Человек из Санкт-Петербурга Фоллетт Кен
Шарлотта сказала:
– Это Энни. Она раньше работала в нашем поместье Уолденов. Ей не повезло, но она добрая девушка. Ей нужна ванна. Раздобудьте ей новую одежду, а старую сожгите. А потом покормите завтраком.
На какое-то время прислуга онемела, затем кухонная девушка сказала:
– Хорошо, миледи.
– Навещу тебя попозже, Энни, – сказала Шарлотта.
Энни схватила руку Шарлотты.
– О, благодарю вас, миледи.
Шарлотта вышла.
Поднимаясь наверх, она подумала про себя: ну, теперь не избежать неприятностей. Но особенного беспокойства она не испытывала. У нее было почти полное ощущение, что ее родители предали ее. Какой смысл было столько лет учиться, чтобы в один прекрасный вечер обнаружить, что самые важные вещи от нее скрывались? Несомненно, они говорили, что таким образом защищают юных девушек, но Шарлотта полагала, что самым подходящим здесь будет слово «обман». Думая о том, какой несведущей она была до сегодняшнего вечера, она чувствовала себя такой одураченной, и от этого ужасно злилась.
Она уверенным шагом вошла в гостиную.
Папа с бокалом в руке стоял у камина. Мама, сидя за фортепьяно, со страдальческим выражением на лице, играла что-то очень грустное. Шторы на окнах были раздвинуты. Комната в холодном утреннем свете выглядела необычно, в пепельницах еще лежали окурки вчерашних сигарет. Гостиная предназначалась для вечерней жизни, сейчас в ней не хватало света и тепла, лакеев, разносящих напитки, толпы принаряженных гостей.
Сегодня все здесь выглядело по-иному.
– Итак, Шарлотта, – начал папа, – ты не понимаешь, что за женщина эта Энни. Знаешь, мы ведь уволили ее не без причины. Она совершила нечто очень дурное, чего я не могу тебе объяснить...
– Я знаю, что она такое совершила, – сказала Шарлотта, усаживаясь. – И знаю, с кем. С младшим садовником по имени Джимми.
Мама изумленно вскрикнула. А папа сказал:
– Не думаю, что ты понимаешь, о чем говоришь.
– А если и не понимаю, то чья тут вина? – взорвалась Шарлотта. – Как же я умудрилась дожить до восемнадцати лет, не зная, что есть такие бедняки, которым приходится спать на улице, что служанок, если они ждут ребенка, просто увольняют, и что – что – мужчины устроены не так, как женщины? Только не пытайся убедить меня, что я не в состоянии понять эти вещи, и что мне предстоит многому учиться. Всю свою жизнь я только и делаю, что учусь, и вот вдруг обнаруживаю, что большая часть из выученного мной – просто ложь! Как вы смели! Как вы смели! – Она разрыдалась и возненавидела себя за то, что не смогла сдержаться.
Она услышала слова мамочки:
– О, как это глупо.
А папа сел рядом и взял ее за руку.
– Мне очень жаль, что ты так реагируешь, – сказал он. – Всех молодых девушек стараются держать в неведении по поводу некоторых вещей. Это делается для их же блага. Мы никогда тебе не лгали. А если не рассказывали тебе, как груб и жесток мир, то только потому, что хотели, чтобы ты как можно больше наслаждалась беззаботностью детства. Возможно, мы допустили ошибку.
– Мы не хотели, чтобы ты попала в беду подобно Энни, – резко бросила мать.
– Я бы не стал так говорить, – мягко произнес отец.
Ярость Шарлотты улетучилась. Она вновь почувствовала себя ребенком. Ей захотелось положить голову на папочкино плечо, но гордость не позволила ей сделать это.
– Так может, мы простим друг друга и снова станем друзьями? – сказал папа.
К этому моменту в голове у Шарлотты ясно сформулировалась мысль, которая до сих пор лишь тихо созревала, и она, не раздумывая, заговорила:
– А вы разрешите мне сделать Энни своей личной горничной?
– Ну... – произнес папа.
– Даже и не думай! – истерично воскликнула маман. – Об этом не может быть и речи! Чтобы восемнадцатилетняя дочь графа взяла бы себе в горничные падшую женщину! Нет, нет, решение окончательное и бесповоротное!
– Что же ей тогда делать? – спокойно спросила Шарлотта.
– Ей следовало бы думать об этом, когда... Ей следовало подумать об этом раньше.
Тут снова заговорил папа.
– Шарлотта, безусловно, мы не можем допустить, чтобы женщина дурного поведения жила в нашем доме. Даже если бы я согласился на это, слуги были бы просто шокированы. Половина из них тут же бы уволилась. Мы еще услышим недовольное ворчание только из-за того, что девушку пустили на кухню. Вот видишь, дело ведь не только в нас с мамой – все общество держит таких людей на расстоянии.
– Тогда я куплю ей дом, – сказала Шарлотта, – буду платить ей пособие и стану ей другом.
– Но у тебя нет денег, – заметила мама.
– Мой русский дедушка оставил мне что-то.
Папа сказал:
– Но пока ты не достигнешь совершеннолетия, этими деньгами распоряжаюсь я, а я не допущу, чтобы их тратили подобным образом.
– Тогда что же с ней делать? – в отчаянии спросила Шарлотта.
– Я заключу с тобой сделку, – произнес папа. – Я дам ей денег, чтобы снять приличное жилье, и позабочусь, чтобы она получила работу на фабрике.
– А с моей стороны что требуется?
– Ты должна обещать мне никогда не пытаться общаться с ней.
Шарлотта почувствовала ужасную усталость. У папочки на все был ответ. У нее больше не было сил спорить с ним и не было воли настаивать на своем. Она вздохнула с горечью.
– Хорошо, – сказала она.
– Молодец. А теперь пойди к ней и сообщи наши условия, а потом попрощайся.
– Боюсь, что не смогу посмотреть ей в глаза.
Папа похлопал ее по руке.
– Вот увидишь, она будет тебе очень благодарна. Когда поговоришь с ней, отправляйся спать. Я позабочусь о деталях.
Шарлотта никак не могла понять, победила она или проиграла, был ли папа жесток или же великодушен, спасли ли она Энни или пренебрегли ею.
– Очень хорошо, – устало проговорила она. Ей захотелось сказать папочке, как сильно она его любила, но слова словно застряли у нее в горле. Спустя мгновение она встала и вышла из гостиной.
В середине следующего дня после своего фиаско Феликс был разбужен Бриджет. Он ощущал жуткую слабость. Бриджет стояла у его постели с большой чашкой в руке. Феликс приподнялся и взял чашку. Содержимое ее было чудесным. Горячее молоко с сахаром, растопленным маслом и кусочками хлеба. Пока он пил, Бриджет расхаживала по комнате, прибирая и напевая сентиментальную песенку о парнях, отдавших жизнь за Ирландию.
Она вышла и вернулась с еще одной ирландкой такого же возраста, как и она сама. Эта женщина оказалась медицинской сестрой. Она зашила ему рану на руке и наложила повязку на рану в плече. Из разговора Феликс понял, что она в этой округе занималась абортами. Бриджет объяснила ей, что Феликс подрался с кем-то в баре. Взяв шиллинг за визит, сестра сказала:
– Умереть вы не умрете. Но если бы обратились к врачу сразу, то не потеряли бы столько крови. А так еще долго будете чувствовать слабость.
Когда она ушла, Бриджет завела с Феликсом разговор. Бриджет была полной, добродушной женщиной лет под шестьдесят. По ее словам, у мужа ее в Ирландии случились неприятности, и они решили скрыться в Лондоне, где он и умер от пьянства. У нее было два сына, служивших полицейскими в Нью-Йорке, и дочь, работавшая прислугой в Белфасте. В ней чувствовалась какая-то горечь, иногда проявлявшаяся в саркастических замечаниях, обычно по поводу англичан и их поведения.
Пока она объясняла, почему Ирландия должна стать независимой, Феликс заснул. Вечером она снова разбудила его и накормила супом.
На следующий день его телесные раны явно начали заживать, но тут он стал страдать от ран душевных. Вновь к нему вернулось все то отчаяние и недовольство собой, которое он пережил, убегая из парка. Он убегал! Как вообще такое могло случиться?
ЛИДИЯ!
Она стала леди Уолден.
Он почувствовал приступ тошноты.
Огромным усилием воли он заставил себя размышлять холодно и здраво. Он ведь знал, что она вышла замуж и уехала в Англию. Вполне очевидно, что англичанин, за которого она вышла, скорее всего принадлежал к аристократическому кругу и имел значительные интересы в России. Также очевидно, что человек, ведущий переговоры с Орловым, был из высших слоев общества и являлся знатоком в российских делах. Догадаться, что это окажется один и тот же человек, я не мог, думал про себя Феликс, но я должен был предвидеть такую возможность.
Совпадение не было столь уж удивительным, как казалось поначалу, но все равно не менее потрясающим. Дважды в своей жизни Феликс пережил безоглядное, слепое, безумное счастье. Первый раз в возрасте четырех дет, когда, еще до смерти матери, ему подарили красный мяч. Второй раз – когда в него влюбилась Лидия. Но красный мяч у него никто не отбирал. Он не мог себе представить большего счастья, чем то, что он испытал с Лидией, но и более страшного отчаяния, чем после расставания с ней. С тех пор в эмоциональной жизни Феликса не случалось подобных взлетов и падений. После того, как она уехала, он, облачившись в монашеское одеяние, стал бродить по российским селам и проповедовать анархические идеи. Он был прекрасным проповедником, и у него появилось много друзей, но влюбляться он больше не влюблялся и надеялся, что этого с ним никогда не случится.
Его проповедническая деятельность оборвалась в 1899 году, когда во время всеобщей студенческой забастовки он был арестован как агитатор и сослан в Сибирь. Годы хождений по селам уже приучили его к холоду, голоду и боли, но теперь, на каторге, скованный цепью, допотопными орудиями добывающий золото на прииске, работающий рядом с упавшим замертво и прикованным к нему таким же каторжанином, видя сцены избиения кнутом детей и женщин, он познал мрак, горечь, отчаяние и, наконец, ненависть. В Сибири он научился суровой правде жизни: красть, чтобы не умереть с голоду, прятаться, чтобы не быть избитым, драться, чтобы не погибнуть. Там научился он изворотливости и безжалостности. Там он узнал, в чем главная суть тирании: в том, что она натравливает свои жертвы друг на друга, чтобы они не обратились против своих тиранов.
Он сбежал с каторги и после этого началась его длинная путь-дорога в безумие, закончившаяся убийством полицейского под Омском, вслед за чем он понял, что больше не испытывает страха.
В цивилизованную жизнь он вернулся законченным революционером. Теперь ему даже не верилось, что когда-то он колебался, бросать ли бомбы в хозяев тех сибирских каторжных рудников. Еврейские погромы, инсценированные властями на западных и южных окраинах России, приводили его в бешенство. Распри большевиков и меньшевиков на втором съезде социал-демократов вызывали у него отвращение. А анархистский журнал «Хлеб и свобода», издаваемый в Женеве, воодушевлял его. В конце концов, полный ненависти к властям, разочаровавшись в социалистах и уверовав в анархизм, он поехал в Белосток и создал там группу единомышленников под названием «Борьба».
То были славные годы. Затем он перенес свою деятельность в Санкт-Петербург и организовал там еще одну боевую группу анархистов, осуществивших убийство великого князя Сергея. В том, 1905 году казалось, что революция неминуема. Затем наступила реакция, жестокая и кровавая.
Однажды ночью в дома, где жили члены анархистской группы, ворвалась тайная полиция и арестовала всех, кроме Феликса, который, убив одного жандарма и ранив другого, убежал и скрылся в Швейцарии. К тому времени никто уже не мог бы остановить его – столько в нем было решимости, воли, гнева и беспощадности.
И все те годы, и в последующие, проведенные в тихой Швейцарии, он никогда никого не любил. Встречались люди, к которым он относился с симпатией – грузинский свинопас, старый еврей из Белостока, делавший бомбы, Ульрих в Женеве – но, появляясь, они затем уходили из его жизни. Встречались ему и женщины. Многие из них чувствовали неистовость его натуры и отшатывались, но те, кому он был по душе, находили его чрезвычайно привлекательным. Временами он поддавался соблазну, за которым почти всегда следовало разочарование. Родители его умерли, а свою сестру он не видел уже лет двадцать. Ему стало казаться, что вся его жизнь после встречи с Лидией напоминала забытье. Ему удалось выжить, пережить тюрьму, пытки, каторгу и долгий, страшный побег из Сибири только потому, что он почти потерял всякую чувствительность. Даже к самому себе он стал совершенно безразличен, и этим, по его мнению, и объяснялось отсутствие у него чувства страха; если тебе все безразлично, то и страху неоткуда взяться.
Его устраивал такой оборот дела.
Он любил не отдельных людей, а человечество в целом. Сочувствовал голодающим крестьянам вообще, больным детям, запуганным солдатам и искалеченным шахтерам вообще. Ненавидел не кого-либо конкретно, а всех князей вообще, всех помещиков, всех капиталистов и всех генералов.
Таким выковала Феликса жизнь, и из неопределенности юности он вышел зрелым, с устоявшимися взглядами мужчиной. А тот крик Лидии, подумалось ему, был ужасен тем, что напомнил о возможности существования другого Феликса, теплого, чувственного и любящего, способного ощущать ревность, алчность, тщеславие и страх. Предпочел бы я быть тем человеком, спрашивал он сам себя. Тот человек жаждал бы вглядываться в ее огромные серые глаза, гладить ее прекрасные светлые волосы, слушать ее беспомощный смех при попытках научиться свистеть, мечтал бы вести с ней споры о Толстом, поедать черный хлеб с селедкой, видеть, как морщится ее хорошенькое личико после первого глотка водки. Тот человек был веселым.
А еще он не был бы равнодушным. Его бы интересовало, счастлива ли Лидия. Он бы побоялся нажать на курок из страха, что и ее может ранить рикошетом. Он мог бы не захотеть убивать ее племянника, знай он, что она привязана к этому юноше. Из того человека получился бы очень плохой революционер.
Нет, думал он, засыпая, я бы не хотел быть тем человеком. Он даже и не опасен.
Ночью ему приснилось, что он застрелил Лидию, а когда проснулся, то не мог вспомнить, испытывал ли он при этом сожаление.
На третий день он вышел на улицу. Бриджет отдала ему рубашку и пальто, принадлежавшие ее мужу. Они оказались мешковаты, так как ее муж был пониже и пошире Феликса. Его же собственные брюки и сапоги еще вполне можно было носить, а кровь с них Бриджет смыла.
Велосипед, сломавшийся от падения на ступеньки, он починил. Выпрямил согнувшийся руль, залатал шину, склеил треснувшее кожаное сиденье. Забравшись на него, проехал немного, но быстро понял, что слишком слаб для длинных поездок. Вместо этого пошел пешком.
Стоял великолепный солнечный день. В лавке на Морнингтон-Креснт он отдал старьевщику полпенни и старый пиджак мужа Бриджет, получив взамен более легкий и по размеру. Идя по лондонским улицам, залитым летним теплом, он ощущал себя необычно счастливым. Но мне нечему радоваться, думал он; мой хитроумный, прекрасно продуманный, дерзкий план провалился, и все из-за того, что закричала женщина, а пожилой мужчина вытащил шпагу. Какое фиаско!
Это Бриджет ободрила меня, решил он. Она сразу поняла, что он попал в беду и не раздумывая, помогла. Это напомнило ему о широте души тех, ради которых он стрелял из револьвера, бросал бомбы и был порезан шпагой. Мысль об этом придала ему силы.
Добравшись до парка Сент-Джеймс, он занял свое обычное место напротив дома Уолденов. Всматриваясь в белокаменное здание с высокими, элегантными окнами, он думал про себя: меня можно сбить с ног, но меня невозможно уничтожить; знай вы, что я снова здесь, вы бы так и затряслись от страха.
Он приготовился к длительному наблюдению. Беда состояла в том, что после неудачного покушения жертва, безусловно, насторожилась. Теперь будет гораздо труднее убить Орлова, потому что он предпримет меры предосторожности. Но Феликс обязательно узнает, что это за меры, и постарается обойти их.
В одиннадцать часов утра со двора выехал экипаж, и Феликсу показалось, что в нем мелькнула борода лопаткой и цилиндр; значит, Уолден. К часу экипаж вернулся. И снова отъехал в три, на этот раз в нем промелькнула женская шляпка, вероятно то была Лидия, или же ее дочь; в любом случае, она вернулась в пять. К вечеру прибыло несколько гостей, и семейство, по всей видимости, ужинало дома. Орлова видно не было. Скорее всего, он выехал из этого дома.
Все равно я разыщу его, решил он.
Возвращаясь в Кэмден-Таун, он купил газету. Дома Бриджет предложила ему чая, так что он просматривал газету в ее гостиной. Но ни в придворных, ни в светских новостях об Орлове ничего не писали.
Бриджет заметила, какие колонки он читает.
– Интересные сведения для такого парня, как ты, – с насмешкой сказала она. – Теперь, конечно, ты станешь выбирать, на какой бал сегодня отправиться.
Феликс улыбнулся и ничего не ответил. Бриджет продолжала:
– А знаешь, мне известно, кто ты. Ты анархист. Феликс так и замер.
– И кого же ты собираешься убить? – спросила она. – Надеюсь, что этого чертового короля. – Она шумно отхлебнула чай. – Ну, нечего на меня так смотреть. Можно подумать, ты вот-вот перережешь мне горло. Не беспокойся. Я не выдам тебя. Мой муженек в свое время тоже посчитался кое с кем из англичан.
Феликс был потрясен. Она догадалась – и одобрила! Он просто не знал, что сказать. Встал и сложил газету.
– Вы добрая женщина, – только и проговорил он.
– Будь я лет на двадцать помоложе, я бы расцеловала тебя. А теперь уходи, пока я не потеряла голову. – Спасибо вам за чай, – сказал Феликс и вышел.
Остальную часть вечера он провел, сидя в унылой подвальной комнате, уставясь на стену и размышляя. Безусловно, Орлов где-то прячется, но где?.. Если его не было в особняке Уолденов, он мог оказаться в русском посольстве, либо в доме одного из сотрудников посольства, либо в отеле, либо у одного из друзей Уолдена. Он вполне мог покинуть Лондон и расположиться в каком-нибудь загородном доме. Невозможно было проверить все варианты.
Задача предстояла не из легких. Он уже начинал волноваться.
Сначала он подумал о том, чтобы следить за Уолденом. Но это не дало бы нужного результата. Хотя велосипедист вполне мог угнаться на лондонских улицах за экипажем, это было бы крайне утомительно, и Феликс понимал, что еще несколько дней он не сможет этого осилить. Ну, а положим, что потом, в течение трех дней Уолден посетит несколько частных домов, две-три конторы, пару отелей и еще заедет в посольство, как тогда Феликсу узнать, в каком из этих зданий жил Орлов?
Разузнать, конечно; можно, но на это ушло бы много времени.
А пока переговоры бы продолжались, и война бы приближалась.
А если допустить, что несмотря ни на что, Орлов продолжал жить в доме Уолденов, и просто решил не выходить?
Ложась вечером спать, Феликс мучительно думал над этой задачей, и наутро проснулся с готовым решением.
Он спросит Лидию.
Он начистил ботинки, вымыл голову и побрился. Одолжил у Бриджет белый хлопчатобумажный шарф и обмотал им шею, чтобы скрыть отсутствие воротничка и галстука. У старьевщика на Морнингтон-Креснт купил котелок на голову как раз по размеру. У него же в лавке посмотрел на себя в разбитое, тусклое зеркало. Теперь он выглядел угрожающе респектабельным. Он вышел на улицу.
Он не имел никакого представления, как Лидия воспримет его появление. В том, что она не узнала его в ночь неудачного покушения, он не сомневался: ведь лицо его было прикрыто, а ее крик был ничем иным, как реакцией при виде незнакомца с оружием. Предположим, ему удастся проникнуть в дом и увидеть ее. Как она поступит? Вышвырнет его вон? Начнет ли тотчас сдергивать с себя одежду, как она это делала когда-то? Или же проявит безразличие, отнесясь к нему, как к человеку, которого знала в дни молодости и до которого ей сейчас нет никакого дела?
А ему хотелось, чтобы его появление потрясло и ошеломило ее, чтобы она по-прежнему любила его, тогда он сможет заставить ее выдать тайну.
Вдруг он понял, что не помнит, как она выглядит. Это было очень странно. Он помнил, что она была определенного роста – ни полная, ни худая, со светлыми волосами и серыми глазами; но всю ее представить себе не мог. Сосредоточившись, он мог увидеть перед собой какую-то ее отдельную черту, например, нос; а вся она воспринималась как смутная, бесформенная тень в серых сумерках петербургского вечера, и стоило ему захотеть разглядеть ее поближе, как она тут же исчезала.
Добравшись до парка, он замешкался у их дома. Было десять часов утра. Встали они или еще нет? Во всяком случае, он решил подождать, пока Уолден не уедет. Ему пришло в голову, что в коридоре он может даже наткнуться на Орлова, а ведь теперь у него не было оружия.
Если так случится, свирепо подумал он, я задушу его руками.
Он стал гадать, что сейчас делала Лидия. Возможно, одевалась. О, да, пронеслось у него в голове, я будто вижу ее в корсете перед зеркалом, расчесывающую волосы. А может быть, она сейчас завтракает. Подадут яйца, мясо и рыбу, но она всего лишь отломит кусочек мягкой булки и съест ломтик яблока.
У входа появился экипаж. Пару минут спустя в него кто-то сел, и экипаж поехал к воротам. Когда он выехал на улицу, Феликс как раз стоял на противоположной стороне ее. Вдруг он понял, что смотрит на Уолдена, а Уолден через окошко коляски глядит прямо на него. Феликс едва сдержался, чтобы не закричать:
– Эй, Уолден, я был у нее первым! – но вместо этого он усмехнулся и приподнял шляпу. Уолден в знак приветствия слегка кивнул головой, и экипаж проехал.
Феликс подивился, отчего это он вдруг ощутил такой подъем.
Пройдя в ворота, он пересек двор. Увидев во всех окнах дома цветы, он подумал: о, да, она ведь всегда любила цветы. Поднявшись по ступенькам к входной двери, позвонил.
Не исключено, что она вызовет полицию, подумалось ему.
Через секунду дверь открыл слуга. Феликс вошел.
– Доброе утро, – сказал он.
– Доброе утро, сэр, – ответил слуга.
Значит, я действительно выгляжу респектабельно.
– Я хотел бы повидать графиню Уолден. Это очень срочно. Меня зовут Константин Дмитриевич Левин. Она, конечно, помнит меня по Санкт-Петербургу.
– Да, сэр. Константин...
– Константин Дмитриевич Левин. Вот моя визитка. – Феликс стал рыться в кармане пиджака. – О! Я не захватил их с собой.
– Все в порядке, сэр. Константин Дмитриевич Левин.
– Да.
– Будьте так добры подождать здесь, я сейчас узнаю, принимает ли графиня.
Феликс кивнул, и слуга удалился.
Глава 6
Книжный шкаф – бюро эпохи королевы Анны был одним из самых любимых Лидией предметов обстановки их лондонского дома. Сделанный две сотни лет назад, из черного с позолотой лака, он был украшен изображением пагод, склоненных ив, цветов и островков в стиле, несколько напоминавшем китайский. Передняя его крышка откидывалась и получался письменный столик с отделениями из красного бархата для корреспонденции и крохотными выдвижными ящичками для карандашей и бумаги. В нижней части находились большие ящики, а наверху, выше уровня ее глаз, за зеркальной дверцей располагались книжные полки. В старинном зеркале искаженно и туманно отражалась за спиной Лидии утренняя комната.
На письменном столе лежало неоконченное письмо к ее сестре, матери Алекса, в Санкт-Петербург. Почерк Лидии был мелок и неразборчив. Написав по-русски фразу: «Я не знаю, что и думать о Шарлотте», – она остановилась, да так и сидела, задумавшись, глядя в затуманенное зеркало.
Похоже, этот сезон оказался богат самыми неприятными неожиданностями. Но после выступления той суфражистки при дворе и появления какого-то сумасшедшего в парке, она уже решила, что новых катастроф не случится. И, действительно, несколько дней жизнь текла спокойно. Шарлотта удачно вышла в свет. Алекс уже не жил в их доме, нарушая мир души Лидии, он перебрался в отель «Савой» и на людях не появлялся. Бал Белинды удался на славу. В ту ночь Лидия по-настоящему веселилась, забыв о своих тревогах. Она танцевала вальс, польку, тустеп, танго и даже терки-трот. Перетанцевала с половиной членов Палаты лордов, с несколькими блестящими молодыми людьми, но чаще сего – со своим мужем. В общем-то было не очень принято, чтобы партнером на балу так часто оказывался твой собственный муж. Но Стивен так элегантно выглядел в своем фраке и танцевал так превосходно, что она не могла устоять перед удовольствием. Ее брак безусловно вступил в одну из своих самых счастливых стадий. Вспоминая прошедшие годы, она подумала, что в сезон ее часто охватывало подобное чувство. Но тут приключилась вся эта история с Энни и все испортила.
Лидия лишь смутно припоминала Энни, как одну из служанок в поместье Уолденов. Невозможно было знать всю челядь в таком огромном хозяйстве: только в самом доме служило около пятидесяти человек, а ведь были еще садовники и кучеры. Точно так же и не вся прислуга знала в лицо своих хозяев, так был знаменитый случай, когда Лидия, остановив в холле служанку, спросила, у себя ли лорд Уолден, и получила ответ: «Пойду узнаю, мадам, – и как о вас доложить?»
Однако, Лидия вспомнила тот день, когда к ней пришла экономка, миссис Брейтуэйт, с известием о том, что Энни придется уйти, так как она беременна. Слова «беременна» миссис Брейтуэйт не произнесла, сказав, что Энни «допустила моральную неустойчивость». И Лидия, и экономка были несколько смущены, но нисколько не шокированы: такое и раньше случалось со служанками, и будет случаться впредь. Их следовало увольнять – только так велись дела в порядочном доме – и, разумеется, без какой-либо рекомендации в подобных обстоятельствах. А без «рекомендации» служанка, конечно же, не могла найти себе работу в другом доме. Но, как правило, ей и не нужна была работа, так как она либо выходила замуж за отца ребенка, либо возвращалась к своей матери. Впрочем, потом, уже вырастив детей, такая девушка могла и снова попасть в дом к прежним хозяевам, как прачка или кухонная прислуга, или в каком-то ином качестве, но так, чтобы не сталкиваться с господами непосредственно. Лидия предположила, что жизнь Энни пойдет именно по этому пути. Она помнила, что их юный помощник садовника неожиданно уволился и сбежал в моряки – эта новость привлекла ее внимание только потому, что в эти дни так трудно было найти молодых людей для работы в саду за разумную плату – но, разумеется, ей никто не сообщал о связи между Энни и этим парнем.
Мы вовсе не строги, подумала Лидия, как наниматели, и весьма щедры. Тем не менее, Шарлотта все восприняла так, будто я виновата в несчастье Энни. Что там она такое сказала? «Я знаю, что сделала Энни, и знаю, с кем». Боже милостивый, где ребенок научился подобному тону? Я всю свою жизнь посвятила тому, чтобы воспитать ее чистой и добродетельной, не такой, как я сама. «Даже не думаю», писала она дальше.
Она обмакнула ручку в чернильницу. Ей хотелось поделиться своими тревогами с сестрой, но в письме это было так трудно сделать. Но и в личном разговоре не легче, подумала она. По-настоящему ей хотелось поделиться своими мыслями именно с Шарлоттой. Но почему, когда я пытаюсь это сделать, я становлюсь резкой и деспотичной, размышляла она.
Вошел Причард.
– Вас хочет видеть м-р Константин Дмитриевич Левин, миледи.
Лидия наморщила лоб.
– По-моему, я такого не знаю.
– Джентльмен говорит, что у него очень срочное дело, миледи, и он, видимо, думает, что вы помните его по Санкт-Петербургу. – На лице Причарда выразилось сомнение.
Лидия заколебалась. В имени было что-то знакомое. Время от времени русские, которых она едва знала, наносили ей визиты в Лондоне. Сначала они предлагали себя в качестве посыльных, а заканчивали просьбой одолжить денег на проезд. Лидия охотно помогала им. – Хорошо, – проговорила она. – Впустите его. Причард вышел. Лидия снова обмакнула перо в чернила и продолжила: «Что же можно поделать, если ребенку уже восемнадцать, и у нее есть собственная воля? Стивен говорит, что я слишком много волнуюсь. Я бы хотела...»
Я даже не могу как следует поговорить со Стивеном, подумалось ей. Он только и делает, что утешает. Открылась дверь, и Причард произнес:
– Мистер Константин Дмитриевич Левин.
Лидия через плечо проговорила по-английски:
– Сейчас я освобожусь, м-р Левин. – Она услышала, как дворецкий закрыл за собой дверь, пока она дописывала фразу: «... ему верить». – Положила ручку и обернулась.
– Как поживаешь, Лидия? – спросил он ее по-русски.
– О, Боже, – прошептала Лидия.
Будто что-то холодное и тяжелое сдавило ей сердце так, что она не могла больше дышать. Перед ней стоял Феликс: высокий, худой, как прежде, в потрепанном пиджаке и шарфе, с этой дурацкой английской шляпой в левой руке. В нем ничего не изменилось, словно она видела его только вчера. Те же длинные, черные волосы, без намека на седину. Та же белая кожа, орлиный нос, подвижный рот и эти грустные, добрые глаза.
– Прости, что я напугал тебя.
Лидия не могла вымолвить ни слова. Внутри нее бушевала буря чувств: потрясение, испуг, восторг, любовь и ужас. Она всматривалась в него. Нет, он постарел. Морщины избороздили его лицо: две глубокие складки на щеках и маленькие в углах его красивого рта. То были следы боли и страданий. В выражении его глаз появилось что-то, чего там раньше не было – может быть, безжалостность или жестокость, а, может, просто твердость. Вид у него был усталый.
Он тоже внимательно разглядывал ее.
– Ты выглядишь, как девушка, – сказал он с восхищением.
Она отвела от него глаза. Ее сердце бешено колотилось. Из всех чувств остался один ужас. А что, если Стивен вернется домой рано, пронеслось у нее в голове, и зайдет сюда, и в его взгляде прочитается вопрос: А кто этот человек? А я покраснею и начну что-то бормотать и...
– Скажи же что-нибудь, – промолвил Феликс.
Она вновь взглянула на него. С огромным усилием произнесла:
– Уходи.
– Нет.
Вдруг она поняла, что у нее не было силы воли заставить его уйти. Посмотрела на колокольчик, которым можно было вызвать Причарда. Увидев это, Феликс улыбнулся, будто прочитал ее мысли.
– Прошло девятнадцать лет, – сказал Феликс.
– Ты постарел, – резко бросила она.
– А ты изменилась.
– А чего ты ожидал?
– Ожидал именно этого, – сказал он. – Того, что ты побоишься самой себе признаться в том, что рада видеть меня.
Он всегда проникал в ее душу насквозь своими нежными глазами. Какой же смысл было притворяться? Он прекрасно различал притворство, вспомнила она. С первой же их встречи он понял ее всю.
– Что ж, – произнес он. – Разве ты не рада?
– Я еще и напугана, – проговорила она и тут поняла, что призналась в том, что рада. – А ты? – быстро спросила она. – А что чувствуешь ты?
– Я мало что вообще чувствую теперь, – сказал он. И странная, страдальческая улыбка вдруг озарила его лицо. Раньше она никогда его таким не видела. Интуитивно она поняла, что сейчас он говорил ей правду. Взяв стул, он сел рядом с ней. Она резко отодвинулась.
– Я не причиню тебе вреда, – проговорил он.
– Вреда? – Лидия нервно рассмеялась. – Ты погубишь всю мою жизнь.
– Мою ты погубила, – ответил ом, и затем поморщился, будто удивившись самому себе.
– О, Феликс, я не хотела.
Он весь так и напрягся. Повисло тяжкое молчание. Снова улыбнувшись той страдальческой улыбкой, он спросил:
– Так что же случилось?
Она колебалась. Тут ей пришло в голову, что все эти долгие годы она только и мечтала рассказать ему все.
– В тот вечер, когда ты порвал мое платье... – начала она.
– Что же ты будешь делать с этой дыркой в платье? – спросил Феликс.
– Горничная зашьет ее перед тем, как я появлюсь в посольстве, – ответила Лидия.
– Так твоя горничная носит с собой иголки с нитками?
– Для чего же еще брать горничную, отправляясь на званый ужин?
– Действительно, для чего? – Лежа на постели, он смотрел, как она одевалась. Она знала, что ему нравится наблюдать за этим. Однажды он изобразил, как она натягивает панталоны, и она хохотала до упаду.
Взяв у него платье, она надела его.
– Любой женщине нужен целый час, чтобы одеться к вечеру, – сказала она. – До того, как я встретила тебя, мне и в голову не приходило, что это можно проделать за пять минут. Застегни-ка.
Пока он застегивал ей крючки на спине, она, посмотревшись в зеркало, привела в порядок волосы. Он поцеловал ее в плечо. Она слегка отстранилась. – Не начинай снова, – сказала она. Взяв старый коричневый плащ, протянула ему.
Он помог ей надеть плащ.
– Когда ты уходишь, будто гаснет свет, – проговорил он.
Эти слова тронули ее. Он редко проявлял сентиментальность. Она сказала:
– Я знаю, что ты чувствуешь.
– Ты придешь завтра?
– Да.
В дверях она поцеловала его и промолвила:
– Спасибо.
– Я очень люблю тебя, – сказал он.
Она ушла. Спускаясь по лестнице, услышала за спиной шум и обернулась. Из двери соседней квартиры за ней наблюдал живший рядом с Феликсом мужчина. Поймав ее взгляд, он смутился. Она вежливо кивнула ему, и он скрылся за дверью. Ей вдруг пришло в голову, что он мог слышать через стену, как они с Феликсом занимались любовью. Но ей было все равно. Она сознавала, что то, что она делала, было стыдным и порочным, но ей не хотелось задумываться над этим.
Она вышла на улицу. На углу ее ждала горничная. Вдвоем они прошли в парк, где их дожидался экипаж. Стоял холодный вечер, но Лидии казалось, что она согревалась каким-то внутренним теплом. Она часто спрашивала себя, могли ли люди, глядя на нее, догадаться, что у нее только что было любовное свидание.
Избегая ее взгляда, кучер спустил для нее лесенку коляски. Он знает, изумленно подумала Лидия, но потом решила, что это ей просто почудилось.
В коляске горничная спешно зашила порванное платье Лидии. Вместо коричневого плаща, Лидия накинула меховое манто. Горничная поправила ей прическу. За молчание Лидия дала ей десять рублей. И вот они уже у британского посольства. Лидия взяла себя в руки и вошла туда.
Она поняла, что ей не так уж сложно играть свое второе "я" и вновь стала той добродетельной и скромной Лидией, которую знал свет. Как только она вступила в реальный мир, она ужаснулась той грубой силе страсти, испытываемой ею к Феликсу, и действительно стала похожа на дрожащую тростинку. И это не было притворством. Ведь большую часть дня она чувствовала, что вот эта благовоспитанная барышня и есть ее настоящее "я", а когда она видится с Феликсом, то на нее, должно быть, находит какое-то наваждение. Но когда Феликс был рядом, или когда среди ночи она просыпалась одна в постели, ей думалось, что порочной и дурной была та, ее светская, церемонная половина, из-за которой она могла лишиться своей величайшей в жизни радости.
Итак, она вошла в зал, одетая, как и подобает, в белое, юная и слегка взволнованная.
Там она встретила своего кузена Кирилла, номинально считавшегося ее спутником. Это был вдовец тридцати с лишним лет, человек довольно несносный, служивший в министерстве иностранных дел. Они с Лидией не чувствовали друг к другу особой симпатии, но так как его жена умерла, а родители Лидии редко выезжали в свет, Кирилл и Лидия дали понять, чтобы их всюду приглашали вместе. Лидия всегда просила его не беспокоиться и не заезжать за ней. Таким образом ей удавалось тайком встречаться с Феликсом.
– Ты опоздала, – сказал Кирилл.
– Прости, – не очень искренне ответила Лидия.
Кирилл повел ее в салон. Там их приветствовал посол с супругой, а затем их представили лорду Хайкомбу, старшему сыну графа Уолдена. Это был высокий красивый мужчина в ладно скроенном, но скучноватом костюме. Он выглядел типичным англичанином со своими коротко стриженными светло каштановыми волосами и голубыми глазами Его открытое улыбающееся лицо показалось Лидии довольно приятным. Он говорил на хорошем французском Они обменялись несколькими светскими репликами, а потом его представили кому-то другому.
– Он производит приятное впечатление, – сказала Лидия Кириллу.
– Не заблуждайся, – проронил Кирилл. – Говорят, он настоящий сорвиголова.
– Ты меня удивляешь.
– Он играет в карты со знакомыми мне офицерами, и они рассказывали, что в застолье он легко их может перепить.
Читать бесплатно другие книги:
