Севастопольская хроника Сажин Петр
После них выступил новый человек в Приморской армии, командир 172-й стрелковой дивизии, только что переданной из 51-й армии, полковник Ласкин. За Севастополь высказался и полковник Кудюров, командир 40-й кавалерийской дивизии, тоже здесь, под Ишунью, переданной в состав Приморской армии. Словом, большинство «за», и лишь четыре человека высказались против, они считали, что надо отходить на Керчь. Они мотивировали это тем, что отход на Керчь позволит сохранить армию.
В 17.45 31 октября по армии был издан приказ, а в ночь части Приморской армии начали движение к Севастополю.
Отходящие войска Приморской армии преследовал 54-й немецкий армейский корпус генерала Ганзена, тот самый корпус, чьи дивизии осуществили прорыв в Крым через Перекопский перешеек. Фон Манштейн поставил Перед корпусом генерала Ганзена задачу перерезать дорогу между Симферополем и Севастополем, внести сумятицу в наши войска и, воспользовавшись этим, прорваться к Севастополю и взять его внезапным ударом. Осуществить этот внезапный удар должна была бригада генерала Циглера, в составе которой были танки, танкетки, самоходные пушки и бронетранспортеры.
Но бригада генерала Циглера задержалась у Николаевки, наткнувшись на огонь 54-й батареи береговой обороны, и это решило все, то есть план внезапного захвата Севастополя был сорван. А пока эта новенькая, возведенная в первые месяцы войны, батарея во главе со своим еще безусым, но талантливым и до смерти отважным лейтенантом Иваном Заикой превращала в металлолом танки и бронетранспортеры генерала Циглера, войска Приморской армии горным бездорожьем продвигались к Севастополю.
Впоследствии люди, хорошо знавшие крымские горные тропы, никак не могли понять, как удалось пройти на Южный берег по вьющимся круговертью заброшенным горным дорогам дивизиям и бригадам Приморской армии!
И не только пройти, но, придя в Севастополь, тотчас же без минуты отдыха встать на защиту его!
…Катера противника шли по следу «Щ-209» неотступно. Дышать становилось все труднее и труднее. Краснофлотцы двигались медленно. Рабочие костюмы на спинах потемнели от пота. У пассажиров фиолетовые лица. Военврачу пришлось, уже по второму разу некоторым из них, давать сердечные лекарства.
Петров сидел за столом в крохотной кают-компании и, охватив лицо ладонями, перебирал свою деятельность за последний месяц, то есть за то время, когда произошла катастрофа на Керченском полуострове. Мог ли он в сложившейся обстановке не допустить захвата фон Манштейном Северной стороны? Ведь с захватом Северной немцы, по сути, окончательно зажали в кольцо блокады осажденный Севастополь. Да, это так. Но какими силами и средствами он не допустил бы захват Северной стороны? А может быть, он просто недооценил значение Северной стороны в обороне Севастополя?.. Дооценил. Но у него не было непотопляемых коммуникаций, а в Севастополе нужно было все, от иголки для шприца до тяжелого сменного ствола орудия, возить с кавказского берега. И возили! Но боеприпасов всегда не хватало, да всего не хватало!
Битва же за Северную сторону — это едва ли не самые героические страницы обороны Севастополя. Воины Приморской армии и морская пехота сделали все, что могли: на Мекензиевых Горах нет и клочка земли, не политого их кровью. Только чудо могло остановить здесь немцев. Но на войне чудес не бывает…
Усталость наконец взяла свое, и генерал заснул, да так крепко, что командир «Щ-209», подошедший сообщить командарму, что прошли траверз Керченского пролива и что немецкие торпедные катера перестали преследовать лодку и она готовится к всплытию, вынужден был повернуться на сто восемьдесят градусов.
«Щ-209» ошвартовалась в Новороссийске 4 июля.
Осенью сорок третьего года на улицах только что освобожденного Новороссийска возле группы автоматчиков роты Героя Советского Союза Александра Райкунова остановился «джип» и из него вышел высокий полный генерал-полковник. Я не сразу узнал в нем генерала И. Е. Петрова. Он тотчас же попал в окружение военных корреспондентов, от которых всеми силами старался «уйти в глухую оборону», — он спешил. Мне, как старому знакомому и севастопольцу, обещал встречу в самые ближайшие дни.
Мы встретились лишь через полтора месяца в Тамани. Я предполагал, что увижу генерал-полковника, командующего войсками Северо-Кавказского фронта, при всем параде, — взятый штурмом Новороссийск и освобождение Таманского полуострова принесли ему награды и славу, но он по-прежнему, как в Одессе и в Севастополе, был в старой, сильно ношенной, выгоревшей на солнце куртке, в полевой, зеленой, с красной солдатской звездочкой фуражке. Его запыленный «виллис» носился по берегу Керченского пролива Командующий фронтом заглядывал во все закоулки, куда, казалось, ему по положению не было смысла заглядывать. Но он хотел все видеть и обо всем знать: войска расположились по проливу согласно планкарте. Генерал расспрашивал солдат, хорошо ли их устроили, как кормят, хватает ли воды.
Накануне высадки поднялся шторм и властно и грубо отодвинул день форсирования пролива. В Таманском порту, на косе Чушке, в Сенной — всюду наслоились грузы и все время шли новые.
Оставив машину на взгорке у собора, генерал спустился к пристани. На миг задержался у корня причала, озабоченно разглядывая, как волна кромсала его. Заметив, что вода подтачивает берег, покачал головой и прошел вперед по деревянному настилу, на самый конец причала. Там мотало — волны необузданными прыжками заскакивали на причал и рассыпались белым кружевом. Вода заливала генералу сапоги по самые головки, но он не уходил, неотрывно смотрел на ту сторону пролива, где за дымкой едва различимо была видна крымская земля. О чем он думал? Что вспоминал?
Десант на Крым пришлось отложить — над проливом свистел северо-восточный ветер и пьяно гуляла крупная волна, о высадке войск не могло быть и речи.
Генерал покинул причал, сел в машину и покатил по берегу пролива в штаб фронта. Глядя на бешено катящиеся валы, на белесую пыль, на туманную дымку, скрывавшую от глаз крымский берег, он сказал с грустью:
— А мы думали встретить Октябрьскую годовщину на крымской земле…
Всю дорогу до станицы Ахтанизовской генерал, как всегда сидевший рядом с шофером, слегка повернувшись ко мне, рассказывал о последних днях обороны Севастополя, о своих горестных размышлениях во время перехода на подводной лодке из Севастополя в Новороссийск, о просчетах собственных и общих, о тяжелых боях на Кубани и о штурме Новороссийска, восхищенно говорил о героях штурма. Очень тепло говорил о моряках, которых полюбил еще во время осады Одессы. Я сожалел о том, что машину сильно подбрасывало, это мешало мне делать записи.
После изнурительных боев у Керченского пролива генерал, как я уже писал, был отозван в Москву. Впоследствии он командовал 2-м Белорусским и 4-м Украинским фронтами. Войну закончил в должности начальника штаба 1-го Украинского фронта. Участвовал во взятии Берлина и в освобождении столицы Чехословакии.
Однако, где бы он ни находился, всегда думал о войне на Юге, где он в общей сложности провел больше двух лет.
Когда я сел писать об этом глубоко образованном, высокопрофессиональном полководце, интеллигентнейшем человеке, то ощутил, что кое-каких материалов мне не хватает. Долго, подобно мозаичных дел мастеру, я терпеливо собирал факты. Мне хотелось составить полную картину жизни генерала. Признаюсь, это египетский труд!
Сказать, что жизнь его была интересной, — все равно что ничего не сказать. Наше время — время поучительных примеров и благонамеренных подражаний. Каждый старается найти в отваге героев кое-что для себя. Это объяснимо. Об этом пекутся педагоги. И кто, как не мы, литераторы, которые прошли рядом с героями немало военных дорог, должны отозваться на это? Правда, большинство наших героев теперь на пенсии, а иные ушли из жизни. Но пенсия всего лишь право на обеспечение старости, а не характер. Характер не подлежит статистике. Он может быть лишь добычей поэзии. А поэзии при относительной легкости ее восприятия — тяжеленный труд.
Жизнь генерала Петрова и его деятельность принадлежат двум музам — музе Истории и музе Поэзии. Об этом мы много говорили с ним во время последней встречи, уже после войны, когда он командовал Туркестанским военным округом и приезжал в Москву, как депутат Верховного Совета СССР, на сессию.
Эта последняя встреча была в гостинице «Москва». Первое, что я увидел, когда получил разрешение войти в номер, — мундир с погонами генерала армии, и тут же подумал, что он с достоинством мог бы носить на погонах маршальские знаки. Были на мундире еще и лесенка орденских планок и Золотая Звезда Героя Советского Союза. Мундир висел на спинке кресла, а чуть в сторонке стоял его хозяин в пижаме: он только что вышел из ванной комнаты. Генерал никуда не спешил, и мы просидели почти весь вечер.
Генерал Петров умер в апреле 1958 года, а сын его Юрий, пробывший с отцом всю оборону Севастополя в условиях, где смерть караулила на каждом шагу, погиб от руки убийцы-мародера в дни ашхабадского землетрясения.
В 1961 году одной из самых оригинальных улиц Севастополя — Красному спуску, тянущемуся по берегу Южной бухты от площади Пушкина до вокзала, было пожаловано имя генерала Петрова. В 1966 году в связи с двадцатипятилетием с начала обороны Севастополя городской Совет отменил свое прежнее решение и «перенес» имя генерала Петрова с Красного спуска в центр города, на улицу, которая была образована из двух новеньких, обставленных домами послевоенной постройки: из улицы Парковой и Константина и нескольких домов проспекта Нахимова, Впервые под тень молодых деревьев улицы генерала Петрова я попал в 1968 году. Тут едва ли не самое прекрасное место в Севастополе — рядом, в балке, которая в не столь отдаленные времена называлась Одесским оврагом, разбит парк. Молодой, буйный, он возник на месте развалок и кривых прирыночных улочек, стекавших сюда вниз ручейками. Под сенью деревьев парка хорошо младенцу, юноше, чистой, как свет звезды, девушке и старцам.
Людно на улице генерала Петрова. По ней к рынку по утрам спешит почти пол-Севастополя. Да и туристов полно — недалеко, на площади около Артиллерийской бухты, стоянка автобусов, прибывающих в город со всего Крыма, а то и из дальних краев, а от пристани отходят катера в Стрелецкую, Омегу и Учкуевку к песчаным пляжам. Во время войны здесь было едва ли не самое опасное место — недалеко квартировал штаб гражданской обороны, и гитлеровская авиация тщательно выщупывала тут каждый метр бомбами Разрушения были ошеломительные, будто на город наваливалось десятибалльное землетрясение или опустошительный ураган.
В сборе материала о генерале мне помог Константин Михайлович Симонов, он предоставил в мое распоряжение стенограммы своих бесед с Петровым. Беседы эти были проведены Симоновым в 1950 году, в бытность Ивана Ефимовича командующим Туркестанским военным округом. Я очень благодарен Константину Михайловичу за братскую выручку.
Много дала мне поездка в Севастополь в 1968 году. Я думал, что впечатления с годами теряют свежесть. Я не предполагал, что если бы я сел писать о Севастополе даже через тридцать лет, то все, что достойно памяти, и тогда сохранилось бы в ней, как рыбка, вмерзшая в лед несколько тысячелетий тому назад.
Вот и все. Теперь пора вернуться к войску, которое с тяжелыми боями идет к Севастополю, где еще сидят немцы и до появления в городе улицы генерала Петрова должно пройти еще двадцать два года!..
Последний выстрел
…Третий день идет штурм. Танки, артиллерия, авиация обрабатывают склоны Сапун-горы. Моряки берут «на абордаж» Сахарную головку.
У нас, газетчиков, два автофургона: в одном походная типография, в другом выездная редакция газеты «Красный Черноморец». Наша газета издавалась в Севастополе почти до конца 250-дневной обороны города. Ее много бомбили не потому, что она была важным для гитлеровской авиации объектом, а лишь потому, что под скалой, на которой стоял дом редакции, помещался флагманский командный пункт — адмирал Октябрьский держал там свой штаб. А наверху рядом с редакцией в небольшом особняке помещался штаб ВВС Черноморского флота.
В общем, редакция нашей газеты была тогда вроде генерала Скобелева, в черной бурке, на белом коне — хивинские снайперы целились из своих мылтыков в черную бурку генерала, а попадали в белого коня…
Настал момент, когда в редакцию можно было проникать лишь ночью; Военный совет приказал редактору эвакуировать газету на Кавказ.
Около года газета пользовалась помещением и типографией бывшей «Курортной газеты» в Сочи. В Сочи не было никакой войну, но редактор, ссылаясь на военную обстановку, не разрешал своим сотрудникам купаться в море. На мое счастье, я большую часть времени был в командировках. В Геленджике и Кабардинке, маленьких курортных городках, донельзя переполненных войсками, ранеными, десантными судами, катерами «МО», морскими пехотинцами и корреспондентами, которые носились «с лейками и блокнотами». то на Малую землю, то на батареи береговой обороны, то на аэродромы, то в штабы, жизнь была суровой, фронтовой. Но мы — тут были Е. Халдей, Б. Шейнин, А. Соколенко, В. Рудный, отважная супружеская чета Асниных, проведшая долгое время на Малой земле, скульптор В. Цигаль — купались в антрактах между бомбежками и артиллерийскими обстрелами, ни у кого не спрашивая на это «добро».
Впоследствии новый редактор отменил «сухой закон» своего предшественника и обязал приказом по редакции купаться ежедневно и притом всех! Даже поэта Яна Сашина не освободил, хотя тот и не умел плавать. А когда редакция переехала из Сочи в Геленджик, редактор приказал по воскресеньям проводить соревнования на воде. Победителям выдавалась за счет казны чарка…
Дела давно минувших дней! Теперь мы возвращались на свою базу. До Севастополя — рукой подать.
Бой не только не утихает, а еще пуще разгорается. Мы остановились в Алсу. Это недалеко от Итальянского кладбища. За Итальянским кладбищем — Золотая балка, а дальше — высоты Сапун-горы. Там идет такая пальба, что, кажется, и мухе не пролететь. Особенно силен натиск нашей авиации. Мне еще никогда не доводилось видеть такое количество самолетов на сравнительно небольшом плацдарме. Идут бои за Сапун-гору. Кажется, что гора скоро расколется от взрывов.
Место, где мы поставили наши машины, неудачное: здесь нельзя свершить подвига, но зато легко погибнуть — немецкие артиллеристы и летчики не знают, что здесь стоят редакционные машины, а не танки.
Со стороны Севастополя видны большие столбы дыма и высокие выбросы земли. Какой-то штабной майор из числа офицеров связи, подъехавший на «виллисе», говорит, что дым от танкера — он горит в Северной бухте, возле Памятника затопленным кораблям, а выбросы земли на Сапун-горе.
До нас доходит известие — Сахарная головка взята моряками смелым штурмом, и командир отделения разведчиков старшина 2-й статьи Анна Балабанова уже водрузила на ней красный флаг. Танкистами совместно с пехотой взято несколько этажей сложнейших укреплений на Сапун-горе.
Проходит немного времени, и нам становится известно, что подразделение капитана Шилова водрузило красное знамя на Сапун-горе. С потерей немцами Сапун-горы нашим войскам открывалась дорога на Севастополь.
Дальше торчать в Алсу было бессмысленно. Поэт Григорий Поженян, бывший разведчик из группы разведки Военного совета Черноморского флота в Одессе, теперь сотрудник нашей газеты, и я сговариваемся «оторваться» от наших редакционных фургонов Мы должны написать об освобождении Севастополя — у каждого из нас много связано с его именем. Наш начальник подполковник Юдин дает «добро».
На севастопольских холмах шумит весна: цветут маки и тревожно машет серебристыми лапками полынь.
Весна везде хороша, даже на диком севере. Но здесь, на юге, в Крыму, да еще в севастопольской приморской степи, она неповторима.
Но сейчас глаз воина ищет в этой удивительной красивой степи не цветок, а цель, по которой надо стрелять.
Третий день наши войска штурмуют Севастополь. Уже два железобетонных обвода остаются позади, впереди еще один, и, по-видимому, самый сложный. Инженер генерал-полковник Енеке, который командовал гитлеровскими войсками в Крыму, возвел несколько сложнейших инженерных поясов вокруг Севастополя. Генерал Альмендингер, заменивший Енеке, в приказе по армии так и писал: «Я получил приказ защищать каждую пядь севастопольского плацдарма. Его значение вы понимаете… Плацдарм на всю глубину сильно оборудован в инженерном отношении, и противник, где бы он ни появился, запутается в сетях наших оборонительных сооружений. Но никому из нас не должна даже и в голову прийти мысль об отходе на эти позиции…»
В заключение генерал заявил: «Русские держали Севастополь восемь месяцев. Мы будем его держать — восемь лет!»
Приказ гитлеровского генерала был зачитан войску третьего мая. Прошло пять дней, наша армия далеко продвинулась вперед, и еще ни одно подразделение не запуталось в сложных инженерных сооружениях генерал-полковника Енеке! Бои уже на окраине Севастополя, с набережной Балаклавы наши пушки бьют в сторону Феолента.
Штурмовые, подвижные отряды уже скатились со станции Мекензиевы Горы к Инкерману. Занята Черная речка. Многочисленные огневые точки и укрепления гитлеровцев нужно ломать, давить и сносить с лица земли. И этим заняты армейские и морские летчики. Отлично работают и армейская артиллерия и танки.
По ходу и характеру боев чувствуется, что настает решительный момент в сражении за Севастополь: все небо и земля стонут от огня и стремительного движения танков. Пыль стелется за ними, как дым пожара в степи.
Прыгаю в одну из машин. Перед глазами застывшее в дикой судороге железо, обагренные кровью камни, вылизанная огнем земля, трупы… А степь усеяна маками. Едва заметный ветерок качает их красные головки.
Когда машина поднималась на Сапун-гору, открылись перепаханные лемехами артиллерийского огня холмы. Боже! Что ж тут было два часа тому назад!
У Малахова кургана пробка — здесь сходятся дороги в Севастополь. Над головой нет-нет да просвистит снаряд: немцы, выбитые из города, зацепились за бухты Стрелецкую, Омегу, Камышевую, Казачью и мыс Херсонес.
Они стянули туда всю артиллерию с почти неистощимым запасом снарядов, сотни автомашин. Небо над Гераклейским полуостровом в черных точках разрывов.
Немцы делают судорожную попытку помешать нашим летчикам. Но они уже «не командуют событиями» — они лишь пытаются не подчиниться им, сопротивляются. При этом не только защищаются от непосредственной опасности, но еще и осмеливаются бить по Севастополю, который, как улей пчелами, полон солдатами и моряками.
Сюда пришли даже армейские резервы — всем хочется посмотреть, какой он, Ссвастополь-то. «Что в ём особенного? — спросил меня пожилой солдат. — Чего вы, моряки, до него так стремитесь?»
И вот он наконец открылся… У многих из нас перехватывает горло.
Ехавшие в машинах моряки, не сговариваясь, встают и снимают бескозырки и фуражки. Дорога поворачивает на вокзальное кольцо, к Южной бухте. Над ней дым тянется хвостом. На воде бочки, бревна, ящики и разное барахло. У бывшей царской пристани какой-то немец, уже отдавший богу душу, «мочит» голову в черноморской воде.
Немец, как видно, из простого звания — на правой подогнутой руке видны сухие, натруженные подушечки пальцев, в мозолях и машинном масле.
Дым тянется из разных концов. В дыму и высокая башня крана, притопленного в Южной бухте. На вершине его уже полощется красный флаг. Чья рука занесла его так высоко? Кто этот молодец? Если б он отозвался, сколько бы похвал получил от всех нас!
Машина выносит нас по знакомому всем севастопольцам Красному спуску на Ленинскую. Дым ползет по развалинам. На улице битое стекло, скрюченное железо, щебенка.
Что сталось с Севастополем?! Города, того милого беленького Севастополя с его дорического стиля особнячками, маленькими домиками из белого инкерманского камня, за оградами которых зеленели веселые садочки, нет. Развалины и ползущий по ним, как бородатое чудище разрушения, дым — и на Петровой горке, и на Корабелке, и на Зеленой. Милый сердцу, дорогой город, с какой же потрясающей тяжестью обрушилась на тебя война!
Листаю блокнот. Вот записи того времени: «В день освобождения Севастополя в городе осталось из 6000 основных зданий лишь… 209, да и то наполовину разрушенные. Все остальное превращено в щебень». При этом в городе ни водопровода, ни гвоздя, ни доски. А по улицам непрерывным потоком идут войска. После трехдневного штурма Сапун гори солдат томила жажда и мучила пыль. Теперь бы окунуться, сменить рубаху, глотнуть водички!
И все появилось тут же: севастопольские женщины, пережившие лютость фашистской оккупации, как родные матери встретили бойцов: на тротуары были выкачены бочки, корыта, ведра с водой. Около них останавливались солдаты и пили звонкую и удивительно вкусную воду и, довольно покрякивая, набирали полные фляжки — с собой. Из корыт с присвистом высасывали прохладную водицу усталые и припыленные кони.
…В потоке машин с друзьями пробираюсь к Графской пристани. Столько на улицах развалин, что даже не узнаются знакомые места. Где Морская библиотека? Дом флота? Где наша редакция и штаб Военно-Воздушных Сил — ни черта понять не могу. А вот и Графская и какая-то странная, странная площадь без Дома флота, превращенного в руины…
Графская пристань… Вчера в сумерках матрос из отряда Цезаря Куникова — Петр Рублев, ворвавшийся в Севастополь со штурмовой группой морской пехоты, водрузил над ее фронтоном, за неимением флага, свою бескозырку.
Я очень жалел, что опоздал — бескозырки уже не было. Вместо нее полоскался на вольном, задувавшем с моря ветру военно-морской флаг.
…Около дома, в котором временно обосновался пришедший с войсками председатель Севастопольского горисполкома, бывший матрос Василий Ефремов, толпились женщины с Корабелки, с Петровой горки, с Чапаевки.
Председатель и его сотрудники сидели на вещевых мешках — никакого имущества не сохранилось и ничего нельзя было добыть поблизости. Севастопольские женщины — мичманские и матросские жены, приученные, как и их мужья, к флотскому порядочку, после краткого разговора с председателем погоревали, поохали, а некоторые даже «слезой умылись», вспомнив погибших, заявили:
— Ничего, Василий Петрович! Не горюй! Во время обороны, под бомбежками слабину не выбирали, а теперь и подавно. Вон немец пускай на Херсонесе икру мечет.
Примерно через два-три часа женщины вернулись к горисполкому. Вышедший навстречу Ефремов прослезился: у дверей дома — столы, стулья, бак для воды, кое-какая посуда, подушки, одеяла, а в руках у некоторых женщин даже судки с горячей пищей!
Объезжая город, я побывал на Корабельной стороне, на Зеленой и Петровой горках, на Лабораторном шоссе, и всюду на жарком южном солнце сушилось солдатское белье, а возле чанов с горячей водой солдаты, голые до пояса, с коричневыми от загара шеями, с наслаждением терли мочалками друг другу беломраморные торсы. А их белье тут же стиралось «мамашами».
Мне захотелось заглянуть внутрь знаменитой Севастопольской панорамы. Немцы разбомбили ее в июне 1942 года. Ее скелет хорошо был виден от Малахова кургана. Панорама пуста. Стены ее испещрены надписями. Они показались мне интересными. Кто знает, что станется с ними, когда сюда придут строители?
«Здесь были два друга — верные сыны России Лев и Валерий».
«Здесь наверху я в последний раз махнула платочком Жоржу, когда уходил поезд. Прощай, Жорик, что ждет тебя в Германии? 1943 г. Нина П.».
«За что они убили мою Лидочку, за что? Клавдия С.».
«Смерть фрицам за то, что они надругались над военнопленными и сожгли их в барже. 4.1.44. ХМ К П. О. В. Т. Н.».
«Смерть немецким бандитам!»
«Смерть гитлеровским бандитам за надругательство над русским народом. 4.1.44 г. ХМ».
«Здесь были защитники Родины. Нюра, Лида, Фрося».
«Привет Краснодару из Севастополя. 11.III.44 г.».
«Пишу сюда рукой небрежной, чтоб через много, много лет от жизни краткой и мятежной какой-нибудь остался след».
Когда я уже выходил из Панорамы, в нее вошла пожилая женщина. Разговорились. Она сказала, что и на Пироговке, в бараках, много надписей, и в каменных мешках Константиновского равелина…
— Да боже мой! — воскликнула она. — Где их нет?! Наш народ как ветер — его не сломишь! Где сидели — везде писали правду…
Я обошел пустые бараки на Пироговке. Бараки мрачные, надписи мелкие — трудно было не только записывать, но и прочесть. И все же записал я часть из них:
«Мы жили здесь с 30.VII.43 года, а раньше на Ленина, 100. Нам было очень тяжело и грустно. 4.V.44 отправлены в Румынию: Гостищева Люба, Гостищева Феодосия, Юнусов Алик, Федосеева. Прощайте, друзья, наше сердце в слезах. Помните нас!»
«Манюка Ксения Александровна, Белякова Мария Григорьевна. Жили раньше в этом деревянном бараке, эвакуировались 8 мая поневоле в Румынию. Прощайте, дорогие друзья».
И на каменных стенах Константиновского равелина остались такие же следы.
«Дорогая Родина, не забывай нас, мы не забудем тебя. Крогулецкая».
Ниже стоит еще текст:
«5 мая 1944 года были здесь Круголецкая Лида, Вадим, Тасик. Вывозят неизвестно куда. До свидания, дорогие. Сообщите родным в Евпаторию».
«Почтим память находившихся в лагере жителей Бартеньевки и Северной. Великов, Воронина, Луцик».
Поездки по городу были не просто интересны, а нужны для моей журналистской работы — я обязан был обо всем этом писать в газету. Стало быть, я работал. Но и работая, я не забывал о Карантинной бухте, о катакомбе, где жили во время обороны Севастополя мои друзья — Когут, Иш и Галышев и где я провел с ними в 1942 году несколько дней. Мои друзья — журналисты центральных газет «Красная звезда», «Известия» и «Красный флот», они не смогли эвакуироваться. Еще в Симферополе люди, вышедшие из подполья, говорили, что видели их в колонне идейных избитыми и окровавленными.
Мне смертельно хочется посмотреть, что стало с «дотом бойцов газетного листа».
Достаю машину и еду в Карантинную. Немцы все еще сопротивляются — их снаряды нет-нет да ложатся у дороги. Следующая за Карантинной — Стрелецкая бухта. Немцы все еще там, «у них» до черта «техники», как объяснил мне хозяин машины.
Карантинная бухта пуста. По-видимому, во время оккупации Севастополя немцы не пользовались ею. Я долго искал нашу катакомбу, а когда нашел, был поражен — вместо уютного обжитого могильника, в котором были четыре постели в нишах, пишущая машинка и исписанный, обтянутый фанерой потолок, обыкновенная дыра с земляными уступами. И все.
Я долго стоял с поникшей головой. Грустно. Ужасно грустно оттого, что я больше уж никогда не увижу ни Сергея Галышева, ни Льва Иша, ни Когута.
Пусты и минные штольни, в которых размещался штаб генерала Петрова.
Темным провалом зиял и вход во вторую минную штольню, где находился политотдел, в нем работал страдающий отчаянным ревматизмом бригадный комиссар Аксельрод, знакомый мне еще по обороне Одессы. Я хорошо помню, что Аксельрод даже в июньскую жару носил валенки — так проклятый ревматизм сводил ему ноги…
Запустение в бухте. Лощинка поросла бурьяном. Кругом валяется какое-то военное имущество, ржавые гильзы, смятые каски, колесо от повозки, высохший армейский ботинок, разбитое, чуть почерневшее ложе от винтовки… Словом, стандартный натюрморт войны.
Листаю страницы с записями более чем двадцатилетней давности, и запись от 12 мая 1944 года: «Веретенников, последний выстрел». Что это? Кто такой Веретенников?
И я вижу раннее утро 12 мая. В штабе флота мне сказали, что сегодня решено подавить сопротивление немцев на мысе Херсонес: им предъявлен ультиматум и дан срок для ответа. Я быстро нашел «попутку». И мы с художником Сойфертисом поехали к Стрелецкой, еще слышались артиллерийские выстрелы и в воздухе еще кружились самолеты и рвались зенитные снаряды.
У Стрелецкой сошли с машины — дальше ехать нельзя. Такой картины войны мы еще не видели.
Девятого мая сюда, к севастопольским бухтам, была прижата армия генерала Альмендингера — свыше пятидесяти тысяч отлично вооруженных солдат, огромное количество артиллерии, танков, авиации. Прижата и в течение двух суток разгромлена.
Мы шли по свежим следам трагедии: под убитыми еще кровь не спеклась. Еще не везде улеглась пыль, поднятая взрывами последних снарядов.
Навстречу брели пленные. Они имели жалкий вид. Какой-нибудь час-два тому назад они составляли армию, способную драться, а теперь это стадо, грязное и трусливое, тревожно ждущее возмездия.
Недалеко от нас у дороги стоял матрос с автоматом дулом вниз. Что-то знакомое было в чертах его лица. Приглядевшись, я узнал его. Это был Веретенников. Высокий крепыш — разведчик из отряда партизан-моряков, которым командовал капитан-лейтенант Вихман.
Веретенников ворвался в Севастополь с передовыми частями. Сейчас добирался до Херсонесского маяка. Обходя трупы, горящие машины и разбитую «технику», мы уже втроем шли по пыльной дороге вперед.
На пути нам попадалось очень много раненых и пристреленных лошадей. Уж не румынского ли генерала Мечульского дивизии эти лошади? А впрочем, не все ли равно, чьей дивизии принадлежали эти лошади? Но те, кто держал их под седлом, поступили самым подлейшим образом: большинство животных были подстрелены своими хозяевами. Лошади так страдали от мучительных ран! Когда мимо проходил кто нибудь, они вскидывали головы с глазами полными слез и тяжко вздыхали.
Даже видавший виды Веретенников и тот отворачивался, когда мы проходили мимо раненых лошадей.
А пленные все шли и шли — их было двадцать пять тысяч. Среди них брели, опустив головы, переодетые в мундиры рядовых командир 5-го армейского корпуса генерал лейтенант Беме и командир I-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Грюнер.
Они проходили мимо трупов своих солдат, мимо изуродованных и целых пушек, машин, повозок, ящиков. На поле валялись бумаги, рюкзаки, одеяла, винтовки, гранаты, шинели, зубные щетки, каски, консервы и еще бог знает какое количество разных вещей.
Из Казачьей и Камышевой и из бухты Омега тянуло гарью. То горели баржи и корабли, которым так и не удалось в это утро уйти к Констанце. На аэродроме в капонирах стояли самолеты. И на запад — от Херсонесского маяка до Круглой бухты — берег завален трупами, брошенным оружием и рухлядью. Трупы в блиндажах и траншеях, вырытых по всему берегу; в дзотах и воронках от бомб, в нишах обрыва. Трупы качаются в прибрежной волне, на плотах и пробковых лодках.
И у Херсонеса, и в Круглой бухте с крутого берега к воде спущены сколоченные наспех трапы. По ним в последние часы немцы спускались к транспортам. Возле трапов порванные солдатские и офицерские документы, пачки сигарет, пистолеты, штыки, шинельные скатки, противогазы.
Возле импровизированных причалов много трупов с простреленными висками. Это покончившие с собой эсэсовцы и члены нацистской партии.
Здесь в последний день борьбы за освобождение Крыма войска 4-го Украинского фронта и моряки Черноморского флота рассчитались за разрушение Севастополя, Керчи, Новороссийска, Анапы и Феодосии, за расстрелы на овечьих кошах Бахчисарая, на крутых склонах Массандры, в Багеровом рву Керчи, за разграбление дворцов и музеев, за человеконенавистничество.
Когда мы с Веретенниковым вышли к берегу, матрос снял с плеча автомат и дал длинную очередь. Затем передал автомат мне:
— Пальните, старший лейтенант, за окончание войны в Крыму! За Севастополь!
Я пальнул. От меня автомат перешел к Леониду Сойфертису. И вдруг все, кто находился здесь, у Херсонесского мыса, подняли автоматы, пистолеты, а кто-то пристроился к немецкой пушке, и получился отличный салют в честь возвращения черноморцев в свое «Орлиное гнездо».
Вот и все. Говорят, что время кристаллизует события и поступки подобно тому таинственному, биологическому процессу, в результате которого в раковине вырастает жемчужина.
Еще говорят, что время отбирает и просеивает события с точностью, незнакомой даже аптекарским весам.
Я был бы счастлив, если б изложенные в моей повести события и факты, поступки и их истинный смысл выдержали бы эти испытания.
Севастополь — Москва — Переделкино
1967–1972
1
Так в печатном оригинале. (J. S.)
2
Так в печатном оригинале. (J. S.)
Читать бесплатно другие книги:
