Я люблю Капри Джонс Белинда

3

Я щелкаю замком и смотрю, как мамины туфли поворачивают налево и удаляются по тротуару. На какое-то время я отвлекаюсь, размышляя, носит ли сейчас хоть кто-то, кроме нее, темно-синие туфли, но тут я слышу, как Клео входит на кухню за моей спиной.

— Ты все слышала? — Я никак не могу прийти в себя.

Клео кивает.

— Что будешь делать?

— Ну, не знаю, — хнычу я. — Я же ее родная дочь, значит, это мой долг. Понимаешь, у нее только что умер отец и все такое.

— Иными словами, если ты не поедешь, будешь чувствовать себя виноватой, — подводит итог Клео.

— Но кроме этого, есть ли хоть какой-то смысл ехать? Будет как всегда, когда мы куда-то едем вместе, — стоит ей найти себе мужика, и она меня тут же бросает. От подруги это еще можно ожидать, но не от собственной же матери…

Согласно тенденциям современной моды, любимое хобби моей матери — мужчины. Ей их всегда мало. Если кому-то и удастся собрать мужской гарем — это точно будет она. Даже если мужчина знает, что моя мама встречается не только с ним, он приходит снова и снова, — вот таким магнетизмом она обладает. Даже если мы встречаем мужчин моего возраста, они завороженно пялят глаза на нее, а не на меня. И чем больше внимания она завоевывает, тем ярче сияет. А чем ярче сияет она, тем более тусклой и невыразительной выгляжу на ее фоне я. Помню, в Ницце мы с ней вместе пошли в ночной клуб — это был последний раз, когда мы отдыхали «всей семьей». Я глаз не могла отвести от одного парня, и когда он вдруг направился к нам, я не могла поверить своему счастью. А он пригласил на танец маму. Плохо быть довеском при красивой подружке, но когда тебя затмевает собственная мать!.. Как сейчас помню всю горечь разочарования — я смотрела, как они танцуют, и не могла сдержать слез. У нее уже был тогда парень, и получить вот так запросто еще одного, когда у меня никого нет, — это было просто нечестно. Особенно если учесть, что я знала, как мало значит для нее этот танец. Мне часто кажется, что ее вообще не очень интересуют мужчины, с которыми она флиртует, — она клеит их просто так, от нечего делать.

Клео садится рядом на диван.

— У нее не будет времени на мужиков, ей придется разбираться с магазином.

— Клео, Клео, это Земля, прием! Да мама на смертном одре переспит сначала с доктором, а потом и с исповедником.

— Aгa, и со всеми некровными родственниками, ты права, — соглашается Клео.

— На мужчин у нее всегда время есть, а в Италии — тем более! Да ухажеры будут роиться вокруг нее, будто она — ароматный цветок. Я была бы не против, но она почему-то считает себя обязанной выходить за них замуж.

Бабушка Кармела присутствовала только на первой ее свадьбе — мама тогда вышла за моего отца, Хью; бабушка сказала, что остальные не считаются. Я ходила на все, и каждый раз надеялась, что мама опомнится прежде, чем в очередной раз скажет «Согласна». Уверена, текст службы нужно изменить: «Пока смерть — или еще кто-нибудь — не разлучит нас». Был у нее один приличный тип. Похож на Дэвида Найвена — я его просто обожала. Он поселился с нами, когда мне было тринадцать, и почти шесть лет он был мне вместо отца. Разрыв случился без предупреждения, когда оказалось, что мама уже полтора года встречается с другим человеком. Я поверить не могла, что она ведет еще одну, совершенно отдельную жизнь, и ни словом мне об этом не обмолвилась. Когда она рассказала мне, что происходит, я почувствовала, что совсем ее не знаю. А когда мама объявила, что переезжает к этому другому человеку, я была поражена, что она даже не спросила моего мнения. Мое мнение, мое одобрение совсем ничего не значат? Разве не понятно, что это влияет и на мою жизнь тоже? Что я опять потеряла отца? Разве это не важно?

По всей видимости, нет.

Именно тогда я перестала позволять ей влиять на принятие решений, важных для меня. Мама старалась вытянуть из меня хоть что-то, но было поздно — я закрылась.

— Знаешь, что еще? — скорчила рожицу Клео.

— Что?

— Она, наверное, постарается свести тебя с каким-нибудь дальним потомком Тиберия.

— Ф-y-y-y! — Я закрываю лицо руками. Она права. Когда Амур понял, что бессилен изменить мою личную жизнь, и в отчаянии опустил лук и стрелы, мама вырвала их у него из рук. Она утверждает, что просто старается помочь, но, с моей точки зрения, это больше похоже на издевательство.

— А ты бы что сделала? — спрашиваю я Клео. Она проказливо улыбается.

— Представьте себе свежие, с пылу, с жару, ньокки, лазанью с моллюсками…[10]

— Ты бы поехала только ради еды?

— Только ради этого люди и едут в Италию. А ходят в Сикстинскую капеллу и катаются на гондоле, только чтобы как-то скоротать время от обеда до ужина.

Я ухмыляюсь ей в ответ.

— Если и, правда, поедешь, привези мне свежего неочищенного оливкового масла. И бальзамического уксуса — «Фонд о ди Треббьяно». Его выдерживают в бочках восемь лет и…

— А что, если ты поедешь со мной? — говорю я с придыханием.

Боже мой — гениально! Тогда все будет совсем иначе!

— Я бы с удовольствием! Но мне на работе надо предупреждать начальство о таких вещах минимум за две недели.

— Разве они не могут разок сделать исключение? У тебя, можно сказать, родственник умер, — уговариваю я.

Клео отрицательно качает головой.

— Джули и Дерево на этой неделе в отпуск ушли. — Дерево, как я недавно выяснила, — это уменьшительное от «Деревенщина». — До следующего понедельника мы остаемся вдвоем с боссом.

Я ломаю голову в поисках какого-нибудь решения. Должен же быть выход! С тех пор, как мы встретились, мы больше ни разу за границу вместе не ездили. Разве что смотрели вдвоем «Там, где нас нет» [11]. Когда-то я согласилась бы поехать куда угодно, но теперь готова придираться к каждой ерунде: «А потом никак не выспишься из-за разницы во времени!» или «Прививки — ни за что!». Клео начала брать с меня пример и бормотать под нос что-то вроде «Шведский стол только выглядит хорошо, а на вкус все это — так себе» или «Никогда не поеду туда, где женщины не бреют подмышки!». Иногда мне неловко за то, что я разбудила в ней ксенофоба, ведь раньше ей нравилась мысль открыть для себя новую страну, причудливые обычаи и туземные деликатесы, но она поселилась со мной как раз в то время, когда я решила, что мне больше незачем выходить из дома. Я поведала ей уйму ужасов про дальние страны, описала в подробностях все случаи, когда мне доводилось крупно облажаться за границей, а удивительные, восхитительные и обнадеживающие воспоминания оставила при себе. Мне ли винить ее теперь за то, что она не хочет покидать старую, наезженную колею. Здесь так привычно, уютно и безопасно.

— Клео, ну, Клео, ты точно не можешь поехать? — Я пытаюсь придумать что-нибудь, что заставит ее передумать.

— Да, совершенно точно, — со стоном отвечает она. — Обливаться потом от жары и отбиваться от приставал на улице встране, где даже туалета нормального не найдешь…

— Это про Францию.

— Ну, все равно — кто-то же должен остаться дома и записать все, что ты пропустишь по телевизору.

— Только не э-это! — в ужасе завываю я. Я не пропустила у Лесли Шарп ничего, начиная еще с «Боб и Роуз», а в «Западном крыле» у Роба Лоу[12] как раз завязывается романтический сюжет…

— Как будто друзей бросаешь, правда? — сочувствует Клео.

Она хорошо меня понимает, потому что подсела на телевизор еще похлеще, чем я. В «Фотофинише» ее дразнят — говорят, ей не нужен ежедневник, все свои встречи, дни рождения друзей и визиты к доктору она записывает на полях телепрограммки.

Хотя это клевета — мы пользуемся журналом «Хит».

— Да и где вообще этот Капри? — задумывается Клео.

— Чуть ниже Неаполя. На пароме можно переехать.

— И как там?

Я на мгновение задумываюсь.

— Не знаю толком. Там, наверное, очень гламурно — там же кругом бутики, где все подряд от кутюр. Насколько я знаю. В пятидесятых жизнь там кипела, но бабушка Кармела толком ничего не рассказывала, только насылала проклятья на голову любовницы Винченцо.

— Распутницы Розы? — Клео помнит все, что я ей говорила. Кроме нее меня больше никто никогда не слушает.

— Aгa, — фыркаю я. — А про Капри она так почти ничего и не сказала.

— Давай посмотрим в Интернете! — предлагает Клео. — Так ты хотя бы сможешь вразумительно спорить.

Я неохотно шлепаю к компьютеру и наблюдаю, как Клео быстро где-то кликает и что-то просматривает. Я пытаюсь разбудить в себе хоть частицу былого энтузиазма к зарубежным поездкам, но меня только слегка трясет от волнения.

— Все понятно. Тебе нельзя ехать! — объявляет Клео.

— Почему? — ахаю я.

— Тут написано: «Вне пляжей и зон купания запрещается ходить с обнаженным торсом или в деревянных сандалиях, нарушающих тишину».

Я хихикаю.

— Еще что?

— Он крохотный — четыре мили в длину.

— Некуда будет от мамы прятаться, — беспокоюсь я.

— Ну, ты в любой момент сможешь добраться на пароме до Сорренто или Позитано — ой, как раз туда отправляются Мариса Томей и Роберт Доуни- младший в «Только ты»,[13] помнишь?

— Ух, ты! — Маленькой искоркой во мне загорается интерес, но я быстро его притаптываю. — Посмотри там отель «Луна», — прошу я.

— А ты знаешь, что от слова «луна» происходит слово «лунатик»? — спрашивает Клео, щелкая по клавиатуре.

— Это когда сходишь сума и воешь на луну? Для нас подходит идеально.

— «Между небом и землей, на самом краю утеса…» — читает Клео. — Красотища какая…

— Дай мне посмотреть! — Я заглядываю ей через плечо.

— Смотри, оттуда открывается вид на «знаменитые Фарейглиони». Что бы это ни было.

— Это скалы, и произносится «Фаральони», «г» не читается, — говорю я ей.

— Попалась! — дразнится она. — По крайней мере, я знаю, как произносится «Капри». Пару дней назад кто-то упомянул его на работе, а я сразу: «И вовсе не „Кейпри", а „Капри"». С тех пор, как ты мне сказала, что это похоже на «Как приелось!», я уже не забуду.

— Какая прилежная девочка.

— Посмотри, какие магазины — «Булгари», «Прада», «Гуччи»…

— Я же говорила, — отзываюсь я.

Меня один звук этих имен угнетает. Терпеть не могу весь это шик, все эти лейблы — мне кажется, тем, у кого есть на все это время, в действительности просто нечем занять свои идеально наманикюренные руки.

— Интересно, какой он — этот Люка? — говорит Клео, вспоминая управляющего дедушкиного магазина.

— Запах одеколона сшибает с ног, весь увешан золотыми побрякушками, может, небольшая подтяжка под глазами, — предполагаю я. — В отеле принимают «Скай ТВ»?

— Нет, — извиняется Клео. — Но у них есть фены в комнатах.

— Фен тебе, наверное, и не понадобится. Тут написано, что там сейчас двадцать девять градусов. Солнечно. Солнечно. Солнечно. В середине недели небольшая гроза, а потом — жара.

— А на Кардифф какой прогноз?

— Дождь. Дождь. Дождь. В середине недели временами облачно, возможно, немного солнца, но не спешите закрывать зонтики.

— Другими словами, типичная июльская погода.

Клео поворачивается ко мне:

— Похоже, тебе нечего терять, кроме зеленоватой бледности.

4

Я появляюсь в «Вудвордс» на десять минут раньше назначенного. Мама занята покупателем, так что я тихонечко брожу вдоль вешалок и играю в «отгадай с трех раз цену», как когда-то в детстве. К «МаксМара» я почти пристрелялась, но Ронит Зилка[14] разносит меня в пух и прах. (Нет, одежда-то красивая, ничего не скажешь. Но цены из серии «Да ты шутишь!».) Я смотрю на маму в Бетти Барклай.[15] Вот еще один сослуживец подходит к ней, чтобы выразить соболезнования. У них такой сочувствующий вид. Знают ли они, что мама не видела своего отца сорок пять лет? Наверное, это все равно потеря. Может, и хорошо, что я ей сообщу о своем нежелании ехать с ней на Капри в середине рабочего дня — еще полдня она будет в центре водоворота событий, а к закрытию все забудется. Я смотрю, как мама надевает на лицо жизнерадостное выражение и возвращается к клиентке, чтобы показать той жакет с ремнем, который так идет к ее слаксам цвета зеленого яблока.

Каждый раз, когда я вижу маму в магазине, я вспоминаю, как мы с ней покупали серую юбку в складку мне для школы. Мне тогда было десять. Вы же знаете, что на детской одежде чаще отмечают возраст, чем размер, но когда продавец спросил маму:

— И сколько вашей дочери лет? — мама наклонилась к нему поближе и ответила:

— Ей десять. Но вы же видите, какого она размера.

Мама клянется, что не имела в виду мою полноту, но я этого так и не смогла забыть. К счастью, сейчас она уже не сможет наградить новым комплексом ни одного ребенка. Эта роль в «Вудвордс» отведена шестидесятидевятилетней Милдред. которая и Мерлина Мэнсона[16] довела бы до слез и уговорила сделать косой пробор.

Мама специализируется на разведенках, которые вновь хотят разбивать сердца. Они валят к ней толпами, глаза, опухшие от слез, никакой уверенности в себе, а на лбу написано: «Почему он меня бросил?» Два часа спустя они выходят из магазина заново родившимися — сексуальными и недоступными тигрицами. Как только они появляются, мама, дабы они почувствовали себя испорченными декадентками, предлагает им бокал шампанского и уговаривает признаться, чего они больше всего боятся: «На меня больше никто не обратит внимания» — «Что скажут соседи?» — «А вдруг меня у бол тают потратить две тысячи фунтов на новый гардероб?», и принимается за работу. И дело совсем не в одежде. Она дарит им новое отношение к жизни. Иногда они приходят обозленные, с желанием обесцветиться под платиновую блондинку и одеться, как нахальная барменша, чтобы отпраздновать независимость и показать этому неудачнику мужу, который сбежал с молоденькой, что он потерял, но мама предлагает им более стильную альтернативу, так что обычно через пару месяцев они возвращаются и рассказывают, что «он приполз на коленях». В девяти случаях из десяти он им к тому времени больше не нужен, они просто хотели посоветоваться, что взять с собой на отдых в Барбадос, куда они отправляются с новым другом. Так что, может быть, ее работа не такая уж и никчемная.

Меня притягивает мерцающее сияние отдела вечерних туалетов, я с шелестом прохожу мимо волшебных созданий, населяющих его, и понимаю, что вот такие, достойные «Оскара», наряды я смогла бы носить только здесь, в этом магазине, и нигде больше. Где еще я смогу задевать плечом или подолом людей, облаченных в творения Кристиана Лакруа или Бен ди Лизи?[17] Ничего более роскошного, чем «Спар»,[18] я не посещала уже чуть ли не полгода. Хотя на Капри, конечно, такие вещи надевают, отправляясь на прогулку в горы.

Я бочком пробираюсь обратно к маме и слышу, как она объясняет клиентке, что той больше подходят чистые и яркие изумрудные оттенки, чем грязноватые хаки или бледные салатовые. У нее настоящий дар, — как дегустаторы духов с их невероятно чуткими носами и дегустаторы вина с их чувствительным нёбом, мама удивительно точно умеет описать оттенок цвета. Она не назовет рубашку красной — нет, это будет цвет мака или пламени, кетчупа или помидора. Определенно, тут есть большая разница. И она имеет значение. По крайней мере, для нее. Если я говорила в детстве, что эта штука, например, желтая, она всегда просила уточнить — как яичный желток или как примула. А я отвечала в замешательстве: «При чем здесь еда и цветы? Оно просто желтое, мама».

Я думаю, для мамы мир богаче цветами, чем для остальных, — она, несомненно, упустила свое призвание, ей надо было придумывать названия для губных помад. Она высоко ценит Кельвина Кляйна:[19]

— Замша, имбирь, саман — великолепные названия для нейтральных цветов!

И «Клиник»:[20]

— Воздушный Поцелуй. Вересковая Луна. Янтарное Стекло — они замечательно передают ощущение легкого сияния.

Но вот Элизабет Арден.[21] по ее мнению, со своей коллекцией «Лип-лип ура!» просто сошла с ума:

— Подумай сама, какой цвет ты можешь себе представить, если помада называется «Егоза»? Или «Шумная возня»?

И главное, не дать ей взяться за «Урбанистический упадок», она никогда не забудет шока, который испытала, впервые увидев помаду с названием «Бродячий пес» и «Асфиксия».

Мама машет мне рукой и беззвучно произносит: «Две минуты!» Я машу ей в ответ и тут же цепляюсь замком часов за нежное кружево воздушного болеро. Боже мой! Если я не могу пробраться даже через магазин тряпья, как я смогу выжить на утопающем в блеске и роскоши Капри? Единственным моим дарованием в области высокой моды является умение различить парфюм «от кутюр» за двадцать шагов. Мама вырастила меня на пробничках и каждую субботу устраивала мне экзамен перед тем, как выдать карманные деньги. Но это умение мне пока ни разу не пригодилось.

Обычно, если я захожу к маме на обед, мы поднимаемся в ресторан на пятый этаж, но сегодня она предложила сходить в кафе через дорогу.

— Ты же говорила, что больше туда ни ногой, — говорю я, пока она вытаскивает меня на улицу через боковой вход.

— У них новый повар, — отвечает она.

— Но в тот раз тебя ужаснул дизайн.

— Ну, цвет красного дерева с металлическим блеском в этом году входит в моду, так что я смотрю на него совсем другими глазами.

Что-то здесь не так, я вам точно скажу. Может, она меня стесняется из-за того, что я в этих рабочих штанах? В прошлый раз, когда она вела себя подобным образом, в конце концов, она заставила меня постричься — пригласила Джанни посидеть с нами, а потом они взяли меня под руки и отконвоировали в салон.

Мама без малейшей иронии подпевает Билли Джоелу «Такая, как ты есть» и принимается за свою тарелку салата без заправки.

Я хватаю с тарелки сэндвич, посыпанный кресс- салатом, и думаю: вот бы она и меня любила такой, какая я есть. Мне надоело чувствовать на себе ее изучающий взгляд всякий раз, как я прихожу ее навестить. Вот и сегодня она слишком долго разглядывала мои брови, так что без новых щипчиков для эпиляции «в подарок» нынче определенно не обойдется.

— Что будете пить?

— Апельсиновый сок, — говорю я девушке за прилавком.

— Ким, только не это — там слишком много кислоты.

— Точно, не стоит! Минералку с газом, — улыбаюсь я.

— Без газа тебе полезнее.

— Мама, ну честное слово! Какой вред от пузырька воздуха?

— Как хочешь, — она пожимает плечами.

Терпеть не могу, когда она так себя ведет. Обычно я в подобных случаях делаю все ровно наоборот, чтобы она смотрела, как я отравляю свой организм, и мучилась, но сегодня мне не хочется, чтобы ей показалось, будто я все делаю назло. Я и без того ее подвожу, и мне ее жаль. «Я не могу поехать с тобой на Капри…» — репетирую я про себя. «Ну, давай, скажи то же самое вслух», — уговариваю я себя.

— Я тут думала про Капри… — начинает она.

— Мама, — вмешиваюсь я дрожащим голосом.

Переводить намного проще. Не приходится нести никакой ответственности за то, что говоришь.

— Мама, — снова начинаю я, стараясь, чтобы голос мой звучал уверенно.

— Джина! Я только что узнала! Это же просто ужасно! — Вихрь шифона и пудры влетает в кафе.

— Ничего страшного, Моника, правда, — отбивается мама, и видно, что ей не по себе.

— Неправда! Он настоящий негодяй. Но все мужчины таковы, что делать.

Ничего себе! Мама определенно рассказала Монике про своего отца значительно больше, чем мне.

— У него не было выбора, — пожимает плечами мама.

— Ерунда! — звонко откликается Моника.

Меня так и подмывает вставить: «Хотелось бы посмотреть, как ты поспоришь с сердечным приступом!», но я сдерживаюсь.

— Ведь и недели не прошло со смерти твоего отца! Это преступление!

Определенно я чего-то не понимаю.

— Не может быть, чтобы некому было пожаловаться! — настаивает Моника.

— Послушай. Моника, все хорошо. Потом поговорим. — Мама со значением на нее смотрит, и в ее глазах явственно читается: «Не сейчас!»

— Ладно, — отвечает та, тут же остывая. — Я сегодня в чулочном, заходи ко мне, когда пойдешь обратно.

— Хорошо.

Я смотрю, как Моника сталкивается с человеком в костюме из «Топ Мэн»,[22] на мгновение окутывая его своими шарфами, потом поворачиваюсь к маме и спрашиваю:

— О чем это она?

— Понимаешь… управляющей отдал Дезире еще пару квадратных футов в отделе, и Монди вне себя.

— А к тебе-то это какое отношение имеет?

— Э… — Она в замешательстве.

Если бы я не знала ее так давно, я бы сказала, что она сейчас расплачется. Но мама никогда не плачет.

— Я на секундочку заскочу в туалет, дорогая. Ты пока выбери десерт.

Что-то определенно не так. Я смотрю в окно на универмаг и замечаю старую мамину приятельницу — она как раз проходит сквозь вращающиеся двери. Я выскакиваю на улицу и кричу ей:

— Делия!

Та сначала не понимает, кто ее зовет, потом замечает меня и отчаянно машет мне рукой.

— Кимми! — улыбается она, когда я подхожу ближе. — Если ты ищешь маму, то она уже ушла на ланч.

— Знаю, я как раз с ней обедаю, — говорю я, кивая в сторону кафе. — Она какая-то расстроенная — что-то случилось на работе?

Делия замирает.

— В чем дело? — спрашиваю я, и чувствую, как у меня вдруг засосало под ложечкой, хотя я не привыкла волноваться за маму.

— Ну, видить ли… управляющий урезал ей деньги на сезонную смену гардероба, а значит, осенью она получит только два костюма и…

— Делия? — Я кладу руку на ее вязаный рукав.

— Ее уволили.

— ЧТО? Она же тут тридцать лет проработала! — Я поражена.

— Они говорят, что специалисты по смене имиджа не являются незаменимой частью коллектива… — Делия замолкает. — Только понимаешь, Кимми, она не хотела, чтобы ты знала. Не говори ей, что это я тебе рассказала.

— Я не скажу, но…

— Сегодня — последний день. Путешествие на Капри пришлось как нельзя вовремя, а мысль, что у нее будет собственный бутик, ее так поддержала.

Я заставляю себя улыбнуться.

— Ну да, если ты босс — тебя уже некому уволить!

Делия гладит пухлой ручкой мою пухлую щечку.

— Она не хотела, чтобы ты поехала с ней из жалости. Ты же знаешь, она всегда хочет выглядеть сильной. Она не хочет тебя волновать. — Делия останавливается и разглядывает мое встревоженное лицо. — Боже, я ее подвела. Не надо было тебе говорить.

— Все нормально, — бубню я, стараясь прийти в себя.

— Во всяком случае, она и одна не пропадет. Говорит, что считает это прекрасной возможностью начать все сначала.

— Она не поедет одна, — говорю я вдруг. Делия удивленно приподнимает брови.

— Я еду с ней, — объявляю я, стараясь не выдать собственного удивления.

— Из-за того, что я тебе обо всем рассказала? — обеспокоенно спрашивает Делия.

— Нет, — вру я в ответ.

— Умница, — говорит Делия, — это замечательно.

У меня на глаза наворачиваются слезы. Она прижимает меня к пуговицам своего кардигана и шепчет:

— Я понимаю, тебе боязно, детка. Ей тоже. Но вы друг о друге позаботитесь.

«Если бы все были на одно лицо, нам бы надоело смотреть друг на друга», — сообщает мне Грув Аманда.[23]

Что это? Альбом песен протеста против пластической хирургии?

Я вернулась за наш столик в кафе и теперь наблюдаю, как мама пробирается ко мне между столиками. Губы сверкают ярко-красной помадой — попробуй только усомнись в ее отваге.

— Во-о-от. — улыбаюсь я. — Ты говорила, что когда мы приедем на Капри…

Ее лицо проясняется, как будто кто-то софитом высветил его среди толпы.

— Ты едешь со мной? — радостно говорит она.

На мгновение в ее глазах мелькает тень подозрения, и она оглядывается по сторонам — кто мог подтолкнуть меня к такому решению?

— Оказывается, у Кафьеро в сентябрю будет много работы для переводчика, так что у меня есть шанс освежить свой итальянский, — говорю я.

Кажется, она успокоилась.

— Ну, вот и хорошо, что у нас все так удачно сложилось.

— Пожалуй.

— Знаешь, я бы, наверное, смогла уговорить Джанни уделить тебе пару минут сегодня вечером…

— Мама! — рычу я.

— А что? — восклицает она с невинным видом.

— Не перегибай палку!

5

Увидеть Неаполь и умереть. Так говорят. Можно по-разному интерпретировать эту фразу, но в голову лезут самые мрачные версии, когда выход из неаполитанского аэропорта нам преграждает приземистый и небритый тип.

— Такси надо? — рычит он снизу вверх с таким убедительно мошенническим видом, что по-хорошему ему бы крэком[24] из-под полы торговать в каком-нибудь тарантиновском фильме.

Не обращая на него внимания, я направляю тележку с нашим багажом к выходу. Оглянувшись, успеваю заметить, что он уже держит маму под руку, и она будто и не замечает, какая у него засаленная куртка. Мама так и не успевает проворковать что-то вроде: «О, какие у вас тут чудесные шприцы!» — я хватаю ее за руку и тащу к официальной стойке такси. С ее обширным опытом по мужской части можно бы ожидать, то она с полувзгляда узнает, с кем не надо связываться, так нет же! Она слишком верит людям! (Не то чтобы у меня было много практического опыта в отшивании всяких скользких типов, но если более-менее регулярно смотреть криминальную хронику, пару трюков можно и запомнить.)

Разумеется, «легальный» таксист выключает счетчик где-то на полпути до порта Мерджеллина и по приезду обирает нас до нитки. Я отдаю ему деньги, даже не пытаясь сопротивляться. Мама все еще страдает по поводу того, что бы с нами случилось, если бы мы поехали с тем приземистым и небритым. Я говорю ей, что, вполне возможно, в этом случае у нас сейчас было бы на 30 000 лир больше.