Синдром пьяного сердца (сборник) Приставкин Анатолий

Рецепт же прост, как все гениальное: чистая родниковая вода, да мед, да время... Чем дольше стоит, тем забористей и приятней. Вкус, поверьте, вовсе не меда, никакой приторной сладости, а лишь необыкновенная душистость и нежность. Ну и как водится, приятное похмелье, без всяких там последствий. В общем, медовуха пришлась мне по вкусу.

- Сколько же ей времени? - спросил я пасечника, мужичка в старой солдатской форме и фуражке, ему было лет за семьдесят.

Он указал на подвальчик, где врыты в землю огромные, оцинкованные изнутри бидоны с медовухой: там были и двухлетней давности, и пятилетние, а один бидон - лет под семнадцать, из него нас и угощали.

- А что, - поинтересовался я, - можно хранить и дольше?

- Да хоть сто лет, - отвечал пасечник. - У Романовых, говорят, хранились в бочках чуть не века. Но это уже драгоценный напиток... Его не ковшами, не стаканами, его из чарочки золотой хлебнул - и счастлив!

На память он наполнил мою фляжечку из самого старого бидона. Специально для Москвы. Я собирался похвалиться истинно царским медовым напитком перед своими застольными дружка-ми. Но в какой-то момент забыл о нем, а когда хватился, выяснилось: жена слила его в туалет, приняв за старый квас.

Потом я где-то прочел о медовухе, что было их много на Руси разных: вареные, сыченые, ставленные, ягодные и так далее. Но все они требовали выдержки по десятку лет.

Иногда отец Анатолий появлялся в Москве, останавливался у меня. В ту пору у нас уже была Дашка, из-за которой нам пришлось покинуть Балаково. Отец Анатолий ее окрестил, заметив, что везде нас возьмут на карандаш, ибо положено сдавать списки в местные органы... Он же ни разу этого не делал.

Привозил он и своих детишек. Таскал по всей Москве и в Кремль, водил в парк культуры, в детский театр, в который мне удалось достать билеты. Из каждого такого выхода в свет Шумов приводил новых знакомых, для которых тут же устраивал угощение, это он умел делать. Так что к концу его гостевания у нас в доме перебывало чуть ли не пол-Москвы... Но в один приезд был он особенно торжествен и показал мне орден Красной Звезды, который ему в этот день вручали.

- За войну, - сказал не без гордости. - Я же, тезка, повоевать успел.

- В двенадцать лет?

- А кто считает!

И рассказал, что у них в доме - жили они в Донецке - был наблюдательный пункт дейст-вовавшего там партизанского отряда. А он, мальчишкой, ходил в разведку... Собирались подать документы на его награждение, но стал священником... И - отпало. А нынче хоть с опозданием, но...

С Волги он слал нашей семье поздравления. Дважды в год мы получали пестрые открыточ-ки: с "Рождеством Христовым" и со "Светлым днем Пасхи"... И рыбку зимой присылал, заморо-женную... И все звал, звал к себе, чтобы пожили мы с детишками на его, теперь уж точно его даче. Однажды решились: сели мы с дочкой в машину, ей было лет десять... Значит, столько не были мы в Балаково...

Встретили как родных. Жили и правда на даче, прямо на берегу Волги, а купаться ходили на песчаный пляжик возле какого-то затопленного баркаса. Вместе с нами поселился еще один друг Шумова, полковник из органов безопасности, из Харькова, со своей возлюбленной, пышнотелой крашеной блондинкой, которая замечательно готовила нам украинский борщ.

Полковник же здорово поддавал и начинал это дело прямо с утра. Благо, что хозяин в первый же день завез нам ящик водки, которую за неимением шкафа сложил в огромную печь.

Потом привезли машину арбузов, свалили прямо в углу прихожей. Вообще быт наш был до предела аскетичен: железные общежитские койки, стол, табурет. Вот, пожалуй, и все. Каждое утро рыбаки приносили свежую осетрину, иногда белорыбицу... Я уж думал, что белорыбица вообще существует только в воспоминаниях волгарей.

Но Шумов гордо заявлял, что попадается она и правда реденько, но уж если придет в сеть, то сперва "приплывет" на стол к нему, а уж потом ко всяким там балаковским прихлебателям.

Однажды он попросил меня, очень деликатно, использовать мою машину, чтобы подвезти краски и олифу к церкви.

Где-то на новостройке мне загрузили в багажник бидон олифы да ящик краски, но тут объявилась "дружина", которая взяла меня в оборот: кто да откуда, почему везу ворованное добро. И акт начали составлять, и в милицию звонить, но появился Шумов - он задержался в вагончике у строителей - и спросил: "Что тут происходит?" С улыбкой, будто всех давно знал. Но они-то уж точно его знали, и один, самый свирепый, сказал с укором, но не Шумову, а мне: "Чего ж не сказал, что для церкви?" И с тем отпустили.

А однажды потребовалось позвонить мне срочно в Москву, и ни одного действующего в городе междугородного телефона.

- А ты пойди к "Матери-родине"... Скажи - от меня, - предложил Шумов. И пояснил, что так зовут они нынешнюю правительницу города, ибо похожа она на памятник посреди Балакова, который здесь именуют официально "Матерью-родиной"...

Правительница была точь-в-точь как описал мой тезка: пышнотелая, пышногрудая, с буклями белых от химии волос. Меня она приняла нелюбезно, а когда я сказал, что от газеты, отмахнулась, сухо заметив, что у нее тут не телефонный узел и всяким командировочным она бы посоветовала звонить из города.

Это были уже другие времена, и никого из местных воротил даже тут, в провинции, удостоверение от столичной газеты не пугало. В годы "болотного цветения", при Брежневе, аппаратчики стали особенно наглы и уже ничего не боялись.

Но вот когда упомянул о Шумове, у которого гощу, лицо "Матери-родины" просветлело. Губы сложились чуть ли не в поцелуй, она по-птичьи прощебетала, и голос объявился, и чувства даже: что же вы сразу-то не сказали, что отец Анатолий... Да звоните, звоните, я вам сама ваш номерок наберу!

Ну конечно, побывал я и в церкви во время службы, в воскресенье, думаю, что это был яблочный Спас. Народ валил в церковь, и попадья не успевала уносить корзины с батонами...

Работал Шумов по-мужицки: весь световой день. С шести утра на ногах, и было у него вдохновенное лицо творца. Особенно когда венчал молодых и говорил им нужные для жизни слова. Я и то чуть не прослезился. И тогда же подумал: церковь особое призвание, владение тайнами души человека, сюда не могут попасть дикари из руководящей братии. Кому бы из них доверили эти бедняки самое святое, что у них есть: свою веру. И принесли бы свой хлеб...

А он в обед перешел улицу, мокрый от пота, скинул тяжкую рясу, умылся и, как бы извиня-ясь, сказал, что не может побыть со мной, там у него еще исповедь, да отпевание, да крещение... Так до ночи.

- А хлеб-то зачем? - спросил я Шумова. - Батоны?

- Христос завещал, - отвечал он кратко.

В тот день мы с дочкой уезжали.

Нам принесли на дорогу рыбки, насыпали яблок и груш прямо в багажник и одарили хлебом. Мы пересекли Волгу по железной, гулкой плотине, той самой, что навеки стала поперек реки и поперек жизни красивой и сильной рыбы, выехали на трассу, ведущую в Москву.

Прошло много времени, минули годы, уже и дочке двадцать пять, и в суете я не заметил, что не приходят открыточки из Балакова, и отец Анатолий уже не отзывался на письма. И не звал к себе. И лишь встретив одного знакомого из Саратова, узнал я, что Шумов умер.

- Что стало с его церковью? - спросил я.

На этот вопрос мне не ответили.

А я подумал: вдруг да принял ее, как некогда бывший танкист Шумов от дядьки, кто-нибудь из его сыновей, которым он так неистово дарил и доброту, и свою жизнь, и веру...

Так хотелось...

Я налив в свой наперсточек и выпил за упокой неуемной души Шумова, он меня бы одобрил. Не за меру, за замысел...

Случилось, писатель Юлиан Семенов, любивший компании, наприглашал к себе на дачу кучу приятелей и после обильного возлияния стал демонстрировать новейшие западные таблетки, снимающие алкоголь. Все с азартом принялись пробовать, а когда протрезвели и захотели выпить, выяснилось, что спиртного в доме нет и до утра умри, но ничего не достанешь. И бабки той сердечной нет, которая через форточку в любое время суток, особенно после закрытия магазина, сунет тебе заветный бутылек с мутной жидкостью неизвестного происхождения. Как признался потом один из гостей Юлиана, это была самая мучительная ночь в его жизни. Озверевшие от недопития гости бродили по даче с постными лицами, ненавидя друг друга, а заодно и гостепри-имного хозяина, который укрылся в одной из дальних комнат: может, боялся, что на трезвую голову могут и поколотить?

- Да были, были мы там... Юлик тоже хорош, царство ему небесное! кричат мне из-за стола. - Любил гостей... Однажды в своем "ЗИМе" (а у него был черный, огромный, как корабль, "ЗИМ") уместил одиннадцать человек... Когда ехали на пьянку... Но об этом потом...

Вглядываюсь, узнаю моих дружков-поэтов... Андрей, Серега, Петя... Неожиданная троица. "За неожиданность!" - кричат.

САГА О ТРЕХ ПОЭТАХ

(Андрей, Серега, Петя)

Я не был с ними достаточно знаком, мы встречались в Доме литераторов в Москве. Теперь встретились в Иркутске, в редакции молодежной газеты, обрадовались друг другу, даже обнялись.

Не теряя драгоценного времени, они тут же направились к столу главного редактора Кома-рова, плечом к плечу, как на приступ вражеской крепости, требуя немедля гонорар, который им причитался.

Впрочем, оказалось, что не совсем причитался, скорей мог быть авансом за стихи, прине-сенные накануне. Но поскольку командировочные на исходе, а ехать куда-то, кажется на Байкал, надо, и за гостиницу платить, и есть, и пить, то...

Комаров был достаточно опытный редактор и долго не спорил. Попридержав напористых гостей ладошкой, тут же позвонил в расчетную часть и после некоторых препирательств по телефону объявил, что денежки им сейчас выпишут, а вот стихи пойдут на следующей неделе.

- Вы согласны? - спросил тактичный Комаров. Я знал его еще по Братску: голубоглазый, светлый, работал в комсомоле и слыл покладистым парнем.

- Согласны, - нахально отвечали поэты.

Забыв поблагодарить хозяина, они ринулись в бухгалтерию.

На улицу мы выходили вместе, вид у них был вполне умиротворенный. Поэты завернули в ближайший магазин, рассовали по карманам закуску и вино, пригласили меня в гости. Выясни-лось, мы живем в одной гостинице, только на разных этажах.

По дороге они зашли в здешний театр, где в это время гастролировала группа балета одного из сибирских городов. Афиши о гастролях висели на дверях нашей гостиницы: длинноногие красавицы с головками, склоненными чуть набок, в белых пачках исполняют танец маленьких лебедей. Такая картинка не могла не возбудить фантазий наших поэтов. Но начали они, разумеет-ся, с администратора, которому еще с утречка, изучив афишу, успели позвонить.

Невысокого росточка лысоватый грустный еврей по имени Павел Семенович поздоровался с каждым отдельно и сразу спросил, хотят ли уважаемые гости из столицы провести вечер в театре в качестве зрителей или... Как-то иначе?

- Иначе! Иначе! - произнесли чуть ли не в голос поэты.

Были они все трое крупные ребята, и занавес рядом заколыхался от их могучих голосов.

Особенно выделялся медвежьей фигурой Андрей. Серега был стройней и выше, очки в старомодной золотой оправе делали его похожим на иностранного профессора. Петя был и поемче, и помоложе. Миловиден, тих, голубоглаз.

- В театре шумновато, - сказал Серега, поморщившись.

Андрей уточнил, что лучше бы поскромнее, в творческой, знаете ли, обстановке...

Павел Семенович слушал потупясь.

- Разве что в гостинице? - предположил деликатно.

- Да, да! - подхватили поэты. - Ну конечно, в гостинице... Как мы сами не подумали, что в гостинице...

- Творческая группа, скажем... из четырех человек вас бы устроила?

- Именно группа, из четырех...

- Тогда после спектакля в девять, - подтвердил буднично Павел Семенович. - Мы, кстати, и остановились с вами в одной гостинице...

Поэты горячо простились с администратором и покинули здание театра.

День у меня выдался суетный, жаркий, так что вернулся в номер поздно и уже ни о чем не мечтал, только бы принять душ да завалиться в кровать. Утром в пять часов у меня теплоход на Байкал.

Тут и позвонили поэты по местному гостиничному телефону.

- Зайди на чуть-чуть, - сказали. Кажется, звонил Серега. - Время-то детское, а мы стихи читаем.

Должен отметить, что это были хоть и молодые, но уже известные поэты, их печатали столи-чные журналы, хвалили в прессе. Частенько встречал я дружную тройку в писательском доме, в ресторане, где они шумно праздновали очередной успех.

Соблазнясь стихами, я спустился этажом ниже и постучал в дверь, из-за которой доносились громкие голоса.

Павел Семенович сдержал обещание и привел четырех молоденьких актрис. Сам же скромно посиживал в уголочке и со стороны наблюдал за процессом творческого общения. Зато поэты блистали красноречием: читали стихи, произносили тосты, острили, импровизировали.

Вскоре тишайший администратор откланялся с извинениями и удалился, прихватив с собой одну из девиц. Пирушка же продолжалась. Стало шумней и раскованней. Подшучивали над Андреем, который якобы во Внукове так перегрузил собой самолет, что его пришлось облегчать за счет багажа, то бишь многочисленных рукописей. Аэродромная обслуга рыдала, читая разбросан-ные по летному полю белые листочки со стихами, и заучивала их наизусть...

Андрей парировал выпад байкой про влюбчивого тихарика Петю, который назначил мило-видной стюардессе свидание в городе Иркутске, у памятника, но забыл, какого именно. Потом они оба накинулись на Серегу и стали выговаривать за брошенную в Москве некую брюнетку, от которой он и бежал в Сибирь...

Девушки дружно смеялись. Однажды лишь возникла непредвиденная пауза.

Кто-то из компании, кажется Петя, из чувства справедливости предложил друзьям-поэтам сделать трехминутную паузу и дать слово другой стороне.

- В конце концов, интересно выслушать и "маленьких лебедей", - сказал он. - Хотя понятно, что главный их язык - пластика... Не случайно кто-то из великих говаривал, что совершенство человечества воплощено именно в балете!

Девушки переглянулись и дружно заверили, что они никакая не пластика и совсем уж никакие не маленькие лебеди, о которых так красиво говорил поэт Петя. Хотя танец "маленьких лебедей" они обожают. Наверное, восприняли слова Пети как оригинальную шутку столичных гостей.

Но гости-то удивились. И Андрей, упираясь глазами в закуску, поинтересовался:

- Так вы хотите сказать, что вы... не ба-ле-ри-ны?

- А почему мы должны быть балерины? - спросили, в свою очередь, девушки.

- Но кто же вы тогда? Если вы... не ба-ле-ри-ны?

- Как - кто? Мы "не ба-ле-ри-ны"... - отвечала одна, не самая робкая из них.

- И не актрисы?

- Конечно нет.

Вот тут и наступила неловкая пауза. Обстановку разрядил рассудительный и почти трезвый Серега.

- Ай да ваш Павел Семенович! - воскликнул он. - Ай да умница, сукин он сын!

- Почему - наш? - парировали девушки. - Может, он "ваш" Павел Семенович?

- Наш! Наш! - завопили поэты. - Ге-ни-аль-ный администратор!

- У Даля, между прочим, - сказал умный Серега, - слово "администратор" обозначает - исполнительный человек...

- Исполнил! Исполнил! - было единодушно решено. И веселье продолжилось далее.

Было тут же предложено выпить за здоровье Павла Семеновича, который столь тонко и глубоко смог постичь душу поэта.

"Три души", - добавил я и, пригубив вино, поспешил откланяться.

Меня, кажется, и не удерживали. Творческих единиц после моего ухода оставалось ровно столько, сколько нужно для полного взаимопонимания.

Прощаясь, я успел перекинуться с поэтами по поводу будущей нашей встречи, поскольку вслед за мной они собирались побывать на Байкале.

- В Слюдянке... Через три дня, - Серега, поблескивая золотыми очками, привстал и протянул мне рюмку. - Предлагаю выпить за неожиданность!

Неожиданно, так я понимал, встретились в редакции. Неожиданно получили гонорар за ненапечатанные стихи... И девушек подцепили...

- За неожиданную встречу на Байкале, которую ожидаю. - Я выпил последнюю рюмку и ушел к себе в номер.

На пути пароходика оказалась Листвянка. Полукурортная, полутаежная Листвянка: лесистые взгорья, мягко огибающие "славное море", искрами вспыхивавшее у горизонта; повидал и порт Байкал, крошечный, обжитой у берега пятачок, где на узкой кромке, под скалой, приткнулся стальной аппендикс заброшенной Транссибирской магистрали, а на нем, прямо на рельсах, паслись лошади, выщипывая траву между шпал...

А еще через три дня я оказался в Слюдянке. Поселочек на самом юге Байкальского моря. Тут проходит новая, спрямленная трасса железной дороги, и тут же в горах добывают мрамор, всех цветов радуги. Я подобрал несколько осколков на память, но прежде попытался узнать, не наезжа-ли ли сюда трое московских поэтов.

В ответ услыхал, что были, как же! Приехали, расположились, собирались выступать в местном клубе, но вдруг сорвались и... Даже вещички кой-какие оставили... Рубашку вот, плащ...

- Первая неожиданность, - только и смог я произнести.

- Да, - сказали в гостинице. - Мы тоже не ожидали. А вещички-то куда девать? Может, захватите? Вы же в Москве небось встречаетесь...

- Бывает, - отвечал я, поглядывая в окошко на сверкающую водную гладь. В памяти прокручивалась песенка, услышанная на пароходе:

Избушка на Байкале, сиреневый дымок,

Избушку не искал я, но миновать не мог,

Не мог не обратиться к рыбачке молодой:

Напои меня, рыбачка, байкальскою водой...

Рыбачка напоила, спросив, далек ли путь,

И тихо предложила немного отдохнуть,

Был взгляд рыбачки светел и, как Байкал, глубок,

Трепал морские сети култукский ветерок...

Не знаю уж, как там с рыбачками, которых якобы встречаешь на Байкале, а вот "култукский ветерок", насколько я понимал, - это стихия, которая приносит неожиданность... Непогоду, и бурю, и заезжих поэтов... Или их вещички...

Я забрал рубашку и плащ, решив про себя, что, пожалуй, нагоню их в Усть-Баргузине, где у них запланирована встреча с тамошними промысловиками.

Но и в Усть-Баргузине, темноизбяном поселочке, стоявшем у исхода таежной реки Селенги, где водятся заповедные соболя, а рыбаки на лодках-"мотодорах" выезжают на вечернем теплом закате ловить серебряного омуля, поэтов я не нашел.

- Приехали да уехали, - был ответ. Пожилая дежурная в здешней гостиничке, темнокожая кержачка с раскосыми глазами, немногословна. Бумажки свои, авторучку на столе бросили...

- Давайте бумагу. Давайте ручку, - сказал я. И не очень уверенно добавил: - В Верхнем Ангарске увижу, отдам. Они обещали меня ждать.

Дежурная покачала головой и ничего не ответила. Мало ли за свои годы повидала она всякой залетной публики: охотники, рыбаки, гидрологи, лесовики, жулики, браконьеры...

Теперь вот поэты из Москвы.

- А вы не поэт? - спросила сурово, когда я расплачивался за "койко-место". На самом же деле это была чистенькая, по-домашнему обихоженная комнатушка с окошками, обращенными на Байкал.

- Нет, нет, - открещивался я, хоть понимал, что предаю своих друзей. Я только одни стихи знаю, про "култукский ветерок...".

- Это что, - отозвалась дежурная, подобрев. - У нас тут свой ветерок, "Баргузин" назы-вается, да такой... Окошки выдавливает! Но раз вы не поэт, не торопитесь. Ныне рыбка пошла, так рыбкой подсластитесь...

На берегу уже вовсю полыхали костры, высоко вздымая белое пламя. В громадные закопчен-ные котлы корзинками ссыпали живое серебро... А остроносые лодки-"мотодоры" словно выны-ривали из темных вод, и появлялись въяве, будто черноморы из вод, сами рыбаки, в высоких сапогах, в прорезиненных фартуках, озябшие, но веселые, вприщур поглядывали на самых нетерпеливых, охочих до сладкой рыбки.

Но рыбки у костра хватало всем. И я вечер-другой приходил сюда полакомиться, пока дожи-дался нужного мне рейса до Верхнего Ангарска следующего пункта, который мы согласовали с поэтами для встречи.

Впрочем, там их тоже не оказалось.

Несколько командировочных, геологов да десяток жаждущих подлечиться на местных горячих источниках. А лечатся тут просто: раздеваются и лезут в ямку с горячей, будто кипящей, в пузырьках водой.

Иные над ямкой разбивают палатку или ставят навес от дождя. Так и живут неделю-другую. Я уже и под навесы заглянул, так, на всякий случай. И по поселку порыскал, пока в здешнем поссовете мне не объяснили, что приезжали трое, прозывали себя поэтами, но только уехали, торопились в Иркутск.

- Вещи... оставляли? - спросил я угрюмо.

- А как же! Фотоаппарат, книжку... Бритвенный прибор еще.

Я забрал аппарат, бритвенный прибор и книжку - это был путеводитель по Байкалу, кажется, ни разу не открытый.

В Иркутск я вернулся в тот самый день, когда они отчалили на самолет. В гостинице мне отдали брошенный ими впопыхах чемодан. Я сложил в чемодан вещички и привез его в Москву.

В какой-то день, выяснив по телефону, что мои друзья посетили писательский ресторан, я приехал туда вместе с чемоданом.

Все трое восседали за крайним левым столиком в углу и, судя по всему, праздновали благополучное возвращение из Сибири.

Пирушка была в разгаре, когда я вынырнул перед ними, как черт со дна Байкальского моря. Дымилась на столе, застеленном белой скатеркой, картошечка, приправленная зеленым лучком, желтые квадратики сливочного масла в блюдечке, розовела гурийская капустка рядом с початой "Столичной", еще сохранившей на стекле холодный налет...

Меня встретили громкими возгласами. Меня и особенно чемодан, который и не чаяли увидеть. Чемодан на радостях "посадили" на четвертый свободный стул, подчеркнув этим его особую значимость, а мне налили рюмку водки.

Тост прозвучал так: за славный сибирский город Иркутск, в котором мы встретились, и за славное море Байкал, на котором мы почему-то не встретились...

- Может, за неожиданность? - спросил я. Они разом загоготали в три здоровых глотки, так что за соседними столиками испуганно оглянулись.

- Да, да, это было так неожиданно, - произнес как-то странно Андрей, взглядывая испод-лобья на своих дружков. Но те уткнулись в тарелки, вдруг вспомнив, что пора и закусить.

- А что, были и другие неожиданности? - поинтересовался я.

- Было кое-что, - пробормотал Серега, блестя золотой оправой очков. Ты закуси давай... Никуда же на этот раз не торопишься?

И вот что я узнал.

Памятная пирушка в иркутской гостинице после моего ухода продолжилась, как ей и полагалось, до утра. Потом еще весь следующий день, и вечер, и ночь, и снова утро, и день. В пылу устоявшегося застолья Сереге вдруг показалось, что он влюбился в одну из девушек, бесповоротно и на всю жизнь. А поэтому должен на ней жениться. Было решено тут же сыграть свадьбу. Девушка, кажется, не возражала. Да и остальные от такой прекрасной идеи были в восторге.

- Ее звали Светой. Не помнишь? Я сознался, что Свету не помню. Но в целом они смотре-лись и были ну почти как... Как "маленькие лебеди"...

- Да ты должен был запомнить! - сказал Серега, постаравшись не заметить упоминание о лебедях. - Она сидела от тебя по левую руку... - и добавил со смешком: - От нее-то и сбежали!

- Сбежали... На Байкал? - спросил я.

- С Байкала тоже.

Далее рассказ зашел о самой свадьбе, которую сыграли по всем правилам, одарив молодых и цветами и стихами. И в спальню, как водится, проводили, и...

- Ну к чему такие подробности? - запротестовал вдруг Петя. - Сами-то мы были не очень...

- Не очень - что?

- Не очень - кто, - поправил он. - Не очень были мужчинами.

- Ну, ты преувеличиваешь, - вяло возразил Андрей. - Смылись. Правда. Но ведь и дела были... На Байкале.

Оставив новобрачную в номере, пока она спала и видела золотые сны, на зорьке, крадучись, поэты удрали на Байкал, и молодожен Серега тоже. Любовь его к этому времени поостыла. А бегать от женщин он, сдается, привык.

Через день получили от молодой жены Светы телеграмму, что она едет к ним на Байкал и просит дождаться ее в Слюдянке. Недолго раздумывая, поэты рванули в Усть-Баргузин. Новобрач-ная их догнала, застав в гостинице. Но пока объяснялась с дежурной, они махнули через окошко на пристань, благо у причала стоял рейсовый теплоход "Комсомолец"...

Света помахала им ручкой с причала и направилась к знакомым геологам, подсев на вертолет, который направлялся в верховье Байкала. Но, видимо, не рассчитала: пока добиралась от геологов на попутном вездеходе до Верхнего Ангарска, дав по рации знать в поселковый совет, чтоб поэты ее ждали, последние немедля вернулись на теплоход, который заночевал в Ангарске, и уплыли в Листвянку, а оттуда в Иркутск.

В иркутской гостинице она их таки настигла. Дежурная торжественно объявила Сереге, что к нему приехала жена и ждет его в номере.

- Жена? - переспросил он почему-то охрипшим голосом. - Это какая?

- А у вас их что, много? - удивилась дежурная. - Ну, значит, та, что половчее других...

Бедный Серега аж зарыдал от горя... Он так соскучился по Москве, по москвичкам, по ресторану в Доме писателей... Хочет туда лететь!

При упоминании о ресторане друзья немедля поддержали его.

Ну и далее: самолет, такси, Дом, ресторан...

- И чемодан, - добавил без улыбки Петя.

- Это и правда неожиданность. - Я с сочувствием посмотрел на Серегу. Он снял очки, на глазах его были слезы.

- И как это я... - всхлипнул, шмыгнув носом. - Ума не приложу... Но она мне правда понравилась...

- Великолепная девчонка, - подтвердил Андрей. - Выпьем за нее?

- А если она в Москву нагрянет? Великолепная ваша... - поинтересовался я и посмотрел на чемодан. И вслед за мной все посмотрели на чемодан.

Серега вздрогнул, слезы у него мгновенно просохли.

- Нет, - сказал он, заикаясь. - Не может приехать. Не должна... И зачем?

- Как - зачем? Ты муж? Или не муж?

- Не знаю, - бормотал Серега.

- Но ты хоть написал ей?

- Я потом, - пообещал Сергей. И, подумав, добавил: - Когда успокоюсь.

- Хочешь, я напишу, - предложил Петя. Теперь все смотрели на Петю, он невозмутимо уплетал картошку, сочно похрустывая гурийской капусткой.

- М-да, - промычал Андрей. - А такая была любовь! - Мне показалось, что он ерничает.

- А у поэта не бывает "не такой любви", - парировал Серега.

- После которой остается лишь чемоданчик... - съязвил Петя, подцепив на вилку масля-нистый бочок селедочки.

- Ну ладно вам! - завопил Серега. - Разве я один... Играл... В свадьбу?

Так странно оговорился.

- Ты прав, старик, мы все играли, - качнул могучим плечом Андрей и шумно вздохнул. - И Петя тоже прав, предлагая вернуться к закуске...

Андрей слишком старательно разливал водку по рюмкам, потом окинул глазом стол, подвинул к себе картошку, масло и, вдруг решившись, выдохнул:

- За "маленьких лебедей", что ли?!

Пока друзья-поэты пируют, хочу отвлечься и попытаться понять, что же произошло.

Конечно, не за столиком, это я потом додумал.

Мне вовсе не хочется, чтобы все тут рассказанное (и кое-что нерассказанное) выглядело как издевательство столичных сытых мальчиков над бедной провинциальной девушкой.

Тем более что история на этом не кончается. Верней предположить иное, что в пылу праздника, когда блистательно сошлись воедино молодость, вино и стихи, Серега и взаправду влюбился.

Тогда можно как-то объяснить (и даже оправдать) поведение почти незнакомой мне Светы, которая не смогла противостоять напору и решилась в одночасье круто изменить судьбу.

Признаемся, а разве мы в какие-то минуты, не самые лучшие, не ждем чуда, которое бы перевернуло нашу жизнь?

Спустя полгода встретил я Андрея и узнал финал истории, который при всей нашей фантазии трудно вообразить. Света, покинутая в первую брачную ночь, приехала-таки в Москву в поисках своего непутевого мужа. А Серега трусливо удрал на дачу и там отсиживался, пока самый добропорядочный из всех троих, Петя; опекал ее. И, опекая, влюбился. Разумеется, с согласия Сереги, - хотя, если подумать, при чем тут он, - Петя и вступил с ней в настоящий брак. Концовка получилась совсем в духе американских киномелодрам... Но концовка ли...

Знаю, что прожили они счастливо лет десять, пока Светлана в тридцать своих лет не умерла от порока сердца. У Пети на руках остался ребенок, девочка, ее воспитанию он посвятил свою жизнь.

Сейчас, когда я рассказываю эту историю, ребенок вырос, а сам Петя изрядно поседел, хотя выглядит бодро и пишет оптимистические стихи. Только не о любви. Иногда я встречаю его в нашем писательском клубе. Но всех троих вместе не видел ни разу.

Здороваясь с Петей, я спрашиваю о дочке, о делах. Разговариваем о чем угодно, только не о прошлом. И все равно, я замечаю, как темнеют его глаза. Как Байкал в грозу. Прямо-таки ощу-щаю, как накапливается в них тоскливая тяжесть. Мы торопливо прощаемся. Но я еще успеваю глянуть ему вслед и подумать о том времени, когда были мы молоды. И резвы. Так беспечно резвы, что казались почти счастливыми...

Где же это все? И отчего тоскливо сжимается сердце, когда сознаешь вдруг, что никаких неожиданностей в жизни уже не будет; Петя оглядывается и тоже смотрит мне вслед.

Наверху что-то громыхнуло. Я решил было, что это опять коты, но тут же услышал громкий шепот и звук поцелуя.

Задрав голову вверх, до ломоты в шее, окликнул, но не громко:

- Эй, там! Кто-нибудь меня слышит?

Наверху замолчали, а потом раздался женский негромкий смех и всякие "охи" и "ахи", говорящие о том, что там происходило самое что ни на есть любовное действие.

- Эй! Лю-ди! - крикнул я сильнее. - Вы - люди или... Не люди?

Никакого отклика на мой призыв не последовало. Там наверху шла своя ночная жизнь. Мое появление ни в чьи планы не входило.

А значит, меня как бы и не было.

От подступившей обиды завопил во все горло, мой крик разбудил бы мертвого.

- Эй-черт-бы-вас-побрал! Трахайтесь себе на здоровье... Сколько влезет... Но помогите же! Человек пропадает! - И повторил по слогам: Че-ло-век про-па-да-ет!

Шум наверху стих, но вскоре возобновился, и стало даже слышней, я отчетливо различал, как всхлипывает от сладкой страсти женщина и бормочет, бормочет слова любви, понятные только им двоим.