Мир по дороге Семёнова Мария

– Но когда я вышел оттуда, чувствуя себя циновкой на пороге отхожего места, – продолжал Иригойен, – ко мне подошла женщина с медной серьгой домашней рабыни. «У меня есть сын, добрый мальчик, никому не делавший зла, – сказала она. – Нашему милостивому господину было угодно продать его в рудники, куда отправляют разбойников и убийц. Вот, я скопила немного денег, не знаю, хватит ли их…» Я добавил её горстку монет к тем, что дал мне отец, но заплатить караванщику не смог всё равно. Тогда я пошёл сам по себе. – Иригойен покаянно развёл руками и улыбнулся. – Когда подоспели разбойники, отнимать у меня было почти нечего.

Волкодаву сразу захотелось узнать имя сына рабыни, проданного в халисунской столице, но он не знал, как об этом спросить, и так ничего и не сказал. Ладно, успеется. Битва, в которой его или Иригойена вполне могут убить, произойдёт ещё не сегодня.

Волкодав почти уже решил, что Тайлар Хум, занятый делами целого войска, подзабыл о десятке деревенских стрелков, однако ошибся. У справного полководца вся рать действует как единое тело. Правая рука, левая рука, ноги, уши, глаза. И сердце, знающее, где сейчас каждый его палец. И на что этот палец способен.

До озера Трон оставалось два дневных перехода. Волкодав кормил Мыша остатками хлеба, когда к матери Кендарат, седлавшей своего ослика, подбежал гонец.

– Госпожа, – поклонился он женщине. – Вот слово комадара. Он хочет, чтобы ты встала среди лекарей и возвращала в свиток жизни имена тех, кого поразит оружие недругов.

Все гонцы у Тайлара были одинаковые, как братья. Невысокие, очень смуглые, жилистые и в неизменных ярко-красных рубашках. Чем и кому досадил маленький захолустный народец имури, никто толком не знал, но прежний, ещё до Хума, северный комадар лет десять вёл сущую охоту на быстроногое племя. Темнокожих горцев выслеживали и убивали, как диких зверей. Тайлар, вступив в должность, сразу прекратил облавы и самолично перевешал особо рьяных любителей украшать конскую сбрую ярко-красными клочьями. За это благодарные имури стали его вестниками. Злые языки утверждали, что почти чёрной кожей и своеобычным языком наградил своих потомков отряд находников-меорэ, двести лет назад заблудившийся в диких горах. Имури обижались и доказывали, будто, наоборот, хранят самую древнюю кровь среди всех племён Саккарема. Они держали только вьючных лошадок и считали для себя зазорным садиться в седло, зато играючи пробегали по пятьдесят вёрст. А если требовалось, могли не останавливаться двое суток. Волкодав, пожалуй, тоже так смог бы, только под конец он, скорее всего, от изнеможения и не вспомнил бы, зачем его посылали. Имури не забывали ничего. И никогда.

– И продолжением твоих рук пусть станет сын Даари из Халисуна, – добавил гонец.

– Я… – начал было Иригойен, но поймал взгляд венна, покраснел и умолк.

Он просил у Айсуран благословения для мести и хотел в бой. Ну да, много пользы было бы от него в боевом строю. Примерно как против тех урлаков на горной тропе.

– Десять стрелков из деревни мучеников пусть найдут сотника Горных Призраков по имени Росомаха.

Молодые горцы, напряжённо ожидавшие слова комадара, оживились, стали шушукаться, кто-то заулыбался. Все знали Росомаху. И его ползунов по скалам, незримо и беззвучно возникавших за спиной у врага. Когда их называли героями, Призраки отшучивались и говорили, что завидуют мужеству обычных копейщиков, ведь в начале битвы те первыми встречают удар.

Босоногий вестник огляделся по сторонам. Между прочим, он был совершенно седым, а лицо покрывала густая сетка морщин, но в худом теле жила юношеская лёгкость. По обычаю своего народа он не носил штанов, лишь набедренную повязку. Белую и на удивление чис тую.

– Человек с севера пусть получит копьё у Фербака, сотника правой руки.

Добродушного верзилу Фербака, бывшего землепашца, тоже знало всё войско. Волкодав кивнул, посадил Нелетучего Мыша на плечо и поднялся.

Имури уже скользил прочь семенящей, обманчивонеторопливой рысцой. Венн смотрел ему вслед, гадая про себя, на что Тайлар Хум позволяет своим гонцам бегать в таких заметных рубашках. На что, если уж так рассуждать, имури, годами вынужденные скрываться, вообще их носят.

– Спасибо хоть не к тыльникам, лепёшки печь… – криво улыбаясь, вздохнул Иригойен.

– И что? – прищурилась Кан-Кендарат. – Много ратники навоюют, если тыльники лепёшек с гороховой похлёбкой не наготовят?

Коли во всём полагаешься на себя, иди к цели один и будь сам себе головой. А прибился к войску – и о том, править тебе боевой колесницей или колёса для неё чинить, оставь решать воеводам. В одиночку Иригойен уже повоевал.

Ещё Волкодав не отказался бы спросить бегуна, верно ли бают люди, что его народ ведут женщины. Но имури был уже далеко.

Ни в одном языке, известном Волкодаву, слово «ключ» не звучало величественно и красиво. Да с чего бы, если подумать? Ключ небось не стол и не ложка, изначально важные в человеческой судьбе. Люди придумали ключи, когда настала пора запирать от чужой жадности двери и сундуки. И названием стало простое слово, обиходное и обыденное. В одних языках – звонкое, в других скрипучее. Несущее отзвук негромкого металлического щелчка. Саккаремский «трон» стоял сам по себе. Гудящий зов рога, слившийся с собственным эхом, чуть искажённым высокими скальными стенами. Гордый, торжественный и тревожный. Увлекающий душу к чему-то светлому и большому, прочь от мелких дрязг и обид этого мира…

Вода в озере Трон была бирюзовая. Горы вокруг казались царями былых времён, сошедшимися на совет. Изумрудные плащи и золотые короны, сквозь которые проглядывали седые макушки. Роскошные мантии были затканы зеленью уже не кустарниковых, а красных высокоствольных лесов. Среди валунов, спеша к озеру, вели нескончаемую беседу речушки.

В долине было тепло. Конечно, не так, как на равнинах, но дыхание зимы, кутавшей в белые одеяла один перевал за другим, сюда ещё не добралось. И было не так уж трудно понять, о чём грустили, стоя над озером, цари-великаны. Если Волкодав что-нибудь понимал, здесь уже могли плодоносить яблони и орешник. На бирюзовой воде легко было представить лодки, а за лукой дальнего берега, вдоль речки, – деревню с водяной мельницей. Уходит за холмы солнце, над тихой гладью далеко разносятся песни, детский смех, рокот неторопливых жерновов. И конечно, удары кузнечного молота…

Беда только, в долине Трона люди никогда не селились. Они тут сражались и умирали.

Вот и сегодня на том берегу шумел, дымил и стучал молотками вражеский лагерь. Ставка комадара Байшуга. Там готовили ужин такие же саккаремцы, как те, которых привёл с собой младший Хум.

Волкодаву дали копьё с толстым древком и длинным, тяжёлым остриём, – для ближнего боя. Металл наконечника, по мнению венна, мог быть и получше, но выбирать не приходилось. Бери, что дают, да поблагодарить не забудь. Где же напастись доброй стали на целое войско, притом ещё и мятежное, собиравшееся на ходу!.. Древком служил рябиновый стволик, плохо окорённый и не очень прямой. Ничего: на одну схватку и такого хватит. Как и самого ратника, прихотью случайных ветров занесённого в войско опального комадара.

Волкодав украдкой ощупал нательный пояс, сохранявшийся под одеждой. Там, в наглухо зашитом кармашке, лежало самое ценное и святое, что у него было. Оставить при себе? Отдать матери Кендарат? А толку, если доведётся погибнуть?..

Щита у него не было. Весь день он с другими пешцами рыл ловчие ямы и таскал мешки с землёй, возводя укрытия для стрелков, и лишь в сумерках отправился к озёрному берегу, заросшему густым ивняком. Как всякий правильный венн, он умел плести корзины, хотя настоящего мастерства в этом деле и не достиг. Выбрав куст с самыми узкими листьями, Волкодав мысленно повинился перед ним и вытащил нож, прикидывая про себя, какой изгиб должен быть у щита, чтобы легче соскальзывали и меч, и топор.

Когда он для пробы связал верёвкой концы продольных жердинок, к нему подошёл Иригойен.

– Друг мой, – удивился халисунец, – ты решил сделать лук?..

Волкодав мельком посмотрел на него и ничего не сказал. Всё равно без толку что-то объяснять несостоявшемуся жрецу, никогда не державшему в руках боевого лука. Иригойен вздохнул, сел на камень и стал смотреть, как венн, сняв верёвку, пробивает концом ножа щели в толстых прутьях и протаскивает сквозь них чуть подтёсанные поперечины.

У него самого в ладони въелось что-то зеленоватобурое.

– А я травы собирал, – сообщил он Волкодаву. – Мать Кендарат позволила остаться только троим прежним лекарям, а прочих выгнала палкой и запретила показываться на глаза. Потом велела мне созвать лагерных девок… ну, тех… Показала нам травы и мхи и послала кого на луг, кого в болото, да чтобы дёргали только корни и самые сочные молодые ростки, ведь сейчас осень. Когда мы вернулись, она грозила проклятием повару комадара, потому что он не хотел отдавать ей топлёное масло и половину вина.

Волкодав успел решить, что Иригойен жалуется ему на свою тяжкую долю, но тот вдруг рассмеялся:

– Только как бы повар не проклял её саму, когда увидит, во что она превратила его лучшую деревянную ступу. Теперь ещё месяц все подливы будут кровохлёбкой и сабельником отдавать.

Волкодав не припоминал, чтобы Кан-Кендарат назначали старшей над лекарями. Что ж, переставший хромать Тайлар вполне мог дать ей полную волю в деле, которое она так хорошо знала. Потом венн представил себе целомудренного служителя Лунного Неба по пояс в болоте, в окружении шлюх, высоко подоткнувших мокрые подолы, и ему стало смешно. Тем не менее маленькая женщина, похоже, свернула настоящую гору. Отняла небось, кроме ступы, у повара ещё и самый большой котёл – и наварила в нём зелий. Не таких изощрённых, как тот чудо-порошок, но зато на всех хватит.

– Другие донимали бы комадара жалобами на бездарных помощников и нехватку снадобий, а она лишь огляделась и посмотрела, что у неё под руками, – с тихим восхищением проговорил Иригойен. – Она сказала мне: кто хочет что-то сделать, тот делает. А кто не хочет, придумывает отговорки.

Волкодав согнул вместе концы двух длинных лозин и стал заплетать остов щита вицей, скручивая хлысты «верёвочкой»: так будет прочнее. Между прочим, толочь овощи на подливу в испорченной ступе повару предстояло, только если завтра будет победа. Иригойен же говорил о его страданиях как о деле решённом. Знак какой прочёл на лике Луны? Или просто по чистоте сердца?.. Волкодав не стал спрашивать.

Как и об имени сына невольницы, перед которой Иригойен теперь боялся предстать. Потому что это, по сути, не имело никакого значения.

Когда-то венны тоже воевали между собой. Очень давно, когда они только осваивали доставшиеся им земли. Если охотники замечали в лесу следы чужаков, они старались выведать, откуда те явились. И спустя несколько дней в чужие ворота стучалась вооружённая ватага.

Жители выходили навстречу. Ватажники всячески старались устрашить их, показывая, чего стоят. Хвалились меткостью стрельбы, плясали без устали, голыми руками гнули железо. И сказители возлагали пальцы на струны, прославляя доблесть родовичей.

Жители отвечали как могли, в свой черёд запугивая пришлецов.

Если силы оказывались равны, вернувшиеся ватажники в восторге рассказывали домашним, что за чащами, за большими озёрами у них появились крепкие друзья. Можно ладить ярмарку, можно присматривать невест подросшим парням!

Если у кого-то всё же холодела душа, один род поглощал другой. Принимал слабых в себя, чтобы не сгинули без присмотра. Поэтому не каждый изначальный род сберёг своё имя. Зато все про всех знали, кто где живёт. И от кого чего ждать.

Соседи-сольвенны ещё помнили предков, но отеческие заветы не чтили. У них появились боевые вожди – кнесы – и дружины при них. Эти дружины сходились помериться молодечеством, постучать топориками о шлемы. Но и они стремились не уничтожить друг дружку, а лишь выяснить, кто сильней, кому быть кнесом, а кому – боярами при нём. Их воинские деяния оставались службой грозным Богам, и Боги творили Свой суд, вознаграждая доблесть и честь.

И только когда сегванам совсем не стало житья на родных Островах и вожди повели племя за племенем на матёрую сушу, которую морской народ называл просто Берегом и которую давно уже поделили между собой другие народы, – только тогда ратное дело наполнилось бесславным стремлением убить, истребить, вырезать врагов под корень. Теперь, стоя против вражеской рати, уже не ждали, пока там подвяжут бороды и зашнуруют доспехи. Победу в бою отныне выгрызали зубами, не разбирая средств и не думая о цене. Могли напасть ночью, сзади, врасплох. Могли поклясться в дружбе – и всадить в спину клинок.

Так обстояло дело в северных краях, по ту сторону гор. Саккарем был древней, богатой и просвещённой страной. Здесь о воинской Правде забыли уже пятьсот лет назад.

Комадар Байшуг, кажется, собирался не битву творить, а, скорее, выпороть непокорных. Он решил обойтись без зачина единоборством. Много чести для бунтовщиков, преступивших долг верности шаду. Урлакам поединка не предлагают. Их вешают без суда и долгого разбирательства.

Когда пропела труба, Волкодав повесил щит на левую руку и стал смотреть, как надвигается с той стороны поля передовой полк.

Пешцы Байшуга выглядели внушительно и грозно. Все – в кожаных доспехах и шлемах. Самые передовые – ещё и при железных нагрудниках. Когда уже можно будет различить черты лиц, из-за их спин с жужжанием взовьются дротики, слетевшие с копьеметалок[5]. Тогда передовые опустят копья и побегут, и холмы содрогнутся от грозного многоголосого рёва «За шада!», рвущегося из перекошенных ртов.

Страшно стоять и смотреть, как на тебя катится такая лавина. Страшно ждать удара, всесокрушающего и неотвратимого: ведь на одном из этих копий, кинжалов, кривых ножей может быть незримыми письменами начертано твоё имя.

И вот ты уже чувствуешь себя травинкой росного луга, где взмахивают свистящими клинками косцы. И как ни укрепляй сердце, а взгляд нет-нет да и метнётся в сторону – куда бы сбежать. Это не трусость, а нутряной голос жизни, знать не знающей, во имя чего зовёт воинов боевая труба.

Потом Волкодав попытался представить на месте ратников шада комесов Людоеда. Вот от этих нам могла бы приключиться беда… НАМ! Что, мятежное войско для меня уже стало своим?..

– Зверюшку-то зачем принёс на погибель… – попрекнул венна товарищ по строю, стоявший слева. – Хоть у кашеваров оставил бы!

Голос у парня не то чтобы дрожал, но звучал немного неверно.

Не на погибель, мог бы сказать ему Волкодав. Кто в бой идёт за погибелью, тот её только и находит, а мы пришли за победой. Однако разговоры заводить было некогда. Поэтому он лишь улыбнулся. Нос у него был перебит, во рту не хватало переднего зуба. Зато по сторонам резко выделялись клыки. Строевой[6] улыбнулся в ответ и, кажется, немного приободрился.

Волкодав смотрел на приближавшееся Байшугово воинство и мысленно прикидывал, где труба поднимет наступающих в бег. Ещё его занимало, здесь ли «золотые» из отряда Верлаха. А куда им деваться, конечно, они были здесь. Только небось не в первых рядах, а где-нибудь у шатра комадара.

Ничего… Доберёмся и до шатра…

Мыш топтался у него на плече и временами недовольно шипел. Перед боем Волкодав расплёл и тщательно расчесал волосы. Цепляться за них, как привык пещерный летун, сразу стало неудобно.

Восемьдесят шагов… Семьдесят девять…

Совсем рядом с ним кто-то лихо, с переливами свистнул, точно голубей в полёт посылал, а потом во всё горло запел:

Люди стали смеяться. Сразу несколько десятков голосов подхватили разбойный припев:

Ратники Байшуга приближались. Волкодав почувствовал, как вспотела рука на копье, и поудобнее перехватил древко.

– Ты его держишь, как мономатанец, – удивился сосед.

гремело над полем.

Сорок шесть… Сорок пять…

Тридцать девять…

Какой-то неприятельский сотник закричал своим людям и первым сорвался на бег. После победы его назовут героем, не стерпевшим, чтобы всякая чернь смрадила[7] венценосную шаддаат. Надвигавшийся строй сломался и сразу стал гораздо менее страшным. Слитная лавина превратилась в скопище самых обычных людей, уже взопревших в тяжёлой воинской сбруе. Людей смертных и уязвимых.

Это сразу доказали пращники Тайлара, выскочившие из кустов у края болота.

В ответ полетели неприятельские сулицы[8], но опять без команды и редким дождиком вместо смертоносного ливня.

Улыбнётся ли Дильбэр, когда ей расскажут, что песня о её красоте отняла преимущество у войска презренного брата?

Отряд, где стоял Волкодав, тоже непроизвольно заволновался, приподнял колючую щетину копий, но Фербак вовремя рявкнул на подчинённых, призывая к готовности.

Потом с холма позади них прокричала труба.

Пешцы Фербака тут же сделали по несколько шагов каждый – одни в сторону, другие назад, третьи вперёд. Волкодав едва не замешкался, но вовремя вспомнил, кто должен был оказаться у него справа и слева, и торопливо занял нужное место.

Вместо ровного строя перед набегавшими ратниками Байшуга явил себя острый клин. Задние, вооружённые более длинными копьями, утвердили их на плечи передним – поди подступись!

Но вражеских передовых подпирало сзади всё войско, и подступиться пришлось.

Кто-то вбежал в объятия смерти с бешеным криком, выставив перед собой копьё. Кто-то отчаянно пытался остановиться – и не сумел. Волкодав близко увидел сумасшедшие глаза, но не запомнил их цвета. Его рогатина вдвинулась в кожаный доспех как раз под нагрудником. Он сбросил начавшее оседать тело, и в холодном утреннем воздухе от лезвия повалил пар.

Можно бить колуном по полену. А можно – поленом по колуну. Итог будет один: полено расколется.

Пешая рать комадара Байшуга стала неотвратимо распадаться на две неравные части. Одну постепенно разворачивало к прибрежному болоту, навстречу засевшим там пращникам. Другая двигалась в сторону ловчих ям, прикрытых дерниной.

Думай теперь, возвеличенный шадом военачальник, куда посылать конницу!

Клин копейщиков – Тайларова придумка – покачивался, топтался, рычал, терял людей, истекал кровью, но держался. Стоял.

Стоял!

Волкодав прикрывал кого-то ободранным, но ещё годным в дело щитом. И замечал краем глаза, как строевые отводили удары от него самого. На нём уже точилось кровью несколько ран, он даже толком не заметил, когда их получил.

Лютая резня не затягивается надолго, потому что у человеческой души есть предел. Изначальный напор воинов шада постепенно иссяк, а потом они и вовсе откачнулись назад. Их старшины примеривались к наметившейся неудаче, прикидывали, как выправить дело.

Волкодав огляделся и заметил ярко-красное пятнышко, мелькавшее в редколесье. Вестник имури. Венн в жизни своей не видал, чтобы человек бежал с такой быстротой. Мгновением позже он различил двоих всадников, преследовавших бегуна. Они нахлёстывали резвых саккаремских коней, но перехватить имури, петлявшего среди сосенок, никак не могли. Волкодав поднял с земли копьеметалку, приладил к ней сулицу – и метнул. Всякий веннский мальчишка пользуется металкой, пока не войдёт в силу для отцовского лука. С первого раза чужое оружие не вполне покорилось ему, но вторая сулица вынесла передового всадника из седла. Его товарища отогнали пращники. Красное пятнышко продолжало мелькать среди деревьев, но гораздо медленней прежнего.

Выбравшись на открытое место, имури свернул в сторону клина. Воины сразу заметили, каким неуклюжим стал прежде летучий шаг бегуна.

– Ты и ты! – рявкнул Фербак. – За ним!

Волкодав и его строевой сорвались с места. На полдороге венн понял, что к ним пыталась добежать женщина. И силы у неё были уже на исходе. Оказавшись рядом, Волкодав подхватил вестницу на руки. Её некогда белая набедренная повязка набрякла кровью из раны в спине, над коленом торчала обломанная стрела. Чутьё на опасность заставило Волкодава прянуть в сторону, и весьма вовремя. Там, где он только что стоял, ткнулся в землю очередной дротик. Венн помчался назад, под прикрытие клина, шарахаясь из стороны в сторону, чтобы метатели не могли взять верный прицел.

– Я умру, – узнав склонившегося к ней Фербака, спокойно выговорила имури. Щёки у неё были пепельно-серыми вместо смуглых, на губах пузырилась кровь. – Скажи Хуму: шад иррт…

– Уймись, женщина! – перебил сотник, закручивая на точёном бедре бегуньи ремённый жгут. – Твоя весть не для наших ушей! – И вскинул глаза на Волкодава: – Живо к комадару её!

Венн поудобнее перехватил вестницу, поднялся на ноги и побежал, стараясь держаться кустов. Самодельный щит висел за плечами: какая-никакая, а всё оборона от случайной стрелы. Он слышал, как сзади возобновилось сражение. Ещё шаг и ещё. Потом всё то же чутьё, некогда помогавшее уворачиваться от обвалов, бросило венна на колени. Он согнулся, прикрывая собой худенькую вестницу. Тотчас же его будто обухом огрели по рёбрам. Наконечник, искавший человеческой плоти, косо рванул плетёнку и застрял, растеряв силу. Всё же не зря когда-то Межамиров Щенок целую осень ломал пальцы, пытаясь повторить корзину, купленную у Лосей. Без щита он сейчас заливался бы кровью, гадая, сможет ли подняться.

– Скажи Хуму… – опять начала вестница, но Волкодав вскочил и бросился дальше, и она умолкла, закусив губы.

Она была совсем не тяжела у него на руках. Рану под лопаткой заткнули комочком промасленной шерсти, но сколько крови успело вытечь из разорванных жил?.. Венн катился кувырком, прятался за скалами и перепрыгивал валуны. Он подоспел только похоронить Итилет, но бегунья имури ещё цеплялась за его плечо, он слышал, как свистело её дыхание, и мчался так, словно от этого зависело, будет ли деревня мучеников по-прежнему зваться деревней виноделов.

Потом вражеские стрелы перестали биться рядом о камни. Волкодав понёсся во всю прыть, больше не прячась. Вверх, вверх по склону холма. Рядом со стягом комадара уж верно сыщется лекарь…

Серая кобыла беспокойно плясала, отзываясь на запахи ярости, страха и крови, на глухой гул сражения, доносившийся снизу. Алая рубашка имури без задержки провела Волкодава мимо бдительной стражи. Заметив её, Тайлар заорал «Лекаря сюда!» и спрыгнул с седла, чтобы взять в ладони клонившуюся голову вестницы.

– Ты добежала, сестра!

– Шад иррт сайчел нардари конис[9], – внятно, ясным голосом выговорила бегунья.

Её рука, цеплявшаяся за локоть Волкодава, обмякла и повисла бы, но пальцы, измазанные в крови, успели прилипнуть. Она закрыла глаза. Весть, едва не стоившая жизни придворной рабыне, которую, застукав у дверей, неминуемо отдали бы страже, а потом ещё живую насадили на кол, весть, мчавшаяся через весь Саккарем из уст в уста, потому что доверить её чернилам было слишком опасно, весть, оплаченная кровью быстроногой бегуньи, – эта весть наконец достигла нужных ушей. Всё было сделано на земле.

К тому времени, когда Волкодав вернулся к озёрному берегу и начал искать свою сотню, клин, расколовший пеший порядок Байшуговой рати, уже выполнил назначенный урок[10] и распался. Оба комадара успели выпустить конницу, но боевая удача сегодня была на стороне Тайлара. Клич «За шада!» ещё звучал над озером Трон, но рога, выпевавшие «Торгум, Торгум» и грозное многоголосое «Хум! Хум!», всё уверенней заглушали его.

Копьё Волкодава так и торчало там, где он оставил его. Никому не понадобилось. Венн выдернул его из земли и побежал следом за наступающей ратью. Если Бог Грозы надумает хоть мельком взглянуть на эту долину, не все люди Верлаха будут убиты или, по обычаю насильников и убийц, успеют удрать. Останутся хоть двое-трое и ему на поживу. Волкодав не очень представлял себе, каким образом отличит душегубов, но почему-то не сомневался – сумеет.

Должна же быть какая-то справедливость на свете.

А иначе и жить незачем.

Заметив сотника Фербака, Волкодав понял, что Божья Правда не совсем оставила этот мир. Собрав своих ратников в сплочённый кулак, бывший пахарь прорубался прямо к шатру полководца. Этот шатёр легко было узнать по золотой пятерне, венчавшей срединный шест. Так велось вроде бы оттого, что комадаров в Саккареме всегда было пятеро. По одному на каждую украину[11] державы – и ещё один, сражавшийся в море. Как раз когда Волкодав с сожалением понял, что самого Байшуга пленить, похоже, не судьба, из шатра послышался отчаянный девичий визг.

Такой, что у него заклубился перед глазами дымный чад факелов и метнулись стремительные крылатые тени. Зверолюдям, вооружённым кинжалами и кнутами, привезли на потеху рабынь…

Он рванул в сторону тяжёлую входную занавесь и ныр нул внутрь.

Там посреди ковров на полу тускло рдело кольцо, расползавшееся от опрокинутой жаровни с углями. Гораздо больше света вливалось сквозь дыры, пропоротые в матерчатых стенах. Шестёрка нетерпеливых бунтовщиков, оставив ещё длившееся сражение, рылась в сундуках и вспарывала тюки. А самый нетерпеливый уже вминал в пол девушку, захваченную в шатре.

Будь у Волкодава время хоть немного задуматься, он проклял бы тот день и час, когда впутался в саккаремский мятеж, сдуру понадеявшись, что одни люди могут оказаться лучше других. Однако времени у него не было. Несчастная девчонка извивалась и билась под насильником, запутавшись ногами в цепочке, тянувшейся от кольца на лодыжке к тому самому шесту, увенчанному пятернёй. Она даже не могла больше визжать. Одна широкая лапа зажимала ей рот, другая жадно шарила по её телу, рвала одежду…

Волкодав не пригвоздил скота копьём только потому, что неминуемо убил бы и его жертву. Непонятная сила оторвала хищника от добычи, поставила на ноги и развернула, он успел заметить глаза, светившиеся в потёмках шатра, и в лицо ему, дробя кости, врезался стенобитный таран.

Его дружки, спасённые жадностью, пересилившей похоть, оглянулись и скопом бросились на Волкодава.

Пятеро на одного – счёт очень неравный, но у венна были железные кулаки и привычка драться в темноте и тесноте. Он не стал звать подмогу. Какая подмога? Пятёрка врагов только превратилась бы в десяток. Кругом саккаремцы, люди одного языка, а он – никто и звать никак…

Тем не менее кто-то из строевых Волкодава заметил, как он метнулся в шатёр. Входная полсть снова взлетела. Венн, неплохо видевший в скудном свете, узнал кое-кого из тех, с кем вместе рубился на острие клина. Раздался яростный крик, что-то вроде «Наших бьют!», и драка в шатре пошла с новой силой.

Пока во главе ближников не вломился Фербак и, пытаясь растащить рычащий клубок, не снёс весь шатёр, обрушив в пыль блестящую пятерню.

Проморгавшись и поняв, что всё кончилось, Волкодав увидел на своих кулаках кровь. И правая скула онемела, рассечённая ударом. Девчонка, полуживая от страха, съёжилась на остатках затоптанного ковра. Чуть поодаль распластался насильник. Со спущенными штанами и мужским орудием, приготовленным к бою, но успевшим сморщиться и обвиснуть. Одна рука поверженного угодила в кучу углей, но мужчина не шевелился. Середину его лица вмяло так, что только родная мать и признает.

Тайлар Хум смотрел на них с высокого боевого седла. Глаза комадара были двумя осколками чёрного самородного стекла, из которого делают головки для стрел.

– Ты!.. – зарычал он на Волкодава. – Во имя Крови и Стали! Ещё бой идёт, а ты вздумал драться из-за добычи?..

– Он… – начал было Фербак, но венн решил сам за себя постоять.

Нагнувшись к девчонке, он принудил её выпрямиться и оторвать руки от лица.

– Посмотри, комадар! – хрипло выдохнул он. – Посмотри на неё!

Он всего-то хотел сказать, что несчастная пленница была дочерью и сестрой всякой женщине, замученной трусливыми подручными Менучера, и никак не ждал того, что сделалось с Тайларом от его слов.

Комадар вдруг побелел, словно увидев перед собой выходца с того света.

– Девушка из деревни!.. – вырвалось у него, а рука сама собой сотворила знак Богини, отвращающий зло.

Ничего не поняв, венн впервые как следует пригляделся к рабыне. И тоже мало не ахнул.

С нежного, непоправимо заплаканного личика, украшенного свежими синяками, сквозь разводы сурьмы и расплывшихся румян смотрели сине-зелёные глаза, небывало редкие даже для Саккарема.

Глаза Итилет.

Только не устремлённые в неподвижную даль, а полные жизни, слёз и беспомощного страха. И несомненно зрячие.

– Девку в обоз, – овладевая собой, жестяным голосом распорядился Тайлар. – С рук на руки жрице! Остальные – за мной!

Девушку ещё удерживала цепочка, тянувшаяся к поваленному столбу. Волкодав взялся за тонкие витые звенья, и они лопнули в его пальцах, как подгнившие нитки.

Она вздрагивала от каждого внезапного голоса, раздававшегося вблизи костра, и всякий миг ждала для себя ужаса хуже смерти. Мать Кендарат велела ей как следует вымыться, отобрала изорванное платье – пунцовый шёлк, расшитый поддельным жемчугом, бубенцами и дешёвыми блёстками, – и выдала взамен что-то вроде толстого мешка с дырками для рук и головы. И стёганый плащ из своих запасов, с куколем[12], прикрыть роскошные волосы. Несомненное сходство с маленькой горянкой сделалось абсолютным. Волкодав изредка косился на девушку и снова смотрел на огнистые закатные облака, за которыми ему всё явственней мерещилась непостижимая усмешка Богини.

– Стало быть, они уехали в Мельсину бездетными, а через два года вернулись с маленькой дочкой, – кивая каким-то своим мыслям, пробормотала мать Кендарат. – Что ты о себе помнишь, дитя?

Длинные ресницы испуганно вспорхнули.

– Эта рабыня сумеет всё, что потребует от неё госпожа…

– В каком краю ты росла?

– Рабыню учили готовить медовые шарики… И воздушные нити, и мельсинское печенье с орехами…

Жрица вздохнула:

– За кашей присмотришь, чтобы не подгорела?

– Рабыня всё сумеет для госпожи…

Волкодав повернулся к ней, и девчонка чуть не бросилась перед ним на колени. Она мало что разглядела во время драки в шатре, но вот то, как снаружи молча влетел большой серый пёс, сгрёб насильника и сразу отхватил ему полголовы, запомнила на всю жизнь.

– И ещё эта рабыня обучена девяноста девяти позам, дарующим блаженство…

– Девушке не грех знать, как стать желанной для мужа, – хмыкнула мать Кендарат. – Ну-ка, улыбнись!

Она улыбнулась. Заученно-красивой, как бы застенчивой и в то же время развратной улыбкой, сулившей милостивому хозяину множество лукавых затей.

Невозможно было представить такую на лице Итилет.

– Улыбаться ты не умеешь, – вздохнула мать Кендарат. – Тебя как звать-то, дитятко?

– Рабыня будет радоваться всякому имени, что даст ей госпожа…

– Дурочка, – беззлобно ругнулась седая женщина. – Как тебя мать называла?

– Рабыня не помнит матери… Только добрых матушек, учивших её насущному для наложницы… Потом её купили для господина Байшуга ради празднования победы…

– А подружки как тебя называли?

– Эртилет, госпожа…

Ну конечно. Ясноокая и Радость-для-Взора. Усмешка Богини становилась всё очевиднее. Быть может, идя по кривой улочке Висельников, Айсуран засмотрелась на двух малюток-близняшек, только что привезённых в какой-нибудь «девичий садок». Так в беззаконном Саккареме распоряжались судьбой уличных подкидышей и тех, кого в отчаянии продавала родня. Айсуран с Кинапом собрали все деньги, какие только сумели найти. И хозяин дома наложниц не упустил своей выгоды: продал им слепое дитя.

Венн стал думать о том, что искалечить человека можно очень по-разному. И о том, что почти всё удаётся исправить, пока человек жив. Правда, к нему самому это не относилось. Его на этом свете держали два неисполненных дела. И больше он не позволит себя отвлекать ничему постороннему. Даже саккаремской войне. Или мыслям о девяноста девяти позах.

Подошёл осунувшийся Иригойен, тяжело сел на камень и протянул руки к огню. От него пахло горькими травами, болью, кровью, надеждой.

– Матерь Луна, – вырвалось у него, когда он присмотрелся к девчонке.

Войско собиралось. У костра один за другим объявлялись молодые стрелки. После боя их осталось шестеро, остальных сгубило слишком безрассудное молодечество. Четверо выживших надумали остаться с Тайларом Хумом и мстить до конца. Пятого отрядили доставить домой пояса погибших братьев – и подстреленного шестого, нянчившего перебитую руку.

Волкодав хорошо знал, как болят подобные раны. Но даже однорукий Саргел перестал кусать губы, во все глаза глядя на воскресшую Итилет.

Сколько же трудов придётся положить этому забитому существу, прежде чем Айсуран сможет признать в ней ещё одну свою дочь, гордую и свободную. Одна надежда на скромных деревенских парней. Путь до дома неблизкий, глядишь, и научат её улыбаться по-настоящему. А если Волкодаву не померещилась усмешка Богини, может, вернувшейся Итилет ещё вправду придётся выбирать из двух женихов. Ведь теперь люди будут знать, что по крови она им не родня.

Он подошёл за кашей в самый поздний черёд. Сегодня он убивал, но на войне, и веннская Правда разрешала от очистительного поста до её окончания.

Мать Кендарат большим черпаком наполнила его миску.

– Ну а ты? – вдруг спросила она. – Тебя-то как звать будем, малыш?

Венн хотел по обыкновению отмолчаться, но голос матери, долетевший неведомо откуда, вновь шепнул ему на ухо, и он сказал:

– Называй меня Волкодавом.