Я люблю Капри Джонс Белинда

13

— Здравствуйте, это «Фотофиниш» — улыбнитесь!

— Люка прекрасен, как бог любви!

— Простите?

— Клео! Здесь так красиво! — неистовствую я. растягивая серебристый телефонный шнур так, чтобы не отрывать глаз от панорамы.

— Кто говорит?

— Это же я, дурочка! — Как она может не узнать свою соседку по квартире?

— Ким? Что происходит?

— Я не могла не позвонить, я должна была тебе сказать: «Вы не женщины, вы — рай земной!» — Я изображаю сильный итальянский акцент.

— Ты пила?

— Да, но это было вчера вечером…

Я быстро ввожу Клео в курс событий, рассказываю про обед в «Фаральони», про нескончаемые десерты и про невозможно внимательных официантов.

— «Вы не женщины, вы — ра земной», — повторяет Клео с удовольствием, но вместе с тем и с недоверием. — В жизни ничего подобного не слышала!

— Замечательно, правда?

— Я извещу об этой фразе брата, но не думаю, что в Шеффилде такое может сработать.

— Может и не сработать, — соглашаюсь я.

— Эти итальянцы, они совсем из другого мира, — вздыхает Клео. — Они действительно ценят женщин.

Я как раз размышляю над тем, что это чувство взаимно, как у меня с языка опять слетает:

— Люка прекрасен, как бог любви!

— Кто такой этот Люка? — Клео озадачена.

— Управляющий магазина — Люка Аморато…

— У тебя странный голос… счастливый…

— Это так редко бывает?

— Редко, если речь идет о мужчине! — объявляет Клео. — Он же, кажется, должен был оказаться скользким пронырой?

— Нет! — возмущаюсь я. — Он худой, взъерошенный и настоящий!

— Настоящий?

— У него такой маленький шрам на верхней губе, — мечтательно рассказываю я, — и невероятно голубые глаза…

— И вы знакомы уже…

— Почти полтора часа! Мы покатываемся со смеху.

— Я знаю! Но он невероятно красивый!

— Должно быть, дело в его итальянском акценте — зов предков, знаешь ли, — предполагает Клео.

Если бы дело было в этом, Марио заполучил бы меня по первому требованию. Как мне убедить ее, что Люка — избранный?

— Ну, это как живой тирамису,[64] — говорю я.

— М-м-м-м! — Она приходит в восторг и наконец, сдается.

— Когда его рука оказалась у меня за пазухой… — Я погружаюсь в воспоминания.

— Что?

— Он меня одевал, — поспешно объясняю я.

— Погоди! Назад! А когда он успел тебя раздеть?

Я смеюсь.

— Он меня не раздевал. Я сама.

— Ты по собственной воле сняла одежду в присутствии мужчины? Не верю!

Я быстро излагаю ей все по порядку.

— А теперь ты встречаешься с ним у этой местной достопримечательности?

— Да. — Я вздыхаю. — Мне кажется, будто это наше первое свидание.

Молчание.

— Клео? Ты здесь? — Я смотрю на экранчик телефона, чтобы проверить, не разъединили ли нас.

— Да, да. Просто…

— Я чепуху мелю? Правда?

— О боже!

— Что?

— Это пришла та скандалистка, которая вечно требует, чтобы ей кого-нибудь удалили с фотографии, — шипит Клео.

— Ладно, иди тогда. Удачи!

Я кладу трубку с чувством небольшого стыда. На данный момент все прелести жизни приходятся на мою долю. Хорошо еще, что Клео из тех редких людей, которые искренно радуются, если с тобой случается что-то хорошее. Не то чтобы за последние два года я утомила ее приливами неуемной радости, но кто знает, что мне придется ей рассказать ближе к вечеру…

Окаймленные высокими стенами улочки заканчиваются пыльными лимонными рощами, а потом, свернув за угол, я оказываюсь перед островком амазонских джунглей, которые кто-то перенес в эту небольшую долину. Я вглядываюсь в яркую, плотную зелень. Указатель утверждает, что ступени справа от меня ведут к морю и к Гротто Матерманиа. Группа американских туристов пришла в уныние перед этим спуском — они смотрят, как на верхних ступеньках один за другим, раскрасневшиеся и измученные, появляются те, кому удалось одолеть подъем.

— А оно того стоит? — спрашивает одна из туристок.

Гид-итальянец пытается расшевелить американцев сообщением, что именно в этом гроте некогда происходили знаменитые античные оргии.

— Эти люди, может быть, устали не только от того, что им пришлось подниматься по ступенькам! — шутит он.

Какой-то жизнерадостный техасец говорит гиду:

— Знаете, из всех наших гидов вы лучше всего говорите по-английски.

— Вы тоже неплохо говорите по-английски, — не упускает случая съязвить гид.

Я оставляю их и иду дальше, прохожу между столиками ресторана под открытым небом с неаппетитным названием «Ла Гроттелле»[65] и выхожу на дорожку, ведущую к Арко Натур ал е. Каждая из этих ступеней, поросших горчичного цвета лишайником, приближает меня к зеленой скамье. Я вся в предвкушении, я делаю глубокий вдох: воздух пахнет высохшими на солнце сосновыми иглами и затхлой пылью пополам со жвачкой и духами проходящих мимо туристов. Их несмолкающие крики перекрывают только голоса птиц, которые пищат, как резиновые игрушки-пищалки, и тут и там скачут с ветки на ветку. У моих ног по горячему цементу прошмыгнула ящерка — скользнула, остановилась, снова метнулась, как живая азбука Морзе. Я слежу за ней взглядом. Ящерка скрывается за кромкой смотровой площадки, а я поражена тем, какая красота открывается моим глазам: изъеденная водой и ветрами арка в форме буквы «А» гордо противостоит бесконечной синеве. Я снимаю солнечные очки, чтобы убедиться, что я действительно здесь.

— Не могли бы вы?.. — Три девочки просят меня, их сфотографировать. Они англичанки, сестры, все зачарованы красотой панорамы.

— Нужно обязательно привести сюда Джеймса, — объявляет Первая Сестра. — Если я сумею притащить его сюда, то выйду за него замуж — такая примета. Это необыкновенное место.

Она права. Необыкновенное.

— Я так хочу, чтобы Он был здесь со мной, — мечтательно говорит Вторая Сестра.

— Кто — Он? — растерянно спрашивает Третья Сестра.

— Он — тот, что в моих мечтах, — вздыхает Вторая.

Я улыбаюсь. Я знаю, что это значит. Более того — мой Он скоро придет сюда. О боже! Держите меня! Я-то думала, что в моих мечтах уже не появится никакой Он.

Я перехожу к другой смотровой площадке, с благоговением приближаясь к зеленой скамейке. Но меня ждет разочарование — здесь уже, закрыв глаза, греются на солнце трое увешанных фотоаппаратами туристов, так что мне места на скамейке не осталось. Яоблокачиваюсь на ограду и смотрю вниз, туда, где скалы встречаются с морем, любуюсь на пустую белую лодку, которая покачивается на бирюзовых волнах. Я наклоняю руку, чтобы циферблат часов не отсвечивал на солнце. С минуты на минуту…

Оборачиваясь к ступеням, я стараюсь высмотреть в гуще листьев Люка или хотя бы его одежду. Но вижу только калифорнийские сандалии, дополненные (непостижимо!) темно-синими носками, пару лакированных туфель цвета бронзы, плетеную соломенную сумку и чьи-то ноги с чрезвычайно варикозными венами. Потом я вижу завязанные вокруг пояса джемпера, рюкзаки, бейсболки и карты путеводителей. Потом я вижу след самолета в голубом-голубом небе. Потом…

— Ты влюбилась? — спрашивает меня Люка. Какое-то мгновение я не знаю, где верх, где низ.

— Мне кажется, все должны влюбляться в это удивительное место, — тихо говорит он.

— Пожалуй… — соглашаюсь я. Интересно, он тоже слышит, как оглушительно колотится мое сердце?

— Ты хотела бы жить в Италии? — Люка радостно улыбается.

— Я просто хочу жить! — неожиданно говорю я. Что же все-таки происходит? Как будто вместо обычных феромонов от Люка исходит аромат эликсира правды, и та часть меня, которая столько лет была вынуждена молчать, получила наконец возможность говорить.

— Сейчас ты не живешь?

— Я потратила много времени впустую, — грустно признаюсь я.

— Может, ты просто хранила энергию до сегодняшнего дня? — оптимистично предполагает Люка. — Может быть, новая жизнь начинается сегодня?

А что, если он прав? Что, если мне дарована вторая попытка? По спине у меня бегут мурашки.

— Я так долго чувствовала себя уставшей, — говорю я.

— От чувства усталости устаешь, — улыбается Люка. — Иногда спишь часов двенадцать и все равно не чувствуешь себя, ну, бойким.

Я смеюсь над тем, какое слово он подобрал.

— К чему ты это говоришь?

— Я думаю, у тебя должно быть что-то, ради чего стоит просыпаться.

— А у тебя это есть? — спрашиваю я.

— Да. У меня есть две такие вещи. Первая — это магазин…

«Который мама хочет у тебя забрать», — виновато думаю я, замечая у него в руках бухгалтерские книги.

— А вторая…

— Вторую увидишь в обед… — ухмыляется Люка.

Секунду я молча его рассматриваю.

— Это равиоли, да? — любопытствую я. — Говорят, на Капри — самые лучшие в мире равиоли.

— Самые лучшие, это, правда, — подтверждает он. — А там, куда мы идем, они лучшие из лучших!

Мы легко шагаем обратно в магазин за мамой (нет добра без худа), а оттуда — прямиком в ресторан.

Пусть улочки, отходящие от Виа Ло Палаццо, серы и непримечательны, зато они ведут вниз. Здесь почти нет туристов — ну разве что пара-тройка из них, сосредоточенно рассматривающая название улицы, написанное на керамической плитке, и размышляющая над тем, как их сюда занесло и как им теперь вернуться обратно, к магазином, торгующими подарочными бутылочками лимончелло самых причудливых форм.

— Вот и пришли! — Люка останавливается у кованых ворот под вывеской «Ла Перргола» и жестом приглашает нас с мамой в потаенный сад с восхитительной солнечной террасой, оплетенной виноградной лозой — перегнись через край, и скатишься вниз, вниз до самой Марина Гранде, плюхнешься в воду, а вынырнешь уже вблизи Неаполя.

Герани в горшках, стоящие вдоль ограды, по цвету точь-в-точь сливочно-оранжевая помада от «Макс Фактор», которую любят сухонькие старушки. Мама сейчас пользуется чем-то похожим, но с блеском. Мне всегда казалось, что нужно иметь немалый апломб, чтобы краситься яркой помадой. Я предпочитаю нейтральный розоватый блеск, он, кроме того, еще и на вкус приятнее. Поверить трудно, что когда-то меня привлекали мертвенные оттенки: тускло-коричневый и бежевый. Мама тогда была в ужасе:

— Какой мужчина захочет целовать губы, будто покрытые засохшей глиной.

Моим любимым оттенком был цвет жженого сахара. Эта помада так сушила губы, что иногда во время разговора с них отшелушивались лепестки сухой кожи. Пармезана не надо, спасибо.

Мы не успеваем толком рассесться, как Люка уже отзывает к бару мужчина с пышными усами.

— Прошу прощения! — говорит Люка, и его место занимает официантка — она ставит на стол корзинку с пышным белым хлебом и бутылку густого зеленоватого масла.

— Aqua minerale? — спрашивает она.

— S, — отвечаю я и добавляю: — Naturale. — вспоминая, как мама относится к пузырькам где- либо, кроме шампанского.

Я почти закончила переводить ей перечень закусок, как вдруг слышу радостный возглас:

— Синьорина Ким!

Рядом со мной появляется мужественный малыш из кафе-мороженого.

— Нино! — смеюсь я. — Пожалуй, не стоит нам больше встречаться — люди начнут судачить!

Он целует мою руку так, будто брал уроки у Лесли Филипса.

— Нино, я хочу познакомить тебя с моей мамой.

— Здравствуйте, молодой человек. — Мама несколько обескуражена.

— Здравствуйте, синьора, — отвечает он с куртуазным поклоном. Потом поворачивается ко мне: — Хотите, я помогу вам с меню?

Я улыбаюсь

— Я думаю, сегодня я справлюсь. Мне говорили, что здесь очень вкусные равиоли.

— S, самые лучшие, — отвечает маленький знаток.

— Ты обедаешь один? — спрашиваю я, представляя, как он в смокинге и при галстуке отсылает вино назад, потому что оно отдает пробкой.

— Нет, мой дядя здесь хозяин. И еще… — добавляет он, оглядываясь. — Я жду отца.

— Который пьет двойной эспрессо?

— А! Вот и он!

Я поднимаю глаза и вижу, как Нино самозабвенно прижимается к обнимающему его Люка.

14

У меня такое ощущение, будто я, нырнув и задержав под водой дыхание, пытаюсь решить математическое уравнение. Люка плюс Нино равно отец плюс сын. Но на кого надо помножить Люка, чтобы получился Нино? К счастью, рядом мама, она приходит мне на помощь и задает тот вопрос, на который я неспособна решиться. Что-то вроде «Подумать только, ты женат?» или «И где же твоя жена?». Какое-то мгновение я еще цепляюсь за надежду, что он — отец-одиночка, но нет, существует миссис Аморато. Она сейчас в отъезде, улаживает какие-то семейные дела.

Я сижу на стуле, но мне кажется, что я стремительно падаю, погружаюсь в невесомость. Именно сейчас боль от всех моих разочарований достигла пика. Люка рассказывает, что миссис Аморато нет уже больше месяца. Он не знает точно, когда она вернется. Я же невольно думаю, а что, если она вообще не вернется? Но я не привыкла баловать себя подобными мыслями.

Брак для меня всегда был священен — вмешиваться запрещено. Стоп — красный свет. Хотя многие, конечно, считают его желтым. Эти приостанавливаются: «Ах, женат? Черт. Ну, тогда я…» Не мой стиль. Даже если у парня просто есть девушка, он для меня уже решительно неприкосновенен. Правда, надо признать, что такой подход исключает из списка слишком многих мужчин. По этому поводу один из моих самых благонравных друзей (терапевт по профессии) сказал мне пару месяцев назад:

— Очень может быть, что уже настал тот момент, когда тебе придется украсть мужчину у другой женщины.

Наверное, на моем лице отразились отвращение и ужас, потому что он тут же стал оправдываться:

— Ей-богу, я же не предлагаю тебе ее прикончить!

Но разницы я здесь не видела.

Нино постоянно требует моего внимания, так что я имею возможность не встречаться глазами с Люка, и это, надеюсь, выглядит довольно естественно. Я притворяюсь, будто не могу отличить пасту fsilli от radiatore.[66] —но это так, чтобы подзадорить Нино. В действительности я настолько опустошена, что мне приходится погонять себя воображаемым кнутом, чтобы не выпадать из разговора. Самой удивительно, насколько я еще девочка. Мужчина не позволил бы своему рассудку обольститься на пустом месте, не правда ли? Ведь Люка не давал мне никаких надежд, не делал никаких намеков, дескать, я ему нравлюсь, — а я сочинила целую историю, даже не поинтересовавшись, может ли он быть ее героем. Зачем я причинила себе такую боль?

Я пытаюсь мыслить рационально, но понимаю, что реагировала на Люка совершенно бессознательно. У меня голова закружилась от восторга, когда я почувствовала, что мне опять кто-то нравится. Непонятно только, почему я испытываю столь глубокое чувство потери, если учесть, что мы знакомы с Люка меньше четырех часов. Не значит ли это, что страдать мне суждено недолго? Говорят же люди — чтобы забыть, требуется половина того времени, что ты была влюблена. Если так, то, глядишь, к десерту рана затянется.

Как бы там ни было, неразумно предполагать, что охладеешь к человеку, если сидишь с ним за одним столом. Я, конечно, успокоюсь, но дайте мне хотя бы несколько часов побыть одной.

— Вы вернетесь в магазин? — спрашивает Люка, расплатившись.

— Вряд ли. Я, пожалуй, навещу сегодня могилу отца, — говорит мама.

— Ким?

— Я иду с ней, — спешу я ухватиться за хороший предлог.

— Ты уверена? — спрашивает мама.

— Конечно, если ты не против. — В нормальном состоянии из меня едва ли получился бы приличный посетитель кладбища, но именно сегодня я готова рыдать и биться головой о землю.

— Я буду рада, если ты пойдешь со мной.

Мы уже собираемся вставать, но тут человек с пышными усами, который оказался братом Люка и дядей Нино, приносит тарелочку с маленькими шоколадками в фольге.

— Baci! Ким их очень любит! — радуется мама. — Даже я знаю, что «Baci» — это поцелуй. Такое слово не забудешь!

Нино протягивает мне свою шоколадку.

— Это тебе! — говорит он таким тоном, будто дарит мне бриллиант.

Я отправляю шоколадку в рот, а потом наклоняюсь, прижимаюсь бледной щекой к его смуглому личику и легко его целую.

— Спасибо, Ринго.

Он булькает, восхищаясь новым прозвищем, и бежит вслед за дядей на кухню.

— Можешь и мой взять, — говорит Люка, подталкивая ко мне свою шоколадку.

Я бормочу «спасибо», но шоколадку не беру.

Допивая эспрессо. Люка объясняет маме, как пройти к кладбищу, и мы встаем. Я подхожу к воротам первой.

— Ты забыла свой «Baci». — Люка протягивает мне сине-серебристый квадратик. Теперь я знаю, каково было Адаму, когда Ева предложила ему откусить от яблока. — Не хочешь? — Он смотрит на меня ищущим взглядом.

Я вспоминаю однажды виденную наклейку: «Я могу устоять перед чем угодно, кроме искушения». Я набираю полную грудь воздуха и улыбаюсь.

— ет, спасибо!

По дороге к кладбищу мама говорит, что хочет зайти в церковь, где когда-то молилась с Винченцо, и поставить за него свечку. Романтическая аура в церкви несколько притушена, так как вместо восковых свечей и длинных спичек здесь теперь пожелтевшие пластиковые палочки с лампочками в форме пламени. Ты бросаешь в коробочку деньги и щелкаешь выключателем. Меня восхищает этот кич, и я тоже решаю попробовать. Я бросаю монетку в щель и щелкаю выключателем, но в результате по ошибке выключаю чью-то свечу — боже, я отменила чью-то молитву! Я бросаю еще монетку и снова тянусь к выключателю. Мне уже кажется, что передо мной игровой автомат, только в случае выигрыша вместо джек-пота получишь чудо.

Я молюсь о том, чтобы Небеса исцелили сердечную боль бабушки Кармелы. Она умерла, так и не примирившись с неверностью Винченцо. Мне до сих пор больно думать о Томасе, а ведь я знала его всего несколько месяцев. Она прожила с Винченцо двенадцать лет, щедро одаряя его своей любовью, она растила их общего ребенка. Бабушка Кармела не раз рассказывала, как бесконечно они любили друг друга и как она страдала, обнаружив, что у Винченцо есть другая женщина. Я помню, как сидела рядом с ней, держа в руках ее мягкую морщинистую ладонь, и думала: «Вот что может сделать с тобой мужчина». И все-таки я до сих пор жажду испытать то, что было сутью ее жизни до момента, когда появилась Роза и все разрушила. Только после смерти Кармелы я решила отправиться на поиски счастья. Смотрите, куда это меня привело… Иногда мне кажется, что судьба послала мне Томаса в качестве предупреждения.

Я сажусь на скамью и оглядываюсь. В церкви полно странных предметов — восковые святые, задрапированные в пурпурные и золотые одеяния, придают помещению сходство с Музеем мадам Тюссо, замысловатая золоченая резьба будто попала сюда из бангкокского храма, а картины, изображающие библейских персонажей с волшебным свечением вокруг головы, похожи на фотографии Пьера и Жиля.[67] Наклонившись вперед, я вижу на каменных плитах пола красивый узор, будто нанесенный по трафарету, и понимаю, что это свет, который проникает сквозь ажурные прорези в будочке исповедника. Мне любопытно, входила ли моя мать туда в детстве. Если бы она сейчас вздумала поговорить со священником, того следовало бы предупредить заранее, чтобы он взял с собой бутерброды и фляжку с водой.

— ААААА-ААААА-ООООО-ААА! — Незаметно для нас церковный хор собрался на вечернюю спевку.

Голоса певчих взмывают к стропилам, на мгновение забирая нас с собой, и тут я вижу, что мама подмигивает мне и делает знак, мол, пора идти. Я никогда не видела ее плачущей. Сейчас этого тоже не случится, потому что мама энергично торопит меня к выходу, повторяя, что мы должны попасть на кладбище:

— Пока… Пока…

Я невольно думаю: «Пока — что? Он никуда оттуда не уйдет».

— Смотри! Цветочный магазин. Давай купим цветов ему на могилу? — предлагаю я. когда мы спускаемся по ступеням церкви.

— Магнолию, — шепчет мама. — Ему всегда нравились магнолии.

Я наблюдаю, как мама, стоя возле могилы на коленях, раскладывает цветы, и вдруг понимаю, что ничего толком не знаю о ее взаимоотношениях с отцом. Когда бабушка Кармела поносила Винченцо. мама никогда его не защищала, но сейчас она смотрит на его надгробие с любовью.

— Ты его простила? — спрашиваю я.

— Простила за что? — рассеянно отзывается мама.

— Задонжуанство, — говорю я и понимаю, что этим косвенно осуждаю и ее собственное поведение.

Она поднимает на меня глаза.

— Он не был волокитой. Ким. В его жизни была только одна женщина, кроме Кармелы. — Роза. За всю жизнь — только одна.

— Почему тогда он так на ней и не женился?

— Мама отказалась давать ему развод, — вздыхает она. — Таким образом, она хотела его наказать.

Этого я не знала.

— А если бы она сама встретила кого-нибудь?

— Она бы не позволила этому случиться.

— Потому что ее сердце было разбито, — размышляю я. — Это грустно.

— Потому что ее сердце было преисполнено горечи, — возражает мама. — Что еще грустнее.

Похоже, теперь принято считать, что именно на обиженном и обманутом лежит вся ответственность за то, что его жизнь пошла прахом, и что теперь ему надо строить жизнь заново, а с самого изменщика нет никакого спроса — он просто продолжает веселиться с тем человеком, с которым они сошлись несколько месяцев (или лет) назад. Ах да, считается, что эти прелюбодеи «отягощены чувством вины» за содеянное. Но ведь восторг новой любви должен перевешивать всякую неуверенность, всякие «Я неправ?», иначе вообще не стоило совершать этого проступка. Тогда о каком чувстве вины речь?

Тот же, кто остается один, получает в наследство боль, отвращение, гнев, неуверенность в себе, унижение, недоверие к людям, ощущение измены и так далее. И никакая светлая полоса не компенсирует эти муки — ему еще предстоит сражаться за то, чтобы «преодолеть это и жить дальше».