Двор Красного монарха: История восхождения Сталина к власти Монтефиоре Саймон

Царь катается на метро

В самый разгар дела Енукидзе Сталин, Каганович и Орджоникидзе пришли на день рождения любимой няни Светланы, который отмечался на кремлевской квартире. Иосиф Виссарионович подарил имениннице шляпку и шерстяные носки. Он много шутил и ласково кормил Светлану из своей тарелки. Все были полны надежд и оптимизма в связи с открытием Московского метро. Этот советский шедевр с мраморными залами, похожими на дворцовые, был назван в честь своего создателя, Лазаря Кагановича. Железный Лазарь принес десять билетов для Светланы, ее теток и охранников и предложил им прокатиться под землей. Женя и Мария принялись уговаривать Сталина поехать с ними. Неожиданно вождь согласился.

Внезапное изменение планов вызвало, как писала в своем дневнике Мария Сванидзе, большой переполох в свите Сталина и среди его соратников. Они бросились лихорадочно крутить диски телефонов. Через считаные минуты о незапланированной экскурсии знали премьер Молотов и добрая половина политбюро. Все уже расселись по лимузинам, когда примчался Молотов. Он попытался уговорить Сталина отказаться от опрометчивой поездки. Отправляться под землю, пытался втолковать он Сталину, без должной подготовки рискованно. Больше всех боялся Каганович. Он был бледен, как мел. Железный Лазарь предложил было поехать в полночь, когда метро уже закрыто для простых смертных, но Сталин настоял на немедленной поездке.

Три большие машины с партийными руководителями, женщинами, детьми и охранниками выехали из Кремля и направились к ближайшей станции метро. Там все вышли и спустились в тоннели. Они очутились на перроне, но поезда не было. Можно представить, как метался Лазарь Моисеевич и требовал побыстрее подать состав. Простые пассажиры заметили Сталина и начали громко аплодировать и выкрикивать здравицы. Вождь начал хмуриться. Он был недоволен ожиданием. Когда наконец к перрону подъехал поезд, руководители с сопровождающими их лицами под аплодисменты присутствовавших при этом великом событии москвичей подались в вагон и расселись по местам.

Высокопоставленные пассажиры вышли на Охотном Ряду, чтобы осмотреть станцию. Сталина опять окружила толпа поклонников. Марию Сванидзе в давке больно прижали к колонне. Охрана смогла пробиться к вождю не сразу. Мария обратила внимание на то, что Василий испугался. Всем было страшно, но Сталин улыбался. У него поднялось настроение. Иосиф Виссарионович захотел ехать домой, потом неожиданно передумал и вышел на Арбате. Прежде чем все вернулись в Кремль, восторженные москвичи едва не устроили второе восстание. Василий был так шокирован поездкой, что долго плакал в постели. Он успокоился только после того, как ему дали валерьяновые капли.

Поездка в метро показала дальнейшее ухудшение отношений между вождями и женщинами, Сванидзе и Аллилуевой, этими идеологически нестойкими актрисами, по собственному признанию Марии, «покрытыми румянами и пудрой». Каганович весь кипел от злости. В том, что Сталин неожиданно решил покататься на метро, он справедливо винил Женю и Марию. Он сердито прошипел, что организовал бы поездку, если бы они предупредили заранее. Все были взволнованы. Только Серго сохранял олимпийское спокойствие. Он улыбался в усы и загадочно качал головой.

Дора Казан, пробившая себе локтями дорогу в комиссариат легкой промышленности, считала Женю Аллилуеву и Марию Сванидзе пустышками. Они, по мнению Казан, ничего не делали и бесцельно тратили время. В сталинской семье их, по выражению Киры Аллилуевой, считали бедными родственницами. «Даже секретарь Поскребышев начал посматривать на нас свысока, – рассказывала Кира, – словно мы путались у него под ногами и мешали работать».

Семья допустила роковую ошибку, отказавшись налаживать нормальные отношения с Берией. При этом они даже не пытались скрыть своего отвращения к грузинскому чекисту. Родственницы Сталина вели себя возмутительно. Они во все вмешивались и постоянно сплетничали. Надя себе такого не позволяла. В суровом кастовом мире большевиков такое поведение было недопустимо. Они отказались принимать во внимание отношение вождя к семье и не понимали, что заходят слишком далеко. Мария Сванидзе, доносившая Сталину об амурных похождениях Енукидзе, хвастливо писала в дневнике: «Кое-кто из членов политбюро даже считает, что я влиятельнее их. Я, если захочу, могу отменить практически любое их решение».

Фотография, сделанная на дне рождения Сталина в 1934 году, стала причиной очередной ссоры. Снимок еще больше подорвал доверие Сталина к родственницам. Сашико Сванидзе нашла на столе кунцевского кабинета Сталина эту фотографию и взяла ее, чтобы напечатать копии. Так же вели себя амбициозные фаворитки при королевских дворах. Тот факт, что Сашико находилась в кабинете Сталина в его отсутствие, говорит о многом. Как минимум, она и другие женщины могли регулярно читать секретные документы, с которыми работал вождь. Мария ненавидела Сашико за наглость и стремительный взлет. Она обнаружила пропажу и сказала Сталину: «Напрасно ты разрешаешь ей вести себя как дома. Она злоупотребляет твоим гостеприимством».

Эта история – один из очень редких случаев, когда вождя упрекали в доброте. Сталин рассердился и обругал секретарей и Власика за то, что они теряют фотографии. Все кончилось большим скандалом. Он велел Сашико убираться! Своей цели Мария Сванидзе добилась, но это была пиррова победа. Гнев Сталина был направлен не на одну Сашико, а на всю семью.

Избавившись от Сашико, Женя и Мария потеряли всякую осторожность. Сванидзе вели себя так, будто Иосиф Виссарионович был добрым и заботливым отцом семейства, а не великим Сталиным. Когда вождь пригласил Сванидзе и Аллилуевых к себе на ужин в Кунцево после спектакля Кировского балета, они опоздали. Сталин сильно разозлился. «Мы не рассчитали время и приехали только к полуночи, а балет закончился в десять, – объясняла Мария. – Иосиф не любил ждать».

Мы видим здесь Сталина глазами его друзей еще до того, как Большой террор превратил генсека из более или менее нормального правителя в Ивана Грозного. Его целых два часа заставляют ждать приглашенные на ужин гости! Он не садился за стол и в ярости играл в бильярд с охраной. Такое наплевательское отношение, по мнению вождя, принижало значение его исторической и священной миссии. Наверняка в тот вечер он мрачно размышлял над тем, что советские аристократы не боятся и не уважают его.

Наконец гости приехали. Мужчины отправились играть в бильярд. Сталин был недоволен. Он не скрывал своего плохого настроения и был подчеркнуто груб с женщинами. Плохое настроение прошло после того, как он выпил вина и начал с гордостью рассказывать о Светлане. Как всякий любящий отец, он приводил в пример ее умные и смешные высказывания.

Гости облегченно перевели дух. Им показалось, что они прощены. Но Сталин ничего не забывал и не прощал. Придет время, и они жестоко поплатятся за это опоздание.

Сталину понравилась импровизированная поездка на метро. Он рассказал Марии Сванидзе, что его тронула любовь простых людей к своему руководителю. В этот раз все было по-настоящему, потому что никто ничего не готовил заранее. Сталин неоднократно говорил, что народ нуждается в царе, в человеке, которому будет поклоняться и ради которого надо жить и работать. Иосиф Виссарионович всегда считал, что русский народ любил царей. Ему нравилось сравнивать себя с Петром Великим, Александром I или Николаем I. Временами этот выходец из Грузии, маленькой страны, которая не одно столетие была сатрапией Персии, идентифицировал себя с персидскими шахами. Из его записей мы знаем, что своими учителями Сталин считал двух монархов. Одним из них был Надир-шах, правитель Персии, живший в XVIII веке. Надир-шах превратил Персию в обширное и сильное государство. Сталин его так и называл: «Надир-шах, учитель». Вождя интересовал еще один персидский шах, Аббас I. Этот персидский монарх отличился тем, что как-то обезглавил двух сыновей одного противника и отправил ему головы. «Я похож на шаха?» – спрашивал Сталин у Лаврентия Берии.

Но своим вторым «я», главным учителем Иосиф Сталин считал Ивана Грозного. Он не уставал напоминать об этом соратникам – Молотову, Жданову и Микояну. Сталин постоянно хвалил Грозного за то, что он казнил бояр. Вождь утверждал, что эти репрессии были необходимы. Иван тоже потерял любимую жену. Ее убили бояре. В связи с этим возникает интересный вопрос. Как советские вельможи могли утверждать, что Сталин провел их, скрыв истинный характер, – ведь он открыто хвалил царя, систематически убивавшего собственных дворян?

В конце 1935 года вождь начал вводить в жизнь Советского Союза царскую атрибутику. В сентябре он восстановил титул маршала. Первыми советскими маршалами стали Клим Ворошилов, Семен Буденный и еще три героя Гражданской войны. Среди них были Михаил Тухачевский, которого Сталин ненавидел, и Александр Егоров, новый начальник Генерального штаба Красной армии, жена которого так расстроила Надю в ночь самоубийства.

Вождь не забыл и любимых чекистов. Для НКВД он придумал звание, эквивалентное маршальскому. Генрих Ягода стал первым генеральным комиссаром государственной безопасности.

Как-то неожиданно выяснилось, что пышность и блеск царского двора вновь обрели значение. Ворошилову и Ягоде очень нравилось щеголять в новой форме. Отправляя Николая Бухарина в Париж, Сталин осуждающе заметил: «У тебя поношенный костюм. Ты не можешь путешествовать по Европе в таком виде. Сейчас у нас все по-другому. Ты должен быть хорошо одет». Вождь с большим вниманием относился к подобным мелочам. В тот же день, после обеда, он вызвал портного из комиссариата иностранных дел и поручил приодеть Бухарина.

НКВД распоряжался самыми последними средствами роскоши, домами, деньгами. «Разрешите купить на 60 тысяч золотых рублей машины для работников НКВД», – писал Ягода розовыми чернилами Молотову 15 июня 1935 года. Интересно, что Сталин (синим карандашом) и Молотов (красным) дали добро, хотя и сократили запрашиваемую Ягодой сумму на обновление автопарка до 40 000. Но и на эти деньги можно было купить много «кадиллаков». К тому времени Сталин уже распорядился, чтобы все кремлевские «роллс-ройсы» перевели в один гараж.

Сталин становился царем. Дети – наверное, потому, что к 1935 году вождь уже вернул им новогодние елки, – весело пели: «Спасибо, товарищ Сталин, за наше счастливое детство». Однако в отличие от усыпанных драгоценностями Романовых, которые тесно ассоциировались с русской деревней и крестьянством, Сталин создал для себя особую разновидность царя. Он стал скромным, суровым, таинственным монархом, который не любит деревню. Как это ни странно, но такой образ нисколько не противоречил его марксистским убеждениям.

Иногда забота Сталина о народе доходила до легкого абсурда. В ноябре 1935 года, например, Анастас Микоян объявил собравшимся в Кремле стахановцам, что Сталина очень заинтересовало мыло и он затребовал образцы. «После этого мы получили специальное постановление ЦК, в котором говорилось, каким должен быть ассортимент и из чего мыло должно состоять», – объявил Микоян под громкие аплодисменты собравшихся в зале.

От мыла Иосиф Виссарионович перешел… к уборным. Хрущев правил Москвой вместе с председателем исполкома Моссовета, Николаем Булганиным, еще одной восходящей звездой большевистской партии. Это был красивый белокурый безжалостный бывший чекист с козлиной бородкой. Сталин называл Хрущева и Булганина «отцами города». Узнав о тяжелой ситуации в Москве с туалетами, он пригласил к себе Никиту Сергеевича и сказал: «Товарищ Хрущев, до меня дошли слухи, что у вас в Москве неблагополучно обстоит с туалетами. Даже по-маленькому люди не знают, где найти такое место, чтобы освободиться. Вы с Булганиным подумайте о том, чтобы создать в городе подходящие условия».

Сталину нравилось играть роль Отца, который спускается с вершины Олимпа и помогает своему народу. Как-то к вождю обратился учитель Каренков из Казахстана, потерявший работу. «Я приказываю немедленно прекратить преследование учителя Каренкова», – велел Сталин казахским руководителям.

Трудно представить, чтобы Гитлер или даже президент Рузвельт занимались поисками писсуаров, исследованиями мыла или судьбой учителя из маленького провинциального городка.

Туповатый, но добродушный Ворошилов, прочитав статью о разгуле подростковой преступности, подготовил для политбюро записку. Хрущев, Булганин и Ягода, писал он, согласны с тем, что «другого выхода, кроме как ловить маленьких бродят и сажать за решетку, нет… Не понимаю, почему их нельзя расстреливать». Сталин и Молотов немедленно воспользовались подвернувшейся возможностью и добавили в арсенал борьбы против политических оппонентов еще одно грозное оружие. Политбюро приняло постановление, по которому детей с двенадцати лет можно казнить.

Очередные ошибки уже провинившихся друзей и разговоры о злых детях-преступниках сильно испортили Сталину отдых в Сочи. Авель Енукидзе не внял предупреждениям и продолжал обсуждать политические вопросы со своим старым другом, Серго Орджоникидзе. Сталину казалось, что с Енукидзе он расправился окончательно. Сейчас вождь никак не мог понять, как с Авелем кто-то еще мог продолжать дружить. Недоверие вождя к Серго росло. Он поделился сомнениями со старым другом Орджоникидзе, Лазарем Кагановичем.

«Странно, что Серго продолжает дружить с Енукидзе», – недоумевал Иосиф Виссарионович. Ему казалось, что Енукидзе вообще больше не существует. Вождь распорядился убрать его и из санатория. «Дядю» Авеля и его «заговорщиков» Сталин называл теперь не иначе как «отребьем». Старых же большевиков, все больше вызывающих у вождя раздражение и злобу, он величал любимыми эпитетами Ленина – «старые пердуны». Каганович понял, что Сталин не намерен прощать Енукидзе, и перевел его в Харьков.

Не все в порядке было у вождя и в семье. Его беспокоил сын Василий. Мальчику исполнилось уже четырнадцать лет. Чем больше абсолютной власти получал Сталин, тем распущеннее и наглее становился Василий. Этот мини-Сталин старался во всем подражать своим охранникам-чекистам. Начал с разоблачения жен учителей. «Отец, я уже просил коменданта удалить жену учителя, но он отказался», – жаловался он. Измученный капризами сына Сталина комендант Зубалов писал, что Светлана учится хорошо, а Вася – плохо, и называл его лентяем. Учителя звонили Каролине Тиль и спрашивали, что делать с Василием Сталиным. Он прогуливал уроки и часто заявлял, что «товарищ Сталин» не велел ему заниматься у определенных учителей – естественно, у тех, кто был с Васей строг и требователен. 9 сентября 1935 года Ефимов испуганно доложил Хозяину, что Василий написал о себе: «Вася Сталин, родился в марте 1921 года, умер в 1935». Для семьи Сталина самоубийство не было отвлеченным понятием. К тому же этот способ ухода в мир иной пользовался у большевиков большой популярностью. Когда Сталин принялся за чистку партии, его противники не нашли ничего лучше, как совершать самоубийства. Это выводило вождя из себя. Самоубийства партийцев он гневно называл способом «плюнуть партии в глаза».

Вскоре Василий поступил в артиллерийское училище вместе с детьми других вождей, включая Степана Микояна. Один из педагогов тоже жаловался Сталину, что Василий угрожает покончить с жизнью.

«Я получил ваше письмо о выкрутасах Василия, – написал Сталин В. В. Мартышину. – Отвечаю так поздно, потому что был сильно занят. Василий – избалованный мальчишка со средними способностями, дикарь, не всегда честный. Он часто прибегает к шантажу, со слабыми ведет себя нагло. Его избаловали многочисленные покровители, которые при каждом удобном и неудобном случае напоминают ему, что он сын Сталина. Я очень рад, что ему достался хороший учитель и что вы обращаетесь с ним так же, как с другими детьми, и требуете, чтобы он подчинялся требованиям школьной дисциплины. Стать совсем безнадежным Василию не позволяют только такие учителя, как вы, которые не дают спуску этому капризному отпрыску. Я советую вам быть с Василием построже. Не бойтесь угроз этого избалованного мальчишки. Не верьте, что он совершит самоубийство. Я на вашей стороне и всегда готов вас поддержать…»

Светлана была любимицей Сталина. Она часто ездила с ним отдыхать на юг. Читая письма Сталина Кагановичу, в которых автор в основном рассуждал о наказании Енукидзе, почти явственно видишь, как она сидит рядом с отцом на веранде дачи. Поскребышев каждый день привозил вождю горы документов, завернутых в газету. Сталин сидел, как на троне, на плетеном стуле за столом, заваленном документами, и писал на них резолюции. В этих письмах он часто упоминал дочь. После смерти Кирова место любимого «секретаря» у Светланы занял Каганович. Он тоже не забывал ее в посланиях к Сталину. Мы нередко читаем в них: «Да здравствует наша хозяйка Светлана! Я жду приказа, чтобы отложить начало нового учебного года на 15–20 дней. Л. М. Каганович». Василия в этих письмах Каганович называл «коллегой хозяйки Светланы».

Через три дня Сталин сообщил Кагановичу, что хозяйка Светлана требует принятия решений, чтобы проверить своих секретарей. «Слава хозяйке Светлане! – ответил Железный Лазарь. – С нетерпением ждем ее возвращения».

Вернувшись в Москву, Светлана навестила Кагановича. В тот же день он сообщил вождю: «Сегодня нашу работу проверяла хозяйка Светлана».

Отдыхая в Сочи, Сталин узнал от Лаврентия Берии, что его мать, Кеке, с каждым днем становится все слабее. Вождь решил повидаться с ней и 17 октября выехал в Тифлис. Эта встреча была третьим свиданием матери с сыном за двадцать без малого лет, миновавших после Октябрьской революции.

Берия не мог упустить такой возможности, чтобы еще сильнее втереться в доверие Хозяина. Он заботился о старой женщине, как проницательный царедворец присматривает за вдовствующей императрицей. Кеке не один год прожила в уютных комнатах для прислуги в величественном здании XIX века, дворце бывшего царского губернатора, князя Михаила Воронцова. За ней ухаживали две пожилые женщины. Все они ходили в длинных черных платьях и платках, которые в Грузии по традиции носят вдовы. Берия с женой Ниной часто навещали мать Сталина. Старуха до последних дней любила посплетничать о сексе. «Почему ты не заведешь себе любовника?» – спрашивала она Нину Берия.

Сталина нельзя было назвать очень заботливым сыном, но он регулярно писал матери. «Дорогая мать, живи, пожалуйста, 10 000 лет. Целую, Сосо». «Знаю, я тебя разочаровал, – извинялся он в одном письме. – Но что я могу сделать? Я очень занят и часто писать не могу».

Кеке иногда присылала сыну в Москву конфеты. Он порой помогал деньгами. Как сын, ставший главой семейства, он ни на минуту даже в этих письмах не забывал о своей героической миссии и сообщал, что готов к испытаниям, которые ему приготовила судьба: «Здравствуй, мама, дети благодарят тебя за конфеты. Не беспокойся обо мне, я здоров. Я выстою перед испытаниями судьбы… Тебе нужны еще деньги? Послал 500 рублей и мои фотографии с детьми. P. S. Дети тебе кланяются. После смерти Нади моя личная жизнь стала очень суровой, но сильный человек всегда должен быть мужественным».

Сталин находил время, чтобы защищать братьев Эгнаташвили, детей владельца трактира, который был благодетелем его матери. Этой старинной связи не давал умереть Александр Эгнаташвили по прозвищу «Кролик». Он служил в Москве в ЧК и, вероятно, пробовал еду за столом вождя, чтобы того не отравили.

«Дорогая матушка, вчера был у Сосо, – писал Эгнаташвили в апреле 1934 года Кеке. – Мы долго разговаривали. Он поправился. В последние четыре года я еще не видел его таким здоровым и крепким. Он много шутил. Напрасно говорят, что Сосо выглядит старше своих лет. Все считают, что больше 47 ему не дашь!»

Кеке сильно болела. «Я знаю, что ты болеешь, – писал Сталин матери. – Держись. Отправляю к тебе детей…»

Приехав в Тифлис, Василий и Светлана остановились в резиденции Берии, потом пошли проведать бабушку. Они обратили внимание, что стены комнаты Кеке увешаны фотографиями и портретами сына. Светлана запомнила, что Нина Берия разговаривала с Кеке по-грузински. Оказывается, старушка не знала русского языка.

Сталин попросил зятя Алешу Сванидзе и старого друга Нестора Лакобу сопровождать его в поездке к Кеке. Сталин недолго пробыл с матерью. Если бы он задержался, то наверняка бы заметил на стенах ее спальни среди своих снимков и портретов снимок Берии. Конечно, у Берии в Грузии был собственный культ личности, но для старушки он стал вторым сыном.

На отношение Сталина к матери сильно влияли детские воспоминания. Он не забыл, что она часто колотила его и что у матери были романы с купцами, которым она стирала. Ключ к разгадке этих отношений можно найти в библиотеке вождя. В «Воскресении» Толстого он подчеркнул абзац, в котором говорится, что мать может одновременно быть и доброй, и злой. Кеке отличалась способностью делать бестактные язвительные замечания, которые, естественно, не нравились Сталину. К примеру, она живо интересовалась, почему Сталин поссорился с Троцким? По ее мнению, они могли править Россией вместе.

В этот приезд Сталин долго улыбался, потом напрямую спросил мать:

– Почему ты так сильно меня била в детстве?

– Для твоей же пользы. Поэтому ты и вырос таким умным и хорошим, – ответила Кеке и сама задала вопрос: – Иосиф, а ты сейчас кто?

– Помнишь царя? Ну так вот, я что-то вроде царя.

– Было бы лучше, если бы ты стал священником. – Старушка вздохнула.

Иосиф Виссарионович расхохотался.

Советские газеты сообщили о встрече сына с матерью с вызывающей тошноту сентиментальностью. «Семидесятипятилетняя Кеке добра и полна жизни! – восторгалась „Правда“. – Она вся загорается, когда говорит о незабываемых минутах встречи с сыном. „Весь свет с радостью смотрит на моего сына и нашу страну, – гордо заявляет она. – Как, по-вашему, какие чувства испытываю сейчас я, его мать?“»

Вождя рассердил этот всплеск верноподданнических чувств. Когда Поскребышев прислал ему статью, он написал секретарю: «Я тут совершенно ни при чем». Этого вождю показалось недостаточно, и он распорядился Молотову и Кагановичу: «Требую запретить эти буржуазные проявления, которые просачиваются в нашу прессу. Я имею в виду интервью с моей матерью и прочую галиматью! Прошу освободить меня от непрерывного публичного звона этих негодяев!»

Сталин был недоволен статьями в газетах, но, конечно, был рад, что мать здорова. «Наверное, у нас в генах есть какая-то особая сила!» – не без гордости заметил он. Вождь послал Кеке платок для головы, куртку и немного лекарств.

Приехав в Москву, Иосиф Виссарионович решил вновь вернуться к делу Кирова, о котором начали потихоньку забывать после расстрела Николаева. Вождь хотел расширить дело и включить в него новых действующих лиц. Сталин приказал возобновить допросы Зиновьева и Каменева, старых большевиков, приговоренных в начале 1935 года к длительным срокам. По стране прокатилась новая волна арестов. В Горьком НКВД арестовал Валентина Ольберга, старого товарища Троцкого. На допросе он «добровольно» рассказывал, что в убийстве Кирова замешан и Троцкий. Последовали новые аресты.

Показательный процесс

Никто из приглашенных на день рождения Сталина (родственники, вожди и Берия) не замечал, что тучи сгущаются. В Кунцеве еще никогда не было таких веселых и шумных вечеринок. Клим Ворошилов блистал в новом белом маршальском мундире. Его безвкусно одетая жена завистливо поглядывала на платье Марии Сванидзе, купленное в Берлине. После ужина, как в добрые старые времена, начались песни и танцы. За столом звучали абхазские и украинские народные песни, веселые студенческие частушки. Сталин решил заказать пианино, чтобы на нем играл Жданов. В самый разгар веселья Постышев, один из руководителей Украины, начал танцевать медленный танец с… Молотовым. Эта необычная пара очень развеселила Иосифа Виссарионовича и других гостей. Пожалуй, в тот вечер на сталинских вечеринках впервые был исполнен медленный вальс в исполнении двух мужчин, который мы часто будем видеть в Кунцеве после войны.

Сталин, как всегда, стоял около граммофона и исполнял роль диск-жокея. В тот вечер он даже немного потанцевал. Конечно, это был не вальс Молотова и Постышева, не зажигательная лезгинка Микояна, который, казалось, взлетал к потолку, а что-то из русских народных танцев. Алеша и Мария Сванидзе сплясали модный в Европе фокстрот и пригласили именинника присоединиться, но он сказал, что бросил танцевать после смерти Нади. Танцы и веселье продолжались до четырех часов утра.

Весной 1936 года аресты старых сторонников Троцкого усилились. Надвигались новые репрессии. Тем, кто уже сидел в лагерях, выносили новые приговоры. Тех, кого посадили по обвинениям в терроризме, расстреливали. Мало кто тогда понимал, что это только подготовка к гвоздю программы вождя – громкому показательному судебному процессу, первому из знаменитых сталинских политических представлений.

Главным организатором был назначен Николай Ежов. Этот подающий надежды теоретик марксизма-ленинизма даже написал книгу о зиновьевцах. Нетрудно догадаться, что не обошлось без ошибок и что эти ошибки исправил лично Сталин. Генрих Ягода, генеральный комиссар государственной безопасности, относился к показательным процессам скептически. Он все еще оставался главным чекистом Советской России, но Ежов подсиживал его и постоянно плел против него интриги. Первый показательный процесс оказался для слабого Ежова очередным нелегким испытанием. Он вновь был на грани истощения. Каганович предложил отправить Ежова в двухмесячный отпуск и выделить на лечение и отдых три тысячи рублей. Сталин предложение Железного Лазаря поддержал.

Роли главных действующих лиц политического спектакля отвели Зиновьеву и Каменеву. Для того чтобы убедить их принять в нем участие, НКВД арестовал много старых друзей этих соратников Ленина. Сталин внимательно следил за допросами задержанных. Следователи из НКВД должны были во что бы то ни стало добиться признаний. Иосиф Виссарионович открыто требовал принятия жестких мер: «Залезьте на заключенного и не слезайте с него, пока он не признается».

Александр Орлов, высокопоставленный сотрудник НКВД, бежавший на Запад, прекрасно описал подготовку к процессу. Организационную работу проводил Ежов. Он обещал сохранить свидетелям жизнь, если они дадут показания против Зиновьева и Каменева, которые, как назло, отказывались сотрудничать. Сталин чуть ли не ежечасно звонил в НКВД и интересовался результатами.

– Как вы думаете, Каменев может сознаться? – спросил он у Миронова, одного из помощников Ягоды.

– Не знаю, – ответил Миронов.

– Не знаете? – угрожающе переспросил вождь. – А вы знаете, сколько весит наше государство со всеми фабриками и заводами, машинами, армией с ее вооружением и флотом? – Чекист решил, что собеседник шутит, но Сталин был серьезен. – Подумайте и ответьте, – сказал Сталин, пристально глядя на собеседника.

– Никто не знает точных цифр, Иосиф Виссарионович. Очень много, это из области астрономических чисел.

– Тогда ответьте мне, может ли один слабый человек бороться с этим астрономическим весом?

– Не может, – ответил Миронов.

– Ну что же, – Сталин кивнул. – Когда придете с докладом в следующий раз, в вашем портфеле должно лежать признание Каменева.

Несмотря на то что к главным обвиняемым не применялись меры физического воздействия, многочисленные угрозы следователей и бессонные ночи в конце концов сломали астматика Зиновьева и Каменева. О методах, при помощи которых добывались признания, красноречиво свидетельствует следующий факт. В самый разгар лета в их камерах неожиданно на всю мощность включили отопление. Ежов угрожал расстрелять сына Каменева, если тот будет продолжать упорствовать.

Пока следователи НКВД усиленно обрабатывали Зиновьева и Каменева, Максим Горький умирал от гриппа и очаговой пневмонии. К этому времени старый писатель лишился последних иллюзий и полностью разочаровался в советской действительности. Он понял, какую опасность представляют друзья-чекисты после того, как его сын Максим внезапно скончался от гриппа при очень таинственных обстоятельствах.

Через много лет Марта Пешкова, дочь Максима, вспоминала, что после смерти отца Ягода стал навещать Пешковых каждый день. По пути на Лубянку он обязательно заезжал в особняк пролетарского писателя выпить чашку кофе и пофлиртовать с матерью Марты. «Он был влюблен в Тимошу, – утверждала жена Алексея Толстого, – и хотел, чтобы она тоже любила его».

«Вы все еще не знаете меня, – угрожал Ягода расстроенной вдове. – Я могу сделать все что угодно». Писатель Александр Тихонов был уверен, что между Ягодой и Тимошей существовал роман. Марта же уверяет, что никакого романа не было. Когда к Горькому приезжал Сталин, Ягода, все еще любивший Тимошу, всегда задерживался. К тому времени он уже начал понимать, что над его головой сгущаются тучи. После ухода членов политбюро Ягода подробно расспрашивал секретаря Горького, что делали и о чем говорили вожди. Особенно его интересовало, что говорили о нем и Тимоше.

Сталин попросил Горького написать биографию вождя, но писатель отказался от поручения. Сама идея вызвала у него отвращение. Вместо этого он забрасывал вождя и политбюро безумными предложениями. Чего стоит хотя бы его идея поручить членам Союза писателей переписывать шедевры мировой литературы. Сталин все чаще задерживался с ответами, но продолжал извиняться за задержку. «Я ленив, как свинья, когда речь идет о письмах, – откровенно признавался он Горькому. – Как ваше самочувствие? Здоровы? Как работается? Мы с друзьями чувствуем себя отлично».

НКВД ловко обманывал Горького. Для того чтобы пролетарский писатель не узнал о новых допросах своего друга, Каменева, специально для Горького печатали номера «Правды», в которых ничего не говорилось о репрессиях. Сейчас уже и сам Максим Горький понимал, что находится фактически под домашним арестом. «Я окружен со всех сторон, – печально шептал он. – Я в западне!»

Состояние Горького резко ухудшилось. Писателя лечили лучшие советские доктора, но они были бессильны что-либо сделать. «Пусть приезжают, если успеют добраться», – ответил как-то Горький, которому как раз делали уколы, на просьбу руководителей разрешить навестить его.

Сталин, Молотов и Ворошилов тут же приехали. Они с удовлетворением увидели, что Горький отдыхает после инъекции камфоры. Вождь решил взять ход лечения в свои руки.

– Почему здесь так много людей? – сурово поинтересовался он. – Кто это вся в черном сидит около Алексея Максимовича? Что это за женщина? Она что, монахиня? Ей не хватает только свечи в руке. – Речь шла о баронессе Муре Будберг, любовнице Горького, которую он в свое время делил с британским фантастом Гербертом Уэллсом. – Немедленно выведите из комнаты всех посторонних, за исключением той женщины в белом халате, которая ухаживает за Горьким. Почему здесь такое похоронное настроение? В такой мрачной атмосфере может умереть и здоровый человек.

Сталин велел принести вина. Они чокнулись и обнялись. Через день вождь вновь решил навестить писателя, но ему сказали, что Горький слишком плохо себя чувствует и не может его принять.

«Алексей Михайлович, мы заезжали к вам в два часа утра, – написал Сталин. – Нам сказали, что у вас пульс был 82 удара в минуту. Доктора не пустили нас, мы подчинились. Все передают вам привет, огромный привет. Сталин». На этой же записке подписались и Молотов с Ворошиловым.

Горький начал кашлять кровью. 18 июня 1936 года он скончался от туберкулеза, пневмонии и сердечной недостаточности. Позже возникла версия, что писателя убили Ягода и врачи. Естественно, все они признались в убийстве. То, что Горький умер до того, как начался процесс над Каменевым и Зиновьевым, было как нельзя на руку Сталину. Неизвестно, как бы писатель повел себя, когда узнал бы о процессе над другом. Однако история болезни Горького, хранящаяся в архивах НКВД, свидетельствует о том, что умер писатель все же естественной смертью.

Ягода прятался в задних комнатах особняка Горького. Он старался не показываться на глаза вождя, потому что знал, что уже находится в опале. «Что здесь делает это жалкое создание? – грозно поинтересовался Иосиф Виссарионович, увидев чекиста. – Избавьтесь от него».

Наконец в июле 1936-го Зиновьев попросил, чтобы ему разрешили переговорить с Каменевым наедине. Затем они потребовали, чтобы их выслушали члены политбюро. Если партия гарантирует, что им сохранят жизнь, Зиновьев и Каменев готовы признаться. Ворошилов встретил это требование в штыки. Ему хотелось поскорее расправиться с этими «мерзавцами». Когда ему показали протоколы допросов, он написал Сталину, что «эти ужасные люди являются типичными представителями мелкой буржуазии с лицом Троцкого. Они – конченые люди. Для них нет места в нашей стране, нет места среди миллионов людей, готовых умереть за родину. Эти подонки должны быть ликвидированы. Мы должны быть уверены, что НКВД проведет чистку как надо». Красный маршал, казалось, искренне одобрял репрессии и физическое уничтожение бывшей оппозиции. 3 июля Сталин ответил на его гневное письмо: «Дорогой Клим, ты читал их признания? Как тебе нравятся эти буржуазные марионетки Троцкого? Они хотели уничтожить всех членов политбюро. Разве это не ужасно? Как же низко могут пасть люди. И. Ст.».

В сопровождении Ягоды и охраны этих двух сломленных людей привезли с Лубянки в Кремль, где они оба когда-то жили. Когда их ввели в комнату, в которой Каменев провел десятки заседаний политбюро, арестанты увидели, что их ждут только Сталин, Ворошилов и Ежов.

– Но где остальные члены политбюро? – удивился Зиновьев.

Сталин ответил, что политбюро поручило присутствовать на этой встрече им с Ворошиловым. Учитывая ту злобу, с которой Ворошилов относился к Зиновьеву и Каменеву, его включение в состав «комиссии» легко объяснимо. Но где же был Вячеслав Молотов? Он-то точно не возражал против расстрелов. Возможно, просто схитрил и не пришел, не желая лгать старым большевикам.

Каменев умолял политбюро гарантировать им жизнь.

– Гарантировать? – воскликнул Сталин, если верить описанию этой встречи в воспоминаниях невозвращенца Александра Орлова. – Какие здесь могут быть гарантии? Это просто смешно! Может, вы захотите составить официальный договор и заверить его в Лиге Наций? Похоже, Зиновьев и Каменев забыли, что они не на рынке, где торгуются за украденную лошадь, а в политбюро коммунистической партии большевиков! Если слова политбюро недостаточно, то я не вижу смысла в дальнейшем разговоре.

– Зиновьев и Каменев ведут себя так, будто они в том положении, когда могут ставить политбюро условия! – поддержал вождя Ворошилов. – Если у них еще осталась хоть крупица здравого смысла, они должны упасть на колени перед товарищем Сталиным.

Сталин объяснил, почему Зиновьев и Каменев не будут расстреляны. Во-первых, процесс будет не над ними, а на самом деле над Троцким. Во-вторых, если вождь не расстрелял их, когда они находились в оппозиции к партии, то зачем казнить сейчас, когда Зиновьев и Каменев помогают? И наконец, в-третьих. «Товарищи, похоже, забыли, что мы большевики, сторонники и последователи Владимира Ильича Ленина, – торжественно произнес Сталин, – и не хотим проливать кровь старых большевиков независимо от того, насколько серьезны их прошлые грехи…»

Уставшие от допросов и угроз Зиновьев и Каменев согласились признать вину при условии, что их не расстреляют, а их семьи не будут репрессированы.

– Об этом даже не стоит говорить, – закончил Сталин встречу. – Это и так очевидно.

Вождь принялся за очень важную работу. Ему предстояло написать сценарий процесса над Зиновьевым и Каменевым. Он старательно прописывал каждую мелочь, наслаждаясь своим, явно преувеличенным, талантом драматурга. Новые архивные документы свидетельствуют, что Сталин работал даже над выступлениями государственного обвинителя. Новый генеральный прокурор Андрей Вышинский старательно записывал разглагольствования вождя о том, какой должна быть его заключительная речь.

29 июля Сталин составил секретный циркуляр, в котором сообщал, что террористический левиафан под названием «Объединенный троцкистско-зиновьевский центр» пытался убить Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Жданова и других большевистских вождей. Включение в список жертв «террористов», конечно, считалось большой честью, поскольку означало близость к вождю. Можно представить, с какой надеждой, словно школьники, которые мчатся к доске объявлений, чтобы убедиться, что их ввели в состав футбольной команды, партийные руководители читали этот список. Обращает на себя внимание отсутствие Молотова в перечне жертв. Многие историки объясняют это якобы его оппозицией репрессиям и Большому террору. Однако более вероятным представляется иное: у председателя Совета народных комиссаров СССР, скорее всего, в то время были разногласия со Сталиным по какому-то другому, наверняка мелкому вопросу. Известно, что Молотов неоднократно хвалился: «Я всегда поддерживал принимаемые меры». В архивах сохранился интересный документ, из которого следует, что причина отсутствия в списке жертв может крыться в критике Молотова со стороны Николая Ежова. НКВД арестовал няньку его дочери Светланы, немку по национальности. Молотов пожаловался Ягоде, но освобождения не добился. Ежов обвинял председателя Совнаркома в «недостойном поведении». 3 ноября Ежов прислал Молотову протоколы допросов, которые вполне можно считать предупреждением.

Перед началом процесса Николай Ежов, несомненно, был одним из самых приближенных соратников Сталина, о чем свидетельствуют ежедневные встречи. Ягоду же, выступавшего против политических процессов, вождь принял всего однажды. Сталин был недоволен работой наркома внутренних дел. «Вы работаете плохо, – сказал он. – НКВД поражен серьезной болезнью».

В конце концов Иосиф Виссарионович позвонил Ягоде и устроил разнос по телефону. Если нарком не возьмет себя в руки и не исправится, вождь угрожал «врезать ему по носу».

Первый из знаменитых показательных процессов начался 19 августа 1936 года в Октябрьском зале на втором этаже Дома Союзов. Собрались триста пятьдесят зрителей. В основном это были переодетые в штатское чекисты. Кроме них, конечно, присутствовали иностранные журналисты и дипломаты. На возвышении в центре находились трое судей во главе с Ульрихом. Их стулья, покрытые красной тканью, напоминали троны. Главной звездой этого театрального представления должен был быть генеральный прокурор Андрей Вышинский. Его речи, во время произнесения которых он брызгал от ярости слюной и говорил, как красноречивый педант, сделали его фигурой европейского масштаба.

Вышинский с помощниками сидел слева от зрителей. Обвиняемые, шестнадцать заросших и неряшливо одетых несчастных людей, – справа. Их охраняли солдаты НКВД, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками.

За обвиняемыми виднелась дверь, которая вела в комнату, где стоял стол с бутербродами и закусками. В этой комнате сидел Генрих Ягода. Отсюда он мог в ходе процесса общаться с Вышинским и обвиняемыми.

Сталин, говорят, прятался на галерке, в маленькой комнате, расположенной в задней части зала. Многие якобы видели валившие оттуда клубы дыма трубки.

13 августа, то есть за шесть дней до начала процесса, Сталин еще раз встретился с Ежовым и уехал на поезде в Сочи. Таинственность и секретность пропитали всю советскую систему. Они были настолько глубокими, что понадобилось более шестидесяти лет, чтобы выяснить, что на самом деле Сталин во время процесса над Зиновьевым и его друзьями был далеко от Москвы. Правда, это не мешало вождю следить за всеми перипетиями этой юридической драмы так же внимательно, как если бы он выслушивал доклады помощников у себя в кабинете. Восемьдесят семь пакетов с печатями НКВД плюс стенограммы заседаний, не говоря уже об обычных кипах газет, сотнях записок и телеграмм, лежали на плетеном столе, который стоял на веранде дачи.

Каганович и Ежов обсуждали с вождем каждую деталь. В эти дни Ежов был явно сильнее своего недавнего покровителя. Об этом можно судить хотя бы по тому, что его подпись на телеграммах стояла перед подписью Железного Лазаря.

Великий кукловод управлял представлением издалека. Ежов и Каганович просто выполняли его указания и снабжали прессу нужной информацией. 17 августа они доложили Хозяину о том, как организовано освещение процесса в печати. «„Правда“ и „Известия“ будут каждый день уделять процессу первую страницу», – докладывали Ежов и Каганович.

На следующий день они получили от Хозяина телеграмму с приказом начать процесс 19-го числа. Подсудимым предъявили фантастические обвинения в совершении очень запутанных преступлений. Темный заговор возглавляли Троцкий, Зиновьев и Каменев. Они входили в «Объединенный троцкистско-зиновьевский центр». Им вменялись в вину убийство Кирова и неоднократные, к счастью, неудачные покушения на жизнь Сталина и других большевистских вождей. Никто не удосужился объяснить, почему они решили не трогать Молотова. Целых шесть дней обвиняемые с поразительной покорностью, так удивлявшей наблюдателей с Запада, признавались в этих и других не менее невероятных преступлениях.

Обвинение изъяснялось на языке, путаном и непонятном, как иероглифы. Его можно хоть как-то понять, если знать эзопов язык и помнить, что в закрытой вселенной большевиков, наполненной заговорами и борьбой зла против добра, терроризмом считалось любое сомнение в правильности решений и поступков Сталина. Отсюда следовало, что все политические оппоненты вождя были убийцами и террористами. Каждый раз, когда собиралось больше двух террористов, рождался заговор. В результате объединения «убийц» и «террористов» из разных фракций возник объединенный центр едва ли не космических масштабов. Процесс убедительно показывает страсть Сталина к театральности и размах большевистской паранойи, сложившейся после десятилетий жизни в подполье.

Сломленные люди сидели на скамье подсудимых и четко отвечали на вопросы обвинения. Генеральный прокурор Вышинский оказался достойным исполнителем воли и идей гениального кукловода. Он блестяще объединял гнев и негодование проповедника Викторианской эры с дьявольскими проклятиями сибирского шамана. Вышинский – невысокого роста щеголеватый мужчина в отлично сшитом костюме, белой рубашке и галстуке в клетку. Из-за стекол очков в роговой оправе проницательно смотрели яркие черные глазки. Рыжеватые волосы уже начали редеть. Западные наблюдатели считали, что этот человек с курносым носом и седыми усами больше похож не на генерального прокурора первого в мире государства рабочих и крестьян, а на процветающего брокера, который привык обедать в шикарных ресторанах и играть в гольф в Саннингдейле.

Родился Андрей Януарьевич Вышинский в богатой и знатной польской семье в Одессе. Когда-то он попал в одну тюремную камеру со Сталиным. Он делил с будущим вождем содержимое продовольственных корзинок, которые приносили родители. Эта прозорливость, возможно, спасла Вышинскому жизнь. Несмотря на меньшевистское прошлое, он сделал завидную карьеру в партии большевиков. Отличительными чертами Вышинского были абсолютная покорность и страшная жестокость, граничившая с кровожадностью. В докладных записках и письмах, написанных Сталину в тридцатые годы, он постоянно предлагал расстреливать обвиняемых. Обычно он называл их «троцкистами, готовящими убийство Сталина». Чаще всего записки заканчивались словами: «Рекомендую высшую меру наказания, расстрел».

С одной стороны, пятидесятитрехлетний Андрей Вышинский был очень груб с подчиненными, с другой – был страшным подхалимом перед начальством. «Я уверен, что людей нужно держать в сильном напряжении», – любил повторять он и сам постоянно жил в напряжении. Вышинского мучили приступы экземы. Он существовал в постоянном страхе, который сам же и разжигал. Прокурор никогда не терял бдительности, был всегда готов дать отпор. Энергичный, амбициозный и очень умный Андрей Януарьевич Вышинский производил на иностранцев сильное впечатление. Он пугал их своими судебными манерами и злыми шутками. Это Вышинский, правда не сейчас, а через несколько лет назовет румынов не народом, а профессией. Он очень гордился репутацией смертельно опасного человека. Когда в 1947 году Вышинского представили в Лондоне принцессе Маргарет, он прошептал дипломату: «Пожалуйста, не забудьте сказать, что я был генеральным прокурором во время знаменитых московских процессов».

Ежов с Кагановичем, должно быть, много времени проводили в комнате для высокопоставленных гостей. Они каждый день докладывали Сталину о том, как идет процесс. «Зиновьев подтвердил слова Бакаева, что тот сообщал Зиновьеву, как идет подготовка к теракту против Кирова…»

Убедить иностранных журналистов в том, что это не спектакль, было нелегко. Сомнения усиливали грубые ошибки НКВД. На суде, к примеру, было заявлено, что сын Троцкого, Седов, отдавал приказы совершать убийства из гостиницы «Бристоль» в Дании. Однако было известно, что отель с таким названием был разрушен еще в 1917 году.

«Какого черта вам понадобилось упоминать эту гостиницу? – рассвирепел Сталин, узнав о промахе. – Нужно было сказать: железнодорожный вокзал. Вокзалы никто не разрушает».

В представлении участвовало значительно больше актеров, чем находилось на сцене. О многих ставших впоследствии знаменитыми «террористах» говорилось вскользь. Это создавало впечатление, что они выйдут на сцену на будущих процессах. Подсудимые активно сотрудничали с обвинением. Они заложили сначала нескольких военных, потом взялись за левых в лице Карла Радека и правых: Бухарина, Рыкова и Томского. Андрей Вышинский торжественно объявил, что прокуратура открывает дела против этих известных деятелей.

Находившиеся за сценой актеры играли свои роли по-разному. Карл Радек был талантливым журналистом и знаменитым международным революционером. Этот весельчак с бакенбардами носил очки с круглыми стеклами, щеголял в кожаных сапогах и шинели, курил трубку. В начале тридцатых он пользовался расположением Сталина и был его главным советником по отношениям с Германией. Журналисты так же, как писатели, всегда думали, что смогут спастись при помощи статей или книг. Сталин решил: «…Хотя это звучит и не очень убедительно, но я бы предложил отложить рассмотрение вопроса об аресте Радека на какое-то время, чтобы дать ему возможность опубликовать в „Известиях“ большую статью, подписанную его именем». Понятно, что в этой статье Радек должен был покаяться во всех грехах. Несмотря на кровожадность, Сталин не шел к репрессиям прямой дорогой. Иногда он мог давать старым друзьям временную передышку. Изредка попадались даже счастливчики, которым удавалось спастись.

22 августа подсудимые отказались от последнего слова. Они признавали свою вину. В Сочи полетела телеграмма на бланке политбюро. В ней Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов, Чубарь и Ежов просили указаний, как быть дальше. «Апелляции были бы очень некстати», – ответил Сталин на следующий день в 11.10 вечера и подробно расписал, как сообщать в газетах о приговорах. Этот драматург человеческих душ в типичной для себя манере полагал, что приговор нуждается в «стилистической обработке». Через полчаса он написал еще одну телеграмму. Вождя тревожило, что к процессу могут относиться как к театральной постановке.

Сталинские мастера по плетению интриг умело разожгли в советском обществе гнев против террористов. Никита Хрущев, горячий сторонник показательных политических процессов и расстрелов, как-то вечером приехал в здание ЦК и оказался свидетелем интересной сцены. Лазарь Каганович и Серго Орджоникидзе, не стесняясь в выражениях, уговаривали Демьяна Бедного написать для «Правды» статью с требованием пролить кровь террористов. После того как Бедный прочитал свое творение вслух, в комнате наступило неловкое молчание.

– Нет, товарищ Бедный, это нам не подходит, – покачал головой Железный Лазарь. Серго тут же вышел из себя и начал кричать. Хрущев молчал, но тоже угрожающе смотрел на поэта.

– Я не могу! – пытался протестовать Демьян Бедный, но он сумел.

На следующий день «Правда» напечатала его произведение с многозначительным заголовком «Пощады нет!».

Поймали мы змею, и не одну змею.

Зиновьев! Каменев! На первую скамью!

Вам первым честь – припасть губами к смертной чаше!

Нет больше веры вам. Для нас уж вы мертвы.

Убивши Кирова, кого убили вы?

Стихотворение перекликалось с передовицей, которая гласила: «Расстрелять, как бешеных собак!»

Андрей Януарьевич Вышинский суммировал «настроения народа» в своем заключительном слове: «Эти бешеные псы капитализма пытались уничтожить лучшего представителя Советской страны – Кирова. Я требую, чтобы эти бешеные псы были расстреляны. Все до единого!» Сами «псы» патетически молили о пощаде и делали все новые и новые признания в надежде смягчить свою участь. Даже сейчас, спустя почти семьдесят лет, их трудно читать спокойно. Каменев закончил свое выступление, сел, потом опять вскочил и попросил не трогать его детей. «Независимо от того, каким будет мой приговор, я заранее считаю его справедливым, – заявил близкий соратник Ленина. – Не оглядывайтесь назад, – обратился он к своим сыновьям. – Идите вперед. Следуйте за Сталиным!»

Судьи удалились для вынесения вердикта. Конечно, никакого обсуждения не было и в помине. Приговор был известен давно. В 14.30 судьи вернулись в зал. Все подсудимые были приговорены к расстрелу. Один из несчастных, выслушав смертный приговор, закричал: «Да здравствует дело Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина!»

Вернувшись в тюрьму, перепуганные «террористы» вспомнили про обещание Сталина не расстреливать их и подали апелляцию. Они просили сохранить им жизнь. Зиновьев и Каменев в своих камерах с тревогой ждали ответа. В 20.48 в солнечный Сочи, где в то время отдыхал вождь, пришла очередная правительственная телеграмма. Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов и Ежов сообщали, что осужденные подали апелляцию с просьбой о помиловании. «Политбюро предлагает отклонить апелляцию, – писали партийные руководители, – и этой же ночью привести приговор в исполнение». Сталин не ответил. Может, он упивался долгожданной местью. Может, ужинал и не хотел отрываться от еды. Конечно, он прекрасно понимал, что казнь двух ближайших товарищей Ленина означала гигантский шаг по направлению к его следующей колоссальной авантюре. Иосиф Виссарионович уже тогда, конечно, намечал развязать террор против самой партии, устроить кровавую резню, в которой погибнут даже его друзья и члены семьи. Сталин выжидал три долгих часа.