Троцкий против Сталина. Эмигрантский архив Л. Д. Троцкого. 1929–1932 Фельштинский Юрий
Константинополь, 17 декабря 1929 г.
Письмо в The Militant[335]
Уважаемые товарищи!
Вы запрашиваете меня, какую фактическую «ценность» имеют обильные разоблачения Беседовского. Каюсь, я не читал их, так как первый попавшийся мне в руки фельетон показался мне пустопорожним. После вашего запроса я просмотрел несколько статей. Я не имею, конечно, никакой возможности проверить все его сообщения, так как ряд фактов, о которых он рассказывает, мне не известен даже понаслышке. Но я натолкнулся по меньшей мере на десяток фактов, которые известны мне самым непосредственным образом. О других же могу судить на основании знакомства с обстановкой, лицами и пр. В этих довольно все же широких пределах воспоминания Беседовского поражают своей фантастичностью, притом того особого типа, который у нас называется хлестаковским (по имени одного из героев Гоголя, Хлестакова). Это есть очень своеобразная лживость, в которой элемент личной заинтересованности сочетается с бескорыстной фантастикой, порождаемой отсутствием задерживающих центров.
В ряде случаев измышления Беседовского имеют совершенно определенные низменные цели, т. е. рассчитаны на заказчика. Он стремится оказать услугу тем, которые хотели бы запутать отношения между Германией и СССР или вызвать разрыв между Москвой и Парижем. В то же время он хочет доставить аргументы наиболее воинственным элементам в Польше и в других пограничных государствах. Так как он, несмотря на свой внешним образом импозантный пост, играл в действительности роль третьего и четвертого ранга, то он пользуется для своих комбинаций жалкими крохами, падавшими к нему со столов, за которыми он сам не имел места. Но во многих случаях его фантастика бесцельна и свидетельствует скорее о расшатанности психики.
Кстати сказать, мне пишут, что Беседовский до самого последнего времени не только входил в бюро коммунистической ячейки, но и играл одну из руководящих ролей в комиссии по чистке ячейки от… оппозиционеров. Самый подходящий для этого, как видите, человек! Этот факт бросает вместе с тем свет на ту политическую «эволюцию», которую проделал Беседовский — даже не в 24 часа, а в гораздо более короткий срок.
21 декабря 1929 г.
Объяснения по поводу заявления Шумана суду 18 декабря 1929 г.[336]
1. Прежде всего — о присяге. Мне неизвестно, какова форма присяги в немецких судах. Если существует форма присяги для атеистов, то я готов под присягой показать, что Шуман мне не только не передавал своего проспекта, но что весь его образ действий был построен на моем незнакомстве с этим проспектом. Это будет видно из всего дальнейшего.
2. «Переговоры длились десять дней».
Шуман действительно провел в Константинополе дней 8—10.
Вызвано это было его стремлением во что бы то ни стало получить мою «Автобиографию». Шуман мне категорически заявил, что издательство Фишера, как строго антимарксистское и вынужденное считаться с реакционными тенденциями Гауптмана[337], ни в каком случае не напечатает «Автобиографии», когда убедится в ее революционном характере. Он предложил мне это проверить путем телеграммы Фишеру. Так как ответ Фишера был невыгодным для Рейснера[338], то он предложил дополнительные телеграммы, якобы в ограждение моих интересов. Телеграфная переписка с Берлином заняла около недели, чем и объясняется затяжка переговоров.
В течение этих 8—10 дней Шуман заходил ко мне неоднократно, чтобы предложить новую телеграмму Фишеру или справиться, нет ли от Фишера ответа. Мы с ним разговаривали более или менее длительно несколько раз: я думаю, четыре-пять раз. Разговоры имели общий характер: о немецких издателях, о новых писателях и пр. Чисто деловые разговоры происходили в последние два дня, когда для Шумана стало ясно, что издательство Фишера от «Автобиографии» не собирается отказываться и что я, вопреки всем настояниям Шумана, не считаю возможным передать «Автобиографию» Шуману, после того как я в принципе согласился передать ее Фишеру. При наших разговорах с Шуманом — длительность и значение которых Шуман явно преувеличивает — никто не присутствовал. С содержанием разговоров были лишь знакомы моя жена и мой сын, находившиеся в соседней комнате.
3. Шуман явился ко мне не просто как издатель, а как издатель «симпатизирующий». Он привез мне свою книжку о К. Либкнехте со следующей надписью:
Trotzky, dem Grossen, in dem gleichen Gefuhl der Vereheung und Bewunderung, mit der ich dies Buch ber Liebknecht geschrieben habe, berreicht vom Verfasser, Stambul, 25.III.[19]29[339].
Характер бесед Шумана со мною лучше всего характеризуется следующими строками из его позднейшего письма ко мне (Дрезден, от 16 мая):
Brauche ich noch zu sagen, dass ich die Errinnerungen (Kerensky’s) nie herausgegeben hatte, wenn ich sie vorher gekannt hatte? — Jedes Wort hieruber urfte wohl gerade Ihnen gegenber uberflussig sein, nach unseren Gesprachen und dem Liebknecht-Buch[340].
Для характеристики своего издательства Шуман привез мне тринадцать книг, тенденциозно подобранных. Они все стоят у меня на полке в том виде, в котором были привезены. Я их перечисляю:
1. Karl Liebknecht, von Harry Schuman. 2. Das Kaethe Kollwitz[341] — Werk. 3. Volk in Not, von Kaethe Kollwitz und Dr. Crede. 4. Bilder der Grostadt, von Frans Masereel. 5. Rings um den Alexanderplatz, von Heinrich Zille. 6. Spiesser-Spiegel, von George Gross[342]. 7. Reise durch Russland, von Heinrich Vogeler-Worpswede. 8. Himmelhoch Jauchzend, von Ernst Haeckel. 9. Nietzsche[343] und sein Werk, von Elisabeth Forster-Nietzsche und Henri Lichtenberger. 10. Mein Kampf um Wahrheit und Recht, von Emile Zola[344]. 11. Frankreich und Deutschland, von Aristide Briand. 12. Stresemann[345], von R. Freiherrn v. Rheinbaben. 13. Der Morgen. 50 Jahre Verlag Carl Reissner (Almanach)[346].
4. Утверждение Шумана, будто с этими книгами он передал мне проспект, в котором значится книга Керенского, не только ложно, но и выдумано им — как я это докажу ниже — только в самое последнее время.
В письме от 16 мая 1929 г. Шуман указывает на то, что в альманахе его издательства «Дер Морген»[347] Керенский сознательно не упомянут ввиду того, что Шуман считал вообще невозможным рекламировать книгу Керенского. Шуман не мог бы приводить этот довод, если бы он считал, что я знаком с его проспектом, где издательство делает Керенскому величайшую рекламу, как раз в связи с клеветой Керенского против Ленина, меня и других.
В том же письме, в ответ на мои обвинения в умолчании о книге Керенского, Шуман отвечает, что он сделал это по соображениям «такта». Он и не подумал в том письме ссылаться на совершенную им будто бы передачу проспекта и на мое будто бы ознакомление с этим проспектом. Подобного рода ссылка в письме ко мне была бы настолько явной ложью, что могла бы только ускорить разрыв; между тем Шуман еще надеялся в этот момент на примирение, поэтому он ссылался не на передачу мне проспекта, а на «тактичную»… непередачу. О проспекте Шуман заговорил лишь тогда, когда дело перешло на судебные рельсы.
Если бы Шуман заявил, что он прислал мне свой проспект из Дрездена в Константинополь еще до своей поездки, то я не решился бы это оспаривать, так как я получал тогда от разных издательств из разных стран десятки писем, проспектов, телеграмм, альманахов. В тот период я не мог отличать Шумана от всякого другого, столь же неизвестного мне издательства. На предложение Шумана приехать ко мне я ответил, как известно, отказом. Тем меньше я имел основания интересоваться его проспектом, если бы он мне был даже прислан. Но Шуман утверждает, что передал мне проспект лично в Константинополе вместе с книгами. Как отчасти показано выше и как будет еще видно далее, это противоречит всем фактам и письменным показаниям самого же Шумана.
5. Ставил ли я Шуману вопрос о том, издавал ли он книги, враждебные Советскому Союзу и большевистской партии? Такого прямого и формального вопроса я ему не ставил. Почему? Потому что все его поведение и подбор доставленных им мне книг исключали не только необходимость, но и уместность такого вопроса.
Не лишне будет сказать, что Шуман очень настойчиво подчеркивал, что изданные им книги о Бриане и Штреземане (для меня совершенно безразличные) — негодные книги и для его издательства имеют случайный характер.
Хотя, как сказано, я не ставил формального вопроса об издании враждебных Советскому Союзу книг, тем не менее я утверждаю, что Шуман не только умолчал о книге Керенского, но и сознательно ввел меня в этом пункте в заблуждение. Это вытекает не только из изложенных выше обстоятельств, но из нижеследующего эпизода, который один исчерпывает вопрос.
Во время одной из первых бесед я сказал Шуману, что, поскольку я вынужден печататься не в коммунистических издательствах, я тем самым должен мириться, что в тех же издательствах выходят книги разных направлений, но, прибавил я, при выборе между разными буржуазными издательствами я, конечно, выберу такое, которое не ведет борьбы против Советского Союза и коммунизма. Это замечание было мною направлено не против Шумана, а скорее в его пользу: я хотел этим сказать, что, если издательство Фишера имеет действительно антимарксистский характер, — издательство же Шумана, хотя и не политическое, относится с сочувствием к «миросозерцанию Либкнехта и Троцкого» (эту фразу Шуман повторял десятки раз), — то я, разумеется, выберу издательство, не ведущее борьбы с коммунизмом и Советским Союзом.
Шуман реагировал на это мое вскользь брошенное замечание очень активно; он сказал буквально или почти буквально следующее: «Я не только не веду борьбу против Советской республики, но, наоборот, я издал книгу Гейнриха Фогелера[348], которая исполнена горячей симпатии к Советской республике».
Шуман охарактеризовал при этом Фогелера как современного Христа и проч. Эта беседа, занявшая несколько минут, была целиком основана со стороны Шумана на моем неведении того, что он издал книгу Керенского. Умалчивая в этот момент о Керенском и выдвигая книгу Фогелера, Шуман сознательно и преднамеренно обманывал меня.
6. Упоминал ли Шуман в разговоре со мною о Штейнберге[349] и возможном издании его книги? Я не могу ответить на это категорически, так как совершенно не помню подобного эпизода. Шуман называет Штейнберга моим смертельным врагом. Мне бы никогда такая характеристика не пришла в голову. Штейнберг был несколько месяцев народным комиссаром, затем вместе со своей партией порвал с нами. Он принадлежит несомненно к враждебному мне идейному течению. Но ведь в данном случае вопрос идет не о разногласиях, хотя бы и непримиримых, а о чудовищной клевете (подкуп немецким штабом).
Если допустить, что Шуман упоминал о мемуарах Штейнберга, относящихся к тому периоду, когда Штейнберг работал в Совете народных комиссаров вместе с Лениным и со мною, то я никак не мог предполагать, что дело может идти о какой-либо враждебно-клеветнической книге, тем более что издателем был Шуман, автор книги о Либкнехте, издатель книги «современного Христа» Фогелера, человек, сочувствующий «миросозерцанию Троцкого». В этом контексте эпизод со Штейнбергом, если он имел место, прошел для меня совершенно незамеченным.
7. Анжелику Балабанову я знаю в течение четверти века как человека идейного, честного и бескорыстного. Мы с ней глубоко разошлись и сейчас принадлежим к разным лагерям. Наши личные отношения лишены какой бы то ни было враждебности, наоборот, вполне доброжелательны. Предполагавшаяся книга Балабановой о Ленине[350] (Шуман мне о ней действительно говорил) ни в каком случае не могла иметь в моих глазах ни враждебного, ни тем более клеветнического характера. Наоборот, свои переговоры с Балабановой Шуман приводил в связи с своей симпатией «миросозерцанию».
8. В том же заявлении Шумана суду (от 18 декабря) заключается целый ряд утверждений, не только не относящихся непосредственно к вопросу, но представляющих совершенно фантастическую ложь, и притом клеветнического характера.
В первом параграфе Шуман сообщает, что до его прибытия в Константинополь я заключил договор с большим американским издательством, причем договор этот принес мне столь большой доход, что я снял виллу, в которой поселился с обширным персоналом, свободный от каких бы то ни было забот.
До приезда Шумана я по телеграфу согласился дать американскому агентству (Consolidated Press; 19 Rue d’Antin, Paris) две серии статей, причем предупредил агентство, что гонорар предназначается мною еликом не для личных, а для общественных задач. Агентство внесло в Париже по указанному мною адресу (M-lle M. Thevenet, 187, Cite-Jardin, Les Lilas /Seine/ France) 10 000 долларов. В Париже существует созданный по соглашению со мною комитет, который заведует распределением этой суммы для издания на разных языках марксистских произведений того направления, к которому я принадлежу. Из этой суммы я не воспользовался для личных надобностей ни одним долларом. Все это может быть подтверждено десятком свидетелей.
9. Совершенно верно, что прибывшие в Константинополь из Франции друзья, озабоченные моей безопасностью, сняли виллу на острове Принкипо, благоприятную с точки зрения личной охраны. В этой вилле, кроме моей семьи, с небольшими перерывами жило все время несколько семейств наших друзей.
Если мое личное финансовое положение вообще может интересовать суд, то я готов дать исчерпывающие объяснения. Мне нечего скрывать. Я живу исключительно литературным заработком.
10. Шуман утверждает в том же первом параграфе, что он не мог ввести меня в заблуждение уже по тому одному, что я в своей жизни заключил бесчисленное количество договоров с издательствами. На самом деле до своего приезда в Константинополь я за всю свою жизнь не заключил ни одного договора с частным издательством, если не считать совсем незначительных договоров с русским издателем в годы моей юности. За последние тринадцать лет (до приезда в Константинополь) я никогда не получал никакого гонорара за свои книги и статьи, выходившие на многочисленных языках. Единственный гонорар, присланный мне Британской энциклопедией за статью о Ленине в 1926 г.[351], я передал в пользу бастующих английских углекопов.
С советским Государственным издательством у меня был генеральный договор на полное издание моих сочинений[352]. По этому договору я отказался полностью от авторского гонорара, который исчислялся многими десятками тысяч рублей — в интересах удешевления моих книг.
Все перечисленные мною факты могут быть без труда доказаны документально, как и при помощи неограниченного числа свидетелей.
11. В седьмом параграфе Шуман сообщает, будто я обязался перед советским правительством прекратить всякие отношения с некоммунистическими газетами и издателями. Во всем этом нет ни единого слова правды. Мои политические заявления, которые могут иметь прямое или косвенное отношение к этому вопросу, имели всегда гласный характер, и все они напечатаны в «Бюллетене» русской оппозиции, выходящем в Париже и доступном всем. Никаких секретных переговоров с советским правительством у меня не было, никаких обязательств никто у меня не требовал, и никаких обязательств я никому не давал. Все это выдумано с начала до конца. Достаточно, впрочем, прочитать последние главы моей «Автобиографии», чтобы понять всю несообразность утверждения Шумана[353].
12. Столь же основательно утверждение Шумана (со ссылкой на «Кассельскую народную газету»), будто из Москвы мне пригрозили в случае сохранения связи с буржуазными издательствами лишить меня доходов со стороны Государственного издательства. Политически совершенно юмористическое, это утверждение тем более нелепо, что, как сказано выше, я от Государственного издательства никогда никаких доходов не получал.
13. О существовании мемуаров Керенского я узнал впервые из телеграммы Ф. Пфемферта, полученной мною через несколько дней после подписания договора и после отъезда Шумана из Константинополя.
О том, что в этих мемуарах имеется клевета на Ленина и меня, я узнал несколькими днями позже, из письма Пфемферта.
Книгу Керенского я получил от Пфемферта в мае и немедленно по ознакомлении с ней написал Шуману письмо с требованием разрыва договора.
Наконец, только в июне я получил от Ф. Пфемферта проспект Шумана с рекламой книги Керенского. 30 июня я ответил Пфемферту следующими словами: «Признаться, я совершенно потрясен той цитатой из шумановского проспекта, которую Вы мне сообщаете. Бесчестность этого человека, пожалуй, отступает назад перед его глупостью или, вернее сказать, легкомысленной наглостью».
Эти строки явно свидетельствуют о том, что впервые я ознакомился с проспектом Шумана в июне.
Вся переписка моя с Пфемфертом, устанавливающая приведенные выше факты, имеется у меня полностью.
14. Какой интерес у меня мог быть рвать с Шуманом? Правильно или неправильно, но я считал и считаю мой договор с ним в материальном смысле наиболее выгодным из всех, какие я заключил. Гипотеза Шумана, что я хочу порвать со всеми буржуазными издательствами вообще, опровергается фактами: только на днях я передал книжку «Что такое перманентная революция?» одному русскому и одному чешскому буржуазному издательству. У меня с американским издательством Бони договор на четыре книги, причем я совершенно не собираюсь с ним рвать, и т. д. и т. д. Следовательно, эта гипотеза отпадает. Остается единственное объяснение, то, которое соответствует действительности: решающим обстоятельством является для меня книга Керенского, заключающая клевету против Ленина, меня и других лиц. Как же можно логически, политически и психологически допустить, что я оставил бы без внимания эту клевету до подписания договора, если бы был знаком с ней? Между тем в проспекте Шумана вся реклама книги Керенского построена именно на выдвигании его основной клеветы. Мне не нужно, кажется, доказывать, что вполне определенные взгляды и столь же определенные критерии имелись у меня и до визита ко мне Шумана в Константинополе. Значит, я не мог бы остаться равнодушным к проспекту ни одной минуты, если бы Шуман мне доставил его. Это суд должен ведь понять.
Далее, если я не только получил от Шумана проспект, но и прочитал его — по инициативе самого же Шумана, — то как объяснить, что в числе привезенных им мне тринадцати книг не было книги Керенского, т. е. той, которая была наиболее уместна, ибо сам Шуман претендовал в тот период на мою «Автобиографию»?
Если я не придал, по словам Шумана, книге Керенского никакого значения, то почему Шуман, по его словам (см. письмо от 16 мая), считал необходимым умалчивать об этой книге «по соображениям такта»?
15. Я надеюсь, что д-р Франкфуртер внимательно прочитал чрезвычайно важное письмо Шумана ко мне из Дрездена, № 6, 16 мая 1929. Заявление Шумана суду находится в вопиющем противоречии с этим письмом, в котором Шуман тщательно подчеркивает, что явился ко мне не в качестве нейтрального издателя, одинаково готового издать и Керенского и Троцкого, а в качестве человека, «с восторгом», «с воодушевлением» писавшего свою книгу о Либкнехте и готового «на всю жизнь» вступить в связь с Троцким и поставить весь свой аппарат и все свои силы на службу делу распространения книг Троцкого в Германии. Все это подлинные выражения письма Шумана. Это ни в каком случае не может быть истолковано как условная вежливость коммерсанта. Такой саморекомендацией Шуман исключал возможность предположения с моей стороны, что он мог только накануне издать клеветническую книгу против того дела, которому служили Либкнехт и Ленин и которому служу я.
Шуман подчеркивает свои многочисленные и длительные разговоры со мной, даже преувеличивая их удельный вес. Но этим он дает только лишнее показание против себя. Ведь в письме своем от 16 мая сам Шуман резюмирует содержание этих разговоров, вернее, их общий дух, не в смысле разговоров нейтрального издателя с одним из случайных авторов, а в смысле особого духовного общения, основанного на исключительной нравственной симпатии и проч. и проч. Если даже откинуть патетические преувеличения стиля, то все же вывод получается несомненный и притом двойной: этого тона бесед не могло бы быть, если бы Шуман показал мне проспект, в котором он о Керенском говорит с таким же «воодушевлением» и «восторгом», как и о Либкнехте; с другой стороны, я лично, как бы скептически ни относился к излияниям Шумана, не мог все же допустить, что этот человек вчера только издал гнусную книгу, направленную против Ленина и меня.
Мне кажется, что это есть центральный момент всего дела, более убедительный для умного судьи, чем всякая присяга.
Принкипо, 31 декабря 1929 г.
О Гильфердинге[354]
Если желаете знать персональную причину поведения Гильфердинга, возьмите мою книгу Terrorismus und Komunismus (Anti-Kautsky)[355], найдите там главу Kautsky, Seine Schule und sein Buch[356], там есть характеристика Гильфердинга, которой он не может мне простить, потому что он слишком явно узнал в ней себя. Хорошо бы теперь перепечатать эту характеристику: всего полстраницы.
Есть и еще причина. Вскоре после октябрьского переворота я получил от Гильфердинга письмо, в котором он просил меня освободить из плена одного из его приятелей, из породы венских «докторов» (Herr Dr.)[357]. Ни строчки, ни слова о самой революции! Только просьба о приятельской «услуге», которую я мог бы оказать только в порядке беззакония, личного произвола и грубой несправедливости по отношению ко всем немецким и русским пленным. Нужно еще прибавить следующую деталь. В 1907 году, познакомившись со мною у Каутского, Гильфердинг сразу предложил мне перейти на «ты». Не без удивления я вынужден был согласиться. Так вот письмо начала 1918 г. о беззаконном освобождении приятеля было написано на «ты», и в то же время ни слова об Октябрьской революции. Я не верил своим глазам, хотя и знал, что Гильфердинг — филистер[358] насквозь. Я рассказал о просьбе Гильфердинга Ленину.
— А что он пишет о революции?
— Ни слова.
— Не может быть!!
— Однако так.
— Вот дрянь.
Таков примерно был наш диалог. Я Гильфердингу на его письмо не ответил и просьбы его, конечно, не удовлетворил. А позже я дал вышеупомянутую характеристику его в книге против Каутского.
[1929]
1930
Письмо австрийским коммунистам[359]
Копия: Джозефу Фрею
Уважаемый товарищ!
Вы спрашиваете совета относительно линии поведения революционных элементов австрийской социал-демократии. К сожалению, я слишком мало для этого знаю состав, цели и методы вашей группы (только на основании № 1 вашей газеты «Революционный социал-демократ», письма тов. Фрея и вашего письма). Поэтому вместо тактических «советов» в собственном смысле этого слова я вынужден остановиться на некоторых принципиальных вопросах, без предварительного уяснения которых обмен мнений по практическим вопросам оказался бы построенным на песке.
Вам кажутся сомнительными слова «терпеливо разъяснять», которыми я характеризую основную задачу австрийских коммунистов. Вы говорите, что года два тому назад терпеливое разъяснение было бы уместно, но что при нынешнем бурном развитии событий для этого уже нет времени. «Теперь слишком поздно», — повторяете вы далее.
Я вижу в этом какое-то недоразумение. В своей небольшой работе об австрийском кризисе я нарочно отметил в скобках, что формула «терпеливо разъяснять» была дана Лениным в апреле 1917 года. Через семь месяцев после того мы были уже у власти. Это значит, что «терпеливое» разъяснение со стороны революционной партии не имеет ничего общего с кунктаторством[360], медлительностью или сектантской замкнутостью. «Терпеливо разъяснять» вовсе не значит разъяснять лениво, вяло, через день по столовой ложке. Своей формулой Ленин говорил в апреле 1917 года своей собственной партии:
«Поймите и признайте открыто, что вы — маленькое меньшинство; не ставьте себе задач, для которых у вас нет сил (напр[имер], немедленное низвержение Временного правительства); не бойтесь противопоставить себя оборонцам, за которыми сейчас идет подавляющее большинство народных масс; вдумайтесь в психологию честного оборонца — рабочего или крестьянина и терпеливо разъясняйте ему, как вырваться из войны»[361].
Совет Ленина означал другими словами: «не думайте, что существуют какие-либо рецепты или фокусы, при помощи которых сразу можно стать сильнее, не завоевав сознания масс; посвятите все ваше время, все ваше революционное нетерпение — «терпеливому разъяснению». Вот подлинный смысл ленинских слов.
Не надо, конечно, впадать в противоположную крайность и истолковывать мои слова так, будто я исхожу из предположения, что австрийские коммунисты через семь месяцев придут к власти. Это по меньшей мере маловероятно. Но если предположить, что события будут действительно развиваться в ближайшее время бурным темпом (чего нельзя считать исключенным), то это значит только, что успехи «терпеливого разъяснения» будут быстро возрастать.
Поэтому слова «теперь уже слишком поздно» кажутся мне совершенным недоразумением. Какие же другие могут быть методы у пролетарских революционеров? Голое политическое нетерпение, которое хочет жать раньше, чем посеяло, ведет либо к оппортунизму, либо к авантюризму, либо к сочетанию одного с другим. За последние пять-шесть лет мы имеем во всех странах десятки примеров как оппортунистических, так и авантюристских попыток искусственно усилить позиции пролетариата без сознательного участия в этом самого пролетариата. Все эти попытки закончились крахом и только ослабили революционное крыло.
Вы пишете, что социал-демократические массы в Австрии настроены революционно, но что их революционность парализуется мощным аппаратом австрийской социал-демократии. Массе не хватает, говорите вы, «только соответственного руководства». «Только»! Но ведь это словечко «только» охватывает как раз всю деятельность революционной партии, от первых шагов пропаганды — до захвата власти. Без завоевания доверия масс на опыте борьбы нет революционного руководства. В одни периоды на завоевание этого доверия нужны десятилетия. В революционные периоды — месяцы дают (при правильной политике) больше, чем мирные годы. Но перескочить через эту основную задачу партии нельзя. Она целиком стоит перед пролетарскими революционерами в Австрии. Слова о «терпеливом разъяснении» прежде всего напоминают об этой задаче: «завоюй доверие рабочих!» — и предостерегают против бюрократического самообмана, обязательно ведущего к авантюризму, против маскарадных методов работы, против закулисных махинаций, имеющих задачей перехитрить историю или изнасиловать класс.
Вы можете сказать, что все это может быть принципиально правильно для коммунистов, но не заключает в себе никаких указаний для «революционных социал-демократов».
Я не буду здесь останавливаться на том, что «революционный социал-демократ» есть для нашей эпохи внутреннее противоречие: если это не коммунист, то это, очевидно, левеющий центрист. Ни из вашего письма, ни из газеты мне ни база вашей группы, ни ее политическая физиономия не ясна.
В противовес тому, что говорит о вас социал-демократия, ваша газета заявляет, что ваш временный комитет далеко отстоит от коммунистов (см[отри] статью о Лойтнере[362] в № 1). В чем же ваши разногласия с коммунистами в таком случае? На это указания нет. Отделяют вас от коммунизма принципиальные основы или только ошибки официального коммунизма? Я считаю, что теоретически несостоятельная, политически бесплодная формула социал-фашизма представляет сейчас одно из главных препятствий для дела «терпеливого разъяснения». Согласна ли ваша группа с этой формулой или нет? Ясный ответ на этот вопрос абсолютно необходим: этим определяется, особенно в Австрии, вся перспектива и вся тактика. Но, заявляя, что вы далеко отстоите от коммунистов, вы в то же время не снимаете с себя ответственности за ту политическую формулу, которая парализует официальный австрийский коммунизм.
В другой статье того же номера вы говорите, что основная демократическая установка австромарксизма фальшива и что в этом корень всех бед. Не мне отрицать это. Но ведь предательство социал-демократии в данный момент состояло в том, что она отказалась от борьбы за демократию и чисто парламентскими методами выдала демократию фашизму. Именно по этой линии, как я себе представляю, должно идти сейчас возмущение социал-демократических рабочих. Между тем этому возмущению ваша газета противопоставляет общую формулу о несостоятельности демократии вообще.
В газете нет принципиальной ясности, которая, как известно, имеет в политике большое преимущество. Но, с другой стороны, в половинчатости газеты я не вижу отражения половинчатости оппозиционно-социал-демократических масс. Оппозиционный социал-демократический орган, который действительно выражал бы настроение честных рабочих социал-демократов, возмущенных своим руководством, имел бы гигантское симптоматическое значение (что, конечно, не исключало бы с нашей стороны, а предполагало бы непримиримую борьбу против его половинчатости). К сожалению, первый номер вашей газеты не имеет этого симптоматического характера. Его половинчатость и недоговоренность имеют верхушечный характер.
К этому присоединяется еще то, что в самой газете я встретил одно-единственное имя — д-ра Райха, мне, к сожалению, неизвестное. Временный комитет выступает анонимно. Если это определяется полицейскими причинами, тогда делать нечего. Но надо все же отдать себе ясный отчет, насколько анонимность новой группы затрудняет борьбу за доверие масс.
Вы выражаете опасение, что австро-марксистская бюрократия может намеренно заполнить ваш временный комитет своими агентами. Да, провокация неразрывно связана с бюрократизмом. Бороться против нее можно, однако, только более тесной связью с низами. Если ваша группа представляет течение в среде социал-демократических рабочих, то надо при их посредстве выдвинуть руководство, не гоняясь за двусмысленными чиновниками. Рабочие прекрасно знают, кто в их среде слепо верит вождям, кто критикует вождей и кто возмущен ими. Отбор снизу в таких случаях в тысячу раз надежнее отбора сверху. Но для этого, конечно, нужно иметь опору внизу. Имеете ли вы ее?
Разумеется, я не допускаю и мысли, что здесь дело идет просто о маскировке, т. е. о попытке коммунистов выступить под флагом «революционной социал-демократии» и создать таким искусственным путем независимую социал-демократическую партию как мост к коммунизму. Маскарадные методы в революционной пролетарской политике никогда не доводили до добра. Последние годы дали на этот счет немало примеров.
С товарищеским приветом
Л. Троцкий
10 января 1930 г.
Письмо М. Истмену
Тов. Макс[у] Истмену
Дорогой друг!
1. Вчера только послал вам письмо[363], но упустил в нем сообщить главное. Ридер отказался от попытки захватить в свои руки еврейское издание «Автобиографии» в Америке. От русского издателя я имел предложение на издание «Автобиографии» в Америке на еврейском языке. Он предлагал 8—9000 марок, т. е. свыше 2000 долларов. При этом в его пользу должно было отойти 20 %. Я предпочитаю, чтобы комиссионные проценты пошли на нужды американской оппозиции, в частности на оппозиционные издания на еврейском языке.
Практически, таким образом, вы имеете полную возможность заключить договор на «Автобиографию» с еврейским издателем. Запрашивать меня предварительно не надо. Настоящее письмо является для вас полномочиями.
2. Сегодня получил письмо от представителя кинематографической фирмы в Нью-Йорке. Посылаю вам при сем копию этого письма. Что вы скажете по поводу этого неожиданного предложения? Меня как будто хотят сделать вашим конкурентом.
3. Не помню, писал ли я вам когда-либо, как ко мне приехал в марте прошлого года немецкий издатель Шуман, прикинулся большим почитателем и заключил со мной договор на 10 моих книг. После его отъезда выяснилось, что он незадолго перед тем издал книгу Керенского, в которой большевики изображены как агенты Гогенцоллерна[364]. Так как эту книгу Шуман от меня скрыл, то я потребовал расторжения договора. Шуман наотрез отказался. Я обратился в суд. Процесс дважды откладывался. Шуман тем временем вступил в сделку со Сталиным, который дал Шуману крупный государственный заказ, чтобы иметь в руках этого издателя, а значит, и 10 моих книг, тем более что первой должна была появиться книга «Ленин и эпигоны». 21 февраля берлинский суд вынес наконец решение, признав мое право расторгнуть договор. Таким образом, в первой инстанции я процесс выиграл. Весьма вероятно, что Шуман перенесет дело во вторую инстанцию, так как издержки платит Сталин. Расположение сил в высшей степени яркое. Шуман предлагал в качестве свидетеля вызвать в суд Керенского — для доказательства того, что Ленин и Троцкий — агенты Гогенцоллерна. Таким образом, процесс велся Лениным и мною, с одной стороны, Сталиным, Шуманом и Керенским — с другой.
Как видите, с издателями у меня хлопот достаточно. Но зато у меня теперь такой опыт, что больше я уж не попадусь.
4. Возвращаюсь снова к еврейскому изданию. Считаю, что нужно поставить два следующих условия: а) перевод должен быть сделан непременно с русского оригинала хорошим переводчиком, б) никаких предисловий от издателя или переводчика и никаких примечаний, за исключением, может быть, десятка пояснений чисто фактического характера. Оба этих условия должны быть поставлены категорически. Русский текст для перевода лучше взять у Скрибнера, так как его экземпляр тщательно выправлен. В печатном русском издании имеются опечатки.
24 февраля 1930 г.
Письмо Е.В. Истмен[365]
Дорогая Елена Васильевна!
Первым делом спасибо за ваше очень милое письмо. Мне прямо-таки совестно, что книга моя отнимает у вас столько времени. Вы пишете, что перевод немножко «многословен». Увы, увы, это главный порок большинства переводов, да и не только переводов. Но тут уж ничего не поделаешь.
Из последнего моего письма Истмену вы могли видеть, что я стал изрядно-таки беспокоиться насчет судьбы американского издания. Ваше письмо успокоило меня на этот счет. Сегодня я получил наконец большое письмо от Скрибнера, в котором он разъясняет недоразумение, т. е., в сущности, полностью подтверждает то, что изложено в моем письме-справке. Я, разумеется, примиряюсь с достигнутым компромиссом — в надежде на то, что Скрибнер достаточно широко пустит книгу в оборот. Каково, кстати, первое издание? Неужели только 10 000 экз.? Немецкий издатель сразу выпустил 15 000 экз. и вскоре выпускает новый тираж.
О том, что вы работали в парижском посольстве[366] и отказались вернуться, мне очень хорошо известно. Ведь в те времена я еще был членом Политбюро, и хотя вопросы решались уже за моей спиною, но бумажки еще проходили через мои руки. А вот вашей сестры я не знаю, т. е. ничего об ней никогда не слыхал, и потому записку отнес к вам. Нужно сказать, что по этой записке у меня свидания с вашей сестрой не произошло.
Надеюсь, что переводчик делал перевод по тексту, написанному на машинке, а не по печатному берлинскому изданию, экземпляр которого я поручил из Берлина послать вам. Несмотря на то что русское издание выполнено сравнительно опрятно, в нем все же попадаются опечатки, искажающие смысл. Рукопись же просмотрена очень тщательно.
Сегодня у нас здесь стоит совершенно летний день, и я по этому поводу снова повторяю вопрос насчет ваших летних планов. Собираетесь ли по сю сторону океана, и когда именно? Чем раньше, тем лучше. На Мраморном море особенно хорошо весною. Летом здесь очень жарко.
Был бы очень рад, если бы мог быть чем-нибудь вам полезен.
Крепко жму руку.
4 марта 1930 г.
P.S. Только что получил письмо, предупреждающее меня о предстоящем приезде сюда тов. Макса Шахтмана. Незачем говорить, что мы будем тут очень рады его видеть и таким образом ближе сойтись с американскими друзьями. Сейчас у нас тут проживает французский товарищ Жерар из группы «Ля Лютт де клясс».
Всего хорошего. Дружеский привет М. И[стмену].
Ваш Л. Тр.
Письмо правлению германской коммунистической оппозиции
Дорогие товарищи!
1. Я получил от вас документы и два номера журналов. Благодарю вас за то и за другое. Журналы можно, разумеется, посылать как печатные издания. Все доходит вполне благополучно.
2. Товарищи Шахтман и Навилль[367] написали мне достаточно подробно о ходе конференции. Я не могу от вас скрыть, что их сообщение произвело на меня очень тяжелое впечатление. Особенно меня поразило возобновление личной склоки после того, как обе стороны обязались не поднимать больше личных вопросов. Мне иногда приходит в голову, нет ли в среде оппозиции лиц, специально подосланных сталинской бюрократией для внесения разложения. Это вполне возможно.
Я бы советовал создать из рядовых рабочих-оппозиционеров, доказавших в прошлом свою преданность делу пролетариата, нечто вроде контрольной комиссии, предоставив ей право отстранять от работы тех членов оппозиции, которые будут поднимать склочные личные вопросы в ущерб политической работе. Это мне кажется единственным выходом из положения.
Товарищи Навилль и Шахтман считают, что после нынешней попытки объединения интернациональная оппозиция в случае новой внутренней борьбы и склоки вынуждена будет прийти к выводу, что на данном фундаменте нельзя строить оппозицию в Германии. Таков их основной вывод.
Я не сомневаюсь, что в обеих старых группах имеются товарищи, достаточно преданные делу коммунизма и достаточно свободные от воспоминаний прошлого, чтобы обеспечить дело единства. Эти товарищи, несомненно, обнаружатся в работе. Они-то и составят в дальнейшем, как я надеюсь, основное руководящее ядро объединенной оппозиции.
3. Я буду с большим нетерпением ждать № 1 «Коммуниста»[368]. Не сомневаюсь, что при единодушной работе всех немецких товарищей и при необходимой поддержке интернациональной оппозиции «Коммунист» скоро станет еженедельным изданием.
4. Прошу вас верить, дорогие товарищи, что я готов сделать все, что будет в моих силах, для поддержания вашей работы на достигнутых ныне организационных основах, которые являются абсолютно необходимыми для дальнейшего движения вперед.
11 апреля 1930 г.
Письмо бывшим членам правления германской коммунистической оппозиции
Дорогие товарищи!
Я получил от вас вчера вечером телеграмму: «Шеллер — Хиппе— Иокко — Нойман — Грилевич[369] вышли из Правления. Просим содействия для устных объяснений. Грилевич».
Я ответил вам сегодня утром телеграммой: «Подождите письма». Устные объяснения я давно уже считал очень желательными. Но я имел в виду совместное обсуждение ряда принципиальных и практических вопросов. Вы же ставите вопрос об организационном конфликте, который требует организационного решения. Я не думаю, что здесь личное свидание может улучшить дело.
Если бы вы, в предвидении организационного конфликта, для того чтобы не дать ему разрастись, предложили личные переговоры с моим участием, я бы, разумеется, охотно пошел навстречу. Но вы поступили иначе. Вы выступили из Правления, которое только что образовалось в результате больших усилий и при содействии представителей интернациональной оппозиции. Вы не сочли возможным передать вопрос на рассмотрение интернациональной оп позиции и отложить ваш выход из Правления, который является шагом раскола. Даже если допустить, что ваши политические мотивы очень серьезны (в чем я не уверен на основании прошлого опыта), и в этом случае ничем совершенно не объяснима та исключительная поспешность, с которою вы совершили акт раскола, — на второй день после интернациональной конференции. Вы не можете не понимать, что интернациональная оппозиция в такого рода поступке непременно увидит крайнее неуважение к только что вынесенным решениям и взятым на себя обязательствам. Лишь совершив этот роковой шаг, о возможности которого вы заранее никого не предупреждали, вы обратились ко мне с предложением свидания. Какой результат может при этих условиях дать свидание? К сожалению, мне этот результат совершенно не ясен.
Вы не должны прежде всего забывать, что у нас существует интернациональная организация, созданная при вашем участии. Если дело идет о разборе организационного конфликта, надо обратиться к Интернациональному секретариату, — хотя и в этом случае вам следовало бы взять назад ваш ошибочный шаг по крайней мере до того, как Интернациональное бюро выскажется по спорному вопросу.
Обращение ко мне лично не может иметь организационного характера. В лучшем случае мое вмешательство могло бы иметь моральное значение. Но после всего проделанного опыта я мало надеюсь и на это. Однажды вы уже обратились ко мне с предложением вынести решение по спорному пункту декларации о профсоюзах, причем обе стороны по собственной инициативе обязались заранее принять это решение. К сожалению, вы не выполнили обязательства и по поводу уже вынесенного решения подняли новый конфликт. Я тогда же сказал себе, что это очень плохой признак, свидетельствующий о недостаточном уважении вашей группы к тем обязательствам, какие она сама на себя принимает. Тогда же я писал некоторым товарищам, что второй раз я, разумеется, не возьму на себя той функции, которую вы тогда на меня возложили.
Товарищи Навилль и Шахтман предупреждали вас, что интернациональная оппозиция делает последнюю попытку в Германии построить оппозицию на данных организационных основах при данном руководстве. Если конференция вообще произвела тяжелое впечатление, то особенно тяжелое впечатление произвело поведение членов вашей группы. Ваш последний поступок только усугубляет это впечатление. Вы хотите действовать ультиматумами и расколами. Я не думаю, чтобы вы встретили чью-либо поддержку на этом пути. В составе обеих групп имеются товарищи, которые серьезно относятся к задачам оппозиции и принимаемым на себя обязательствам. Они и должны взять на себя руководство, привлекши свежих и активных оппозиционеров, чуждых верхушечной склоке, которую ведут одни и те же лица.
Вот все, что я могу пока вам ответить на вашу телеграмму в ожидании вашего письма. Копию этого письма я сообщаю Международному секретариату, а также товарищам Велю[370] и Зейпольду[371].
С коммунистическим приветом
4 мая 1930 г.
Письмо А.Д. Кауну[372]
Уважаемый Александр Давыдович!
Спешу ответить на ваше любезное письмо от 27 мая.
О Горьком мне приходилось писать не раз. Ему была посвящена одна из моих первых литературных работ. В России ее не пропустила цензура, а в эмиграции она затем затерялась вместе с архивом «Искры».
Горькому посвящена глава в моей книжке «О Ленине»[373]: в этой главе я нападаю на Горького за риторику и фальшь в его некрологической статье о Ленине, — риторику и фальшь, несмотря на то что Горький относился к Ленину с искренним и глубоким уважением. К сожалению, у меня есть только один экземпляр моей книжки о Горьком[374], да и этот я раздобыл с большим трудом (в Москве моих книг достать сейчас нельзя).
«Новая жизнь» Горького представляла собою в 1917 году, мягко выражаясь, сплошное недоразумение. Одним из главных сотрудников был знакомый вам (по его книге) Суханов[375]. Остальные сотрудники были того же типа: очень честная публика, которая искренне желала делать «революционную» и «левую» политику, но свою собственную, т. е. вытекающую из литераторских схем, а не ту, которая вырастала из объективных условий общества и его революционного кризиса. Для того чтобы осуществлять на деле революционно-«культурную», «разумно»-социалистическую и пр[очую] политику Горького, Суханова и других, нужно было предварительно в ретортах и колбах изготовить пригодный для этой политики пролетариат, а впрочем, и все другие классы общества. Но так как этого сделано не было, то «Новая жизнь» оставалась умной, вернее, умничающей ненужностью. Горький примирился с Октябрьской революцией после того, как она перевалила через рубеж гражданской войны и показала свои первые культурные плоды. По всему своему складу Горький не революционер и не политик. Он культурник. Разумеется, культурный критерий есть самый широкий и самый общий критерий исторического развития, но только применять его надо широко. Тэн[376] подсчитал, сколько стекол разбила Французская революция, и на основании этого подсчета беспощадно осудил ее. Это — узкокультурнический и в последнем счете реакционный подход. Временно снизив культурный уровень страны, Великая Революция XVIII в. подготовила гигантский культурный подъем XIX в… Поэтому с точки зрения культурного, а не узкокультурнического критерия Французская революция оправданна целиком. Конечно, Горький шире, смелее и умственно великодушнее Тэна. Но он не раз спотыкался на узкокультурническом подходе к событиям, в том числе и к Октябрьской революции. Не думаю, чтобы я называл его когда-либо «псалмопевцем революции»: во всяком случае, я этого не помню. Но в связи со сказанным выше припоминаю, что назвал его однажды «псаломщиком культуры», желая этим сказать, что он, в качестве левейшего социалистического псаломника, подпевал либеральным попам, громившим Октябрьскую революцию за крушение культуры. Разумеется, это определение («псаломщик культуры») ни в каком случае не исчерпывает Горького и сказано было в период острой борьбы с ним. Но оно, во всяком случае, подчеркивает одну очень существенную сторону в духовном облике Горького. Это и есть та сторона, которая разводила нас с ним, несмотря на большую мою симпатию к Горькому и, думается, отнюдь не враждебные чувства Горького ко мне.
Вот и все, что могу вам сказать в беглых строках.
С искренним приветом.
24 мая 1930 г.
Письмо № 1[377]
Не для печати
Только для членов оппозиционной организации
Всем секциям Интернациональной левой коммунистической оппозиции
Дорогие товарищи!
Связь национальных секций коммунистической левой по-прежнему крайне слаба. Интернациональный бюллетень не выходит до сего дня. Между тем накопляются важные и неотложные вопросы тактики. Переписка с отдельными товарищами все менее и менее может отвечать своим задачам. Я не вижу в настоящий момент другого пути, как обратиться ко всем национальным секциям с этим письмом, в котором я хочу ответить на некоторые вопросы, заслуживающие, как мне кажется, коллективного обсуждения.
1. Оппозиция теряет много времени. Это особенно ярко проявляется в деле создания международной организации. Настоящие строки меньше всего имеют своей целью обвинять кого-нибудь лично. Я хочу говорить о наших недочетах и ошибках, за которые мы несем ответственность все и от которых нам нужно избавиться во что бы то ни стало.
Формально начало интернациональному объединению оппозиции было положено почти год тому назад. Между тем практически это объединение не существует и сейчас. В апреле состоялась предварительная конференция в Париже. Но за прошедшие с того времени два с половиной месяца не обнаружилось никаких практических результатов конференции. Постановлено было издавать информационный «Бюллетень». Первый номер его не вышел до сего дня. Чем это объяснить? Разумеется, у нас большой недостаток сил. Однако это не главная причина. Тех сил и того времени, которые тратятся сейчас внутри оппозиции на преодоление разобщенности, на частную переписку по отдельным вопросам, на исправление ошибок, явившихся результатом неосведомленности и пр. и пр., было бы с избытком достаточно для издания еженедельного интернационального «Бюллетеня». Я уже не говорю о том, что имеется много сил, остающихся в стороне и совершенно неиспользованных.
Основной причиной того, что для интернациональной организации потерян долгий ряд месяцев, приближающийся к году, является неправильное, на мой взгляд, понимание взаимоотношения национальной и интернациональной организации пролетариата, наблюдаемое у ряда товарищей. Борьба против бюрократического централизма Коминтерна возродила у некоторых элементов оппозиции немарксистское понимание взаимоотношения национальных секций, как фундамента или стен, и интернациональной организации, как крыши, которая возводится под конец. В особо наивной форме этот взгляд высказала венская группа «Манруф»[378], которая отказалась присоединяться к какой-либо интернациональной организации, пока она не укрепится в национальном масштабе. На основе какой же программы, каких методов и под каким знаменем она собирается укрепляться на национальной почве — этого никто не знает, как не знает этого, по-видимому, и сама группа. Предполагается, что рабочие должны авансом подарить неизвестной группе, не имеющей никакого принципиального лица, свое доверие, а после этого группа начнет заботиться о своем интернациональном лице, а следовательно, и о своем национальном лице, ибо одно без другого немыслимо.
Итальянская группа «Прометео»[379] очень близко подходит к тому же взгляду. Среди части бельгийских и французских товарищей была сильная оппозиция против «преждевременной» интернациональной организации, причем эта оппозиция питалась теми же ошибочными воззрениями, о которых сказано выше. Эти настроения, правда, не всегда находят себе открытое теоретическое выражение. Чаще они принимают форму полусознательного глухого сопротивления, постоянных откладываний, недоведения работы до конца и тяжкой потери времени. Этому надо положить конец.
2. Нельзя не упомянуть здесь о том, что предварительная апрельская конференция сочла возможным не выпустить никакого принципиального заявления (декларации, манифеста, резолюции). Ни одна национальная конференция не поступила бы так: ибо как же можно не сказать рабочим, во имя чего происходит конференция? Но по отношению к интернациональной конференции товарищи сочли возможным ограничиться чисто техническим решением. Совершенно очевидно, что мы имеем здесь крупную ошибку. Самый скромный интернациональный документ, изданный конференцией, был бы серьезнейшим орудием в руках каждой национальной секции, мог бы оглашаться или распространяться в печатном виде на рабочих собраниях и пр. Объяснять отказ от издания такого манифеста техническими и случайными причинами неправильно: технические и случайные причины могли получить перевес только вследствие недостаточного внимания к принципиальной стороне вопроса.
3. Конференция постановила выпускать «Бюллетень» по возможности два раза в месяц. Между тем за два с половиной месяца, как уже сказано, не вышло ни одного номера[380]. Объяснять этот факт только недостатком сил было бы неправильно. «Бюллетень» по существу требует очень немного дополнительных сил. Поставить сейчас теоретический и политический интернациональный орган мы действительно не в силах. Но не об этом идет речь. Интернациональный «Бюллетень» должен быть органом широкой интернациональной информации и дискуссии. Та переписка, которая ведется сейчас между национальными группами и отдельными лицами по тактическим и теоретическим вопросам, должна была бы на три четверти идти через «Бюллетень». Отчеты национальных секций составляли бы важнейший элемент содержания. Достаточно было бы создать техническую по существу редакцию, для которой именно в Париже имеются необходимые силы. Помимо французской организации там имеется испанская группа, венгерская, итальянская, еврейская, индокитайская. Есть отдельные товарищи и других национальностей. Из среды этих групп вполне можно выделить интернациональную по составу редакцию для «Бюллетеня», которая работала бы под общим руководством интернационального секретариата. Промахи и ошибки молодой редакции, неизбежные на первых порах, исправлялись бы в дальнейшем. Во всяком случае, если бы мы поступили так полгода тому назад, мы имели бы сегодня несомненно хороший еженедельный «Бюллетень», вокруг которого вращалась бы вся идейная жизнь международной оппозиции.
При намеченной выше постановке будет не только обеспечен правильный выход «Бюллетеня», но и будет достигнута необходимая независимость редакции, именно как интернационального информационного и дискуссионного органа.
Мы очень часто пишем и говорим, и с полным основанием, что Коминтерн упускает революционные ситуации. Но упущение времени оппозицией есть грех того же типа, хотя и меньшего масштаба. Чтобы не упустить революционную ситуацию в будущем, надо не упускать ситуации каждого дня, не откладывать на неопределенное будущее те шаги, которые можно и должно сделать сегодня.
4. В германской секции мы имели за последнее время острые конфликты, закончившиеся выходом из правления товарищей Ноймана, Иокко и Грилевича. Шаг этот, как и ряд предшествовавших ему конфликтов, имеют характер поистине классической литераторско-бюрократической склоки. Никакого намека на принципиальные мотивы для своего выхода названные товарищи не указали. Все усилия побудить их исправить свой ошибочный шаг не привели ни к чему. Теперь эти товарищи начнут, конечно, искать «принципиальные» мотивы для своего шага, т. е. проделают путь Паза, который начал с литераторской склоки, продолжил ее теоретической путаницей и кончил крахом.
Разумеется, мы должны поддержать нынешнее правление германской объединенной оппозиции и всеми силами помочь ему вести его ответственную работу. Но этого мало. Из пережитых фактов надо сделать некоторые общие как принципиальные, так и практические выводы.
Уже не раз писалось, что к оппозиции примкнули в свое время не только революционные марксистские элементы по мотивам принципиального характера, но и отдельные индивидуалистические элементы, мелкобуржуазного или люмпенского типа, не выносящие дисциплины и неспособные к коллективной работе. Примеров можно привести немало.
Так как сверх того оппозиция на Западе в течение ряда лет вела преимущественно литературное существование, то она культивировала в своих рядах кружковую замкнутость и литераторское высокомерие, характеризующееся невниманием к рабочей организации как таковой. Длительное оппозиционное состояние способно питать и питает чванное верхоглядство, которое оперирует всегда со словами: «массы», «пролетариат» и снова «массы», но не умеет внимательно прислушиваться к отдельным представителям массы, находящимся тут же рядом, и втянуть их в общую работу на основах подлинной партийной демократии.
Оппозиционная печать имеет подчас тенденцию ставить себя над организацией и руководствоваться только усмотрением отдельных литераторов. Это опасное положение, которому надо противодействовать с самого начала, ибо оно является одним из опаснейших источников бюрократизма. Методы серьезного контроля над печатью и методы перевоспитания оппозиционных литераторов в духе пролетарского коллективизма вряд ли могут быть сейчас одинаковы во всех странах. Но если ясно понять существующее зло и искать путей борьбы с ним, то эти методы можно найти.
Можно, например, попробовать создать рабочие комиссии печати. Эти комиссии должны периодически собираться, иметь доступ ко всей редакционной переписке, выслушивать и разбирать все жалобы и нарекания на редакцию, причем по требованию комиссии редакция обязана печатать постановления комиссии. При правильной постановке такие комиссии могут стать незаменимым орудием как пролетарского перевоспитания редакций, так и теоретического воспитания рабочих членов самих комиссий.
Думаю, что журналисты оппозиции поступали бы во многих случаях хорошо, если бы, прежде чем печатать свои статьи, прочитывали их нескольким «рядовым» рабочим, не для того, чтобы учить этих рабочих, а для того, чтобы учиться у них, как писать для рабочих. А для этого нужно: внимательно выслушивать их недоумения, вопросы, запоминать их ход мыслей, приводимые ими примеры и пр.
5. Первостепенной важности вопрос об отношении коммунистической левой к официальным компартиям далеко не везде и не всегда получает на практике достаточно ясное и отчетливое разрешение. В рядах объединенной левой оппозиции никто сейчас не защищает курса на вторую партию[381]. Но одного отказа от неправильной позиции мало. Нужна активная борьба за правильную позицию, т. е. ясный, отчетливый курс на возрождение официальной партии.
Наши немецкие товарищи, насколько я могу судить, заняли в этом вопросе совершенно правильную позицию. Они трактуют официальную компартию как свою партию. Они рассматривают себя как внутренний фактор партийной жизни. При выборах (напр[имер], в Саксонии) они развивают энергичную работу за список партии. В то же время они на основе этого сотрудничества ведут непримиримую борьбу против руководства и его политики.
Тов. Роман Вель пишет мне, что некоторые французские товарищи, признавая эту тактику правильной для Германии, считают ее, однако, неприменимой во Франции, ввиду того что французская компартия гораздо слабее, систематически падает и прочее. Я считаю такую постановку вопроса ошибочной и политически опасной. Во Франции все организационные масштабы были и остаются меньшими, чем в Германии, но принципиальной разницы нет. Французская компартия имела на парламентских выборах свыше миллиона голосов (только мужских!); во время репрессий рабочие производили очень широкие сборы на «Юманите»[382]; тираж газеты колеблется около двухсот тысяч и пр. Закрывать на эти факты глаза или преуменьшать их значение — значит обманывать себя, и только. Политика французской оппозиции по отношению к компартии может быть только той же, что и политика немецкой оппозиции. Вне этого есть только путь Суварина. Среднего не существует как политической линии. Среднее может быть только путаницей.
Успехи французской оппозиции, совершенно бесспорные и очень значительные, могли бы быть глубже, т. е. захватить в большей мере французских рабочих, если бы в момент острых репрессий против партии оппозиция решительнее, тверже и агрессивнее солидаризовалась бы с партией перед лицом властей и перед лицом масс. Это не было сделано, и это серьезное упущение. То же самое относится к имевшим место избирательным кампаниям. Недостаточно принципиального отказа от выставления собственных кандидатур. Надо показать рабочим-коммунистам, что мы делаем все, что можем, чтобы обеспечить победу официальных кандидатур, т. е. действуем так, как если бы это были наши собственные кандидатуры.
Один из чешских товарищей, Звон, цитируя призыв немецкой оппозиции к рабочим: «Вы должны помочь нам исправить партийный курс…», высказывается в том смысле, что чешские товарищи не решатся взять такой тон. Рабочие нас слишком мало знают, — пишет он, — не имеют еще никакого основания доверять нам, и у нас нет поэтому права требовать, чтобы они поддержали нас в качестве «спасителей». Разумеется, дело здесь не в том или другом обороте речи. Курс немецких товарищей в вопросе о партии, как уже сказано, кажется мне правильным. Но в приведенных выше словах чешского товарища заключается существенное политическое и психологическое соображение. Сказать рабочим-коммунистам от имени молодой, еще очень мало проявившей себя группы (а такова вся оппозиция): «Мы беремся вам сделать хорошую партию, идите за нами» — значит проявить непонимание как объективной обстановки, так и психологии революционных рабочих. Именно французские рабочие, достаточно проученные всем своим прошлым, меньше всего склонны наивно откликаться на литераторский мессианизм. И они правы. Правильный подход можно формулировать так: «Товарищи рабочие, мы хотим вам помочь, т. е. бороться рядом с вами, чтобы общими силами исправить ошибки, очиститься от негодных руководителей и возродить партию». Хуже всего в этом деле половинчатая позиция, уклончивость и недосказанность!
6. Наша печать сообщает, может быть, меньше, чем можно было бы, о внутренней жизни оппозиционных организаций. Разумеется, далеко не все можно сказать открыто. Тем важнее взаимное осведомление через «Бюллетень». Мы до сих пор слишком мало знаем, каковы были формы участия оппозиции в массовых выступлениях 1 мая, каковы были ошибки и каковы успехи. Опыт участия в избирательных кампаниях заслуживает самого детального и притом критического освещения. Нам действительно необходима честная самокритика, притом в интернациональном масштабе. Французская Лига сделала смелый опыт уличной манифестации в связи с кровавыми репрессиями в Индокитае[383]. Проведение этой манифестации вызвало, однако, насколько известно, разногласия внутри французских товарищей. Вопрос настолько важный, что вся интернациональная оппозиция должна быть осведомлена об опыте французских товарищей и о связанных с ним разногласиях. Только так и может воспитаться и закалиться левое крыло.
7. Оппозиция нуждается в режиме внутренней демократии. Воспитать кадры можно только в том случае, если все вопросы ставить на обсуждение всей оппозиции, не боясь «неподготовленности», недостаточности теоретического уровня и проч. Революционеры растут вместе с ростом своих задач. И вопросы общереволюционной тактики, и внутренние вопросы оппозиции должны стать достоянием каждого члена оппозиционной организации. Опыт достаточно ярко свидетельствует, что закулисные решения и переговоры кружков ничего не дают, ни к чему не ведут. Между тем вовлечение рядовых членов оппозиции в курс всех, в том числе и спорных вопросов, сразу меняет обстановку, создает ясность, заставляет каждого додумывать свои мысли до конца и тем двигать общее дело вперед.
Против литераторского высокомерия, против политики тесных кружков, за подлинную демократию внутри оппозиции — таков один из наших важнейших лозунгов!
С коммунистическим приветом
Л. Троцкий Принкипо, 21 июня 1930 г.
Письмо друзьям в СССР[384]
Кратко отвечаю на ряд интересных писем и вопросов.
1) В эпоху X съезда В.И. [Ленин] смотрел на положение очень пессимистически, допуская, что мы близки к гибели. Тем не менее он считал необходимым провести решительную борьбу против синдикалистских тенденций рабочей оппозиции: «Если мы погибнем, тем важнее сохранить идейную линию и дать урок продолжателям». Этого не надо никогда забывать, даже в безнадежной обстановке. А между тем нынешняя обстановка совсем не безнадежна.
2) Кто говорит: «другого выхода, кроме сплошной коллективизации и административной ликвидации классов, все равно уже нет», — тот развивает философию отчаяния и предлагает с закрытыми глазами ринуться в бездну. Мы на этот путь не можем стать.
3) Наш основной лозунг, охватывающий сейчас все задачи, хозяйственные, политические, партийные, коминтерновские, таков: «своевременное и плановое отступление с позиций авантюризма». Это значит:
А. В области сельского хозяйства:
Задержать дальнейшую коллективизацию, объяснив крестьянам пределы ресурсов; от сплошной коллективизации перейти к отбору, сосредоточив силы на наиболее жизненных и обещающих колхозах.
Приостановить раскулачивание. Заменить его жесткой контрактацией с кулаком: развитие и обобщение нашей идеи принудительного хлебного займа (наведенной на кулака паники хватит политически года на два на обеспечение такой контрактации).
Б. В области промышленности:
Приостановить призовые скачки индустриализации; отбросить лозунг «пятилетка в четыре года»; произвести пересмотр распределения средств между потреблением и накоплением в смысле серьезного улучшения положения трудящихся масс; на деле, а не на словах перестать выгонять количество за счет качества (грозит катастрофой).
В. В области финансовой:
Жестокая финансовая дисциплина; прекращение всех непосильных расходов, хотя бы ценой приостановки многих начатых предприятий. Цель: предотвращение общего кризиса и спасение червонца.
Г. В области внешней торговли:
Использовать угрожающий рост безработицы, особенно в Германии и Англии, для получения кредитов под плановые заказы на сельскохозяйственное оборудование, машины и пр. в обмен на будущие продукты коллективизированного сельского хозяйства.
Такого рода «международная контрактация» поможет техническому оплодотворению административно созданных колхозов и облегчит непосильную нагрузку пятилетки, особенно в области сельскохозяйственных машин (последние решения).
Д. В области Коминтерна:
Прекратить авантюристскую шумиху «красных дней»; выдвинуть переходные требования, прежде всего для борьбы с безработицей; разработать вариант пятилетки в смысле самого широкого сотрудничества с промышленностью (где особенно жестока безработица и где у власти реформисты); мобилизовать на этой основе безработных и рабочий класс вообще против социал-демократического и лейбористского правительства, на основах политики единого фронта.
Е. В области партрежима:
Прекратить в СССР растворение партии в классе; осудить сталинскую «самокритику» как самую развратную форму партийно-бонапартистского плебисцита; поставить на свободное обсуждение партии генеральную линию начиная с 1923 года; на этой основе подготовить XVI съезд.
Только таким образом можно возродить ликвидированную по сути партию и сделать ее способной встретить те испытания, наступление которых ускорено политикой последнего семилетия. Иначе главная опасность может вскрыться именно со стороны партии.
Ж. В области теоретической:
Ликвидация теории социализма в одной стране; эта теория лежит в основе методов всеобщей коллективизации; призовых скачек индустриализации; она же сводит Коминтерн к роли пограничной охраны СССР (увы, плохой охраны).
Таковы самые общие идеи, которые нуждаются в серьезной разработке. При нынешнем своем положении: нелегальности, разбросанности и проч. — вряд ли оппозиция может дать эту детальную разработку. Тем важнее подчеркнуть общее направление нашей линии. Теоретическое ее обоснование дается в брошюре, которая заканчивается.
«Поддерживаем» ли мы или «не поддерживаем» центристов? Этот вопрос не надо ставить схоластически. Сейчас мы кричим руководству во всеуслышание: «стой, иначе сломаешь шею». Это тоже не поддержка. Если мы не возьмем на себя инициативу планомерного отступления с позиций авантюризма, то завтра отступление примет панический и катастрофический характер. Тогда оно перекатится через головы правых (которые, впрочем, себя обезглавили). Незачем говорить, что в случае гражданской войны или интервенции мы будем в одном ряду с центристской бюрократией против общих врагов. Речь идет, конечно, о той центристской бюрократии, которая сама не перебежит к врагам.
Некоторые товарищи пытаются дать законченную теоретическую формулу центризма и догматически определить его социальную базу; в связи с этим отрицают иногда способность центризма «леветь». Тут недоразумение. «Сущность» центризма, если тут можно говорить о сущности, состоит в постоянных передвижениях между пролетарской линией и мелкобуржуазным реформизмом и в соответственном идейном линянии. Центризм всегда либо левеет, либо правеет. Он никогда не бывает «самим собой». Не сходя, благодаря аппарату, с организованной пролетарской базы, сталинский центризм стремился опереться в борьбе против нас на середняка. Но середняк не есть база, ибо он тоже всегда переползает — между пролетарием и кулаком. «Сплошная коллективизация» есть не только авантюристская стадия левоцентризма, но в известных пределах и стихийный прорыв середняка, испуганного расправой над кулаком.
Ни на минуту нельзя забывать, что оппозиция представляет собою международное течение. В течение последнего года Европа, Америка, Китай впервые, в сущности, имели возможность познакомиться, в лице передовых коммунистических кругов, с живыми идеями и лозунгами большевиков-ленинцев. Благодаря этому произошла очень серьезная перегруппировка элементов на основе идейного межевания… Оппозиция идейно стала на ноги в международном масштабе. Политические плоды произведенной за год работы будут сказываться в ближайшее время все с большей яркостью. Завоеванное «качество» будет превращено в «количество».
Французская оппозиция, идущая в авангарде, имеет серьезный боевой еженедельник и серьезный теоретический ежемесячник. Группировка идет вокруг них. «Ля Веритэ» (еженедельник) выполняет до некоторой степени даже роль интернационального органа оппозиции.
В Испании оппозиция сделала крупнейшие успехи; сейчас большинство оппозиционеров из эмиграции вернулось домой.
Читать бесплатно другие книги:
