Севастопольская хроника Сажин Петр

К сожалению, среди съехавшихся в Крым генералов нет героев обороны Севастополя: Ивана Ефимовича Петрова и Николая Ивановича Крылова — они где-то на других фронтах. Нет и среди корреспондентского корпуса Александра Хамадана, Льва Иша, Сергея Галышева и Меера Когута — они не успели эвакуироваться из Севастополя Это были отличные журналисты и солдаты. Иногда и нм приходилось, так же как и героям их корреспонденций, на время прятать карандаш и блокнот и брать в руки автомат.

Нет с нами и Гриши Нилова — зимой 1942 года он погиб на транспорте «Чапаев», следовавшем с войсками и оружием в Севастополь. Пароход был торпедирован, и Нилов попал в водоворот, поглотивший судно.

Как бы они все порадовали читателей своих газет: ведь из всех собравшихся здесь, под Севастополем, журналистов именно им более, чем другим, знакома и эта дымка, по утрам висящая над долиной Альмы, и тихая, улыбчивая, вся в цветах садов Сюрень, и зеленые холмы над Бахчисараем, сады ханского дворца, и эта белая лента шоссе на Севастополь, по которому непрерывным потоком движутся войска, и, наконец, душа этой древней таврийской земли, где столько было пролито русской крови!

Мне, флотскому журналисту, надо было держаться ближе к тому роду войск, чью форму одежды я носил. Так, по крайней мере, считало мое начальство Да я и сам душою принадлежал флоту. Но держаться во время такой войны только флота было, конечно, неверно, потому что разгром немецких войск в Крыму осуществляла армия при содействии флота. При содействии… И потом, интерес наших читателей-моряков никогда не ограничивался описанием лишь флотских баталий.

Пока войска и тяжелая артиллерия стягиваются к Севастополю, я прощаюсь с друзьями, корреспондентами центральных армейских и авиационных газет и с кинооператорами (здесь: С. Михалков, В. Кожевников, Е. Кригер, П. Белявский, Е. Габрилович, Эль-Регистан, В. Рудный, В. Микоша, Я. Берлинер, К. Ряшенцев, Д. Рымарев, С. Левинсон, Е. Халдей) и еду в Ялту — там наша редакция, там Соколенко, Поженян, катерники бригады капитана II ранга Дьяченко, там же, в ожидании вступления в должность, будущие морские власти Севастополя, власти еще не освобожденного города — наследники будущей победы. Они смутно представляют себе, что ждет их, — по данным воздушной разведки, Севастополь лежит в развалинах, и пленные показывают то же, а каков он на самом деле, не знает даже сам Намгаладзе![6]

Из Бахчисарая я должен ехать в Симферополь, а оттуда на юг, в Алушту и дальше берегом моря — в Ялту.

…Армейский «козлик» мчится к Южному берегу. На полях равнинного Крыма кружится, переливается рытым бархатом сочная озимая пшеница. Баловень степей, шустрый, сытый теплом ветерок катается по зеленям, трясет кустарник и вьет кудель из дорожной пыли.

Солнце льется добрым и пахучим теплом. Хорошо! Вдали темнеют горы. За ними скрыто море. Давно я не видел его в этих широтах!

Мелькают повороты. Дорога узка. К счастью, она тут свободна, а позади бог знает что творится!

Никто не делает таких запасов, как полководцы, намеревающиеся опрокинуть на лопатки противника: дорога от Бахчисарая до Симферополя перенасыщена войсками, «куда столько?». А они все идут и идут… Часть пехоты шагает обочь, а по полотну дороги степенно тащится тяжелая артиллерия, доверху груженные машины, обозы, санитарные части, конница. А среди этого потока мчатся с ревом моторов «виллисы» штаба фронта. Запыленные, с припухшими и красными от бессонницы глазами, офицеры связи везут важные поправки, добавления и уточнения к приказам. Доставить их нужно «всрочно», и машины пролетают, совершенно не страхуясь осторожностью.

После Симферополя, там где от главной артерии, перерезающей Крым с востока на запад, отжиливается дорога к Южному берегу, — свободно, но зато обочины завалены разбитыми автомашинами, обгоревшими фашистскими танками, расхлестанными метким огнем наших артиллеристов, немецкими тупорылыми пушчонками, крупнокалиберными пулеметами «шмайесер», рваными проводами и толстыми змеевидными кабелями, ящиками от мин и снарядов…

Давно ли все это катилось на восток, к суровым краям нашей Родины, к зачинным землям нашей государственности! А теперь — всего лишь пища мартенам.

В октябре 1943 года 18-я армия после тяжелого, но хорошо вызревшего и талантливого по дерзости и напору штурма освободила Новороссийск и, ни минуты не истратив на передышку, прорвала вражеские укрепления у Волчьих ворот и вышла на Таманский полуостров, где вскоре соединилась с 56-й армией, которой командовал генерал.

А. А. Гречко. Я очутился на берегу Керченского пролива, в станице Сенная. Здесь, среди брошенного гитлеровцами штабного имущества, на глаза случайно попалась фашистская газетенка «Ангриф».

Вначале я не обратил на нее внимания — интересовали документы, письма, тем более на газетенке стояла дата 1 января 1943 года, а тут октябрь уже отсчитывал десятый день. Все же я взял газетенку, повертел в руках, и тут только до меня дошло, что это же новогодний номер! В газете было много материала, который теперь доставил бы немало веселых минут, но в то время эти строчки заставили меня не только внимательно прочесть их до конца, но еще и выписать в свой блокнот.

«…О величии наших побед, — читал я, — можно убедиться в Бюро путешествий. Еще несколько лет тому назад путь от Берлина до восточной границы был коротким.

Достаточно взглянуть на карту, чтобы увидеть, сколько километров должен проделать теперь курьерский поезд, чтобы довезти путешественников из Берлина в Сталинград».

Эти слова были написаны в последний день 1942 года, то есть девять с чем-то месяцев тому назад, когда гитлеровцы были в Сталинграде, Воронеже, Ростове, Ставрополе, Краснодаре и растеклись по бассейну Терека, почти до самого Каспия. В кольце блокады страдал Ленинград. Девять месяцев тому назад берлинские железнодорожные билетные кассы готовы были начать продажу туристам билетов не только до Сталинграда, но и даже до Нальчика, откуда по Баксанскому ущелью легко добраться до Эльбруса.

Можно было взять билет и до Петергофа или до Смоленска, можно было сфотографироваться в снегах Кавказа и под пальмами на набережной Ялты… Как ни горько вспоминать об этом, но все сие было!

Даже худшее было: в конце августа 1942 года, когда отлично вооруженные гитлеровские соединения из войск группы армий «А» (167 000 солдат и офицеров; 1130 танков, 4540 пушек и минометов и около 1000 самолетов) прорвались на Терек, в Северной группе наших войск (Закавказский фронт) сражалось несколько почти безоружных соединений: 417-я стрелковая дивизия имела 500 винтовок, в 151-й дивизии только половина солдат была вооружена винтовками, и притом иностранных марок. А одна из стрелковых бригад не имела в своем распоряжении ни одной пушки и ни одного пулемета, а винтовок 30 штук на каждую сотню человек!

Повторяю, все было — тяжелые оборонительные бои, изнурительные отходы на восток, истощение военной мощи, но уже в конце тысяча девятьсот сорок второго года нам удалось восстановить военную мощь, дать армиям оружие по потребности и перейти от обороны к наступательным боям. Отважные отряды горных стрелков, моряки, кубанские казаки и горцы закрыли перевалы и горные троны, по которым гитлеровцы намеревались выйти на Кавказское побережье Черного моря.

19 ноября 1942 года наши войска нанесли первый удар по отборным войскам врага на Волге. Удар страшный, но фашистская газетенка сделала вид, что ничего не происходит. Полтора месяца наши войска дубасят лучшую армию рейха — шестую, клином врезавшуюся в Сталинград, а новогодний номер «Ангриф» рекламирует туристские поездки на Волгу, где обещает любителям рыбной ловли жирных сазанов, стерлядь, а на Кавказе самую лучшую в мире лососину — куринскую, с ее непревзойденным, нежным, сочным, розовым мясом.

…«О величии наших побед можно убедиться в Берлинском бюро путешествий…»

Хорошенькое «величие побед», когда солдаты трехсоттысячной армии оказались в Сталинградском котле, а войска группы армий «А», которыми командовал генерал-фельдмаршал фон Клейст, чудом избежали мешка.

Шестьсот километров от Моздока до Кубани войска генерал фельдмаршала не прошли, а пробежали, так и не успев попробовать золотистых пудовых волжских сазанов и розового мяса царицы лососевых — куринской.

И вот мы у Керченского пролива. Крым скрыт за плотной холодноватой октябрьской дымкой Там, за этой дымкой и неспокойной, взъерошенной ветром водой пролива, укрылась 17-я гитлеровская армия. Немалая часть ее солдат осталась на таманской земле, где их кости смешаются с прахом печенегов, монголов, турок, аланов, греков, половцев, ногайцев, генуэзцев и еще бог знает каких народов, загнанных в свое время сюда жадностью и щекочущим нервы авантюризмом.

Конечно, сами рядовые немцы вряд ли искали здесь место для собственного праха — все-таки если уж и суждено ложиться в мать сыру, то уж лучше в свою. Не хотел этого и генерал-полковник Руофф, командующий 17-й армией.

Но Гитлер, сообразуясь лишь с личным желанием, потребовал от 17-й армии удерживать Кубань и Таманский полуостров. Тщетная попытка восстановить политический престиж после поражения на Волге, после бегства с Кавказа группы армий «А» и ошеломляющего разгрома тридцати семи дивизий на Орловско-Курской дуге!

Генерал Руофф, как верный пес, держался на землях Кубани и Таманского полуострова во главе своих 17 пехотных дивизий, 4 отдельных полков и 7 отдельных команд.

Бои были упорными и кровопролитными. Удерживаясь на рубежах обороны, кстати, великолепно оборудованных в инженерном отношении и вооруженных до зубов, 17-я армия должна была, по замыслу гитлеровской ставки, вести планомерную эвакуацию войск и техники в Крым. Эта операция была названа «Кримгильдой».

Против 17-й армии действовали три наши армии: 18-я, которой командовал генерал Леселидзе, 56-я, под командованием генерала Гречко, войска которой взламывали укрепления так называемой «Голубой линии», и 9-я армия генерала Гречкина.

Под ударами наших армий операция «Кримгильда» не успела развиться — это был очередной выкидыш гитлеровской стратегии. Однако фашистские штабисты не могут обойтись без того, чтобы не закодировать ни одной, даже проигрышной операции, и для поспешного отступления с Таманского полуострова они нашли код — отступление через Керченский пролив значилось в штабных документах как операция «Брунгильда».

Жизнь «Брунгильды» была чуть длиннее жизни «Кримгильды».

…Я выбросил пожелтевший листок новогоднего номера фашистской газетенки. Однако вспоминал ее впоследствии не один раз: и перед десантом, и потом, когда очутился вместе с войсками на крымской земле, и чуть позже, когда с передовыми отрядами входил в Севастополь.

Предусматривалось выбросить два десанта: у Эльтигена и в районе Опасная — Еникале с таким расчетом, чтобы взять Керчь в клещи. Для высадки войск был избран день — двадцать седьмое октября.

Операция вторжения в Крым складывалась нелегко — осенью Керченский пролив своенравен, да и таманская земля раскисла в результате непрерывных дождей.

Солдаты, видавшие на своем веку всякие виды, почти в один голос говорили, что такой грязи, как таманская, «сроду не видали». И действительно, таманская грязь была упруга, как резина, и если у солдата сапог номерком побольше, то она стягивала его с обидной легкостью. Грязь останавливала машины у крутых поворотов и на лобках даже с небольшим подъемом. Гитлеровцы, отступая по своему чертовому плану, названному дамским именем «Брунгильда», искрошили фугасами узкоколейную железную дорогу, войскам 18-й армии пришлось почти все тащить на себе.

В эти дни и мы, военные корреспонденты, чаще хватались за лопаты (в то время, когда наш корреспондентский фургон погружался в грязь по самые ступицы), чем за перья и блокноты.

К счастью, все проходит, прошли и дожди, просохли и дороги.

День накануне десанта выдался тихий. Успокоился, как старый ворчливый зверь, Керченский пролив, над его водами парили чайки. У взорванных причалов, приспосабливая их к предстоящей операции, копошились люди У корня причала — пушки и сложенные в штабеля снаряды в ящиках — грузы для Крыма.

Возле ящиков артиллеристы и солдаты: одни укладывали в аккуратные горки снаряды, другие в измазанных по самые колени сапогах спали на них, словно на перинах, третьи писали письма, а четвертые с завидным аппетитом поглощали из вспоротых острыми штыкообразными ножами жестяных коробок «сухой паек» — красноватое, крупноволокнистое китовое мясо.

В пещерах, вырытых в таманском берегу, спали мотоботчики — им предстояла нелегкая дорога на ту сторону, к Керчи.

Неподалеку от спящих раздавался хриплый голос старморнача Тамани — ему доставалось хлопот едва ли не больше всех. Однако он зря волновался — по всему было видно, что для десанта если чего и не хватало, то только ночи. Под ее покровом оставалось погрузиться отрядам первого броска и… оторваться от таманского берега.

К сожалению, обнадеживающая погода стояла лишь до полудня: на небе не было ни клочка просвета и ветра, как говорится — ни синь пороха. Можно ли желать лучшей погоды для высадки десанта?

Когда день стал клониться к исходу, в порт неожиданно влетел «виллис» командующего 18-й армией генерала Леселидзе.

На генерале черная с широченными квадратными плечами кавказская бурка и не по времени папаха с красным перечеркнутым золотыми шеврончиками верхом.

Со стороны Керчи доносились взрывы. Видимость была не очень хорошей — крымский берег перед невооруженным глазом выглядел миражем, но генерал, перед глазами которого были окуляры многократного бинокля, вероятно, обнаружил что-то важное — об этом можно было судить по его густым черным бровям, которыми он многозначительно двигал.

Генерал осматривал крымский берег долго, направляя бинокль в те места, откуда доносились взрывы. Что там рвали немцы и для чего? Может быть, они собирались оставить город? Может быть, их напугало продвижение войск 4-го Украинского фронта к Перекопу?

Генерал все еще продолжал изучать западную сторону пролива, когда внезапно налетел ветер восточной четверти. Пролив, только что сверкавший, как зеркало, вздулся, в небе со стороны Темрюка появилась сизая, плотная дымка. Генерал, слегка щурясь, осмотрелся по сторонам: у причала покачивались суда, приготовленные для десантной операции, а берег почти весь был завален грузами Ночью все это нужно перебросить вслед за десантом, на ту сторону. Нужно! А будет ли переброшено, если ветер разыграется?

Досадливо махнув рукой, он сел в машину и, не оглядываясь, покинул Таманский порт Не успел «виллис» скрыться, как налетел шквал — все кругом загудело и завыло.

Четыре дня пролив стонал и кипел от дикой силы ветра. Катера, застигнутые у причалов, колотило привальными брусьями о стенку, а суда, стоявшие на рейде, сорвало с якорей, экипажи делали отчаянные попытки продержаться в дрейфе.

Четыре дня над Керченским проливом властвовала непогода: то нависал туман, то ползли низкие облака, то дули пронзительные ветры. Вода была перемешана с придонной мутью и растрепана поверху в мелкую пыль, — казалось, что над проливом несется самая настоящая поземка.

Когда ветер стих, в проливе образовалась «толчея» — особенность Азовского моря и Керченского пролива состоит в том, что здесь ничтожные глубины и волны образуются короткие, без разбега — вот они и толкутся, как бараны перед узкими воротами.

Шторм, как говорили солдаты, «дал прикурить» и нм. На пятый день ветер стал успокаиваться, а море продолжало по инерции стонать и кипеть Командование фронта приняло решение переброску десантных войск начать первого ноября.

До сих пор стоит перед моими глазами то утро первого ноября 1943 года, когда по причалу в Тамани расхаживали в нетерпеливом ожидании командир Новороссийской военно-морской базы контр адмирал Георгий Никитич Холостяков и начальник политотдела Новороссийской базы капитан I ранга Бакаев. Они ждали возвращения кораблей, вышедших к крымскому берегу под командованием капитана III ранга Григория Гнатенко.

Со стороны Крыма доносились глухие раскаты.

Терпение военных людей должно обладать запасом прочности. Адмирал Холостяков человек большого и разностороннего опыта — он пережил оборону Новороссийска, которая в начальном ее периоде складывалась для нас трагически и могла бы иметь очень неблагоприятные последствия, если бы не остановил немцев на восточной окраине города, у цементных заводов, отряд моряков.

…Новороссийск! Затем высадка десанта на Мысхако и, наконец, взятие Новороссийска, которому адмирал отдал много сил и энергии, и вот теперь, спустя всего лишь месяц, новая сложнейшая операция — высадка десанта и переброска 18-й армии через морской пролив!

Почти через тридцать лет после встречи в Тамани я попал в московскую квартиру адмирала Холостякова. Читателю, должно быть, известно ощущение сместившегося времени, в результате которого возникает сильный эмоциональный удар в сердце?

Это естественно, ибо столкновение давних, может быть, даже слегка «запылившихся», впечатлений с новыми не проходит бесследно никогда.

Представьте, что все пережитое мною случилось с вами: вы шли от Никитских ворот к Пушкинской площади (по левой стороне бульвара), прошли мимо квартиры Ермоловой, квартиры, окна которой отливают нежно-аметистовым венецианским стеклом, затем прошли прочное и тяжелое, как египетские пирамиды, здание банка и в двух шагах от театра, который некогда назывался Камерным, нырнули под арку ворот и по темной лестнице поднялись на последний этаж, нажали кнопку звонка, с биением сердца ожидали увидеть в открытой двери старика в шлепанцах и сношенных флотских брюках…

…Открылась дверь, и на вас хлынул тугой, солоноватый морской ветер, но не тот, что валит с ног, а мягкий, известный еще из старых морских романов под наименованием бриз. В тот же момент до вас донесся шум морской волны… Это не фантазия и не чудо, вы попали не в лабораторию, где куются искусственные климаты. Это и не музей с действующими моделями моря, кораблей и ветров всех румбов. И все же вас встречает настоящий морской дух — вы в квартире моряка, который отдал морю и морской службе полвека.

Вы в квартире адмирала Героя Советского Союза Георгия Никитича Холостякова, который держал свой флаг во время Великой Отечественной войны не менее чем в трех десятках портов — от Новороссийска до Вены!

И выглядит адмирал как мичман, — старость бежит от него!

Все в квартире этой дышит историей, той, которую делали не титаны, а такие же люди, как и вы, читатель! В нашем обществе есть субъекты, они китайской стеной отгораживаются от прошлого. Адмирал смело вводит в современную жизнь славное прошлое — почти все свободное время он проводит среди молодежи.

У мексиканцев есть изречение: «Веру в будущее народы найдут в величии своего прошлого». Хорошо бы, эти слова были поняты теми, кто нигилистически относится к прошлому своей родины!

О многом мы вспоминали с адмиралом. Да в его квартире и нельзя иначе — все здесь будит ум и память.

На высокой тумбочке стоит модель железнодорожного товарного вагона. Собственно, это не та модель, которую можно увидеть за стеклом в музее вагоностроительного завода, а крохотная — в размере транзисторного приемника — копия вагона, застигнутого войной на седьмом километре восточнее Новороссийска, в районе цементных заводов.

До начала военных действий под Новороссийском он выглядел, как и тысячи таких же товарных вагонов, то есть был обшит вагонкой, выкрашен в кирпичный цвет, испещрен номерами и какими-то известными лишь железнодорожникам знаками и надписями. Ориентируясь по этим знакам, его гоняли по железным дорогам за тридевять земель и возвращали обратно.

Обшивка сгорела осенью 1942 года, а металлический каркас был изрешечен пулями, да так, что живого места не осталось.

Вагон простоял между нашими и вражескими позициями целый год.

Модель этого расстрелянного вагона подарена Холостякову новороссийцами в память о тех суровых днях, когда адмирал занял здесь оборону, не позволив гитлеровцам пройти вперед даже на вершок.

Разглядывая модели военных кораблей, — тут были фрегат «Метеор», миноносец типа «Новик», крейсер «Варяг», подводная лодка, — перебирая фотографии тех лет, мы с адмиралом довольно легко вернулись из Москвы 1972 года на Тамань 1943 года. Причем вернулись в тот момент, когда к причалу подходили катера капитана III ранга Григория Гнатенко…

Катера лихо ошвартовывались, матросы выдвинули сходни. Вместе с капитаном III ранга Гнатенко на причал по качающейся сходне сошел и лейтенант Попов. Насквозь промокший, донельзя усталый, с песком на раскисших ботинках, с песком, принесенным с крымского берега, — он первым коснулся его, — лейтенант едва стоял на ногах. Завидев начальство, Гнатенко и Попов подтянулись и четко откозыряли. Гнатенко доложил о выполнении задачи. Настала очередь Попова.

Что такое десант, знают лишь те, кто хоть раз высаживался. Как правило, операции проводятся ночью и при наихудшей погоде, чтобы застать врага врасплох.

Особенно трудно проводнику — он первым бросается вперед, увлекая за собой десантников. Если на пути встретится мина, или колючая проволока, пли вода ледяная, трясина, кочки, колючий кустарник, непроходимые болота — все это достается ему первому.

Странно, что мы, военные корреспонденты, до сих пор не обращали внимания на Попова. Да и командование не баловало его наградами, а ведь он настоящий герой. Золотая Звезда на его груди нашла бы наидостойнейшее место.

Может быть, мы потому его не замечали, что всякий раз после высадки десанта насквозь промокший и донельзя усталый лейтенант валился от огромного напряжения, спешил скорее переодеться и хоть часик поспать? Мы забывали, что он до высадки десанта несколько суток не спал.

Вот и теперь, щурясь от острого, пробившегося сквозь плотную тучу солнечного луча, Попов коротко доложил, что в три часа тридцать минут катера подошли к исходной позиции. Двенадцать минут понадобилось, чтобы в туманной мгле собрать отряд из пяти ботов — они из-за экономии горючего шли к исходной точке на буксире — и двинуться к Керчи.

Поход оказался тяжелым, с Азовья дул холодный ветер. Волнение достигало пяти баллов. Вода заплескивалась через борта.

Через час три мотобота, поднявшись на нагонной волне, первыми врезались в песчаный берег. Попов прыгнул в воду и, тихо скомандовав удерживать боты, чтобы их не развернуло лагом, начал высадку матросов отдельного батальона морской пехоты капитана Белякова и солдат майора Ковешникова.

Боты подпрыгивали на шальной волне, как яичные скорлупки.

Изо всех дел, которые приходятся на долю моряков в их нелегкой службе, пожалуй, самое трудное прием и высадка людей во время штормовой погоды. Требуется высокое мастерство, терпение и мужество, чтобы сблизить корабли, удерживать их на беспокойной волне и обеспечить переход десантникам с одного корабля на другой Иногда оба корабля ловят одну и ту же волну и на гребне ее, уравниваясь, словно чаши весов, и пользуясь буквально секундами времени, передают люден и грузы.

Моряки работали с мужеством, достойным эпоса.

Среди них немало было керчан, феодосийцев и севастопольцев. Некоторые из них родились здесь. Отцы их тоже в свое время присягали военно-морскому флагу, а на старости кидали сети в море.

…Когда лейтенант Попов подошел с мотоботами за второй партиен десантников, немцы обнаружили отряд Гнатенко и открыли огонь.

Над проливом повисли ракеты, а воду начали ощупывать прожекторные огни.

Не прекращая посадку, моряки, удерживаясь отпорными крюками, открыли огонь из пушек и крупнокалиберных пулеметов по немецким прожекторам — удалось погасить часть из них.

Выгрузка оружия, боеприпасов и переброска войск продолжалась до позднего утра. Торпедным катерам несколько раз пришлось ставить дымовые завесы и закрывать отряд Гнатенко.

В ночь на третье ноября высадку с косы Чушка произвели моряки Азовской военной флотилии, которой командовал контр-адмирал Сергей Григорьевич Горшков[7].

Немцы всеми силами пытались помешать расширять плацдарм — настильным огнем били по проливу и кораблям. Ни артиллерийский огонь, ни слепящий свет прожекторов, ни неразумный союзник врага — штормовой ветер и ни холодная вода не могли остановить моряков.

Потери были большие. Пролив оглашался пальбой и криками. Люди бросались в холодную воду и быстро, рассекая ее, держа над головой автоматы, выбегали на крымскую землю.

Моряки, корабли которых были разбиты или потоплены, не сидели на берегу в ожидании, когда их подберут: промокшие, в набухших от воды бушлатах, заломив бескозырки, вместе с солдатами, бросались на штурм. Их отваге дивились даже мастера боев, гвардейцы, штурмовавшие «голубую линию».

В моем блокноте (в котором сохранились, к моей радости, записи того времени) я отыскал всего лишь четыре странички, на которых нашел фамилии героев битвы за Крым: лейтенанта Головченко, старших лейтенантов — Михаила Бондаренко, Семена Флейшера, Карпенюка и Василия Бирюка. Записи о них до неутешного огорчения кратки.

Боже! Как же мы были тогда беспечны и наивны, надеясь все запомнить. Ну почему мы не делали пространных записей после, когда утихал бой!

Вот теперь я ничего не знаю о дальнейшей судьбе лейтенанта Головченко, как и нет у меня в блокнотах ни строчки и о судьбе Семена Флейшера, а они оба совершили выдающиеся подвиги: лейтенант Головченко, отрезанный огнем от мотоботов, вместе с экипажами, лихим штурмом овладел немецким дзотом и держался в нем несколько дней, до прибытия помощи.

Командир «морского охотника» старший лейтенант Флейшер отличился в Новороссийской операции. Тогда в его катер попала торпеда и застряла в корпусе, Флейшер имел на борту десантников. Он не дал сигнала играть тревогу, а продолжал идти к месту высадки десанта — высадил людей и, тихо развернувшись, пошел в Геленджик. После извлечения торпеды и ремонта корпуса он принял на борт новых десантников и пошел опять в Новороссийск. При высадке войск на крымский берег Флейшер на обратном пути был атакован шестью немецкими катерами. Вступил в бой. Корабли не боксеры — они не ведут ближних боев, а действуют артиллерией, а это оружие длинной руки, и тут выигрывает тот, у кого лучше натренированы артиллеристы, умеющие одинаково хорошо стрелять в тихую погоду и на качке.

Комендоры Флейшера оказались опытнее немецких, и вскоре ему удалось накрыть два катера противника — четыре это уже не шесть, ловким маневром Флейшер вывел катер из боя. Причем так искусно, что сигнальщики противника потеряли его и приняли один из своих катеров за наш и начали обстреливать. Семен Флейшер вернулся в порт за новыми десантниками Что было с ним и его экипажем дальше, об этом в моем блокноте нет записей.

Таким же маневром перехитрил противника и гвардии старший лейтенант Карпеток: он возвращался из Эльтигена, почти миновал половину пролива, когда наперерез вышли три быстроходные десантные баржи противника типа «Зибель».

Это крупные металлические суда, отлично вооруженные пушками и крупнокалиберными пулеметами, очень удобные для переброски десантов, а в случае необходимости и для морского боя на малых глубинах. Они шли контркурсом и вели огонь изо всех своих артиллерийских установок. Бронекатер отвечал огнем из пушек и пулеметов. Карпенюк решил не менять курса. Немцам удалось накрыть кормовую пушку, Карпенюк отбивался носовым орудием. Семь человек из орудийной прислуги оказались ранеными. Огонь усилился. Был ранен в голову и сам гвардии старший лейтенант, а вслед за ним упал и рулевой, его заменил сигнальщик — катер продолжал идти прежним курсом: его повел находившийся на мостике командир отряда гвардии старший лейтенант Василий Бирюк. Ему удалось войти в мертвое пространство между баржами. В горячке боя немцы обстреляли друг друга, а катер Карпенюка тем временем вышел из зоны огня.

Тогда же трагически погиб очень талантливый и смелый офицер — командир пятого дивизиона «морских охотников» Михаил Бондаренко. Ночью при возвращении от крымского берега его атаковали торпедные катера противника. От боя он не уклонился, действовал решительно, но в момент, когда казалось, что катер, несмотря на численное превосходство противника, сумеет выйти из боя с честью, на нем возник пожар.

«Морской охотник» при возникновении пожара быстро становится факелом — на нем много горючих материалов, да и сам он весь из дерева и моторы его работают на авиационном бензине. Попытки погасить огонь ни к чему не привели, и находившийся на мостике Михаил Бондаренко погиб вместе с катером в огне.

Посмертно ему присвоили звание Героя Советского Союза.

Тяжелые и кровопролитные бои шли на проливе. Военные редакторы не любят этих слов и с энергией, достойной лучшего применения, вымарывают их. Ах, если б войны были бескровными — неужели мы, писатели, стали бы писать о том, как льется кровь?

Общеизвестно, что кровь — вымпел разбоя, и лишь в освободительных войнах она льется свято. А разве война с германским фашизмом не была для каждого из нас самым святым делом? Почему же мы должны испытывать смущение при слове «кровь»?

Те, кто бил в дни боев за Крым на узкой дороге Керченского пролива, кто видел, как люди негнувшимися, окоченевшими пальцами разматывали тросы, накрутившиеся на корабельные винты, как обдаваемые брызгами, под напористым северо-восточным ветром, стояли сутками вахты на сигнальном мостике, как по неделям, почти без сна, не снимая одежды, без горячей пищи, под огнем противника, ходили от таманского берега в районы Эльтигена, Еникале и Глейки, — знают цену крови.

Штормовой ветер, который местные рыбаки называют «тримунтаном», сорвал назначенный на 27 октября десант. Пока он по-разбойничьи гулял по проливу, немецкие войска, напуганные выходом войск 4-го Украинского фронта к Перекопу, не только успели вернуться в Керчь, из которой они бежали еще 26 октября, но и основательно укрепили свои старые позиции — боязнь оказаться в мешке придала им небывалую энергию.

Недалек путь в Крым — Керченский пролив в самой широкой части не превышает двадцати трех миль, а там, где ходят корабли, всего лишь восемь, от силы двенадцать — птица за четверть часа при встречном ветре перелетит. Но как же труден этот путь: лица красны от ветров и соленых брызг, глаза воспалены, голоса хриплы.

У причалов, где идет погрузка и отстаиваются вернувшиеся из похода катера, рвутся снаряды, и, пожалуй, только одному провидению известно, почему они пролетают мимо, а ведь тут чего только нет: пушки, снаряды, хлеб, бензин, медикаменты. Да и людей хватает! И ничто тут не убавляется — ночами из Темрюка и других мест доставляются все новые и новые запасы.

Катера стараются проскочить через пролив в темное время по вечерней зоре либо ночью. Но и ночной порой немцы не оставляют переправу в покое: по фарватеру тянутся лучи прожекторов, они настойчиво и терпеливо высвечивают все пространство от берега до берега. В их мертвом ослепляющем свете то и дело вздымаются всплески — артиллеристы противника тоже не спят.

Пять месяцев — ноябрь — декабрь 1943 года и январь — февраль — март и девять дней апреля 1944 года — шла на проливе кровавая борьба.

Она особенно была тяжела зимой: то дует пронизывающий ветер, то сыплется снег, то льют обложные дожди. На дорогах клейкая и настолько прилипчивая грязь, что порой казалось, не смолу ли разлил тут господь бог. Шоферы, показывая на печенку, говорили: «Эти дороги у нас вот где сидят!»

Доставалось и снабженцам: пресную воду возили в автоцистернах из Темрюка, а дрова брали еще дальше.

Сырость… Холод. На косе Чушка, где стояли батареи, сунь лопату на полштыка, и уже ползет соленая, мутная жижица. Домов нет, укрыться негде и строить ничего нельзя, раз грунтовые воды рядом. Побыть часок-другой в тесной, сложенной из сырого дерна землянке, возле веселого камелька, на сухих досках — все равно что посидеть на царевом престоле.

Солдаты заросли коростой, на ногах и руках простудные болячки — того гляди, какая-нибудь неотвязная эпидемия вспыхнет. К счастью, медицинская и санитарная служба на должной высоте.

Люди готовы были на все, пройти любые испытания, лишь бы закрепиться на той стороне, а затем выйти на просторы крымской земли Моряки и солдаты пехоты, усатые старослужащие и первогодки с пушком на верхней губе мечтательно говорили о Севастополе, словно там и был спрятан конец войны. Ради этой мечты и сносили все: и потрескавшуюся кожу на руках, и размокавшие во время зимних ливней и густых снегопадов овчинные полушубки. Подсушиться негде, и полушубки «текли» с плеч, пока не налетали свирепые норд-осты, тогда овчина леденела и становилась колом.

Не забыть вовек тех дней солдатам и матросам Великой Отечественной войны!

В ноябре 1943 года ко мне попал дневник немецкого ефрейтора Макса Маака — радиста керченского гарнизона.

Вот что я прочел в его дневнике: «Если русские ворвутся в Крым, мы погибли. У нас только один путь отхода — морем через Севастополь на Констанцу».

Макс Маак был прав, когда записывал это в свой «тагебух».

Кстати, погибель сию предугадал еще в июне 1942 года генерал Петров — командующий сухопутными войсками в период обороны Севастополя. Я подчеркиваю — в июне, в самое тяжелое для Севастополя время!

Генерал теперь лишь издали (он на другом фронте) радуется тому, как мы, по выражению нашего шофера, «чешем» по Крыму.

Смело и довольно быстро чешем, Иван Ефимович, после тяжелейшей зимы, которую вы, герой обороны Одессы, Севастополя и Кавказа, провели вместе с нами на Тамани.

Пять месяцев сжималась в кольцо Керчь, и почти все время любимый солдатами и моряками генерал Иван Ефимович Петров не слезал с «виллиса»: его видели то в Тамани, то в станице Ахтанизовской, то в Кучугурах, то в Сенной, то на косе Чушка, то в районе мыса Ахиллеон.

Генерал — и в Одессе, и в Севастополе, а затем и на Кавказе, да и здесь, на Таманском полуострове, — по прежнему любил подолгу бывать среди солдат и моряков, — они для него были той силой, которую Антей искал у земли.

…В длительной кампании на Керченском проливе погибло много друзей. И теперь уж не разделить с нами радости и горделивого воинского счастья (мы возвращаемся в Севастополь!) ни Петру Чеслеру, ни Николаю Сипягину, ни Петру Жукову, ни Бондаренко, ни Дмитрию Глухову… Да разве в силах я перечислить всех павших!

Их хоронили молча в сырой земле, испытывая неловкость, что остались живыми. Утешение было лишь в том, что раз не суждено дойти до Севастополя нашим друзьям — дойдем мы! А не дойдем мы — другие дойдут! Разве не в этом клялись, когда покидали Севастополь в 1942 году!

Вот что означало молчание наше у сырых могил, в которые опускали тела товарищей.

Я хорошо знал Петра Жукова, Петра Чеслера, Дмитрия Глухова и Михаила Бондаренко: плавал с ними, писал об их подвигах. У Петра Жукова долго жил. Дивизион мотоботов, которым командовал капитан-лейтенант Жуков, моряки уважительно называли флотом Малой земли, а командира — командующим и адмиралом этого флота.

Несколько железных, довольно примитивных мотоботов — вот и весь флот. Но он крепко связывал Малую землю с Большой.

Базировавшийся в Гелеиджикской бухте на Толстом мысу флот Малой земли на своих тихоходных и не мощноподъемных судах доставлял на Мысхако, к всегда обстреливаемой пристани различные грузы: от тяжелых пушек до танков. Делалось это просто и смело: спаривали два мотобота, стелили на них платформу из толстого леса, а потом закатывали на этот добротный настил танк или пушку, и старшины мотоботов, от важные Магелланы флота Малой земли, не имевшие ценза судоводителей, шли под плотным огнем противника через Цемесскую бухту и приставали к Суждукской косе — главному «порту» Малой земли.

Зыбкая пристань — притопленная канонерская лодка, — круглые, сутки она то под беглым артиллерийским огнем, то под ударами бомбардировочной авиации противника.

Казалось, что тут действовать могут лишь «боги ближнего боя» — морские пехотинцы. Но здесь, как поется в одной из песен семидесятых годов, действовали и «рядовые Прометен» Более того, среди них часто можно было видеть нескладного с виду юношу. В его руках и всего-то оружия — карандаш да блокнот для зарисовок! Иногда карманы замызганного рабочего кителя отдувались так, будто в них полно гранат-лимонок Это пластилин оттягивал их. Нередко юноша лепил прямо с натуры, непрерывно забегая рукой в карман за материалом.

Даже закаленных в боях под Одессой, Севастополем и в горах Кавказа морских пехотинцев брала оторопь, когда они замечали студента, невозмутимо и увлеченно занимавшегося своим делом под артиллерийским налетом.

Пройдут годы, сотрутся многие следы войны — зарастут травой окопы, будут выплаканы слезы, затянутся раны, потучнеют и потеряют талии юноши, легко взбегавшие с автоматами и гранатами на высотки; вырастут дети, зачатые уже после войны, но сохранятся в памяти события тех лет. Сохранится и все, что делалось карандашом, кистью, пером и резцом.

Зрители столичных художественных выставок подолгу будут задерживаться возле выразительных, полных правды жизни и изящного мастерства скульптур члена-корреспондента Академии художеств СССР народного художника Владимира Цигаля, не представляя себе того, что ныне известный скульптор и тот молодой человек, который настырно лез во все наиопаспейшие места на Малой земле, — одно и то же лицо.

Студент последнего курса Московского художественного института имени Сурикова, освобожденный от военной службы по брони, вместо того чтобы корпеть над дипломом, «ударился в бега» — явился в 1942 году добровольцем на Черноморский флот. Здесь судьба его определилась на редкость счастливо — он «приписался» к морской пехоте — ходил с десантом в Озерейку, затем с первым эшелоном 255-й бригады морской пехоты высадился на Мысхако.

Десант на Мысхако, штурм Новороссийска и, наконец, прыжок с косы Чушка, через Керченский пролив, на крымскую землю! И тут в развалинах Генуэзской крепости, на северной стороне Керчи, Цигаль спешит делать наброски бойцов на позициях либо в момент атаки.

Его архивы — кунсткамера героев. На войне скульптор был с ними, а теперь они с ним. Причем все время — и когда ваял молодого Ленина (скульптура, ныне ставшая хрестоматийной), и в дни поисков и раздумий над памятниками генералу Карбышеву и татарскому поэту-герою Мусе Джалилю. Искусство, подобно ливневому дождю, рождается в громе больших событий.

…Чем быстрее мы отдаляемся от событий, которыми жили капризный ноябрь и ледяной декабрь 1943 года, а затем три с лишним месяца сорок четвертого, тем отчетливее видится прошлое, к сердцу подкатывается то радость, то боль: радость оттого, что идем вперед. А боль возникает в сердце при воспоминаниях о погибших.