово чести. А иные подумают, раз ты племянник Мергена, значит, заинтересованный человек. Не поверят словам, как бы убедительно они ни звучали. Нужны документы. Нужны свидетели. Объективные свидетели. Вот это и придется нам искать. Вместе искать. И не одну неделю, даже не один месяц. А с людьми я поговорю. Завтра, к восьми вечера, собери рабочих совхоза.

– Надеваю, Игорь Сергеевич, шапку. Надеваю.

Антонов проводил директора совхоза до его машины, возвращаться же в канцелярию не стал. Обед заканчивался, солдаты выходили из столовой. Вышел и старшина Голубев.

– Ну, как, доволен обедом народ?

– Еще бы.

– Чем не доволен? Почему по пряжке не барабанишь, если все в ажуре? – улыбнулся Антонов. Он при любом случае подшучивал над привычкой старшины постукивать пальцами по пряжке ремня, если он в хорошем настроении.

– Да-а, Рублев, похоже, для нас не приобретение. В хозвзвод бы его, а не на заставу.

– А ты, Владимир Макарович, видел его глаза? Нет, наверное.

Голубев понял, почему майор заговорил о глазах: приглядись, дескать, внимательно к солдату, изучи его, после того уже давай ему такую категорическую оценку. А что тут приглядываться? Рублев, как казалось старшине, сразу виден – гусь лапчатый.

– Бездумные у него глаза.

– У нас еще будет время поговорить о Рублеве. Покурят пусть солдаты, и веди их к памятнику Субботина. Я буду там ждать.

С первого дня, как принял Антонов заставу, пытался он убедить старшину Голубева, что нельзя делить солдат на «приобретение» для заставы и «не приобретение». Вроде бы убедил, и вот снова: «не приобретение». И это всего лишь через час после того, как молодой человек прибыл на заставу.

«Спешишь, Владимир Макарович, спешишь, – продолжал Антонов мысленный разговор с Голубевым. – Рано еще говорить, где его место, в хозвзводе или на заставе».

Думая о Рублеве, о других молодых пограничниках, с которыми придется теперь охранять границу, Антонов неторопливо шел к памятнику.

Не так давно, по инициативе комсомольцев, поставлен был обелиск над могилой неизвестного пограничника. Долгое время майору Антонову не удавалось узнать фамилию похороненного здесь солдата и причину его смерти. Когда он принимал заставу, ему толком ничего о ней не рассказали. Одно было известно точно, что не в бою он погиб, а умер на заставе. Якобы от воспаления легких. За могилой ухаживали старательно, изгородь всегда радовала взор зеленью свежей краски, тополя и вербу, посаженные, видимо, сразу же после похорон, не забывали поливать в знойные летние месяцы, а розы и пионы – каждое утро. И что важно, солдаты сами, без напоминаний, ухаживали за могилой неизвестного пограничника.

При знакомстве с членами комсомольского бюро заставской организации, Антонов усомнился в невозможности узнать имя упокоенного во дворе заставы солдата.

– Согласен, нет в архивах и формулярах, но кто-то из сослуживцев погибшего или умершего от болезни жив. Нужно искать.

Искали несколько лет. Из писем, что приходили на заставу, можно было составить развернутую история не только заставы, но и отряда – историю борьбы с белоказачеством, с не принявшими советскую власть бурятами и довольно большой прослойкой казахов, живших здесь, но о похороненном пограничнике – ни слова. Каждому новому составу комсомольского бюро Антонов не уставал повторять:

– Нужно во что бы то ни стало продолжать поиск. Для себя. Для тех, кто будет служить после нас.

И однажды пришло долгожданное письмо: «Я хорошо помню Трофима Субботина. Осенью тридцать первого года он погиб. Отряд белоказаков вкупе с местными предателями шел через горы, чтобы неожиданно налететь на село, что на берегу Ташхемки. Там только что был создан колхоз “Светлый путь”, вот его и намеревалась банда разграбить, а колхозников покарать смертью.

В момент перехода банды службу в горах нес наряд в составе пяти пограничников. С ручным пулеметом. Мы встретили банду огнем. Их было около четырех сотен. Чем бы бой тот закончился, вполне можно представить, если бы бандиты после того, как их первая атака была отбита, продолжили на нас наступать. Но они больше не наступали. Сотня их окружила нас и беспрерывно вела огонь, остальные повернули назад. Мы поняли, что банда пойдет к селу другим ущельем. Но разве мы в силах были их остановить? Попытались прорваться, да куда там! Троих ранило. Заставу тоже никак не предупредишь. Перед нами, за валунами, – бандиты; за спиной – Ташхемка. Не вам рассказывать, как она бурлива в горах. Ажно смотреть на нее боязно, не то, чтобы переплыть.

– Я поплыву! – решительно сказал Субботин. Он отдал патронташ мне, снял сапоги и положил радом с винтовкой. Между камнями, чтобы бандиты не увидели, пополз по-пластунски к реке. Он был делегирован в свое время на собрание партячейки колхоза, и коммунисты избрали его своим парторгом. Долг он поставил впереди жизни.

Субботин доплыл. До сих пор я не могу себе представить, сколько силы потребовалось Трофиму, как сумел он выбраться на противоположный берег прямо к водопою, где в то время были люди? Он предупредил их о банде. Колхозники послали верхового на заставу, а сами заняли оборону. У многих сельчан имелось тогда оружие: винтовки, дробовики, обрезы, маузеры.

На помощь колхозникам начальник заставы послал несколько человек со станковым пулеметом, остальных пограничников повел в тыл банде. Когда она втянулась в бой на подступах к селу, пограничники ударили с тыла. Часть бандитов была уничтожена, часть взята в плен. Об этом мы узнали, когда застава пришла нам на помощь. Сотню ту, которая нас держала, тоже разгромили.

Как только мы вернулись на заставу, сразу – к Трофиму. А он без памяти. И лицо, и тело все в синяках и кровоподтеках. О камни била героя вода. Так и не пришел он в себя. Жизнью своей спас нас, четверых, колхоз и заставу. С почетом мы похоронили его и в тот же день посадили возле могилки деревья и розы с пионами. А в формуляр не вписали, что погиб геройски, потому, мне думается, что врач, который приезжал лечить Трофима Субботина, сделал заключение, что помер красноармеец от воспаления легких».

Дальше шла подпись: бывший пограничник красноармеец П. Панченко. А еще ниже – обещание написать о тех годах все, что он помнит.

Об этом письме, о подвиге солдатском собирался рассказать майор Антонов пополнившим заставскую семью. Он подошел к калитке, открыл ее, но, посмотрев на свои запыленные сапоги, остановился у невысокого порожка. Здесь, за внешней стороной ограды, – желтая глина, прокаленная солнцем, обдутая ветрами, там, в тени деревьев, – кашка в цвету, будто клубника переспелая. Оттого и не перешагнул порожка Антонов, чтобы не помять нежную красоту. Он повернулся и стал смотреть вниз, на заставу. Молодые солдаты уже стояли в строю. Сейчас они, пройдя через ворота, поднимутся сюда, на вершину сопки. На правом фланге стоит Рублев: он выше всех на голову. Рядом с ним – комсорг Бошаков.

Строй повернулся и пошагал мимо казармы – красивого кирпичного двухэтажного здания.

«Любуются заставой, – определил Антонов по тому, как сбивчив шаг молодых солдатиков и как головы их, почти всех, повернуты в сторону казармы, где им почти два года предстояло жить. – А сколько труда в нее вложено! И военные строители поработали, да и мы не стояли в сторонке».

Построена застава тоже совсем недавно. Раньше она стояла на самом верху сопки, где теперь только обелиск, когда же начали планировать закладку новых зданий, то решили (учли мнение Антонова и Голубева) спустить ее вниз, на обратную от границы сторону, к подножию. Теперь ее не видно с сопредельной стороны, легче стало нарядам (не подниматься по довольно крутому косогору), возвращавшимся с охраны участка, не так глубоко пришлось бурить скважину до воды. На вершине холма оставили лишь наблюдательную вышку. И всякий раз, когда Антонов поднимался на холм, он любовался и кирпичной казармой, и офицерским домиком, и гаражом, и овощехранилищем, удобным, вместительным, и баней, и газонами, окаймленными красными тюльпанами, заботливо выращенными его женой и женой старшины. Особой гордостью для Антонова была беседка, обвитая диким виноградом – так называемая курилка. Просторная, чистая. В ней не швырнешь окурок мимо урны, не плюнешь, куда не попадя. Она вроде бы сама приучает к порядку, требует от курильщиков соблюдать чистоту. Между всеми зданиями – цементные дорожки с живыми изгородями по бокам. И дорожки, и зеленая изгородь из шиповника, прозванная солдатами витаминной, были дороги Антонову, ибо он предложил сделать все это своими силами. И получилось красиво и уютно. Теперь заставский двор контрастировал с тем, что начиналось сразу же за забором – желтоватая глина с чахлой, выжженной палящим солнцем травой, зеленой только несколько весенних месяцев. Дальше – такая же голая степь, до самых до тугаев, которые густой стеной защищают широкую, но спокойную степную реку – Сарыхем. Она разливается не весной, а летом, когда начинается основное таяние снега и ледников в горах, которые высятся в нескольких километрах от границы на сопредельной стороне. И будто не вода течет в эти месяцы между непролазными тугаями (заросли джигиды, барбариса и тальника), а кофе со сливками. Потому и название реке – Желтая. И только с осени, когда река мелеет и уже не подмывает берега, вода становится прозрачной. Чем хороша река и чем плоха? Хороша обилием рыбы, которая добротно пополняет солдатский паек, но худо то, что за ней нужен глаз да глаз. Раз она течет из-за рубежа, то вполне возможно использовать ее, как удобный маршрут пересечения границы. Прежде, правда, такого не встречалось, теперь же, когда в горах начала работать геологическая партия, итоги работы которой согласно полученной заставой информации могут вполне заинтересовать не только и не столько соседей, на реку придется обратить особое внимание: держать круглосуточный наряд на ее берегу, а ночью время от времени освещать прожектором.

Тугаи – защитная полоса от лессовых холмов, почти голых, лишь с редкими кустами саксаула, барбариса и верблюжьей колючки. Днем на те холмы слетаются фазаны и купаются в горячей пыли. Заставского верблюда, который любит полакомиться колючкой, они не боятся. Неудобен этот участок. Иссушенный солнцем лесс – хуже песка. Чуть свернул с дороги (солдаты этот участок дороги укрепили гравием) машина сразу же начинает буксовать, поднимая пыль. Пешком тоже трудно ходить по лессу. Да и маскироваться нарядам здесь негде.

Почти километр тянется лессовая пустыня, а дальше – старое русло с бурой зеленью столетнего камыша и коричневатыми пятнами затхлых ржавых озерцов. Вокруг них камыш особенно густ, такие завалы – не продерешься. Камышовые озера тянутся не очень широкой полосой от границы в тыл километров на двадцать. Там старое и новое русло сливаются, и вскоре речка впадает в большое степное озеро Чарых-нур. На его берегу два крупных рыболовецко-зерноводческих колхоза. Рыбы в озере – хоть руками лови, а лесс, если его оросить, очень плодороден. Староверы же, поселившиеся здесь невесть когда, так устроили оросительную сеть, что хлеба дают невиданные урожаи. Богато живут староверы, работящий и непьющий народ.

В камышах старого русла лет сорок-пятьдесят назад, как утверждают старожилы, водились тигры, сейчас же остались кабаны и волки. Уток же и гусей, как и прежде, море разливанное! В сезон охоты, по пропускам, конечно, наезжают из города много охотников. Тогда этому флангу глаз да глаз нужен.

Правый фланг – совсем иного плана. Сразу же за холмом, где стоял памятник Субботину, начинался зеленый луг. На краю луга, почти у самой границы – Собачьи сопки. Два высоких насыпных кургана, могилы двух племен, погибших в междуусобной схватке. Легенда гласит, будто начался спор из-за любимой собаки одного из вождей. Но это – сказки. Конечно же борьба за господство. Вождизм. Болезнь неизлечимая всего человечества.

От заставы через луг идет дорога. Она проходит через село и, перемахнув бурную речку Ташхем, карабкается в горы и теряется между скал, которые, громоздясь друг на друга, поднимаются все выше и выше.

Горы – самый трудный участок для охраны. Туда уехал сегодня старший лейтенант Ярмышев, но вот что-то задерживается…

– Группа стой! Товарищ майор… – начал докладывать старшина Голубев, но Антонов остановил его:

– Вот сюда поближе давайте.

Подождав, пока солдаты сгрудятся возле него, Антонов предложил:

– Снимем фуражки и почтим минутой молчания память героя.

Посерьезнели лица парней. А когда Антонов начал рассказывать о самоотверженном поступке Субботина, ради спасения колхоза и своих товарищей-бойцов, новички затаили дыхание. Закончив рассказ, Антонов распорядился:

– Перекур небольшой, и я дам характеристику участка заставы.

Старшина Голубев достал пачку сигарет и начал угощать солдат. Брали молча. Потом подходили к оградке и, так же молча, смотрели на обелиск. Антонов же, глядя на дорогу, мысленно вопрошал неизвестность: «Что-то долго нет Ярмышева. Уж не случилось ли чего? Говорил, возьми рацию. Впрочем, в горах эта бандура нема, как рыба».

К геологам старший лейтенант Ярмышев ездил часто, особенно после встречи с выпускницей института Боженой Панковой. А познакомился он с ней полгода назад. Антонов, посылая проверить службу нарядов в горах, приказал:

– К геологам загляни. Узнай, что у них нового. Еще раз о взаимодействии напомни.

Ехал старший лейтенант в то утро к геологам с сомнением, не поняв, что ему там делать. Лишь накануне у них побывал сам начальник заставы, все вопросы, наверняка, обговорил, а сегодня послал его, узнай, дескать, что у них нового.

«Десять километров туда, десять обратно, – думал Ярмышев. – А зачем? Бензин жечь, да и время терять. А я еще конспект к завтрашним политзанятиям не закончил».

Дорога к геологам в то утро ему показалась особенно неуютной. Однообразные коричневые скалы, возвышавшиеся справа и слева, угнетали его. Настроение изменилось только когда газик въехал в долину. По-горному яркое разнотравье пушистым ковром покрывало землю, а по берегам торопливого ручейка толпились тальниковые кусты, на листьях которых поблескивали в лучах утреннего солнца капли росы. К тальниковым кустам примыкали белые домики геологов. Шиферные их крыши, влажные от росы, блестели, словно стекла, а обращенные к солнцу окна домиков пылали крыльями Жар-птицы.

В одном из домиков отворилась дверь, и юная стройная дева, с полотенцем через плечо, направилась к ручью.

«Новенькая, – мелькнула догадка. – Странно, начальник ничего об этом не сказал».

Ярмышев посчитал, что пока они доедут до домиков, поднимутся другие геологи, и он поговорит с ними, узнает все новости прямо у ручья, не дожидаясь начала рабочего дня, однако легковушка уже въехала в поселок, а ни одна дверь больше не отворилась. И хотя Ярмышева здесь все знали, и он был желанным гостем, будить ему никого не хотелось, тем более, что в этом не было никакой необходимости.

– Давай к конторе. Там меня подождешь, – приказал Ярмышев водителю ефрейтору Кочанову, вылез их машины, миновал последний домик, прошел по тропе между тальниковыми кустами и остановился, пораженный: на берегу ручья стояла девушка. Ее белые шелковистые волосы спадали на плечи, а черный тренировочный костюм, который плотно облегал тонкую талию, подчеркивая белизну волос и нежность лица. Ярмышев вдруг, вовсе не отдавая себе отчета, стушевался.

– Здравствуйте, – как-то нерешительно поприветствовал он девушку.

– Здравствуйте, – ответила та и лукаво улыбнулась, отчего на ее щеках образовались ямочки. Круглые. Глубокие. – Давайте знакомиться. Вы, наверное, командир заставы?

– Нет. Я заместитель начальника.

– А я – молодой специалист. Божена. – Она протянула ему маленькую нежную руку. – Не удивляйтесь столь странному имени. Дань моде. Мама моя – оригиналка. Ей хотелось, чтобы дочь ее была современной во всем.

Она говорила и сама удивлялась, отчего вот так, сразу, стала рассказывать о себе. Редко с ней подобное случалось. И только через несколько часов после этой встречи она поняла: пограничник ей понравился. Высокий, чуточку ссутулившийся, словно специально скрывающий широту и силу своих плеч. Глаза открытые, то удивленные, то восторженные, то недовольные – она вроде бы не заметила, как менялось выражение глаз молодого офицера, но, оказалось, все замечала, все запомнила, и сделала открытие для себя, что такие открытые глаза, по которым можно определять состояние души, могут быть только у честного и доброго человека.

А Ярмышев после той встречи все чаще думал о Божене. Он словно наяву видел ее лицо, льняные локоны, голубые глаза и особенно ямочки на щеках. Видел днем, хотя заставская круговерть вроде бы отнимала все время, видел вечером, даже когда проводил беседу с личным составом, видел ночью, когда высылал наряды на границу, – он был удивлен: несколько минут провел с ней и, кажется, влюбился.

– Задумался о чем? – спросил однажды Антонов, понимая состояние своего заместителя, чтобы вызвать его на откровенность.

– Думаю, как воскресенье лучше провести, какие мероприятия организовать.

Ответ не порадовал майора Антонова. Он считал их отношения вполне доверительными, но, оказывается, не совсем так. Почему он не рассказывает о встрече с Боженой? Скрытничает. Видимо, сделал вывод Антонов, приглянулась девушка старшему лейтенанту. А раз так – ему одному отныне ездить к геологам. Так он впредь и планировал. Вторая поездка – несколько дней спустя.

Ярмышев на этот раз был благодарен майору, и дорога среди хмурых скал показалась ему не такой уж скучной.

И – чудо. Все повторилось. И роса на листьях, и крылья Жар-птицы в окнах, и яркий блеск луга-ковра, и дверь отворилась – он сразу узнал Божену, хотя до нее было довольно далеко. Сердце забилось часто и тревожно.

Так же, как и в первый раз, Божена у ручья оказалась одна. Она нисколько не удивилась приезду Ярмышева, будто ждала его. Протянула руку.

– Здравствуйте, Велен. Можно я вас только по имени буду звать?

Они с полчаса оживленно болтали, будто давно знали и хорошо понимали друг друга. Когда же Ярмышев спросил ее о впечатление от работы в геологической партии, она ответили общими словами:

– Первое впечатление хорошее. Думаю, все будет прекрасно, – и, помолчав немного, добавила: – Да вам, наверное, неинтересно: шурфы, минералы, надежда открыть перспективные залежи…

Взгляд Ярмышева посуровел, лучистые глаза его потемнели.

– Для человека с ружьем, как окрестил нас Владимир Ильич Ленин, камень – это укрытие от пуль. А из чего оно, это укрытие, состоит, не так уж и важно. Так, да? Слышал я в детстве песню. И мотив забыл, и слова забыл. Осталось в памяти только одно: упрекал солдат девушку за то, что, кроме серой шинели, ничего она в нем не рассмотрела.

– Не обижайтесь, Велен. Я не хотела… Извините, ради бога!

– Пора мне на заставу, а еще к вашему начальству заглянуть нужно, – посмотрев на часы, сказал Ярмышев и после малой паузы добавил: – Приезжайте к нам в гости.

– Приезжайте вы. Вам легче, – ответила она с нежной улыбкой и протянула руку.

Он уходил нехотя. Хотелось остаться здесь на весь день, походить вместе с Боженой по горам от шурфа к шурфу, полюбоваться вместе с ней горным закатом, но он не мог сделать этого, его ждала застава.

Узнав у начальника партии нужные новости, Ярмышев сел в машину.

– Поехали, Сергей, домой.

– Ох, и жена кому-то достанется, товарищ старший лейтенант. Красивая, – сказал ефрейтор Кочанов, включая зажигание. – Я хорошо разглядел ее, еще при первой вашей встречи с ней.

Ярмышев ничего не ответил, а про себя подумал: «Ну и досужий народ солдаты! Наверное, в курилке уже говорили о Божене, а сегодня решат: подходящая жена. Жена…» И вновь перед его мысленным взором появилась тоненькая стройная фигура. И ямочки на щеках.

А потом их встречи становились все продолжительней. Ходили они к шурфам, к буровым вышкам, любовались зорями, и она говорила вполголоса:

– Смотри, облака как крылья лебедей, а зубастые скалы тянутся к ним, хотят схватить. Страшно, – и прижималась к нему, словно ища защиты.

Он гладил ее льняные волосы и целовал.

И у геологов, и на заставе знали уже об их любви. Когда Ярмышев приезжал к ней, тот, кто первым встречал его, сообщал, где находится Божена, а то и говорил:

– Сейчас позову вашу невесту.

Приезжала Божена и в поселок у Ташхемки. В нем у геологов была небольшая гостиница. Сразу же звонила на заставу Ярмышеву. Антонов планировал ему на эти сутки выходной и, отпуская, желал хорошо провести время. Тамара же Васильевна каждый раз просила: «Привел бы Божену к нам. Я ее как сестренку встречу».

Но ни Божена, ни Ярмышев не хотели проводить время, как они выражались «в семейном уюте», они уходили в сельский клуб на танцы, либо смотреть кино. И хотя часто оказывалось, что Божена видела этот фильм, когда была еще студенткой, она все же шла, если он хотел. В один из таких вечеров, когда они возвращались из клуба, он заговорил о свадьбе. Она выслушала, приподнялась на цыпочки и поцеловала его особенно нежно.

– Какой ты хороший.

Через несколько дней вызвали Ярмышева в отряд на сборы и совещание. Неделю пробыл там. Вернувшись, доложил майору Антонову, какие задачи начальник отряда, и тут же спросил:

– Божена не звонила?

– Нет. К ним новый начальник назначен. Дней пять, как приехал. Познакомься с ним. Мне все не удавалось с ним поговорить. Расскажи обстановку, чтобы почувствовал границу и свою роль здесь.

Собрался Ярмышев быстро. Дорогой мысленно поторапливал водителя, и тот, видимо, понимая состояние старшего лейтенанта, ехал быстро. Воображение Ярмышева рисовало встречу с Боженой – он даже чувствовал, как она ласково прижмется к нему, ощущал порывистый ее поцелуй; он с трудом заставлял себя продумывать предстоящий разговор с главным инженером геологической партии, чтобы он стал убедительным, настраивающим на глубокое понимание границы.

Божена оказалась дома. Кинулась к нему, обняла, положив голову на его широкую грудь и радостно зашептала:

– Велен, милый! Приехал! Как я соскучилась!

– Я тоже. А что нам мешает быть вместе все время?

– Нет-нет. Не теперь, Велен… Мы давно не видели друг друга, – торопливо заговорила она. – Снимай свои ремни. Отдыхай с дороги.

– Нужна же нам ясность?

– Не знаю я пока ничего. Я много думала. Я не могу бросить свою мечту. Открытие – вот оно, рядом. В моих руках почти. Пойми меня, Велен. Ты должен понять. Обязан. Давай пить кофе. Я счастлива, что ты со мной, и сегодня ни о чем не могу думать, – она поцеловала его и подтолкнула к столу. Спросила: – Сегодня можешь остаться со мной?

– Да, – ответил Ярмышев, – только мне с главным инженером нужно познакомиться и переговорить. Не провожай. Я один. Ладно?

Через несколько минут он вошел в кабинет главного инженера, и каково же было удивление Ярмышева, когда встретил его не пожилой, как почему-то представлялось ему, а молодой мужчина. Чуть-чуть, может, старше его самого.

– Здравствуйте. Рад познакомиться. Кондрашов Иван Георгиевич, – заговорил он, выходя из-за стола навстречу Ярмышеву и протягивая руку. – Наслышан о вас, если вы тот самый заместитель начальника заставы.

Они стояли рядом и смотрели друг на друга оценивающими взглядами. Оба одинакового роста. Плечистые. Только Ярмышев немного сутулился, будто стеснялся своих плеч, а Кондрашов, наоборот, стоял подчеркнуто прямо, словно демонстрировал свою атлетическую фигуру.

«Спортом занимался, – определил Ярмышев. – Или гантелями грудь накачал. А одет, как с иголочки».

Действительно, одет главный инженер был так, словно демонстрировал дань моде: голубая рубашка, цветастый широченный галстук и темно-серый костюм в крупную клетку. Все это вроде бы только что из-под утюга.

– Знаю, нелегкая у вас служба, но, как говорит народ, почетна, – голос у Кондрашова был мягкий, приятный, но тон, как показалось Ярмышеву, явно покровительственный. Неприятно резанула слух и банальная фраза о тяжелой, но почетной службе. Ярмышев нахмурился и прервал главного инженера:

– Немного не так народ говорит о нас. Но не об этом сейчас речь. Должен проинформировать вас, в пределах допустимого, об обстановке на нашем участке границы и в связи с этим объяснить, как новому человеку, ваши обязанности по организации охраны поселка вашего и мест геологических работ. Граница, хочу заострить ваше внимание, совсем близко. А граница, она ведь, Иван Георгиевич, есть граница. Давайте уточним с вами систему охраны и связи с пограничной заставой.

– Предшественник передал мне все документы. Я успел уже с ними познакомиться.

– И тем не менее.

– Тогда прошу, присаживайтесь, – пригласил Ярмышева Кондрашов и сам сел за свой рабочий стол.

Расстались они вроде бы без неприязни друг к другу. А в следующую встречу Кондрашов вновь повторился.

– Как служба почетная идет? – вопросил он своим приятным мягким баритоном и добавил тоном начальника, ответственного за безопасность государственных рубежей: – Верю, граница на замке, охрана ее в надежных руках.

Старший лейтенант нахмурился, хотел ответить резкостью, но одернул себя: «Стоит ли заводиться? Франт набриолиненный!»

С тех пор старался с главным инженером часто не встречаться. О соперничестве в любви даже не думал, но однажды увидел Божену и Кондрашова вместе. Когда он приехал в поселок геологов, ему сказали, что Божена у главного инженера, но времени у него на сей раз было не слишком много, и он решил не ждать, пока она выйдет из кабинета Кондрашова. Постучал. Услышал мягкое: «Входите, пожалуйста», – отворил двери и остановился пораженный. Божена склонилась над схемой, волосы ее волнистыми прядями спадали вниз, почти закрывая лицо, а рядом, касаясь этих мягких волос, – голова главного инженера, прилизанная, с безукоризненно ровным пробором. Божена даже не подняла головы, так увлечена была рассматриванием схемы. Или – ей приятно было от близости с Кондрашовым?

– Слушаю вас, – приподнимая голову, проговорил Кондрашов. – А-а! Страж границы к нам в гости. Встречай, Божена.

В голубых глазах Божены Ярмышев увидел смущение. Она поправила волосы, подошла к нему и взяла за руку.

– Пойдем, Велен.