Примкнуть штыки! Михеенков Сергей

Как только окончательно рассвело, в стороне Варшавского шоссе загрохотало. Иногда отчётливо были слышны длинные пулемётные очереди и частые удары мин. Затем всё это слилось в единый вибрирующий непрерывный гул. Там, за лесом, начался новый день. Воронцов вслушивался в звуки боя и пытался понять, что там происходит: то ли немцы пошли на прорыв, то ли наши контратакуют. Если немцы прорываются там, то этот просёлок им ни к чему. Надежда ещё оставалась.

– Танки бьют, – сказал майор.

Воронцов задержал дыхание. Да, это стреляли танки. Часто, обвально. И в какое-то время танковую стрельбу перекрыли резкие выстрелы зениток. Значит, дело дошло до края. В бой вступили зенитки. Бьют по наземным целям. А какие на земле цели для зениток? Только танки.

– Там идёт сильный бой. И если они сюда полезут, то это произойдёт в ближайший час, не позже.

– Ты прав, сержант. И, похоже, они уже идут. Боевое охранение отходит. Шпарят прямо по чистому, чёрт бы их побрал… Неужели не успеют?

От сосняка по лугу, пересекая его на угол, низко пригибаясь, бежали несколько бойцов с винтовками. Видимо, обходить чистину лесом им было уже некогда. И немного погодя за сосняком, внизу, в стороне деревни, послышался рокот моторов.

Воронцов машинально оглянулся на позиции артиллеристов и не сразу сумел разглядеть орудия, так тщательно их замаскировали.

С артиллеристами они договорились действовать следующим образом: поскольку снарядов мало, они должны остреляться наверняка, один снаряд – одна цель, а затем переместиться за овраг, чтобы последними выстрелами прикрыть возможный отход пехоты. Лошадей отогнали в овраг, и ездовые держали их наготове.

Едва успели спрыгнуть в свои окопы бойцы боевого охранения, как из сосняка выскочили три мотоцикла. Натужно газуя в глубоко прорезанных сырых колеях, они помчались к гати. В колясках сидели пулемётчики.

– Они ничего не заметили. – И майор Алексеев перевёл дыхание и оглянулся на Воронцова. Калёный голос его впервые задрожал.

«Только бы выдержали нервы у пулемётчиков», – подумал Воронцов и приготовил автомат. И, будто угадывая его беспокойство, майор сказал уже спокойным тоном:

– Пулемётчики у меня – народ бывалый. Если мы выманим их на чистину. Если они выйдут сюда, бой будет другим.

Майор тоже оглянулся на позиции орудий, стоявших на прямой наводке, подтянул ремешок на каске и улыбнулся Воронцову напряжённой улыбкой.

Мотоциклисты сходу сунулись в лощинку. Передний мотоцикл затянуло в колею, развернуло, и он едва не опрокинулся. Мотоциклист выбросил вперёд ногу, что-то закричал. Проскочил гать и остановился поперёк дороги. Ехавшие следом вывернули на обочину и тоже остановились. Третий направился прямо через гать, провалился колесом в яму и застрял. Двое автоматчиков спрыгнули с задних сидений и принялись раскачивать застрявший в грязи мотоцикл.

– Подольше бы они там провозились.

До них было метров сто пятьдесят. Из винтовки их можно было снять в два счёта. Но колонна ещё не появилась. Моторы взрёвывали где-то на переезде.

– Ушаков! Хромин! – тем же спокойным голосом позвал майор связных. – Ползите, братцы, на фланги и передайте, чтобы без приказа никакого огня. Ни-ни без приказа. Давайте, ребятки. Ужом ползите. Заметят – всем нам крышка.

За бруствером исчезла сперва пола одной шинели, потом другой, более замызганной, блеснули гвоздики в два ряда на подошве Хромина, а затем неслышно, как весло в воде, ускользнул и исчез в примятой траве приклад винтовки.

Второй связной, Ушаков, должен был передать приказ комполка стрелкам правого фланга, а затем, оврагом, пробраться к пулемётчикам и сказать им о том, чтобы открывали огонь не раньше первого выстрела артиллеристов.

Тем временем немцы вытащили мотоцикл из грязи, завели его и вытолкнули на берёзовую гать. Они стояли вокруг него и, видимо, решив отдохнуть, о чём-то совещались. Они весело размахивали руками, указывали куда-то ниже лощины. Наверное, решали, искать им объезд или воспользоваться готовой, хотя и не очень надёжной, гатью. Доносились их смех и кашель.

«Если вышлют вперёд пешую разведку, обнаружат нас раньше, чем колонна выйдет под выстрелы орудий», – подумал Воронцов.

Но вот из сосняка показался танк. Это был приземистый Т-IIIна узких гусеницах. Он выбрасывал вверх струю выхлопных газов, покачивался, попадая гусеницей то в одну колею, то в другую. Следом за ним шёл второй, лёгкий, с короткоствольной пушкой. Потом появились несколько бронетранспортёров на полугусеничном ходу с бронированными кузовами-гробами.

Приполз сержант Федосов. Обвалился в окоп вместе с комьями земли, сразу склонился над телефонным аппаратом, проверил связь.

– Ну, Федосов, теперь всё зависит от твоих орлов. – Майор не отрывался от бинокля. – От твоей запевки вся песня наша пойдёт. Два танка и три бронетранспортёра. На каждом из «гробов» – крупнокалиберный пулемёт и до отделения пехоты. Плюс три пулемёта на мотоциклах. Но они – уже наша забота. – И майор оглянулся на Воронцова.

На танках тоже сидели автоматчики. Федосов смотрел на танки окаменевшим взглядом пронзительных голубых глаз. Он что-то шептал в трубку и смотрел на листок, вырванный из записной книжки. Листок был испещрён цифрами.

– Федосов, два выстрела – два танка. Другого варианта у нас просто не существует. – Калёный голос майора стал ещё твёрже.

– Знаю, знаю, товарищ майор. Задача уже поставлена. Наводчики у меня надёжные. Должны всё сделать как надо.

Воронцов не услышал, когда он отдал команду. Увидел только, как сержант крепче прижал к уху трубку и сунул за пазуху листок с цифрами. А может, он вовсе и не отдавал никакой команды, и командиры орудий действовали самостоятельно, заранее зная, что делать каждому из них.

Орудия ударили почти разом. Оглушительно, словно вдруг небо над окопами раскололось и обрушилось. Две фиолетово-белые фосфоресцирующие трассы, почти сливаясь в одну, ушли за гать, в глубину лощины. И тут же, как немедленное и неотвратимое эхо, там, внизу, послышался затяжной взрыв, а затем ревущий гул вспыхнувшего бензина. Танк, шедший во главе колонны, вздрогнул, и из недр его вырвался багрово-чёрный клуб и, сметая с корпуса автоматчиков, которые лепились на его броне серо-зелёными скорченными фигурками, окутал всё вокруг, на миг накрыв и гать, и голову колонны с рассыпавшимися по обочинам дороги пехотинцами, и дальний сосняк. И тут же, пронизывая эти клубящиеся чёрные с красной изнанкой вихри огня и дыма, застучали сразу несколько пулемётов. Это шарахнулись с дороги «гробы», и их пулемёты стреляли вслепую вперёд, по опушке. Пули защёлкали по берёзам, зашаркали по брустверам. Видимо, пулемётчики всё же заметили окопы впереди.

– Огонь! – закричал майор Алексеев.

Так принял свой последний бой 1316-й стрелковый полк. Немцы, застигнутые врасплох, кинулись было к ближайшему перелеску, надеясь укрыться там и организовать оборону, но оттуда длинными очередями ударили «максим» и два «дегтяря».

Второй танк попятился, сделал несколько выстрелов в сторону артиллерийских позиций. Но в следующий мог и его настигла спаренная трасса бронебойно-зажигательных снарядов. Из люков чёрными жучками выскочили танкисты и побежали к лесу, прямо на пулемётные струи.

– Левее один ноль-ноль! – кричал в трубку сержант Федосов. То и дело он выглядывал через бруствер, ошалелыми глазами окидывал поле боя, где густо разгорались танки и расползались по луговине бронетранспортёры. – Осколочными! Три выстрела на ствол! Беглым – огонь!

Снова оглушительно и почти разом бухнули орудия, унеслись вперёд трассы, будто пропахивая по позвоночникам и затылкам пехотинцев.

– Так, Суржиков, порядок! Первому – правее два ноль-ноль! Второму на тридцать метров меньше. Осколочными! Один выстрел на ствол! Залпом – огонь!

Майор Алексеев внимательно наблюдал в бинокль за ходом боя и изредка приговаривал, едва шевеля бледными губами:

– Ну, вот вам и Москва! И пахота, и сев одновременно. Добро, Федосов. Ещё пару снарядов по крайнему «гробу». А то уползёт в сосняк. Какой бой! Эх, какой бой, ребята!

Бой длился минут десять – пятнадцать, не больше.

– Всё, товарищ майор, отыграли, как по нотам. – И Федосов положил трубку на рычаг.

Воронцов менял запасной рожок. Он стрелял короткими, экономными очередями. Выбирал очередную цель и посылал в неё по три-четыре патрона, пока очередной немец не падал на землю или не исчезал в дыму.

Часть автоматчиков успела перебраться через гать и болотце и, не видя другого выхода, кроме атаки в лоб, ринулась вперёд, к окопам. Командовал ими высокий офицер в камуфляжной куртке и кепи с длинным козырьком. Автоматчики пробежали ещё шагов двадцать, залегли и стали перекатываться вперёд короткими перебежками. Они вели плотный огонь и в какое-то время, когда на фланге умолк «максим», видимо, меняя ленту, заставили стрелков убраться с брустверов. Мотоцикл с пулемётом вырвался вперёд, но был изрешечён автоматными очередями возле самых окопов и опрокинулся. Уцелевший пулемётчик пытался вытащить из-под опрокинутой коляски пулемёт. Но его добили из винтовок Зот и Васяка.

Орудия продолжали вести беглый огонь.

Сержант Федосов вдруг уронил пилотку и ткнулся лицом в бруствер. Воронцов кинулся к нему, перевернул на спину. Пуля попала ему в левую бровь. Из свежей ранки торчала острая косточка.

– Отвоевался, – сказал связной Хромин. – Не тряси его, сержант, не разбудишь.

А из окопов уже поднялись бойцы. Они бросились преследовать отходящую группу автоматчиков. Немцы кинулись к лесу, но оттуда их отсекли пулемётным огнём.

Немного погодя всё было кончено.

Горели танки, дымили горящей резиной бронетранспортёры. Пахло бензином и горелым металлом. Бойцы, оставив свои окопы, бродили возле гати, обшаривали трупы, снимали ранцы, подбирали оружие. Слышались одиночные выстрелы. Крики. Что там происходило, Воронцова уже мало интересовало. Он сидел на бруствере и устало смотрел то в поле, то на убитого сержанта Федосова. «Неужели добивают раненых», – подумал он, когда снова услышал крики и одиночные резкие удары мосинских винтовок. Вспомнились одиночные выстрелы помкомвзвода Гаврилова.

– Всё правильно, – сказал майор Алексеев.

Воронцов не знал, что ответить командиру полка. Он даже не посмотрел в его сторону. Должно быть, устало думал Воронцов, майор знает о войне нечто такое, о чём он только догадывается и что, возможно, ему, Саньке Воронцову, ещё предстоит узнать.

Прибежали артиллеристы. Подхватили с бруствера тело своего сержанта и молча понесли в березняк. На дне окопа, выстланного еловыми лапками, среди комьев грязи и обрывков каких-то верёвок осталась лежать его пилотка. Воронцов поднял её, положил на бруствер, где во время боя стоял, умело и азартно корректируя огонь своих орудий, сержант Федосов.

– Жаль, – сказал майор Алексеев. – Жаль, чёрт возьми… Какой был бой! Лучший бой моего полка.

– Как выдумаете, они ещё сунутся? – спросил Воронцов, глядя в поле.

– Я думаю, что нам надо отойти на новую позицию и окопаться там.

Бойцы тем временем возвращались из лощины, тащили к окопам оружие и боеприпасы, какие-то ящики, выкрашенные в тёмно-зелёный цвет с белыми свастиками на боках. «Ручные гранаты», – догадался Воронцов.

Один из таких ящиков несли Зот и Васяка.

– Товарищ сержант, вот гостинцев вам принесли. – И Зот бросил на бруствер брезентовую сумку-патронташ, из кармашков которой торчали три сменных рожка для автомата.

– Спасибо, Зот Федотыч. Наши все целы?

– Селивана слегка царапнуло. Перевязали уже. А пулемётчика ихнего, Аниканова, так и разорвало снарядом. Вместе со вторым номером. Раскидало по берёзкам. Страшно глянуть, товарищ сержант. А вы-то что не весёлый такой?

– Федосова убило. Командира артвзвода.

– Вот беда… – покачал головой Зот и спросил: – Какой нам теперь приказ будет?

– Отходим в лес. Передайте всем: окапываться в лесу, на новых позициях.

Не прошло и получаса, как из-за сосен вынырнула «рама», снизилась над дымящейся лощиной и лугом и, едва не задевая крыльями верхушек берёз, взмыла вверх, нудно завывая моторами, прошла вдоль брошенных окопов, набрала высоту и ушла в сторону шоссе.

– Нюхнула, – ворчали бойцы.

– Сейчас появятся.

– Вряд ли. В другой раз они морду под обух не подставят.

Самолёты появились буквально через несколько минут. Две пары пикировщиков прошли стороной, развернулись и сбросили бомбы на окопы, на опушку леса и на позиции артиллеристов. Ездовые в это время подали первую запряжку, орудие поставили на передок и успели отъехать в глубину леса. А второе только-только выкатили на дорогу. Бомба попала в передок. Накрыло весь расчёт. Раненые ездовые и наводчик катались по окровавленной, перепаханной осколками земле. Пока самолёты не улетели, никто к ним ползти не осмелился.

– Шестнадцать убитых и девять раненых, – подсчитал майор Алексеев потери своего полка. – Ещё одна такая атака или бомбёжка – и воевать будет некем.

И тут прибежал один из связных и доложил:

– Товарищ майор, артиллеристы уехали!

Несколько минут назад, когда улетели самолёты и бойцов снова вывели на прежние позиции, майор Алексеев послал связного предупредить артиллеристов, чтобы срочно возвращались и устанавливали уцелевшее орудие на прямую наводку. И вот связной вернулся один.

– Как «уехали»? Ты что, Хромин? Где ты был? – И комполка рывком выпрыгнул из окопа навстречу связному, схватил его за плечи, с силой встряхнул. – Да я тебя за это расстреляю!

– За что, товарищ майор? Я им всё сказал, что вы велели. А они: мол, всё одно снарядов нет. И погнали коней.

– Ладно, Хромин. Извини. Всё равно без Федосова…

Весть о том, что теперь им придётся обороняться без артиллерии, быстро облетела окопы. И бойцы приуныли.

– А что, землячки, видать, пора последний табачок разделить. У кого есть на закрутку?

– На закрутку нету, на половинку есть!

– Ссыпай в кучу.

– Не ссать, ребята! Вон, профессор сапоги гуталином начищает!

– Последний парад…

В окопах засмеялись реденьким, нестройным смешком.

Время шло. Воронцов беспокойно поглядывал на часы. Стрелки приближались к одиннадцати. В двенадцать сниматься. «Если они подойдут около двенадцати, – подумал он, – не оставлять же нам позиции у них на виду. Раньше двенадцати уходить нельзя. А может, на шоссе уже всё изменилось и этот просёлок для обороны никакого смысла уже не имеет?»

Ровно в половине двенадцатого на дороге между гатью и сосняком появился конный разъезд.

– Гляди-ка, братцы, копытники! Неужто наши?

– Немцы. У них тоже кавалерия есть.

– Кавалерия… Разведка это. Конная разведка.

– Значит, они уже здесь, на подходе.

Майор Алексеев припал к биноклю. Окликнул пулемётчика:

– Разумовский! Видишь цель?

– Вижу, товарищ майор.

– Дай-ка парочку коротких и одну от души. Только помни, что патронов в обозе нет.

Пулемётные очереди опрокинули напряжённую тишину. Конники сразу повернули и пришпорили лошадей. И только они скрылись в соснах, как оттуда донёсся хлопок, от которого у многих похолодело внутри. И тут же, с затягом, завывая и будто примериваясь, где бы упасть, пролетела мина и легла в березняке.

– Следующая будет с недолётом, – сказал связной Ушаков, и губы его стали белыми.

Так оно и произошло. Немцы установили в сосняке миномёты и производили пристрелку. Где-то сидел корректировщик и управлял огнём.

– Сержант, вот что, народ мой плохо переносит миномётный обстрел. Давай на правый фланг, к своим. Держи там. Смотри, чтобы не побежали. После такого боя полк уже не может отступать. Будем держаться!

Третья мина разорвалась в трёх шагах от бруствера. Истончая на излёте свой воющий звук до пронзительного визга, хрустнула напротив НП, и сразу стало ясно, что в соснах сидели опытные миномётчики, а корректировщик прекрасно изучил линию обороны полка и передавал точные координаты.

– Держи свой фланг, сержант! – крикнул комполка вслед Воронцову.

Он прополз метров пятнадцать, поймал интервал между взрывами, вскочил и сделал короткую перебежку. Но тотчас из сосняка застучал пулемёт и струйки трассирующих пуль скользнули над самой головой и защёлкали в березняке. «Так, взялись за нас основательно, – подумал Воронцов, старательно прижав голову к земле. – Дальше – только на животе…» И торопливо пополз вдоль окопов.

– Куда ж ты, твою-то мать, дуром прёшь! Убьют! – рявкнул на него пожилой боец и сверкнул из-под сдвинутой набок каски ошалелыми глазами.

Воронцов прополз ещё немного, стараясь подальше отползти от окопа, из которого его только что отматерил пожилой, обросший чёрной бородой боец, и прильнул всем телом к сырой земле, пахнущей не то листвяной прелью, не то толовым дымом. Руки дрожали. Где его окоп, он не знал сейчас. Надо было поднять голову и оглядеться, чтобы хотя бы определить, где он находится и куда надо ползти. Но в следующее мгновение сразу четыре мины, частой неровной очередью разорвались на линии обороны полка. Послышались крики раненых. «Добрались, гады», – подумал Воронцов, прислушиваясь к воплям раненых. Особенно невыносимо рыдал один, где-то позади, где он только что проползал:

– Уй-й, ребяты-ы!.. Не мог-г-у! Добейтя-а-а!

С трудом он заставил себя оторваться от земли и пополз дальше. Он полз, и ему казалось, что ползёт он в неверном направлении, навстречу минам. Что окоп его и окопы Зота и Васяки находятся совершенно в другой стороне. Автомат, который все эти дни он так оберегал от ударов и грязи, тащился по земле. Он волок его за ремень, лишь бы не потерять.

Но направление он всё же удержал верное. Окоп его был пуст. Он ящерицей юркнул в него, подобрал ноги, сжался в углу. Отдышался. Вынул из-за пазухи гранату, сунул её в нишу.

До полудня оставалось всего несколько минут.

Мины рвались уже повсюду. Земля ходила ходуном. Оставалось ждать, когда всё это кончится и надеяться, что ни одна из мин не попадёт в его окоп.

Воронцов стоял на коленях в своём тесном ровике и судорожно сжимал в кармане медную тёплую пластинку складня. Он пытался вспомнить молитву Краснова. Хотя бы какую-нибудь фразу. Но любая фраза распадалась после очередного взрыва мины и приходилось начинать всё сначала. Ничего не получалось. Он вдруг испугался, что, если ничего не вспомнит, то этого обстрела ему уже не пережить.

Две мины, одна за другой, разорвались совсем рядом, смели маскировку с бруствера. Осколки, шипя и фырча, словно живые, злые твари, пронеслись над головой. «Куда они полетели, – ошалело подумал Воронцов, и вдруг понял, что они прилетали за ним, Санькой Воронцовым, что главная их цель – он, и только он один. – Но почему тогда они пролетели мимо? Мимо… Да потому, что они не нашли его окопа». Он ещё крепче сжал створку медного складня и торопливо зашептал первое, что пришло в голову. Ещё одна мина ударила вблизи и сыпала его комьями земли. Но и эти осколки второпях не заметили его окопа.

– Да воскреснет Бог, – всхлипывал он, уткнувшись лбом в угол окопа и стуча зубами. – И расточатся… расточатся враги Его. И да бежат от лица… от лица Его… Его ненавидящие…

Немцы скоро пойдут в атаку. Они скоро пойдут… Сейчас обработают минами наши окопы и пойдут. Точно так же они атаковали и на шоссе. Теперь мысль его была более собранной и точной. И память легче добывала из своей глубины слова молитвы:

– И расточатся враги его! И да бежат от лица его! – Лихорадочно, упорно выкрикивал он и чувствовал, как на зубах хрустит песок.

Они сейчас пойдут. Надо подниматься. Подниматься… Встать на ноги и посмотреть, что там творится. Встать…

– Встать! – закричал он и не услышал своего крика, а только звон разбиваемого стекла, как будто его колотили сейчас по всему полю перед окопами и над самими окопами и осколки стекла летели на головы бойцам, стучали по каскам и оружию…

Миномётный обстрел длился с полчаса. Мгновенно всё затихло. И тут же на правом фланге застучал станковый пулемёт. Длинными очередями с короткими, торопливыми паузами. Значит, уже пошли. И Воронцов стряхнул оцепенение. Он сразу забыл о молитве, будто и не было её в нём, и, схватив автомат, высунулся из окопа.

Пока шёл миномётный обстрел, немецкие кавалеристы, числом до взвода, обошли их правый фланг, спешились и кинулись в атаку. К счастью, пулемётчики, в самом начале обстрела предусмотрительно перебравшиеся на запасную позицию, вовремя обнаружили опасность. Кавалеристы, ещё не успевшие развернуться в цепь, всей гурьбой выскочили прямо на них. Пулемётчики открыли огонь из «максима», а подоспевшие бойцы и курсанты забросали ручными гранатами тех, кто всё же успел спуститься в овраг и пытался закрепиться в промоинах и за деревьями.

После неудавшейся атаки новая серия мин обрушилась на окопы. За нею вторая, тертья. И ветер не растащил ещё по лугу толовую копоть и вонь, как над окопами, над дымящимися воронками пронеслось:

– Командира убило!

– Бра-атцы-ы! Майора!..

Жутким, загнанным эхом отозвался этот крик в каждом окопе, в каждом ровике, где ещё дрожала жизнь. И столько ужаса было в тех возгласах, извещавших остатки полка о гибели их командира, что на мгновение стрельба затихла.

Воронцова пружиной выбросило из окопа. Пробегая вдоль опушки, он невольно обратил внимание на то, что многие окопы опустели. Только в одной из ячеек он увидел долговязого пожилого бойца, того самого, профессора, который так бережно надевал очки и просил у своих товарищей, окопавшихся рядом, тряпицу протереть затвор своей винтовки перед боем. Профессор торопливо увязывал свой сидор. Неподалёку лежал убитый. Лежал он лицом вниз, раскинув руки, головой к лесу. Воронцов бежал и лихорадочно искал глазами живых. «Почему все окопы пусты? Почему бойцы не стреляют? Где остальные? На запасных позициях? Но почему не стреляют оттуда, с запасных?» Он подбежал к НП и упал на колени. На дне развороченного окопа копошились два бойца. Сапёрными лопатами они торопливо разгребали землю в углу просторного окопа, который после прямого попадания стал ещё шире.

– Всех! Всех наповал! – Боец огляделся по сторонам и снова принялся за работу, бормоча глухим западающим голосом: – И майора, и Хромина, и Ушакова. Всех.

– Где майор Алексеев? – закричал Воронцов.

– Тут они все. Не видишь, что ли? – И перед Воронцовым выпрямился другой боец, грузный, лет тридцати, глаза злые, мутные, шинель расстёгнута. – А ну-ка, начальство, в сторонку прими…

Бойцы выкопали в углу небольшое углубление и сложили туда две пары ног, ещё какие-то обрубки, комья слипшейся окровавленной одежды, обрывки красной материи. И стали всё это торопливо закапывать.

– Где планшетка майора Алексеева? Где знамя?

– Пошёл ты, – ответил второй злым голосом и оттолкнул Воронцова лопатой. – Не видишь, что ли? Похоронить надо командира и ребят.

Подбежал профессор, положил на бруствере винтовку и принялся помогать копавшим. Лопаты у него не было, землю он загребал руками.

– Всё, профессор, уходим. – И боец сунул лопату в чехол, подхватил винтовку.

– Стоять! – закричал Воронцов. – Кто вам позволил самовольно покидать позиции? Всем – назад!

– Ты что, сержант, охренел?! Ты кто тут такой? – Боец стоял к нему вполоборота, тяжело косил мутным глазом. – Шёл бы ты отсюда подобру…

– Да куда же вы, Маховский? – вмешался профессор и бережно поправил очки. – По чьему приказу мы отступаем? Где пункт сбора? Или вы действительно – самовольно?

– Какой, к чертям, пункт сбора? Пункт сбора… Вон он, ваш пункт сбора! – И боец кивнул на убитых.

– А вы, Степан Спиридоныч? Вы тоже, голубчик, решили бежать? – И профессор повернулся к другому бойцу, который всё это время тщательно отряхивал шинель и старался не смотреть ни на товарищей, ни на Воронцова.

– Разве можно им противостоять, профессор? Нас мало. Никакой поддержки. Разве не видите? Это безумие, профессор! Безумие! – Боец, которого профессор называл Степаном Спиридонычем, говорил не поднимая глаз. В голосе его было отчаяние и какой-то непреодолимый надрыв.

– Так что можешь оставаться здесь, профессор. Вместе с этим полоумным. – И боец ещё раз смерил их мутным взглядом и с силой вырвал из жилистой руки профессора полу своей шинели.

– А я сказал, что никто отсюда без приказа не уйдёт, – уже спокойно сказал Воронцов. – Всем занять свои ячейки и приготовиться к бою. Всем по местам, сказал я!

– Заткнись, сержант! Ты нам не командир! – И боец в распахнутой шинели злобно оскалился и вдруг кинулся на Воронцова, сбил его с ног и придавил к земле. – Сволочь! Вам всем на наши жизни наплевать! Куда ты нас сунул? Под миномёты? А где твои миномёты? Г-гад! А ну, вяжи его, ребята! Против силы не устоишь. Сдадим его, и нам это зачтут. Жизнь одна…

Воронцов пытался поймать рукоятку автомата, но вдруг почувствовал, как железные пальцы сдавили его горло. Всё произошло настолько быстро и неожиданно, что Воронцов не успел сделать ничего. Силы стали покидать его. Кто-то закричал, но уже в отдалении, словно с другого фланга, так что ни слов понять, ни узнать, кто кричит…

– Сержант! Сержант! Живой? Надо же, подлец, что удумал! Немцам нас хотел сдать. А вроде хороший боец был.

– А ну-ка, Васяка, поверни его набок, – послышался голос Зота. – Может, ему блевануть надо. А то захлебнётся.

– Дайте фляжку. У кого есть вода или водка?

Похоже, что последние слова принадлежали Алёхину. Голос приблизился вплотную. «Алёхин… Значит, и я живой. Но что это было?» Он поднял голову и увидел над собой лица своих товарищей. Все они были здесь и с надеждой смотрели на него: Селиванов, Алёхин, Зот, Васяка и Донцов. Поодаль стояли профессор, ефрейтор Карамышев и ещё несколько бойцов.

– Всем по местам! – захрипел он, давясь и кашляя.

– Ну вот, отжился наш командир. Что будем делать, товарищ сержант? – спросил Зот и помог ему сесть. – Народ-то разбежался. Как командира убило, сразу и началось… Кто куда. Паника…

– Сколько сейчас времени?

– Без четверти час, – сказал профессор и опустился на колени. Лицо его было бледным, сутулые костистые плечи сотрясала частая дрожь.

– Крёстный твой, товарищ сержант, – кивнул на него Зот. – Это ж он бугая того с тебя штыком снял. Вот тебе и интеллигенция. Как поросёнка зарезал…

Зот высморкался, похлопал профессора по сгорбленной дрожащей спине.

– Никогда не думал, что так просто можно убить человека, – вдруг сказал профессор. – Фашиста я, по всей вероятности, не убил ни одного. А вот своего соотечественника – извольте видеть…

– И правильно сделал, папаша. Так что не казнись.

– Всегда такой основательный, рассудительный… Не было с ним никогда такого… Никаких разговоров о плене или трусости… Никаких мотивов. – Профессор поправил очки и попросил: – Степан Спиридоныч, голубчик, нет ли у вас тряпицы? Штык, знаете ли надобно…

– Уходить надо, – сказал Донцов. – Из полка последние вон уходят. Не удержим мы их уже.

И в это время на правом фланге снова заработал «максим». Лопнули две гранаты.

– Немцы! – вскрикнул Васяка и сунулся головой вниз.

– А-а-а! – И Донцов рывком перекинул ручной пулемёт на другой бруствер, выпустил очередь.

– Алёхин! Селиванов! Бегом на левый фланг! Уводите всех, кто там остался! Отходим в лес! Место сбора – дорога. – И Воронцов потрогал гранату, висевшую на ремне.

– Никого там уже нет. Мы ушли последние.

Они выскочили из окопа и, припадая к земле, побежали к лесу. И тут же со стороны оврага поднялась частая стрельба. Немцы, зашедшие стыла, уже зачищали окопы правого фланга. С расчётом «максима» она расправились в первую очередь и теперь шли свободно, во весь рост.

– В лес! В лес! Скорее!

Профессор, бежавший впереди Воронцова, споткнулся и ничком сунулся в траву. Воронцов нагнулся к нему, чтобы помочь встать, и увидел, что пуля попала ему прямо в висок.

– Наповал! – крикнул кто-то из бегущих следом.

– Уходим! Уходим, командир! Ему уже ничем не поможешь! – И Воронцова с силой толкнули в спину.

Они пробежали по лесу ещё с километр и, когда автоматная стрельба осталась далеко позади, повалились под орешиной, чтобы хоть немного отдышаться. Лежали молча. Только хрипели и сплёвывали тягучую надсадную слюну. Зот заговорил первым.

– Вот такая война мне нравится, – откашлявшись, сказал он. – Постреляли и – ходу!

– Так мы всю Россию сдадим, – неожиданно возразил ему Васяка. – Тебе бы только бегать. А чего тут бегать? Как вон дали – и башня долой!

– С артиллерией воевать не страшно.

– Где она, наша артиллерия?

– Ничего, ребята, наша артиллерия себя ещё покажет, – сказал Воронцов. – В тылу у нас мощный укрепрайон. Слыхали, что ротный говорил? И наша задача была продержаться до полудня. Мы приказ выполнили. А значит, наши ребята там, под Малоярославцем, уже зарылись в землю и ждут.

Никто ему не ответил. Никто не возразил. Но никто не сказал и ни единого слова согласия. Воронцов и сам сокрушал себя сомнениями по поводу того, что здесь, на этом просёлке, задержав немецкую колнну на несколько часов и положив остатки полка, они сделали сколько-нибудь значительное для фронта дело. Однако как командир должен был сказать людям другое.

Когда бежали, несколько раз меняли направление движения и потеряли дорогу. Вскоре отыскали её. Но тут же на них наскочил конный разъезд. Четверо всадников на гнедых конях. У скакавшего впереди на груди автомат и бинокль. Остальные с карабинами.

– Немцы!

Всадники тоже заметили их, сразу придержали коней. Передний, с автоматом, поднял руку в чёрной перчатке и, коверкая слова, закричал:

– Эй, Иван, давай плен! Горячий похлёбка и баба! Шталин капут!

Донцов сбросил с плеча пулемёт, залёг прямо у обочины и дал несколько очередей. Рассыпались за деревьями и остальные. Кавалеристы тут же ответили частой пальбой из карабинов и исчезли за деревьями. Охнул Селиванов, ухватился за бок:

– Ребята! Кажется, я ранен!

– Селиван, куда тебя? Братцы, Селивана ранило!

– Бок… Тут… немеет…

Селиванова перевернули на спину, расстегнули шинель.

– Ой-ёй-ёй, беда! – замотал головой Зот, увидев рану.

Разрывная пуля попала Селиванову в живот.

– В точности как лейтенанта нашего, – сказал Васяка и трясущимися руками стал разрывать упаковку индивидуального пакета, которую вытащил из кармана шинели Селиванова.

Зот посмотрел на бинт, на Селиванова и сказал:

– Бесполезно перевязывать. А, товарищ сержант?

– Дай сюда! – Донцов вырвал из рук Васяки бинт.

Селиванов быстро терял силы. Бледной, окровавленной рукой он загребал листву, словно искал, за что бы ухватиться.

Они кое-как перевязали Селиванова. Срезали две толстые орешины, связали носилки. Воронцов снял свою шинель, свернул вдвое и положил под низ. И тут все увидели разорванный рукав его гимнастёрки и под ним тугую перевязку.

– Командир вон тоже, оказывается, ранен, а мы и не знали, – сказал Зот. – Где это вас?

– На Угре. Кладите его. Надо уходить.

К вечеру снова пошёл дождь. Он пошуршал в необлетевшей листве берёз, зазвенел комариным звоном на поверхности луж в колеях и серым туманом, будто изморосью, покрыл шинели на плечах и спинах идущих на восток бойцов и курсантов. Вскоре дождь начал густеть и перешёл в снежную крупу. Крупа осыпалась на уставшую землю, заполняла следы на дороге, налипала панцирем на мокрые шинели, на гимнастёрку Воронцова, на его дрожащие плечи, иссиня-белым застилала плащ-палатку и неподвижное лицо Селиванова. В какое-то мгновение Воронцов, шедший рядом с носилками, заметил, что Селиванов перестал щуриться и слизывать с губ крупинки снега. Снег падал на его бледное лицо, на лоб и щёки, на открытые глаза и уже не таял.

– Стойте, – остановил их Воронцов. – Опускайте.

– Что, отошёл? – устало спросил Зот.

– Остыл уже. Отмучился.

– Мёртвого несли.

– То-то, чую, дрожать перестал. И полегчал вроде. Покойники всегда легче становятся.

– Молча помер, даже мамаушку родимую не позвал. А я, дурак, бинта ему пожалел. – И Зот снял каску.

– Что будем делать, командир? Прикопаем? Или так оставим?

– Копайте могилу.

– А это правильно. Похоронить надо. А то душа в лесу маяться будет. А похороним, она и отлетит на небо.

Когда Селиванова положили в неблубокий ровик, похожий на окоп для стрельбы лёжа, и торопливо забросали сырыми, вперемешку со снегом, комьями земли, Васяка спросил:

– Ребят, а какое сегодня число?

– Тебе-то зачем? – Зот палочкой счищал с лопаты землю и недовольно покосился на земляка.

– Да так. Хочу запомнить.