Севастопольская хроника Сажин Петр
«Прусский — гут, русский — гутее»
Немец, убитый под Севастополем, — не очутится под Москвой.
Немец, убитый под Москвой, — не очутится под Севастополем.
Из поговорок защитников Севастополя
Снова я раскрываю тетрадь в клеенчатой обложке.
21 ноября. Н. В. Звягин спросил, не смогу ли я съездить под Тулу, в Дашковку, к морякам-артиллеристам и вручить им приказ наркома, адмирала Н. Г. Кузнецова, о присвоении гвардейского звания.
Я давно мечтал увидеть пушки, называемые «катюшами».
Подполковник Кочетков, к которому предложил съездить дивизионный комиссар, как раз командовал этой новой артиллерией, не имеющей ни стволов, ни замков.
В разговоре Звягин намекнул, что мне придется помочь артиллеристам написать письмо наркому в ответ на присвоеиие им гвардейского звания.
Вернувшись от Звягина в свою «казарму», я застал там Яна Островского. Он спросил, где я был, а когда я рассказал о предложении дивизионного комиссара, Ян ответил:
— Слушай, старик!.. Я еду с тобой!
21 ноября. В Серпухове в Особом отделе мы узнали, где находится дивизион Кочеткова и как проехать в эту самую Дашковку.
Кочетков поначалу встретил нас предельно настороженно — оружие его сверхсекретно, а тут вдруг заявились корреспонденты.
Подполковник пронзительно посмотрел на нас, а затем на наши удостоверения личности и командировочные предписания и, возвращая документы, тихо сказал:
— Добро, — и жестом пригласил сесть на старенькие венские стулья.
Повесив шинель на гвоздь, а сверху полевую сумку, я закурил. Островский, подмигнув, кивнул на мою сумку: дескать, пора вручить подполковнику конверты. Я легонько качнул головой: мол, не торопись — и, затянувшись дымком папиросы, украдкой рассматривал подполковника, пытаясь понять, что он за человек.
В избе было жарко. Подполковник в свитере и меховой безрукавке, слегка сутулясь, мягко ступал по скрипевшим половицам. Он был чем-то озабочен и с виду вовсе не выглядел военным. Его можно было принять за работника райкома партии, агронома или ветеринарного врача. Артиллерист в нем сказывался лишь в прищуре глаз: он словно бы смотрел на нас через прорезь прицельной планки. Рисуя героев войны, людей стойких, лишенных позы и ухарства, этаких чернорабочих сражений, мы иногда вспоминаем толстовского капитана Тушина.
Кочетков, кадровый артиллерист, моряк, убежденно считающий артиллерию главным оружием войны, конечно, имел что-то общее с Тушиным, как человек одной с ним профессии. И только. Внешне же это совсем другой человек.
У него очень усталый вид. Я знаю, отчего это: два месяца стояния насмерть у станции Оленино подо Ржевом, затем бои в окружении, бои до последнего снаряда, уничтожение пушек, выход из окружения.
Подполковник сидит за большим деревенским столом, выскобленным и отлично вымытым. Карта, циркуль, линейка и тонко очиненные, мягкие, штурманские карандаши лежат сиротливо. Сон сморил командира, а прилечь нельзя — скоро полночь и пойдут звонки из штабов: «катюша» — оружие еще весьма редкое и к тому же весьма эффективное и используется оно с разрешения высоких военных сфер Это ставит дивизион в такое положение, что он должен круглые сутки жить «на товсь».
Сегодня у подполковника особенно трудный день — мы своим появлением нарушили обычное его течение: в связи с введением дивизиона в гвардию проводились митинги, на которых обсуждалось письмо наркому.
Артиллеристы — мастера в области баллистики, скорострельности и убойности их оружия, но не в эпитетах.
Пришлось Островскому и мне попотеть над текстом письма. Признаюсь, мы не создали литературного шедевра и кончили письмо старым лозунгом настоящих рыцарей войны: «Гвардия погибает, но не сдается!»
Эта последняя фраза особенно понравилась артиллеристам.
После собраний состоялся праздничный ужин с «фронтовой, законной», удвоенной в честь гвардейского звания.
После ужина мы с Островским повели «атаку» на подполковника. Надо сказать, что Кочетков предельно неразговорчив. Часто задумывается и делает вид, что не слышал вопроса, недоуменно вскидывает глаза, будто проверяет, действительно ли его спросили о чем-то или это лишь послышалось ему.
Нам хотелось сразу же узнать о дивизионе и о самом подполковнике если не все, то как можно больше.
Кочетков пытался уйти от нашей охоты, но, как он ни хитрил, ему не удалось ускользнуть от нас — любознательность давно уже избавила от робости людей нашей профессии.
Кочетков сдался: он понял — литературная атака тоже сила!
Дивизион Кочеткова появился в Серпухове в октябре, в те дни, когда Москва оказалась в критическом положении.
В Серпухове пылали пожары, учреждения и жители покидали город. У подъездов стояли машины, в их кузова грузили бумаги, разное имущество, и архивы, и другое добро, прихваченное со страху. И вот в этот горький для серпуховчан день на улицах появились машины кочетковского дивизиона: новенькие грузовые машины с установками, затянутые прочным, зеленого цвета, брезентом. Машины въехали во двор одиннадцатой школы, и моряки, не мешкая ни минуты, заняли помещение. Замаскировали окна.
Возле машин, у ворот и дверей выставили часовых.
В классе, где разместился штаб, развернули радиостанцию и тотчас же связались со штабом 49-й армии генерала Захаркина. В город вышла разведка.
Появление моряков не осталось незамеченным. Серпуховчане, собравшиеся уходить из горящего города, как бы отрезвели: а чего бежать? Зачем покидать родной дом и кров? Чем страдать в скитаниях, не лучше ли тут у себя постоять за землю свою? Участники первой мировой войны говорили: «Раз в город вошли моряки — значит, не бывать тут немцу!» С какой же радостью люди развязывали узлы и распаковывали тюки и обратно в свои квартиры!
Впоследствии они столько сделали для фронта! Воины сорок девятой армии долго будут помнить самодельные термосы — ведра с крышками и чехлами, в которых доставлялась на передовую горячая пища, теплые маски для кавалеристов, санки, на которых вывозили с поля боя раненых, и, наконец, сердечный, материнский уход за ранеными серпуховских женщин.
Дивизион Кочеткова недолго постоял в Серпухове, и, когда получил приказание перебазироваться в Дашковку, его провожали так же, как в портах уходящих в дальнее плавание. А мальчишки этого славного города бежали за машинами до самого шоссе…
21 ноября. Дашковка. Белый снег. Черные леса на горизонте. Со стороны Тулы доносятся гулы взрывов — то ли бомбят, то ли стреляют орудия крупного калибра.
Я сидел с керосиновой лампой за дощатой перегородкой и писал.
Мне неудержимо хотелось спать, но еще больше дождаться звонка из штаба: а вдруг придет приказание немедленно выехать на позицию.
Мы с Островским столько наслышались об особенностях «катюш», что хотелось поскорей увидеть все своими глазами. А говорили нам и о фантастическом пламени, извергающемся при залпе, и о шуме, который сопровождает полет реактивного снаряда… Вот ради всего этого я и клевал носом перед тетрадью в черной клеенчатой обложке…
22 ноября. Дашковка. Выезда на позицию не было. Весь день у разведчиков дивизиона. Как мы ни обхаживали их командира лейтенанта Залявина Ивана Ивановича, он все, как говорится, «уходил в кусты»: «Какой я герой?», «Да я ничего не сделал!», «Обо мне писать нечего! Вон поговорите с разведчиками». А разведчики глядят на лейтенанта: мол, с ним поговорите…
23 ноября. Наконец-то из штаба армии приказ — немедленно выехать на позицию и рассеять залпом у шоссе Тула — Москва скопление вражеских танков.
Несколько километров автострады. По асфальту мчится сухой снег. С асфальта — на проселок. Красиво ехать под белыми березами На лесной поляне остановились. Начальник связи дивизиона быстро развернул радиостанцию и связался со штабом. Штаб подтвердил свой приказ и передал координаты цели.
Быстро сбрасываются чехлы и дается команда приготовиться и затем короткое и точное слово: «Залп!»
Сначала мне показалось, что на лес налетел огромной силы шквалистый ветер. Потом я услышал рев и увидел ослепляющий огонь и поразительной красоты картину полета снарядов… Писать о «катюшах» сложно из-за секретности — нельзя упоминать об особенности этого ошеломляющего оружия… Достаточно сказать, что «катюши» не имеют постоянных позиций, стреляют с переднего края, после залпа немедленно должны сняться с места и сломя голову нестись как можно дальше от переднего края: гитлеровцы с жадностью охотятся за установками, засекают по вспышкам и тотчас же открывают огонь.
В эти дни генерал Гудериан пытался обойти Тулу, отрезать ее и, оставив на съедение пехоте и артиллерии, пробиваться дальше, к Москве Войти в столицу с марша. Марш на Москву. Марш танков! Об этом трещит радио гитлеровцев. Что ж, это звучит — марш танков в столицу красных! Однако в октябре об этом тоже говорили все радиостанции фашистского рейха. Тогда они на что-то еще могли рассчитывать, а в ноябре… Это, как говорится в старой русской поговорке, «прусский — гут, русский — гутее»! Разговоры о взятии Москвы с ходу, о «блицкриге» не велись уже даже в письмах и дневниках фашистских солдат и офицеров. Правда, кое-кто все еще продолжал ссылаться на богов немецкой тактики и стратегии Клаузевица и Шлиффена: «Войну, начавшуюся весной, заканчивать к листопаду». Ради этого и предпринята операция «Тайфун». Но листопад-то кончился — с неба валит снег, землю сковал мороз, и у бравого Михеля мерзнут уши, а тут у русских, о которых Геббельс твердил еще летом, что они разбиты, появились эти огненнохвостые снаряды, которые даже от железа оставляют лишь пепел.
В дневнике я записал первое ощущение о выезде на позицию. Меня посадили в кабину с шофером и показали на щитке красную кнопку и сказали, что, если машина попадет в сложное положение, если вдруг прорвутся гитлеровцы и попытаются захватить установку, я должен нажать на эту кнопку, и мы с шофером взлетим на воздух. И, проверяя, правильно ли я понял, добавили, что установка ни в коем случае не должна попасть в руки врагу!
Все время пребывания на позиции я не спускал глаз с красной кнопки — она притягивала к себе, как горная пропасть.
21 ноября. Дашковка. Завтра на рассвете выезжаем в Москву. В моей полевой сумке — ответное письмо гвардейцев адмиралу Кузнецову, в сердце чувство восхищения людьми, подписавшими это письмо, и уверенность в том, что моряки Кочеткова не дадут танкам Гудериана перерезать шоссе Тула — Москва.
Всякий раз, въезжая в Москву, испытываешь волнение. Все здесь касается тонких струн души: и вьющиеся стаи галок над башнями Кремля, и суровый взгляд первого русского ополченца князя Пожарского, и твердая поступь рабочих батальонов, марширующих по Садовому кольцу, и висящий на серебряных цепях над застывшей рекой Крымский мост. И в эти дни столица прекрасна! За неделю, что мы не были здесь, она прибралась, стала энергичней и стремительней. На улицах четкий порядок и чистота — дворники сгребают снег и посыпают тротуары песком, как в мирное время. Быстро бегут трамваи и троллейбусы. Всюду плакаты и призывы:
«Работать так, чтобы фронт сказал „спасибо!“»
«Долой благодушие и беспечность!»
«Родина-мать зовет!»
«Не сдадим Москву!»
28 ноября. Москва. Нилов встретил нас с нескрываемой радостью. Сначала мы, конечно, доложились дивизионному. Звягин прочитал привезенное мною письмо и затем около часа расспрашивал. На лице его была умилительная радость, как будто я рассказывал ему о подвигах его собственных сыновей.
Хотя дивизионный комиссар был в годах и вид у него сильно усталый, но как он вдруг приосанился, когда я говорил о том, что в день прибытия в Серпухов дивизиона Кочеткова жители этого древнего русского города приостановили бегство.
— А как они снабжаются? — спросил он, когда мне казалось, что доклад мой кончился.
Я ответил, что неплохо. Затем последовал вопрос, как у них с «вещевым довольствием» и, наконец, есть ли у них что читать?
Он все тщательно записал в толстую тетрадь и, отпуская нас с Островским, попросил составить рапорт адмиралу Кузнецову.
…Как только мы вошли в свою «казарму», Нилов тут же вытянул из-под койки чемоданчик, а из сего бутылку какого-то заморского зелья и чудесные, чеканные из серебра стилизованные рюмки в виде древних шеломов.
Он не видел «катюш», из вежливости спросил, как мы съездили, и, не дожидаясь, что мы ответим, буквально забросал нас вопросами, что это за штука «эрэсы», в чем их принцип действия, как они выглядят, верно ли, что выстрела как такового нет, грома и разрыва не слышно, а раздается лишь страшный шум и вспыхивает огонь?
30 ноября. В поисках стихов для пресс-бюро зашел в Дом литераторов. Шумно, дымно. Писатели в гимнастерках, пользуясь свободной минутой от дел в армейских газетах, где они, как и мы грешные, «приравнивают перо к штыку», обмениваются новостями, вспоминают минувшие дни. На большинстве не очень-то ладно сидят «мундиры», а Алексей Сурков — он отпустил усы жесткие, не поддающиеся укладке, «плотницкие» — выглядит истинным русским солдатом. Да он и есть старый и настоящий солдат. Газета фронтовая, в которой он работает, набирается в типографии «Гудка». Он и В. Кожевников живут тут же, в переулке, недалеко от улицы Герцена. Стихи обещал дать. Вспомнил, что некогда сам принадлежал к флоту.
1–2—3—4 декабря. Москва. Пять дней отписывался и занимался бюллетенями пресс-бюро. Строчил и Нилов — он в то время, когда мы жили в Дашковке, успел побывать у генерала Доватора и генерала Говорова.
6 декабря. Мы собрались вставать из-за стола, когда в столовую вошел Нилов. На лице улыбочка. Было видно, что он что-то узнал очень важное (очень!), но либо не должен рассказывать об этом, либо сперва потомит нас, а потом расскажет.
— Привет Суворовым морей! — сказал он характерно глуховатым голосом и подсел к нашему столу.
Он пил предложенное ему пиво мелкими глотками, приговаривая после каждого глотка: «Де-ла-а-а…» Но сверх этого ничего не говорил, а мы сделали вид, что не догадываемся, как полон он секретами и до чего же трудно ему удерживать их при себе.
Когда мы вернулись, в «казарму» зашел Н. В. Звягин. Он весь сиял и не сдерживал себя, а прямо сказал, что сегодня в шесть утра мощной артиллерийской и авиационной подготовкой началось наше наступление под Москвой.
Фронт прорван в нескольких местах. Советские танки рассекают фашистскую оборону, заходят в тыл, а пехота и конница гонят фашистов на мороз, в снега и уничтожают… Хорошо дерется 64-я бригада морской пехоты.
Тут же посоветовал съездить в бригаду.
Когда он ушел, Нилов тяжело вздохнул и уже не загадочно, а смущенно улыбнулся и скороговоркой, слегка краснея, сказал, что для него это не новость, но он давал слово — никому не рассказывать. Он добавил, что в редакции контрпропаганды Радио уже известно, как был взбешен Гитлер, узнав о наступлении советских войск под Москвой…
Мы засиделись за полночь. Спать совсем не хотелось — уж очень приятной была новость! Она прозвучала как чудо, хотя мы и видели, как на наших глазах менялась наша армия, как она крепла, каким отличным оружием ее вооружала наша промышленность, как тепло одела к зиме. Более того, мы знали, с каким нетерпением ждала этого дня вся армия. Помнится, когда мы были в дивизионе Кочеткова, один из командиров «катюш» в тот памятный вечер продекламировал: «Мы долго молча отступали. Досадно было, боя ждали. Ворчали старики: „Что ж мы? На зимние квартиры? Не смеют, что ли, командиры чужие изорвать мундиры о русские штыки?“».
Да, время обороны кончилось, наступило новое время — время наступлений!
Начало
Изведал враг в тот день немало.
Что значит русский бой удалый…
М. Лермонтов
Черная «эмка» не очень-то приспособлена для поездки на зимний фронт: черная машина на фоне белого снега — яблочко для снайпера. Но у Звягина нет другой.
Нас — четверо. Григорий Нилов, Ян Островский и я садимся на заднем сиденье, Дмитрий Гуляев — с шофером. Ехать надо в Марфино — по последним сведениям, штаб 64-й бригады морской пехоты там. Моряки уже сутки в наступательных боях, и, конечно, штаб мог передислоцироваться.
Что мы знаем о Марфине? До революции имение Паниных: дворец в стиле готики, беседки, домашняя церковь, мосты специфической замочной архитектуры, пруд. Перед войной Марфино — санаторий. Ехать в Марфино по Дмитровскому шоссе либо железной дорогой с Савеловского вокзала до станции Катуар.
Миновав несколько застав, перед которыми тщательно проверялись наши документы, мы выехали на Дмитровское шоссе. Оно забито машинами, танками, повозками, кавалерией и пешими колоннами.
Небо как распоротая перина — снег осыпной. Мотор ревет. По глубокому, белому месиву въезжаем через повисший дугой над замерзшим прудом красный каменный мост. Штаба бригады тут не оказалось — он отбыл в Белый Раст.
Дворец занят под полевой госпиталь. Печи не топятся, а наспех сложенные времянки дымят. Раненые всюду. Многие лежат на полу, на жидкой соломенной подстилке. Пронзительный запах йода, крови. Слышны стоны, бред, длинные флотские ругательства.
Очень суетно: одних раненых, прошедших, как говорят, «первичную обработку», везут в автобусах в столицу. Свежих на салазках и волокушах подтягивают к подъезду.
Когда мы выбрались из Марфина на шоссе, снег кончился. Не доезжая разбитого моста, свернули на проселок и добрались до реденького леса. В нем стоит батарея, прикрывающая наступление моряков. От опушки этого крошечного леса тянется большая, совершенно открытая поляна. Чтобы попасть в Белый Раст, надо пересечь ее. Моряки ведут злой бой за село Никольское, то, что в двух километрах от Белого Раста. Оттуда доносится гул боя. Батарея, скрытая в леске, время от времени стреляет по немцам. Они отвечают, и то тут, то там со стоном и треском падают высокие ели и белоствольные березы.
Поляну сильно замело, и машина, сбиваясь с наезженной дороги, буксует. Нашу черную машину засекает вражеский самолет-разведчик, и начинают падать снаряды Мы выходим из «эмочки», выталкиваем ее из глубокого, вязкого снега на твердое полотно дороги, а сами в быстро наступивших сумерках, спотыкаясь и утопая в рыхлом снегу, идем вперед, к селу.
Первое, что мы услышали, очутившись на улице Белого Раста, плач. Несчастья бывают разные, и плач по ним тоже разный. Но когда падает на тебя все сразу… Даже человек со стальными нервами и тот не прошел бы мимо того, что открылось глазам. Обгорелые печные трубы, торчащие над грудой дымящихся углей; дома с выбитыми окнами, труп женщины с проломленной головой…
Она лежит на пороге собственного дома. Мы еще не знаем, что ее зовут Арина Феоктистова, и не знаем, как зовут ее детей, сидящих возле холодного тела матери с опухшими от слез глазами. Ее убили только за то, что муж в Красной Армии.
На другой стороне улицы еще труп женщины. Потом, позже, мы узнаем, что эту убили за то, что она не могла ответить немцу на его вопрос, так как не знала немецкого.
В каждом доме либо слезы, либо убийственная немота.
…Перед занятием гитлеровцами Белого Раста жители села снесли в церковь все свое добро, которое не могли взять с собой в лес: зерно, посуду, одежду, швейные машины. Гулко раздаются шаги в пустом храме: алтарь разбит, на полу нагажено, около престола валяются на полу требники, разбитые иконы, на одной из церковных книг отпечаток гвоздей фашистского сапога.
Мы остались на ночь в Белом Расте. Здесь второй эшелон бригады, штаб и политотдел. Командир бригады полковник Чистяков с первым эшелоном штурмует село Никольское.
Спали на полу, вповалку, как пальцы в варежке, головами к стене, за которой всю ночь падали мины, они трясли дом, как черт душу грешника.
Окна зашиты фанерой. Сплющенная гильза давала слабый свет. Огонь трещал. Писать трудно.
Долго не могли уснуть. Рядом со мной с одной стороны лежал Гриша Нилов, с другой — инструктор политотдела. Он охотно отвечал на наши вопросы.
64-я бригада была сформирована из моряков Тихоокеанского флота. Под Москву моряки прибыли в ноябре и с поезда прямо на фронт, где и вступили в бой против большой группы фашистских парашютистов, выброшенных гитлеровским командованием в районе канала Москва — Волга и Северной железной дороги Моряки взяли парашютистов в кольцо — ни один из них не ушел живым. После этого бригада была переброшена в Марфино. Здесь и велась подготовка к будущим боям за Белый Раст. Брать это крупное село было не просто — оно стояло на выгодном месте между Рогачевским и Дмитровским шоссе — гитлеровцы превратили его в опорный пункт.
Полковник Чистяков учил храбрых до безумства моряков азам пехотного боя; окапываться, строить ложементы и окопы; в атаку в рост не ходить, не распахивать бушлаты, строго применяться к местности, прежде времени не обнаруживать себя.
Перед боями за Белый Раст бригада стояла в густом ельнике, краснофлотцы вырубили в мерзлой земле земляночки, поставили железные печурки, возвели нары.
Не сразу и нелегко покорились они железным законам пехотного боя — сердце горело, хотелось скорей, без этих пехотных штучек, а как в фильме «Мы из Кронштадта», не прячась, а прямо во весь рост, грудь нараспашку, с криком «Полундра!» — вперед на заклятого врага.
Горячие натуры ворчали: «Скоро ли в бой?!»
В свободные от строевых занятий часы моряки, сидя у жарких печей, вспоминали далекое море, корабли и с большой душевностью пели «Раскинулось море широко…». Но вот пришел час, которого так ждали все: двадцать два краснофлотца под командой младшего политрука Дуклера в темноте пробрались в Белый Раст. На окраине их окликнул немецкий часовой:
— Вер ист да?
Его сняли без шума и пошли дальше в глубь села. Добрались до танков и тут неосторожным движением выдали себя, поднялась стрельба. Моряки отошли и заняли на краю села дом с кирпичным цоколем. Держались в нем, как в крепости, весь день до наступления темноты, отбили несколько атак. Вернулись в бригаду ночью с подробными сведениями о силах, расквартированных в Белом Расте.
Наутро в стан фашистов ворвался наш танк с десантниками, операция прошла бы великолепно, если б при отходе десантники не попали под сильный огонь.
6 декабря моряки взяли в клещи Белый Раст. Бой развернулся ожесточенный, под вечер село было у нас. В руки победителей попало несколько исправных танков и бронемашин, брошенных танкистами 3-й танковой группы генерала фон Готта.
Передовые отряды во главе с полковником, не задерживаясь, следуя буквально по пятам врага, с ходу завязали бой за Никольское и стремительным ударом захватили, прибавив к прежним трофеям еще два тяжелых и три средних танка, четыре бронемашины и две противотанковые пушки.
И в Никольском полковник Чистяков не дал отдыха своим орлам, а тут же в ночь завязал бои за Дмитровку и Удино.
Штаб армии поставил перед моряками задачу — спихнуть фашистов с Рогачевского шоссе и выйти на Ленинградское, к Солнечногорску, — загнать гитлеровцев в снега. Загнать и истребить!
…По приказанию полковника Чистякова погорельцам, сиротам и красноармейским вдовам Белого Раста выдана мука. Сегодня из труб уцелевших домов курчавится сизый дымок и над селом стелется запах печеного хлеба. Я остановил у подбитого немецкого танка краснофлотца — мне захотелось сделать снимок… Моряк спросил, как ему и где встать. Я показал. Он спросил, что должен изобразить. Я сказал — ничего. Краснофлотец дернул плечом:
— А что, если я встану вот так? — Он выхватил из ножен отточенный нож, лезвие блеснуло, уперся его острием в неподатливое тело танка и сказал — Вот так! И буду уделять ему внимание. Как, подойдет?
— Подойдет, — ответил я.
Когда сфотографировал, он спросил:
— Товарищ политрук, имею к вам вопрос. Разрешите?
Я кивнул.
— Скажите, почему у нас так получилось, что этот людоед Гитлер под Москвой очутился? Как же — «ни пяди…»? А? Что, у нас превосходство, что ли, плохое?
— Было плохое, — сказал я, — а теперь сами видите — гоним! И дальше будем гнать! Да как еще! Сейчас только начало!
…Совещание командиров батальонов проводил помощник командира бригады полковник Кузмин. Печечка из непромазанных кирпичей дымила так, что нечем дышать. Уму непостижимо, как это у полковника Кузмина хватило смелости еще и курить при этом!
Обросший густой щетиной, он сидел на единственном стуле у моргавшей керосиновой лампы и сиплым голосом говорил о предстоящих задачах.
После каждой фразы не то вопросительно, не то утвердительно произносил: «Понятно?»
Отпуская комбатов, он сказал:
— А самое главное: гнать и гнать! Ни минуты передышки не давать врагу! Понятно? Не оставлять его на ночь ни в селе, ни в лесу, ни даже в овраге — гнать в поле! В снега! На мороз! Понятно?
«Не умирай, пока живешь»
После возвращения из Белого Раста к нам в корреспондентскую «казарму» зашел дивизионный комиссар Звягин и рассказал о развитии наступательных боев под Москвой. Он охотно также ответил и на наши вопросы и собрался было уходить, да вдруг остановился, глубоко вздохнул и сказал: «Есть и неприятные вести… из Севастополя шифровка: фон Манштейн, по-видимому, на днях начнет второй штурм Севастополя…»
Второй штурм Севастополя. Опять зашелестели страницы моих блокнотов.
…29 октября 1941 года 11-я немецкая армия генерала Эриха фон Манштейна смяла нашу оборону в Крыму в районе Ишуни и вторглась на полуостров.
Сильная, отлично вооруженная, хмельная от предыдущих побед и предстоящих радостей (фюрер обещал наиболее отличившимся подарить виллы на Черноморском побережье), гитлеровская армия с беспечной наглостью, как вода, прорвавшая плотину, растекалась по крымским степям в двух направлениях: к Главной базе Черноморского флота — Севастополю и в сторону Керчи и Феодосии.
Гитлер приказал овладеть Севастополем 1 ноября, то есть через семьдесят два часа после вторжения 11-й армии в Крым.
Приказ этот не был выполнен. С другого генерала Гитлер, пожалуй, сорвал бы погоны, но фон Манштейн — герой французского похода, кавалер рыцарского креста, один из «виновников» торжества в Компьене.
Гитлер недоумевал.
Фон Манштейн тоже недоумевал: ведь здесь он действовал так же, как в сороковом году во Франции: «Танки рвут линию обороны противника, отсекают его живую силу и отдают на съедение пехоте. А сами — вперед! Только вперед!»
Операция была продумана с особым тщанием: для захвата Севастополя, причем молниеносного, был выделен лучший армейский корпус. Ему придана специализированная моторизованная бригада генерала Циглера, которая должна была выполнять роль тарана.
Прием, или, как говорят военные, тактика, уже проверенный: так действовали в Судетах, в Польше, во Франции и так начали войну против Советского Союза 22 июня 1941 года.
И дело шло вначале отлично. Прорвав наши позиции у Ишуни, гитлеровцы ринулись через степи Крыма. Впереди синели горы, над которыми плыли облака. Горы и облака манили к себе — ведь там, за этими горами, — Южный берег, там их ждало «Дер герлихе Шварцзее кюстэ!»[2]
Правда, сезон пляжей уже кончался. Но ничего, кожа у солдат закалена в походах, как слоновья шкура, — они еще покупаются в Шварцзее!
Манштейн бросил армейский корпус на Евпаторию, Саки и в долины Альмы и Качи — в Севастополь решил входить тем же путем, каким в 1954 году двигался французский главнокомандующий маршал Сент-Арно.
Немцы любят исторические аналогии и даты.
Значит, все было точно рассчитано и в историческом и в военном аспектах. Фон Манштейн мог бы заказывать молебен за успех.
Однако у Николаевки (это село лежит недалеко от места высадки англо-французов) моторизованная бригада генерала Циглера и следовавший за нею вплотную армейский корпус были остановлены орудийным выстрелом с батареи береговой обороны Главной базы Черноморского флота.
Человека, который остановил бригаду Циглера, звали Иваном Ивановичем Заикой.
Он задержал немцев не для минутного ошеломления: четыре дня батарея со штатом в сто двадцать человек вела смертельный бой с силами, превосходившими ее во много раз! Это произошло 30 октября 1941 года в 16 часов 35 минут — с этого времени и пошла героическая оборота Севастополя, длившаяся двести пятьдесят дней.
Гитлеровцы были взбешены этим неожиданным сопротивлением: по их разведданным, здесь никакой батареи не было. Откуда она взялась? На батарею, которой командовал лейтенант Иван Иванович Заика, был обрушен огонь всех средств наступающего противника.
В отражении атак противника, почти не прекращавшихся ни днем, ни ночью, принимали участие и жены военнослужащих. А жена лейтенанта Заики, Валентина Герасимовна, работавшая до этого события на медпункте деревни Николаевка, была в эти дни и за хирурга, и за медсестру, и за санитарку.
Через четыре дня, расстреляв весь боезапас и лишившись связи, оставшиеся в живых артиллеристы покинули почти дотла разрушенную батарею и, укрываясь у местных жителей, рассредоточенно пробирались к Севастополю.
Об артиллеристах 54-й батареи и об их командире Иване Ивановиче Заике не было никаких известий.
Связь с батареей оборвалась 2 ноября к исходу четвертого, последнего дня смертельной битвы артиллеристов 54-й батареи: в пять часов сорок пять минут вечера Заика передал в Севастополь:
«Связь кончаю! Батарея атакована и окружена! Прощайте!»
Эта радиограмма была как последний вздох умирающего. Напрасно «ювелиры эфира» — радисты-виртуозы из штабов береговой обороны, из штаба дивизиона, а также радисты 30-й и 35-й артиллерийских батарей береговой обороны скрупулезно обыскивали эфир: им не удалось поймать позывные Николая Дубецкого — радиста 54-й батареи!
Как впоследствии стало известно, через пятнадцать минут после этой радиограммы батарея была уже в руках у противника. Лишь на отдельных участках ее территории тяжелораненые и охваченные яростью краснофлотцы сражались до последней капли крови.
Что же сталось с теми, кто ушел с батареи буквально под носом у фашистов? Какая судьба постигла Ивана Ивановича Заику, его жену Валентину Герасимовну, четверо суток не покидавшую землянку, в которой она, плача, перевязывала раненых и пыталась спасать умирающих?
Ответить на это никто не мог. Да и к тому же война с каждым днем не только разгоралась, но и расширялась: то у одного, то у другого рубежа вспыхивали кровавые бои, а в боях, как известно, не считают раны.
Будучи в Севастополе в сентябре и октябре 1941 года, я еще ничего не знал о лейтенанте Заике и его батарее — она в то время еще строилась.
В июне 1942 года в период третьего штурма Севастополя командующий сухопутными силами севастопольской обороны генерал-майор Иван Ефимович Петров познакомил меня на своем командном пункте, в Карантинной бухте, с комендантом береговой обороны Черноморского флота генерал-майором П. А. Моргуновым.
Я воспользовался благоприятным случаем и взял у генерала Моргунова интервью. Это на редкость интересный и интеллигентный человек. Артиллеристы шутливо называли его «Зевсом»-громовержцем, — генерал держал в своих руках всю береговую артиллерию на Черном море.
Вот тогда, тридцать лет тому назад, я впервые узнал о подвиге артиллериста 54-й батареи. Генерал очень тепло говорил о лейтенанте Заике, которого он сам назначил на эту батарею в июле 1941 года, когда она существовала лишь в приказе да «на кальке». Заике пришлось строить ее. И она была построена в немыслимо короткий срок — к пятнадцатому октября того же‘года! Через две недели после испытаний и пробных стрельб батарея первой (из береговых батарей, охранявших подступы к Главной базе) вступила в бой, и этот бой стал началом обороны Севастополя.
Больше о Заике я ничего не знал. Многие считали его погибшим. Летописцы обороны Севастополя сочли этот вариант единственным. Так ли было на самом деле?
…В тысяча девятьсот шестьдесят девятом году Севастополь праздновал двадцатипятилетие освобождения.
В город съехалось четыре тысячи гостей, и среди них сто двадцать Героев Советского Союза и двадцать Героев Социалистического Труда.
Вечером в Доме офицера состоялось торжественное заседание. Рядом со мной оказался невысокий, плотный мужчина с супругой. Слева мой друг, севастопольский журналист. Заседание еще не начиналось, и гости переговаривались, вспоминая «битвы, где вместе рубились они».
В зале сидело много как будто виденных, но не узнаваемых людей — двадцать пять срок не малый, одни поседели, другие сильно огрузли и раздались.
Однако я легко узнал бывшего командира «СК-025» старшего лейтенанта Сивенко — экипаж его свершил героический подвиг и был награжден президентом США; не изменился почти контр-адмирал Оскар Жуковский — бывший начальник оперативного отдела штаба Черноморского флота и бывший член Военного совета Черноморского флота, вице-адмирал, Герой Советского Союза Николай Михайлович Кулаков, человек, всегда легко находивший контакты и с матросами и с нашим братом — журналистами, тоже не поддался действию времени. Постарел и несколько усох бывший командующий Черноморским флотом адмирал Октябрьский, явившийся на это торжество, как говорится, при полном параде и с Золотой Звездой Героя Советского Союза…
Заседание вот-вот должно было начаться, когда мой друг неожиданно спросил;
— А ты знаком с Заикой?
— Нет, — машинально ответил я.
— Могу познакомить…
— То есть как познакомить? — Я сердито повернулся к нему и выговорил:
— Не к месту шутки твои! Ты же знаешь, что он…
— Сидит рядом с тобой…
Я посмотрел вправо на невысокого мужчину. Тот, улыбаясь, сказал:
— Заика, Иван Иванович…
…Слушая Заику, я дивлюсь не столько тому, что перенес Иван Иванович за свою жизнь, а тому, каким образом в 1941 году двадцатидвухлетний лейтенант Заика сумел построить за два с небольшим месяца четырехорудийную батарею со всеми службами, необходимыми для жизни и боевых действий ста двадцати батарейцев!
Построить и провести пробные стрельбы по морским и наземным целям. Надо сказать, что и этим не ограничилось дело; перед батареей была еще оборудована и сухопутная оборона: вырыты противотанковые рвы, натянута колючая проволока, заминированы большие полосы земли, оборудованы ячейки для стрелков с глубокими нишами, для бутылок с горючей смесью, для гранат и боезапаса. И все это «хозяйство лейтенанта Заики» сверху было накрыто, чтобы не заметила воздушная разведка противника, рыбацкой сетью. А для того чтобы сбить противника со следа, на небольшом расстоянии от настоящей батареи была возведена ложная…
Принято исследование характера героя начинать с его детства. Таков опыт и закон логики. Кстати, биографии большинства героев Отечественной войны очень схожи, это либо дети, либо ровесники революции. И Заика родился в 1918 году, на Днепре, в Кременчуге. Ему было всего три года, когда сыпной тиф унес отца — работника местной Чека В четырнадцать Ивану пришлось пойти на завод, где он становится слесарем-инструментальщиком.
1936 год оказался счастливым для многих комсомольцев — начался массовый призыв на флот. Получил путевку и Заика. Он попал в Севастопольское военно-морское училище береговой обороны имени ЛКСМУ.
Перед выпуском из училища ему, как самому прилежному и незаурядному воспитаннику, командование устроило серьезное и ответственное испытание: курсант Заика должен был провести показательные стрельбы по быстродвижущейся морской цели. Причем с применением новых правил.
Заика волновался, хотя на нем следов этого волнения не было видно — он умел держаться, но голос чуть-чуть присел. Поэтому, прежде чем подать команду, приходилось слегка прокашливаться. Такое с ним было лишь на первых учебных стрельбах. Но тогда — понятно: «первый раз в первый класс»! А теперь что заставило волноваться? Условия.
Ему было предложено самому подготовить и самому провести стрельбы. И не простые, а показательные для артиллеристов береговой обороны Севастополя и для курсантов выпускного курса.
В добавление ко всему начальства прибыло — туча!
Стрельбы были проведены отлично: командование дало Заике высший балл; и за организацию, и за результаты стрельб.
После этого ответственного экзамена он единственный из всего курса был назначен прямо с училищной скамьи помощником командира на береговую батарею № 2.
Службой лейтенант Заика был доволен.
А когда началась оборона Одессы, на флоте разразилась «рапортная буря» — моряки с эскадры и береговых частей, не участвовавшие в боях, завалили штабы рапортами с просьбами отправить их на фронт.
Как-то в разговоре с дивизионным начальством и Заика обмолвился об этом: мол, нельзя ли отпустить его. И вдруг в конце июля неожиданный вызов к генералу Моргунову.
Лейтенант был смущен и взволнован, когда входил в кабинет к командующему артиллерией береговой обороны. Тот заметил это, улыбнулся и пригласил сесть, спросил о самочувствии, о службе. Заика был всем доволен и поэтому отвечал кратко, по-военному. О мечте же своей — попасть на фронт — не сказал ни слова: решил послушать, зачем его пригласили в этот кабинет.
Генерал ласково посмотрел на Заику: ему нравился этот крепыш, а вот правильно ли он делает, что назначает его командиром новой батареи? Не рано ли? По плечу ли ему будет: и строительство батареи, и одновременное формирование? Сам-то он знает, какое это нелегкое дело. Нелегкое в мирное время, когда людей сколько хочешь, а теперь уже второй месяц война идет… Одной земли сколько надо перелопатить!
Генерал загадывает — если лейтенант вспыхнет от радости, когда он объявит ему о назначении, — значит, справится, а если…
Услышав о назначении его командиром новой батареи в районе Николаевки, Заика засиял.
Моргунов улыбнулся и пригласил командира новой батареи к карте и показал место, где будут ставиться четыре пушки калибром 102 мм. Затем спросил, все ли ясно и понятно. У Заики не было вопросов. Генерал пожелал успеха, сказал, что теперь надо явиться к командиру 1-го Отдельного артиллерийского дивизиона, где и будут даны ему все подробные указания.
Капитан Радовский — командир 1-го Отдельного артиллерийского дивизиона — знал Заику еще по показательным стрельбам. Разговор был обстоятельный и по всем вопросам строительства и формирования новой батареи. Командиру ее было указано, где надлежит получить все виды довольствия, боеприпасы, вооружение и личный состав. А также было наказано каждую субботу докладывать о ходе строительства и формирования.
Заика понял, что если он сразу не составит железного графика, то ничего не добьется.
У него оказались энергичные командиры взводов, свеженькие как огурчики, только что выпущенные тем же училищем, что и он кончал, — лейтенанты Яковлев и Лавров.
На батарею пришли и опытный фельдшер, младший сержант А. Портала, и обстрелянный в первые дни войны комиссар, политрук С. П. Муляр, начавший службу на флоте еще в 1927 году на береговых и зенитных батареях, — опытный артиллерист и политработник Они стали его деловыми и энергичными помощниками.
Строительство велось трудно: земляных работ — по горло, а людей…
Что делать? Писать слезницы? Просить? Но у кого и кого просить?
Война подбирала людей, как подбирается зерно в голодное время.
На совете с комиссаром решено было пойти в Николаевку и просить народ на помощь. В Николаевке жили потомки тех солдат, что селились здесь после первой обороны Севастополя. Кстати, и выросла-то Николаевка у того места, где высаживались в 1854 году англо-французские войска. И строили-то Николаевку участники первой обороны Севастополя!
Недалеко от Николаевки есть еще деревни — Ивановка и Михайловское. И там побывали Заика и Муляр. На следующий день к месту строительства батареи пришли все, кто мог держать в руках лопату, кирку и тачку. Пришли даже матери с грудными детьми, старики, опиравшиеся на бадики, и конечно же мальчишки.
Среди колхозников Николаевки оказалась и заведующая николаевским медпунктом Валентина Герасимовна Хохлова. Она была хороша собой, молода, сильна и очень деятельна. Хохлова только-только окончила Феодосийский медицинский техникум и получила направление в Николаевку.
Хохлова сразу приглянулась командиру батареи. Да и он ей тоже.
Они потянулись друг к другу с той безотчетной и почти бездумной страстью, которая презирает все: молву, неудобства, последствия и даже угрозу смерти…
Когда батарея была готова, Валя Хохлова переехала к мужу на батарею.
Увы! Их медовый месяц был переполнен не сладостью семейного счастья, а горечью смертельной опасности.
…В ночь на 30 октября лейтенант Яковлев, посланный на грузовой машине в разведку, обнаружил севернее города Саки передовые отряды 54-го немецкого армейского корпуса. Лейтенант тотчас примчался на батарею.
А уже днем гитлеровцы заняли Саки. Не встречая сопротивления, они двинулись дальше, к Севастополю. Их путь лежал мимо батареи лейтенанта Заики Получив сообщение разведки, командир и комиссар созвали артиллеристов. Митинг был коротким.