Двор Красного монарха: История восхождения Сталина к власти Монтефиоре Саймон

Кровавая баня

Никто не писал фамилий людей, которых нужно расстрелять, – просто назначались квоты. Речь шла о тысячах несчастных. 2 июля 1937 года политбюро приказало местным секретарям арестовывать и расстреливать наиболее враждебно настроенных к советской власти элементов. К смертной казни их приговаривали так называемые тройки – трибуналы, состоящие из трех человек. Обычно в состав тройки входили секретарь партийной организации, прокурор и начальник НКВД.

Сталин ставил перед собой цель – навсегда уничтожить всех врагов и сомневающихся, то есть тех, кого нельзя убедить поверить в социализм. Партийная верхушка хотела ускорить стирание классовых барьеров и тем самым построить на земле рай для трудящихся масс. Окончательным решением этого вопроса стала резня миллионов людей. Массовые убийства нисколько не противоречили теории и идеалам большевиков. Не стоит забывать, что большевизм являлся своего рода религией и основывался на систематическом уничтожении враждебных классов. К тому времени советский народ уже привык к пятилетним планам с их цифрами, заданиями и разнарядками. Наверное, поэтому появление таких же показателей, только по убийствам мало кого удивило. Подробности при этом не имели никакого значения и никого не волновали. Если уничтожение Гитлером евреев считается геноцидом, то кровавую баню, устроенную Сталиным, можно вполне назвать демоцидом («уничтожением народа»). Свою классовую борьбу большевики довели до каннибализма.

30 июля Николай Ежов и его заместитель Михаил Фриновский предложили политбюро рассмотреть приказ № 00447. В нем говорилось, что 5–15 августа регионы получат разнарядки по двум категориям. Первая означала расстрелы, вторая – депортацию. Чекисты предлагали расстрелять 72 950 человек и арестовать 259 450. Некоторые области были пропущены. В дальнейшем регионам разрешили самим составлять списки. Родные «врагов народа» тоже подлежали депортации. Политбюро утвердило предложение НКВД на следующий день.

Мясорубка была запущена в действие и начала набирать обороты. Охота на ведьм, разжигаемая и подпитываемая рвением местных властей, постепенно приближалась к своему пику. В этот страшный маховик затягивалось все больше и больше людей. Распоряжение Центра вызвало горячий отклик на местах. Регионы быстро выполняли разнарядки и просили увеличить квоты. В период между 28 августа и 15 декабря политбюро согласилось расстрелять сначала еще 22 500 человек дополнительно, затем еще 48 000.

От страшных преступлений Гитлера, который систематически уничтожал заранее выбранную цель (евреев и цыган), Большой террор большевиков отличался разве что неразборчивостью и случайностью. В Советской России смерть зачастую носила произвольный характер. Давно забытые язвительные высказывания в адрес власти или руководителей, заигрывания с оппозицией, самая обыкновенная зависть к коллеге, занимающему более высокий пост или живущему в более комфортабельной квартире – приносили пытки и смерть целым семьям. На причины никто не обращал внимания. «Лучше зайти слишком далеко, чем недостаточно далеко», – говорил Николай Ежов своим людям. Первоначальные квоты по репрессированным выросли до 767 397 арестованных и 386 798 расстрелянных.

Дело не ограничилось отдельными личностями. Одновременно Ежов начал наступление на нации и народности. Во время Большого террора чекисты уделяли большое внимание и национальной принадлежности своих жертв. Советские власти особенно не любили поляков и этнических немцев. 11 августа нарком внутренних дел подписал приказ № 00485, согласно которому уничтожению подлежали «польские диверсанты» и «шпионские группы». В результате была перебита большая часть компартии Польши. Погибли практически все поляки, входившие в партийную верхушку, а также советские граждане, имевшие какие-либо контакты с ними. Конечно же, уничтожались и жены с детьми. В ходе этого мини-геноцида арестовали 350 000 человек, из них 144 000 поляков. Из 247 257 расстрелянных 110 000 были поляками. Как мы увидим дальше, преследование поляков сильно затронуло и окружение самого Сталина. Всего же, по последним подсчетам, учитывая разнарядки и борьбу с народностями, в ходе чисток были арестованы до 1,5 миллиона человек, из которых около 700 тысяч, то есть каждый второй, расстреляны.

«Бейте и убивайте, не разбираясь», – приказывал Ежов своим подчиненным. Те, кто не проявлял должного рвения в ходе арестов «контрреволюционных элементов», уничтожались сами. Таких, однако, было немного. Основная масса чекистов взялась за дело засучив рукава. Стараясь превзойти друг друга в кровавом рвении, они рапортовали московскому начальству о гигантских количествах арестованных. Ежевика, несомненно выполнявший приказы пятерки и лично Сталина, подчеркивал, что ничего страшного не произойдет, если во время проведения операции будет расстреляна лишняя тысяча людей. Поскольку Сталин и Ежов постоянно увеличивали разнарядки, дополнительные убийства были неизбежны. Так же, как это происходило при проведении гитлеровского холокоста, Большой террор в России многим был обязан колоссальному «подвигу» партийного руководства. Нарком Ежов вникал во все мелочи. Он, к примеру, даже указывал, какие растения и кусты следует высаживать на местах массовых захоронений.

Как только началась массовая резня, Сталин практически перестал показываться на людях. Его можно было лицезреть только на встречах с детьми и официальными делегациями. В народе ходили слухи, что будто бы вождь не знает, что творит Ежов. За весь 1937-й Сталин только дважды выступал перед аудиторией, а в следующем году – всего один раз. Он отменил летний отпуск. В следующий раз вождь отправился на юг отдыхать только в 1945 году. На торжественных собраниях, посвященных Октябрьской революции, и в 1937-м, и в 1938-м, с докладами выступал Молотов.

Как-то зимой на улице среди сугробов встретились писатель Илья Эренбург и Всеволод Мейерхольд.

– Если бы только кто-нибудь мог рассказать обо всем этом Сталину! – с тоской сказал Эренбург.

Театральный режиссер Мейерхольд уверенно сказал Эренбургу:

– От Сталина все эти ужасы скрывают.

Ключ к разгадке тайны знал их общий друг, Исаак Бабель, любовник жены Ежова:

– Конечно, Ежов играет свою роль, но не он главный в этом деле.

Сталин являлся главным руководителем и вдохновителем Большого террора, но было бы в корне неверно винить в репрессиях только одного человека. Массовые и систематические убийства начались вскоре после того, как Ленин пришел к власти в 1917 году, и не прекращались вплоть до смерти Сталина. Новая социальная система, построенная большевиками, строилась на массовых репрессиях. Она оправдывала убийства, утверждала, что это нужно для достижения будущего счастья. Террор ни в коем случае не был результатом только чудовищности и кровожадности Сталина. Хотя будет неправильно утверждать, что на резню не оказали влияния властность Сталина, его злоба и поразительная мстительность. «Величайшее наслаждение заключается в том, чтобы выбрать врага, приготовить все для его уничтожения, безжалостно расправиться с ним и с чистой совестью лечь спать», – сказал как-то вождь Каменеву.

Сталин со своими соратниками и друзьями считал лучшими годы Гражданской войны. 1937-й можно, наверное, назвать путешествием в прошлое, возвращением в Царицын.

«Мы были в Царицыне с Ворошиловым, – рассказывал вождь офицерам Красной армии. – За неделю мы выявили врагов, хотя и не знали положения на фронте. Мы разоблачили их по делам и поступкам. И если сегодня политические работники будут судить людей по их настоящим делам, то вскоре мы разоблачим всех врагов и в Красной армии».

Тем временем надвигалась катастрофа в экономике. Из документов, сохранившихся в архиве Молотова, ясно, что голод и случаи людоедства отмечались даже в 1937 году.

О моральном разложении среди большевистских вельмож ходили легенды. Ягода жил во дворцах и торговал государственными алмазами, Якир, как крупный землевладелец, сдавал в аренду дачи. Жены маршалов, например Ольга Буденная и ее подруга, Галина Егорова, блистали на балах и банкетах в иностранных посольствах и салонах. Их ужины напоминали блестящие дореволюционные приемы, на которые со всей Москвы съезжались ослепительные женщины в модных туалетах.

«Почему цены поднялись на сто процентов в то время, когда в магазинах ничего нет? – удивленно задавалась вопросом в дневнике Мария Сванидзе. – Куда исчезли хлопок, лен и шерсть, когда работники получают медали за выполнение планов? А как быть со строительством дач и великолепных домов, на которые тратятся безумные деньги?»

Ответственность за террор и репрессии лежит на сотнях тысячах чиновников, которые отдавали приказы и проводили расстрелы. Сталин с соратниками убивали с энтузиазмом, почти весело. Аппаратчики в большинстве случаев превышали цифры разнарядок.

Сталин был удивительно откровенен со своим близким окружением относительно истинной цели репрессий. Конечно же, он хотел уничтожить всех врагов. Вождь постоянно сравнивал террор с резней бояр, которую три с лишним столетия назад устроил Иван Грозный.

– Кто вспомнит эту шваль через десять или двадцать лет? – Сталин саркастически усмехался. – Никто. Кто сейчас вспомнит имена бояр, от которых избавился Иван Грозный? Тоже никто. В конце они все получили по заслугам.

– Народ все понимает, Иосиф Виссарионович, – сказал Молотов. – Советские люди понимают и поддерживают вас.

– Иван Грозный убил слишком мало бояр, – многозначительно сказал Сталин Микояну. – Он должен был казнить всех бояр и создать новое государство.

В то время как регионы выполняли разнарядки и сами выбирали, кого репрессировать, Сталин убивал тысячи людей, которых знал лично. Николай Ежов приезжал к вождю с докладами буквально каждый день. В течение полутора лет были арестованы 5 из 15 членов политбюро, 98 из 139 членов ЦК и 1108 из 1966 делегатов XVII съезда. За это время Ежевика принес вождю 383 расстрельных списка. При этом каждый раз говорил: «Я прошу санкции осудить их всех по первой категории».

Большинство расстрельных списков подписывали Сталин, Молотов, Каганович и Ворошилов. На десятках стоят также подписи Андрея Жданова и Анастаса Микояна. Были очень «урожайные» дни. Например, 12 ноября 1938 года, Сталин и Молотов обрекли на смерть 3167 человек. «Я подписал много списков арестованных, фактически почти все, – признавался Молотов. – Мы обсуждали и совместно принимали решение. Тогда во главу угла ставилась скорость работы. Мог в эти списки попасть случайный человек?.. Да, иногда хватали невинных людей. Полагаю, что один или два из десяти осуждались несправедливо, но остальных приговаривали к смертной казни правильно». Сталин говорил: «Лучше срубить на одну невинную голову больше, чем промедлить на войне». В поименных расстрельных списках содержались фамилии 39 тысяч человек. Сталин делал на списках пометки для Ежова: «Товарищ Ежов, тех, чьи фамилии я пометил буквами „ар.“, – арестовать, если они еще не арестованы». Иногда Сталин просто писал: «Расстрелять все 138 человек». Когда Молотов получал расстрельные списки из регионов, он подчеркивал числа и никогда не обращал внимания на фамилии. Каганович с большой теплотой вспоминал неистовство тех дней: «Какие чувства! Какие эмоции!» Все советские руководители того времени несут ответственность за то, что зашли так далеко.

Вождь заявил, что сын не должен отвечать за грехи отца, но потом тщательно пометил семьи врагов. «Они должны быть изолированы, – объяснял Молотов, – иначе неизбежны многочисленные жалобы и просьбы». 5 июля 1937 года политбюро приказало НКВД посадить жен всех осужденных предателей в лагеря на 5–8 лет и взять под опеку государства детей в возрасте до пятнадцати лет. Под это постановление подпадали 18 тысяч жен и 25 тысяч детей «врагов народа». Но и этого было недостаточно. 15 августа Николай Ежов приказал сдавать детей в возрасте от одного года до трех лет в детские дома. «Социально опасных детей в возрасте от трех до пятнадцати можно сажать в тюрьмы в зависимости от степени их опасности», – указывал нарком. Почти миллион детей «врагов» советской власти и «предателей» выросли в детских домах. Со своими матерями они зачастую встречались лишь в двадцатилетнем возрасте.

Сталин был главным мотором этой гигантской машины убийств. Множество записок, которые пылятся в архивах, хранят приказы и распоряжения Сталина. Он не ленился уговаривать и убеждать не только соратников, но даже мелких исполнителей убивать своих товарищей.

Конечно, партийные руководители время от времени спасали особо близких друзей. Но из-за остальных они, понятно, не хотели рисковать. Только Сталин мог спасти жизнь любому «врагу и предателю». Капризы вождя, неожиданные помилования делают картину Большого террора еще запутаннее и туманнее. Узнав об аресте Серго Кавтарадзе, старого друга из Грузии, Сталин решил сохранить ему жизнь и поставил против его фамилии тире. Эта маленькая черточка карандашом спасла Кавтарадзе жизнь. В расстрельные списки попал и другой старинный друг вождя, посол Трояновский. «Не трогать», – написал Сталин около его фамилии. Но если генсек переставал доверять человеку, наказание было неминуемым, хотя иногда на это уходили целые годы.

Порой люди страдали, сталкиваясь со Сталиным благодаря невероятным совпадениям. Польская коммунистка Костыржева ухаживала за своими розами недалеко от Кунцева. Ее цветы увидел через забор Сталин. «Какие прекрасные розы!» – похвалил он. Тем же вечером Костыржева была арестована. Впрочем, в данном случае может существовать и иное, чем зависть Сталина, хотя и маловероятное объяснение. Произошла эта история во время антипольской кампании, и, видимо, Костыржева значилась в списках репрессированных.

Сталин нередко забывал или – значительно чаще – притворялся, будто забыл, что происходило с теми или иными знакомыми. Узнавая через много лет о том, что их расстреляли, вождь печально качал головой. «У вас были такие прекрасные люди, – позже сказал он польским товарищам. – Вера Костыржева, например. Не знаете, что с ней случилось?» Даже его феноменальная память порой давала сбои – так много было жертв.

Сталину нравилось пугать подчиненных. Показателен случай со Стецким. Этому человеку когда-то покровительствовал Бухарин. Во второй половине тридцатых он успешно работал в отделе культуры ЦК. На одной из очных ставок со своими обвинителями Бухарин передал Сталину старое письмо, в котором Стецкий критиковал вождя. «Товарищ Бухарин передал мне ваше письмо к нему, – написал Стецкому Иосиф Сталин. – Наверное, он хотел намекнуть, что и у товарища Стецкого были ошибки. Я не стал читать это письмо. Возвращаю его вам. С коммунистическим приветом Сталин». Нетрудно представить ужас товарища Стецкого, когда он получил это написанное от руки послание. Конечно, он тут же ответил: «Товарищ Сталин, получил ваше письмо. Спасибо за доверие. Теперь относительно моего письма, написанного в 1926 году. Тогда я действительно заблуждался в своих взглядах и входил в бухаринскую группу. Сейчас мне стыдно даже вспоминать об этом». Несмотря на «доверие», Стецкий был арестован и расстрелян.

Сталин любил играть в кошки-мышки даже с близкими друзьями. Семен Буденный хорошо показал себя на процессе над военными командирами. Но когда чекисты начали хватать людей из его штаба, пришел жаловаться к Ворошилову. Увидев большой список невинных, по убеждению усатого кавалериста, людей, находившихся под следствием, Клим пришел в ужас и отказался помогать.

– Поговори со Сталиным сам, – посоветовал он.

Буденный отправился к Сталину.

– Если эти люди, которые делали революцию, враги народа, то это значит, что в тюрьму нужно посадить и нас! – смело заявил Буденный.

– Что вы говорите, Семен Михайлович? – Сталин рассмеялся. – Вы что, с ума сошли? – Он позвонил Ежову. – Ко мне пришел Буденный. Он требует арестовать нас.

Позже Семен Буденный утверждал, что передал список Николаю Ежову и тот якобы даже отпустил несколько человек.

Прежде чем арестовать жертву, Сталин всегда старался успокоить подозрения. В начале 1937 года он позвонил жене одного из заместителей Орджоникидзе в комиссариате тяжелой промышленности. «Я слышал, что вы ходите пешком, – участливо сказал вождь. – Это нехорошо. Я пришлю вам машину». На следующее утро у дома замнаркома стоял лимузин. Еще через два дня замнаркома арестовали.

Советские генералы, дипломаты, разведчики и писатели, работавшие и воевавшие в Испании, погрязли в трясине доносов и предательств, убийств, интриг и разоблачений. Сталинский посол в Мадриде Антонов-Овсеенко когда-то был троцкистом. Он попытался доказать свою преданность режиму, но сделал это неловко. Сталин отозвал его в Москву, повысил в должности и на следующий день приказал арестовать. Принимая журналиста Михаила Кольцова, находившегося в Испании, Сталин пошутил о его испанских приключениях и назвал дон Мигелем. В конце аудиенции генсек неожиданно поинтересовался: «Вы не собираетесь стреляться? Ну тогда прощайте, дон Мигель». Кольцов играл в Испании в смертельно опасные игры. Он доносил Сталину и Ворошилову на соотечественников. Вскоре после разговора в кабинете Сталина дон Мигель был арестован.

Кабинет вождя был завален письмами с мест. В них власти с энтузиазмом рапортовали о расстрелах. В типичном отчете от 21 октября 1937 года читаем, что в Саратове были расстреляны одиннадцать человек, в Ленинграде сначала восемь, потом еще двенадцать, шесть и пять в Минске и так далее. Всего в списках значились фамилии 82 человек. Подобные рапорты, адресованные Сталину и Молотову, исчислялись сотнями.

Конечно, получал Сталин и множество писем с просьбами о помощи. Бонч-Бруевич, чья дочь была замужем за одним из помощников Ягоды, утверждал: «Поверьте мне, дорогой Иосиф Виссарионович, я бы сам привел сына или дочь в НКВД, если бы они были против партии». Каннер, сталинский секретарь в двадцатые годы, многое сделал в борьбе с Троцким и другими соперниками Сталина, но несмотря на это тоже был арестован в 1937 году. «Каннер не может быть негодяем, – писала некая Макарова, возможно его жена. – Да, он дружил с Ягодой, но кто мог подумать, что нарком безопасности окажется таким подлецом и мерзавцем? Поверьте, товарищ Сталин, Каннер заслуживает вашего доверия!» Каннер был расстрелян.

В секретариат генсека часто приходили просьбы от старых большевиков, которые были его близкими друзьями. Автор одного из таких посланий, Вано Джапаридзе, написал: «Моя дочь арестована. Не могу представить, что она сделала плохого. Прошу вас, дорогой Иосиф Виссарионович, облегчите ужасную судьбу моей дочери».

Шли письма и от обреченных партийных руководителей. Они чувствовали нависшую опасность и отчаянно пытались спастись. «Я не могу работать, – сообщал Николай Крыленко, народный комиссар юстиции, сам подписавший немало смертных приговоров. – Моя преданность делу партии не подлежит сомнениям. В сложившейся ситуации я не могу сидеть сложа руки. Пожалуйста, уделите мне несколько минут вашего времени». Крыленко тоже был расстрелян.

Все вожди были властны над жизнью и смертью. Через много лет Никита Хрущев неожиданно вспомнил случай с одним мелким агрономом, который чем-то его рассердил. «Конечно, я мог бы сделать что-нибудь с ним. Мог бы уничтожить его, стереть с лица земли».

Ежевика на работе и отдыхе

Подсчитано, что за полтора года Большого террора Сталин принимал Ежова 1100 раз, то есть по два раза в день. По данному показателю Ежевика уступает только Молотову. Следует отметить, что это только, так сказать, официальные встречи в кремлевском кабинете вождя. Вне всяких сомнений, они часто виделись на даче. В архивах сохранилось много документов. Из них мы узнаем, что Сталин составлял собственные расстрельные списки и обсуждал их с Ежевикой. 2 апреля 1937 года, к примеру, он написал для Ежова синим и красным карандашом список из шести пунктов. Среди них встречаются и такие зловещие, как «очистить Государственный банк». Иногда Сталин подвозил маленького наркома на его дачу.

Переехав в кабинет Ягоды, Николай Ежов не изменил бешеного распорядка дня. Напротив, под воздействием ужасных дел, которыми ему предстояло заниматься, постоянно увеличивавшегося количества арестовываемых и расстреливаемых, страшного давления, как сверху, так и снизу, работы стало неизмеримо больше. Так же, как Сталин, Ежевика трудился по ночам. Он постоянно чувствовал усталость, с каждым днем становился все бледнее. У него часто сдавали нервы.

Распорядок дня Ежова известен. Он допоздна спал дома, обедал с женой. Потом встречался с заместителем Фриновским на даче. Пропустив рюмку-другую, нарком ехал в Бутырку или на Лубянку допрашивать подозреваемых и часто собственноручно пытал их. Поскольку Николай Ежов находился в высшем эшелоне советской власти без малого семь лет, многих своих жертв он знал лично. В июне 1937 нарком внутренних дел подписал приказ об аресте своего крестного отца, Москвина, и его жены, в доме которых часто бывал. Обоих расстреляли.

Ежевика нередко поражал всех своей жестокостью. Чекисты арестовали Булатова. Он так же, как Ежов, был руководителем отдела ЦК и нередко бывал у него в гостях. Во время пятого допроса Булатова в камеру вошел генеральный комиссар госбезопасности.

– Ну как, Булатов признался? – поинтересовался он.

– Нет, товарищ генеральный комиссар! – ответил следователь.

– Значит, плохо работаете, – хмуро бросил Ежов и перед тем, как выйти, добавил: – Поработайте с ним как следует!

Но порой даже этому страшному человеку приходилось тяжело. Однажды Ежову пришлось присутствовать на расстреле друга. Ежов искренне огорчился.

– Я вижу по твоим глазам, что тебе меня жалко, – сказал ему товарищ.

Ежов был явно расстроен, тем не менее приказал чекистам открыть огонь.

После ареста еще одного старого друга он сначала тоже сильно переживал. Потом изрядно выпил, «взял себя в руки» и велел своим людям «отрезать ему уши и нос, выколоть глаза и порезать на маленькие кусочки».

Впрочем, жалость и переживания были показными, не настоящими. Однажды Ежов задержался в камере друга сильно за полночь. Они проговорили несколько часов. Эта задушевная беседа не помогла несчастному – его все равно расстреляли.

Члены политбюро восхищались твердостью Николая Ежова. Вячеслав Молотов считал, что «он хотя и не был кристально чистым человеком, но был хорошим партийным работником».

Иногда в разгар вакханалии арестов, пыток и убийств Ежевика вспоминал о своем истинном характере. Во время разговора со сталинским доктором Виноградовым, которому предстояло давать показания на предстоящем процессе над Бухариным, его же собственным учителем, подвыпивший Ежов посоветовал: «Вы хороший человек, но слишком много говорите. Запомните, каждый третий человек в стране работает на меня и обо всем мне рассказывает. Настоятельно советую вам поменьше болтать».

Это было время наивысшего могущества генерального комиссара Ежова. Он находился в зените власти и славы. На больших праздниках фоторепортеры обязательно снимали Ежова во время прогулки по Кремлю с самим товарищем Сталиным. Чекист смеялся и часто курил папиросу, которая казалась слишком крупной для него.

Слушая 6 ноября долгие речи партийных руководителей в Большом театре на торжественном заседании, посвященном Октябрьской революции, американский посол Дэвис внимательно наблюдал за Сталиным, Ворошиловым и Ежовым. Они часто о чем-то шептались и улыбались. «Правда» называла наркома внутренних дел «несгибаемым большевиком, который днями и ночами распутывает нити фашистских заговоров и обрубает их одну за другой». В его честь называли города и стадионы. Для казахского барда Джамбула Джабаева Николай Ежов был «пламенем, сжигающим змеиные норы».

Семья Ежовых жила на роскошной даче в Мещерине недалеко от Ленинских Горок. У многих большевистских руководителей там были загородные дома. На даче имелся обычный набор удобств советского вождя: домашний кинотеатр, теннисный корт и многочисленная прислуга. Своих детей у Ежовых не было. Они взяли из детского дома сироту, Наташу. Для нее Ежевика стал нежным и любящим отцом. Он учил приемную дочь играть в теннис, кататься на велосипеде и коньках. На фотографиях мы видим, как Ежов крепко обнимает Наташу. На снимках он ничем не отличался от любого другого нормального отца. Ежов баловал девочку подарками и часто играл с ней, возвращаясь домой с работы.

Когда нарком Ежов начал бросать в мясорубку террора иностранных коммунистов и русских, вернувшихся из эмиграции, к нему обратилась с просьбой о помощи бывшая эмигрантка Вера Трейл. Эта хорошенькая женщина была дочерью Александра Гучкова, известного царского либерала. В то время она была беременна и очень тревожилась за судьбу друзей.

Вере позвонили после полуночи: «Говорит Кремль. Товарищ генеральный комиссар готов вас принять».

Лимузин отвез Трейл в Кремль. Ее ввели в длинный тускло освещенный кабинет с лампой, накрытой зеленым абажуром. Аромат власти часто творит чудеса. Вера Трейл с первого взгляда влюбилась: «…Прекрасно высеченное лицо, коричневые вьющиеся волосы и голубые глаза (такой голубизны я никогда не видела), маленькие изящные руки». Она рассказала, что НКВД арестовал ее друзей, в основном писателей. Ежов умел слушать не перебивая. Он создавал впечатление, что ему очень интересен рассказ собеседника. Нарком отпустил охрану и сказал:

– Обычно я не принимаю незнакомых людей наедине, без охраны.

– Меня вы можете не бояться, – начала флиртовать просительница. – Я даже не захватила сумочку.

– Вижу. У вас только папиросы «Беломор»… Но вы сказали, что беременны, так ведь?

– Нет, я не говорила. Разве это не видно? – Огромный живот Веры свидетельствовал лучше всяких слов.

– Я вижу у вас на животе большую выпуклость, – пошутил Ежов. – Но откуда мне знать, что там не бомба, которую вы ловко спрятали в подушку? Ведь вас прежде, чем впустить, никто не обыскивал, не так ли?

Нарком встал, вышел из-за стола и направился к Трейл. На его лице было такое выражение, словно он собирался проверить ее живот. У Трейл от удивления широко раскрылись глаза. Ежов остановился на полпути, рассмеялся и вернулся на место.

– Конечно, вы беременны, – сказал он. – Я просто пошутил.

Сцена, разыгравшаяся в кабинете наркома внутренних дел в разгар ночи, как нельзя лучше показывает, каким чувством юмора он обладал.

Ежов пообещал рассмотреть просьбу Трейл, вновь принять ее и заботливо посоветовал отправляться спать.

На следующую ночь Вере Трейл опять позвонили из приемной Ежова. «Немедленно уезжайте в Париж!» – огорошил ее наркомовский адъютант.

Утром перепуганная Вера ни свет ни заря примчалась на вокзал, села на поезд и уехала в Париж. Она была твердо убеждена, что Николай Ежов, рискуя собственным положением, а может, и больше, чем положением, спас ей жизнь. Возможно, она права. Всех ее друзей расстреляли, а она осталась жива.

И все же физической привлекательности просителя или просительницы в подавляющем большинстве случаев было недостаточно для того, чтобы спасти жизнь врага. У Ежевики развивался роман с Евгенией Подольской, женой посла в Польше. Они встречались в тридцатые годы. Ежов даже предлагал ей остаться в Москве, но Подольская отказалась. В ноябре 1936-го она была арестована, а 10 марта 1937 года – расстреляна.

Ежов забрасывал своего непосредственного начальника, Молотова, донесениями о многочисленных заговорах, которые «раскрыл». «Я всегда считал, что наибольшую ответственность нес Сталин и мы, поощрявшие его и активно помогавшие, – писал позже Вячеслав Молотов. – Лично я всегда проявлял активность и полностью поддерживал принимаемые меры. Сталин был прав: лучше снести одну невинную голову, чем…» Железный Лазарь соглашался: «Иначе бы мы никогда не победили в войне». Молотов не кривил душой, говоря о своей активности. Он, не задумываясь, подписывал расстрельные списки и, очевидно, добавлял имена к спискам жен «врагов», таких как Косиор и Постышев. Все они были расстреляны. Из двадцати восьми комиссаров, работавших у Молотова в начале 1938 года, двадцать были убиты.

Сталин как-то увидел в очередном списке несчастных большевика Г. И. Ломова.

«А он сюда как попал?» – спросил вождь. «Предлагаю немедленно арестовать негодяя Ломова», – написал в ответ Молотов.

Однажды председатель Совнаркома поинтересовался у Ежова об одном известном и уважаемом профессоре: «Почему этот человек все еще в комиссариате иностранных дел, а не в НКВД?»

Когда по ошибке сожгли несколько книг Ленина и Сталина, Молотов приказал Ежевике как можно быстрее расследовать дело и сурово наказать виновных.

Молотову донесли, что один областной прокурор выступал против чисток и вполне справедливо пошутил: как Сталин и Молотов, при таком количестве заговоров против них, до сих пор живы? Премьер рассердился и написал в НКВД: «Расследовать и согласовать с Вышинским. Молотов».

Лазарь Каганович тоже громил врагов народа не покладая рук. Он утверждал, что в СССР нет ни одной железной дороги, на которой не было бы троцкистско-японских вредителей. Железный Лазарь написал как минимум тридцать два обращения в НКВД. В них он требовал арестовать восемьдесят три своих сотрудника. Его подпись стоит под расстрельными списками, в которых значатся фамилии 36 тысяч человек. Железнодорожников хватали и расстреливали сотнями. В конце концов один чиновник из ведомства Кагановича позвонил Александру Поскребышеву и предупредил, что на одной железной дороге совсем некому работать.

Партийные руководители понимали, что никто не находится в безопасности. Они знали, что всех их постоянно проверяют на преданность. Оба секретаря Молотова были арестованы. «Я почувствовал, как над моей головой начинают сгущаться тучи, – вспоминал он о времени, когда чекисты начали собирать против него показания. – Мой первый помощник сбросился в лифтовую шахту в здании НКВД».

Все знали, что ходят по краю пропасти. Нужно было помнить не только о себе, но и о своих семьях. Сталин ясно давал понять, что врагов следует уничтожать, невзирая на звания и должности. Ошибались те, кто рассчитывал, что их защитят высокие посты. Аресты членов политбюро, таких как Рудзутак, быстро показали, что это не так. НКВД собирал компромат на всех. Водителей партийных руководителей арестовывали так часто, что Никита Хрущев не выдержал и пожаловался Хозяину: «Они и против меня собирают материалы». Несомненно, у всех вождей были такие же тревожные мысли, как у Хрущева, который позже говорил: «Я не был уверен, что утром меня не переведут из рабочего кабинета в тюремную камеру».

Дело маршала Буденного наверняка заставило вождей собраться с мыслями и еще больше насторожиться. 20 июня 1937 года, вскоре после расстрела Михаила Тухачевского, Сталин заявил усатому кавалеристу:

– Ежов сказал мне, что твоя жена ведет себя недостойно. Не забывай: мы не позволим никому, даже жене, скомпрометировать тебя. Обсуди это вопрос с Ежовым. Решите, что следует сделать, и примите нужные меры, если это необходимо… Ты не разглядел врага в непосредственной близости от себя. Почему ты ее жалеешь?

– Плохая жена – это семья, а не политика, товарищ Сталин, – ответил Семен Буденный. – Я сам во всем разберусь.

– Ты должен проявить храбрость, – настаивал вождь. – Думаешь, мне не жалко, когда врагами народа оказываются люди из моего окружения?

Жена Буденного, Ольга, пела в Большом театре и дружила с женой маршала Егорова. Галина Егорова была актрисой и снималась в кино. Похоже, Ольга Буденная наставляла рога своему супругу с тенором из Большого и флиртовала с польскими дипломатами.

Буденный отправился на Лубянку. Николай Ежов рассказал ему, что Ольга вместе с Галиной часто ездит на приемы в зарубежные посольства. Затем маршал удалился из Москвы инспектировать войска, а его супругу арестовали прямо на улице. Ольгу Буденную допросили и быстро приговорили к восьми годам тюрьмы. Чуть позже добавили еще три. Буденный рыдал, как мальчишка, когда узнал об аресте. По его щекам катились крупные слезы. Ольгу посадили в одиночную камеру, где она со временем сошла с ума.

Существовала легенда, что Сталин относился к женщинам милосерднее, чем к мужчинам. Возможно, так оно и было. У жен членов ЦК имелось больше шансов выжить. Однако есть немало и противоположных примеров. Сорокалетнюю Галину Егорову арестовали и расстреляли даже раньше мужа. Никакого рыцарства здесь не было и в помине. Вспоминать об ухаживаниях Сталина за ней накануне самоубийства Нади не стоило. Вождь всегда становился беспощадным, если имелся хотя бы намек на сексуальную распущенность.

Террор, помимо выполнения других важных функций, стал триумфом целомудренной и ханжеской большевистской морали после сексуальной свободы и распущенности двадцатых годов. Немалую роль в делах расстрелянных Енукидзе, Тухачевского и Рудзутака сыграло то, что Молотов назвал «слабостью к женщинам». Присутствия актрис, круговорота балов в посольствах, блеска загнивающего Запада и иностранного декаданса нередко было вполне достаточно, чтобы убедить одинокого Сталина и пуританина Молотова, что они имеют дело с государственной изменой. Однако следует отметить, что моральная распущенность никогда не была главной причиной физического уничтожения людей. Цель всегда оставалась политической. Обвинения в сексуальной распущенности имели одну задачу – обесчестить арестованных в глазах бывших коллег, показать, как низко пали «враги». Енукидзе и Рудзутак соблазняли, по выражению Кагановича, «совсем молоденьких девочек». Едва ли в ЦК существовали педофилы – так же, как, впрочем, и широко разветвленная сеть террористов и шпионов.

Сталин долгие годы терпел вечера у Авеля Енукидзе. Бабники типа Булганина и Берии продолжали успешно делать карьеру и процветать. Главное – быть преданным Сталину и поддерживать курс партии.

Иосиф Виссарионович был неуклюжим человеком из XIX века. Он мог флиртовать с хорошо одетыми женщинами своего круга, вел себя очень целомудренно по отношению к дочери. Его шокировали феминизм и свободная любовь, царившие в партии в двадцатые годы. Однако в кругу друзей-соратников он часто был грубым и вульгарным самцом. Его ханжество и пуританизм носили типично викторианский характер. Коленки Светланы, выглядывавшие из-под платья; а также смелый, по его мнению, взгляд на снимках, нередко становились причиной глупых скандалов в семье. Вождю не понравился слишком страстный поцелуй в первом варианте комедии «Волга-Волга» – режиссеру Александрову пришлось вырезать этот эпизод. Более того, чиновники в кинематографе, с повышенной ревностью следившие за реакцией Хозяина, практически запретили поцелуи в советских фильмах. Во второй части фильма Эйзенштейна «Иван Грозный» Сталина смутил поцелуй Ивана. Он считал, что эпизод слишком затянут и должен быть сокращен. Когда в опере «Евгений Онегин» исполнительница роли Татьяны вышла на сцену в прозрачном платье, Иосиф Виссарионович в ужасе воскликнул: «Как женщина может показываться перед мужчиной в таком виде?» Режиссер моментально пушкинскую поглощенность мирскими интересами заменил большевистской скромностью. Уже в старости Сталину попалась на глаза пачка грузинских папирос, на которой была изображена девушка в пикантной позе. Она пришел в ярость и приказал немедленно заменить рисунок. «Где ее научили так сидеть? – возмущался он. – В Париже?»

Тем не менее он поощрял соблюдение норм буржуазной морали среди своих соратников. Жданова хотела уйти от мужа, который со временем превратился в хронического алкоголика. Так же, как Гитлер, который настоял, чтобы Магда Геббельс вернулась к мужу, Сталин приказал ей вернуться. «Вы должны жить вместе», – строго сказал вождь. Та же история произошла с Павлом Аллилуевым. Когда вождь узнал, что Куйбышев грубо обращается с женой, он воскликнул: «Если бы я знал об этом, то давно положил бы конец этому безобразию!»

Одной из самых больших загадок Большого террора была страсть Сталина заставлять своих жертв письменно признаваться в самых невероятных преступлениях. Возможно, это объясняется его положением. В марте – июле 1937 года Сталин превратился в абсолютного диктатора.

Культ личности расцвел в Советском Союзе таким пышным цветом, что слово великого Сталина было законом для всех. «Он не мог ошибаться, – говорил Хрущев. – Сталин все видел ясно и четко». Анастас Микоян считал, что именно из-за культа никто не спорил с вождем. Но террор, как писалось выше, не был результатом деятельности одного Сталина. У соратников вождя руки тоже по локоть в крови. Они все время уговаривали Сталина уничтожить все больше и больше врагов. Это были жестокие люди. Однако, несмотря на всю свою кровожадность, перед тем как осудить жертву, соратники вождя хотели иметь доказательства вины. По этой причине Сталин и уделял так много внимания письменным признаниям обвиняемых.

Получив признания от Ежова, генсек тут же показывал их на заседаниях политбюро. Что бы ни думали члены политбюро, они не могли устоять перед этим бурным потоком самооговоров и самообвинений. В марте 1937 года Сталин послал Молотову, Кагановичу, Ворошилову и Микояну типичную для того времени записку: «Прошу ознакомиться с показаниями польско-немецких шпионов Александры (мать) и Татьяны (дочь) Литзинских, а также Минервиной, бывшей секретарши Енукидзе». Помощники Сталина хорошо знали Енукидзе, поэтому Сталин постарался, чтобы признания выглядели как можно убедительнее. Микоян тем не менее усомнился. Сталин обвинил его в слабости и достал из стола признания самого Авеля Енукидзе. Каждая страница показаний была подписана Авелем.

– Он не только признался, но и подписал каждую страницу во избежание вот таких недоразумений, – подчеркнул вождь.

Кагановичу оказалось вполне достаточно признаний женщин.

– Как ты можешь не подписывать смертный приговор, если материалы следствия неопровержимо свидетельствуют, что этот человек – враг народа? – возмущался Каганович.

Жданов, если верить его сыну Юрию, тоже доверял разоблачениям, полученным от Николая Ежова. «Некоторое время мой отец искренне верил, что среди ленинградского руководства скрывались царские агенты», – вспоминал Юрий Жданов. Немного иначе обстояли дела с теми «врагами», которых Ждановы знали лично. «Если он враг народа, тогда и я тоже враг!» – нередко говорила жена Андрея Жданова.

Вожди и их жены порой шептались на кухне, сомневаясь в правильности некоторых арестов. Однако в подавляющем большинстве случаев они были уверены в вине задержанных.

Зачастую людей расстреливали не из-за того, что они сделали, а из-за того, что могли сделать в будущем. «Главным было то, что в решающий момент на них нельзя будет положиться», – признался однажды Молотов. Некоторые старые большевики, такие как, например, Рудзутак, были преданы делу партии. Их предательство носило потенциальный характер. Сталин все еще мог восхищаться работой или даже личностями своих врагов. После расстрелов Тухачевского и Уборевича он продолжал читать лекции членам политбюро о таланте Тухачевского и о том, что солдат Красной армии следует готовить, как Уборевич.

Имелся в репрессиях и любопытный религиозный подтекст. По указанию Сталина Вышинский на январском процессе 1937 года упрекнул обвиняемых: «Вы потеряли веру». Они потеряли веру и должны были за это умереть. Иосиф Виссарионович как-то сказал Берии: «Врагом народа является не только тот, кто устраивает акты саботажа, но и тот, кто сомневается в правильности партийной линии. Таких очень много, и мы должны их ликвидировать». Сталин подчеркнул, отвечая впавшему в панику большевику, который спрашивал, доверяют ли ему еще: «Я доверяю вам политически, но я не уверен в вас в свете перспективы будущей партийной деятельности». Если перевести эти запутанные слова на простой язык, то они означают примерно следующее: сейчас вождь доверяет, но сомневается в поведении большевика во время предстоящей войны.

«Есть что-то великое и смелое в политической идее генеральной чистки, – писал из тюрьмы Николай Иванович Бухарин, один из тех, кто хорошо понимал Сталина. – Все окажутся под вечным подозрением… Таким образом руководство получит для себя полные гарантии».

Чем сильнее враги государства, тем сильнее должно быть государство. «Вечное подозрение», о котором писал Бухарин, являлось той средой, в которой Сталин чувствовал себя как рыба в воде. Верил ли он всем делам, поступавшим из НКВД? В юридическом и криминальном смысле – едва ли. Этот хитрый и коварный политик с каменным сердцем верил только в святость и непогрешимость собственной политики.

На ужине после ноябрьских праздников вождь объявил: любой человек, который посмеет ослабить мощь советского государства «даже в своих мыслях, да, даже в своих мыслях», должен считаться врагом, и «мы уничтожим их, как клан». Такие слова можно было бы услышать от средневекового вождя какого-нибудь кавказского народа, блестящего политика эпохи Ренессанса или любимого Сталиным Ивана Грозного. Иосиф Виссарионович объяснил слушателям, что, не являясь блестящим оратором и видным мужчиной, он тем не менее стал преемником «орла» Ленина. Почему? Потому что этого хотела партия. Сталиным и его сторонниками руководил «священный страх», что они не оправдают доверия масс. Поэтому, объяснял Сталин, репрессии – это истинно священное возмездие, которое проистекает из большевистско-мессианской природы партии. Неудивительно, что Николай Ежов называл НКВД своей тайной сектой.

Убожество священного бандитизма выше самой веры. От пыточных камер Лубянки до сталинского Маленького уголка немногим более километра. На самом же деле от Кремля до Лубянки было куда ближе.

Окровавленные рукава

По утрам Ежевика отправлялся на заседания политбюро и совещания прямо с допросов и пыток. Однажды Никита Хрущев заметил пятнышки засохшей крови на рукавах и манжетах его крестьянской рубахи. Хрущев, сам далеко не ангел, поинтересовался, что это за пятна. Ежов сверкнул голубыми глазами и ответил, что каждый настоящий большевик должен гордиться такими пятнами, потому что это кровь врагов революции.

Сталин часто писал указания напротив имен в расстрельных списках. В декабре 1937 года он, например, лаконично дописал около фамилии одного несчастного: «Бить, бить!» «Думаю, пришло время надавить на этого господина и заставить его рассказать о своих грязных делишках, – написал Сталин против другой фамилии. – Где он находится: в тюрьме или в гостинице?»

В 1937 году политбюро официально разрешило применение пыток. Сталин позже признавал: «НКВД применял методы физического воздействия, которые разрешил ЦК. Это было абсолютно правильно и необходимо».

Пытками руководил Николай Ежов. Чекисты общались на жаргоне. Едва ли не у каждой пытки имелось свое название. Сам процесс уничтожения невинного человека они называли французской борьбой. Через несколько лет роли поменялись, и пытали уже палачей. Мастера Ежова признались, что пользовались жгутами, специальными дубинками, а также более традиционными методами физического воздействия. Они не давали заключенным спать, устраивали непрерывные допросы. На жаргоне следователей это называлось «конвейером». Леонид Заковский, один из помощников Генриха Ягоды, написал руководство по методам физического воздействия на заключенных.

Нередко члены политбюро Молотов и Микоян приходили на допросы своих товарищей в величественный кабинет Ежова на Лубянке. «Рудзутака сильно били и пытали, – заметил Вячеслав Молотов после одного из таких походов. – Необходимо было действовать безжалостно». Лазарь Каганович считал, что «очень трудно не быть жестоким», но нельзя забывать, что они «убежденные старые большевики, которые никогда не пойдут на добровольное признание». Складывается впечатление, что политбюро большевистской партии состояло из каких-то бандитов, как позже говорил Молотов.

Ежов и позже Берия принимали личное участие в пытках или собственноручно убивали своих жертв. Руководители Советского Союза порой мало чем отличались от обычных преступников.

Сталин с соратниками часто шутил над способностью НКВД заставлять людей признаваться в самых невероятных преступлениях. Многих заключенных избивали так сильно, что у них в буквальном смысле выпадали глаза из глазниц. Арестантов нередко колотили до смерти. Смерть во время пытки обычно списывали на сердечный приступ.

Николай Ежов творчески развивал систему изощренных истязаний. Он решил не пользоваться подвалами Лубянки или другими тюрьмами и устроил специальное заведение для пыток и расстрелов в здании НКВД рядом с Лубянкой, в Варсонофьевском переулке. Заключенных доставляли туда в черных воронках. Их подвозили к низкому помещению кубической формы с бетонным полом, который спускался к дальней стене, сделанной из бревен, чтобы в них застревали пули. Кровь и другие жидкости смывали водой из специальных шлангов. После выстрела в затылок труп прятали в металлический ящик и увозили в один из московских крематориев. Пепел обычно высыпали в какую-нибудь братскую могилу. Несколько таких могил находились на Донском кладбище.

Путь, который заканчивался на Донском кладбище, часто начинался с письма Сталину. Генсек получал не только просьбы о помиловании, но и доносы. Их авторы требовали репрессировать виновных. Эти доносы стали тем самым керосином, который не давал погаснуть огню Большого террора. Разоблачения врагов народа служили очень важной, жизненно необходимой частью сталинской системы. В Советском Союзе считалось, что граждане обязательно должны доносить друг на друга. Обвинения бурным потоком стекались в кабинет Сталина.

Часть разоблачений очень похожа на неуклюже составленные парламентские запросы в капиталистических странах и журналистские расследования. «Вам, вероятно, не нравится, что люди пишут такие письма, а я рад, – говорил вождь соратникам. – Было бы плохо, если бы никто не жаловался…»

Конечно, некоторые доносы были обоснованными. Но в подавляющем большинстве они являлись плодами маниакальной охоты на ведьм, поистине людоедской злобы и аморальных амбиций советских граждан.

Сталин получал удовольствие, читая доносы и принимая решения по ним. Если обвиняемый ему не нравился, письмо отправлялось в НКВД с припиской: «Разобраться!» Обычно такие проверки заканчивались расстрелом несчастной жертвы. Если же вождь не хотел торопиться с устранением человека, то прятал донос в папку и мог вернуться к нему через неделю или через много лет.

Архивы Сталина битком забиты разоблачениями и доносами. Одни написаны простыми гражданами, другие – высокопоставленными чиновниками. В одном из таких типичных доносов сотрудник Коминтерна разоблачал врагов народа в комиссариате иностранных дел.

Можно только догадываться, какая атмосфера страха и интриг царила за кремлевскими стенами. Бывший секретарь Орджоникидзе, наверняка пытаясь спасти жизнь, написал Сталину донос на вдову Серго, Зинаиду. Он слышал, как Зинаида неоднократно говорила, что не может жить без Серго, и выражал беспокойство, как бы она не сделала какой-нибудь глупости. Зинаида Орджоникидзе часто звонила женам предателей, которые просили передать товарищу Ежову их ходатайства о помиловании мужей. «Это неправильно, – негодовал бдительный секретарь. – Ей следует запретить делать это. Прошу ваших указаний. Готов выполнить любой ваш приказ. Преданный вам Семушкин».

Вот, например, типичный донос тех времен от некого Крылова из далекого Саратова, внимательно прочитанный и помеченный Сталиным. Крылов сообщил, что у врагов народа есть друзья и сочувствующие в НКВД и прокуратуре. Военные доносили друг на друга так же активно, как представители других профессий. «Прошу вас снять командира Осипова, – писал офицер из Тифлиса. – Он очень подозрительный человек». Сталин подчеркнул синим карандашом слово «подозрительный».

Молния сидевшего в Москве Зевса поражала регионы с разной силой. В июле 1937 года Люшков, безжалостный чекист, который уже навел порядок в Ростове, был вызван в Кремль и получил новое задание. Он должен был отправиться на Дальний Восток. Сталин говорил о людских жизнях, как о старой одежде: какую-то мы оставляем, какую-то выбрасываем. Он считал ненадежным первого секретаря Дальневосточного обкома Варейкиса. Особенно генсеку не нравилось, что Варейкис собрал собственную свиту. Чекисту надлежало выявить «врагов народа» на Дальнем Востоке, но маршала Блюхера трогать не следовало. Люшков отправился на восток и покорно арестовал Варейкиса.

Менее надежным способом расправы с региональными руководителями было использование разоблачителей на местах. Одним из наиболее известных «героических разоблачителей врагов» была киевлянка Поля Николаенко. Вождь заметил ее и поддержал. На совести этого страшного борца с «врагами народа» смерть около 8 тысяч человек. Поля специализировалась на публичных выступлениях, в ходе которых громко выкрикивала обвинения. Никита Хрущев был свидетелем, как она показала пальцем на одного человека и зловеще сказала: «Я не знаю этого человека, но по его глазам вижу, что он враг народа». Вот еще один признак религиозной истерии Большого террора. Как отбиться от таких обвинений? Ответить: «Я не знаю эту женщину, которая обвинила меня, но могу сказать по ее глазам, что она проститутка»?

17 сентября 1937 года Поля Николаенко обратилась к Сталину. По ее письму очевидно, что это очень простая и глупая женщина.

В приемную товарища Сталина.

Прошу передать это заявление лично товарищу Сталину. Товарищ Сталин говорил обо мне на февральском пленуме…

Дорогой вождь, товарищ Сталин… Прошу вас вмешаться в дела киевской парторганизации. Враги здесь вновь набирают силу. Они сидят в своем аппарате и творят черные дела. После пленума, на котором вы говорили о Киеве, моем деле и назвали меня «маленьким человеком», они начали меня травить. Сейчас они хотят меня политически уничтожить. Один человек, связанный с врагами народа, крикнул мне: «Я все вижу по ее глазам. Она думает одно, а говорит другое!» Я была, есть и останусь предана партии и ее Великому вождю. Вы помогли мне найти правду. Сталинская правда сильна! Сейчас я прошу вас что-нибудь сделать с киевской партийной организацией.

Иосиф Виссарионович услышал призыв о помощи. Через десять дней он указал украинским руководителям: «Обратите внимание на товарища Николаенко. Прочитайте ее письмо. Защитите эту женщину от шайки хулиганов! По моей информации, Глаз и Тимофеев не особенно надежны. Сталин». Глаза и Тимофеева арестовали, но Косиора в тот раз опасность миновала.

Вскоре на местах начали расстреливать очень много «врагов народа», и делали это очень быстро. Никита Сергеевич Хрущев, правивший в те годы Москвой, действовал активно. По его приказам был расстрелян 55 741 чиновник, что значительно превышало первоначальную политбюровскую разнарядку в 50 тысяч человек. 10 июля 1937 года Хрущев попросил у Сталина разрешения расстрелять для выполнения квоты 2000 бывших кулаков. В архивах НКВД хранятся документы, из которых следует, что Никита Сергеевич писал много просьб об арестах. К весне 1938 года благодаря Хрущеву были арестованы тридцать пять из тридцати восьми секретарей районных и городских организаций. Эти цифры дают ясное представление о том, с каким рвением он проводил чистку в столице. Поскольку Хрущев находился в Москве, то расстрельные списки он приносил прямо на стол Сталину и Молотову.

– Не может быть, чтобы врагов было так много! – воскликнул Сталин.

– На самом деле их еще больше, – ответил Хрущев, если верить Молотову. – Вы не можете себе представить, как их много в Москве.

Ашхабаду выделили квоту в 6277 расстрелянных. Местные власти перевыполнили план в два с лишним раза. Расстреляно 13 259 человек.

Сажали в тюрьмы и расстреливали в основном невинных людей. Региональные руководители отбирали жертв по собственному разумению. Своих противников они уничтожали, а друзей сохраняли. Но ведь именно этих удельных князьков, которые завели себе свиты и дворы, и хотел уничтожить Сталин. Кровожадность и усердие первых секретарей не только не спасли им жизнь, но и стали дополнительным поводом для уничтожения. Было очевидно, что через какое-то время Центр начнет вторую волну террора и направлена она будет против руководителей на местах.

Только личные ставленники Сталина, такие как Андрей Жданов в Ленинграде и Лаврентий Берия в Закавказье, могли быть спокойны за свою судьбу. Жданов был горячим сторонником версии, что в Ленинград проникли троцкисты. Правда, и он, несмотря на свой фанатизм, порой задумывался над отдельными случаями. «Знаешь, никогда не думал, что Викторов окажется врагом народа», – признался Жданов адмиралу Кузнецову. Моряк, правда, уловил в его голосе не сомнение, а лишь удивление.

Андрей Жданов стал инициатором арестов 68 тысяч ленинградцев.

Что касается Берии, то он не нуждался ни в чьей помощи, потому что сам был профессиональным чекистом. Лаврентий Павлович тоже значительно превысил разнарядку центра. Москва требовала 268 950 человек арестовать и 75 950 – расстрелять. Позже квоту для Закавказья увеличили. Были уничтожены десять процентов грузинской компартии. Сталин хорошо знал многих из них. Лаврентий Берия лично пытал врагов. В камеру вдовы Лакобы он подбросил змею, от чего она сошла с ума. Детей-подростков забил до смерти.

Сталин недолго искал решение проблемы с руководителями на местах. Он решил поручить их уничтожение своим фаворитам. Это не только позволяло ему подавить независимость провинциальных партийных руководителей, но и давало возможность лишний раз проверить друзей на верность. Соратники не подкачали. Они разъехались по городам и весям и развернулись во всю мощь. Словно военные командиры времен Гражданской войны, руководители отправились в командировки на собственных бронепоездах с головорезами из НКВД.

Анастас Микоян, нарком внешней торговли и снабжения, имел репутацию одного из самых порядочных советских вождей. Он, несомненно, помогал жертвам террора позже и многое сделал, чтобы развенчать культ личности Сталина после его смерти. Но и он в 1937 году так же, как остальные, подписывал расстрельные списки и предлагал арестовывать сотни своих сотрудников. У Анастаса Ивановича хватило ума держаться подальше от интриг и склок. Он не лез, как коллеги, наверх, энергично работая локтями. Микоян обладал практичным умом и недюжинными организаторскими способностями. Он сосредоточился на конкретной работе в своем наркомате. Но Микоян понимал, что играть необходимо по общим правилам, поэтому послушно выполнял требуемое Сталиным.

Конечно, партийные руководители старались спасти близких друзей, но происходило это в основном уже в 1939 году, когда обстановка изменилась. В приемной Андреева, по словам его дочери, всегда толпились люди. Многим из них он якобы помог. Но Каганович честно признавался, что было крайне трудно спасать друзей и даже родственников. Главным препятствием были царившая в те годы в обществе ненависть к «врагам народа». Приходилось убивать многих, чтобы помочь единицам. Скорее всего, в этом плане Микоян сделал больше других вождей. Как-то он обратился лично к Сталину и сказал, что его друга Андреасяна дураки-следователи из НКВД обвинили в шпионаже в пользу Франции лишь за то, что того звали Наполеоном.

– Он такой же француз, как и ты! – пошутил Микоян.

Сталин расхохотался.

Ворошилов, на совести которого очень много репрессированных и расстрелянных, передал Сталину просьбу дочери арестованного друга. Вождь, как обычно, написал: «Товарищу Ежову. Проверьте!»

Отец девушки, которого выпустили на свободу, пришел поблагодарить Ворошилова.

– Страшно там? – поинтересовался красный маршал.

– Очень страшно.

Больше старые друзья этот вопрос никогда не обсуждали.

Когда Сталину надоело разбираться с просьбами соратников, он провел через политбюро запрет на подобного рода обращения. Если кто-то из вождей пытался спасти друга, главным было не дать ему попасть в руки другого руководителя. Анастас Микоян спас жизнь одному старому товарищу. Микоян умолял его немедленно уехать из Москвы, но старый большевик, как средневековый рыцарь, хотел, чтобы ему вернули меч, то есть требовал возвращения партийного билета. Он позвонил Андрееву, и тот велел вновь его арестовать.

Возможно, истории о доброте Микояна дошли до Сталина, потому что вождь внезапно охладел к старому товарищу. В конце 1937 года генсек решил проверить преданность Анастаса и отправил его в Армению со списком трехсот человек, которых следовало арестовать. Анастас Иванович подписал список, но вычеркнул из него фамилию одного друга. Тем не менее беднягу все равно арестовали. Во время выступления Микояна на собрании ереванской парторганизации в зал вошел Берия. Лаврентий Павлович хотел понаблюдать за ним и попугать остальных. В Армении были схвачены тысяча человек, в том числе семь членов республиканского политбюро из девяти. После возвращения Анастаса Микояна в Москву Сталин, вероятно убедившийся в его преданности, вновь потеплел.

В кровавые командировки по стране ездили все партийные вожди. Жданов чистил Урал и Среднюю Волгу. Украине особенно не повезло. Туда отправились Каганович, Молотов и Ежов. Железный Лазарь также побывал в Казахстане, Иванове, Челябинске. Повсюду он сеял страх. «Первое впечатление подсказывает, что необходимо арестовать секретаря обкома Епанчикова, – сообщал Каганович в первой телеграмме из Иванова в августе 1937 года. – Правотроцкистские вредители в этих краях достаточно хорошо организованы. Они проникли в промышленность, сельское хозяйство, снабжение, здравоохранение, торговлю, образование, но особенно много врагов народа занимается политической работой среди масс».

«Подвиги» Кагановича, однако, меркли на фоне лихорадочной ярости, с которой выполняли приказы Сталина два наиболее страшных монстра Большого террора – Андреев и Маленков.

Сорокадвухлетний Андрей Андреевич Андреев, низенький мужчина с маленькими усами, не справился с советскими железными дорогами и был вынужден вернуться вместе с Ежовым в свои прежние владения – ЦК. Этот человек, один из немногих настоящих пролетариев в руководстве Советским Союзом, обладал отталкивающей внешностью. Он любил слушать Чайковского, бродить по горам и фотографировать красоты природы. Андреев отправлял жене, Доре Казан, полные любви почтовые открытки, в которых подробно рассказывал о детях. Он стал одним из самых страшных палачей Большого террора.

20 июля Андреев приехал в Саратов с приказом разгромить Республику Немцев Поволжья. «Для чистки Саратова необходимы все средства, – докладывал он Сталину в первой из множества телеграмм. Едва ли не в каждом слове этих донесений чувствуются фанатизм и страстное желание выполнить порученное дело. – Саратовская парторганизация встречает все решения ЦК с большим удовлетворением». В это «удовлетворение» верится с большим трудом. Андреев повсюду раскрывал «заговоры врагов народа» и сообщал, что «местные руководители не хотят разоблачать шайки террористов и спасают уже раскрытых врагов».

На следующий после приезда день Андрей Андреев взялся за дело и начал энергично арестовывать подозреваемых. «Нужно арестовать второго секретаря, – написал он. – У нас имеются доказательства, что Фрейшер является членом правотроцкистской организации. Просим разрешения на арест».

Одна из таких «шаек террористов» состояла из двадцати упрямцев, работавших на машинно-тракторной станции. «Мы решили задержать двух директоров, которые входят в правокулацкую организацию. Они ломают трактора или, вернее, специально работают очень медленно, потому что на ходу – только 14 из 74 тракторов».

В 23.38 ночи того же дня Сталин написал знаменитым синим карандашом: «Центральный комитет согласен с вашим предложением расстрелять бывших работников МТС». На следующий день двадцать человек были расстреляны.

Еще через три дня Андреев радостно рапортовал вождю о раскрытии очередной «фашистской организации». «Мы планируем арестовать первую группу в составе 50–60 человек. Нужно арестовать премьера республики Луфа. Из документов следует, что он поддерживает правых троцкистов».

Из Саратова Андреев направился в Куйбышев, потом – в Среднюю Азию, где сменил все руководство. Видя его решительность, Сталин дал карт-бланш: «Вы можете действовать, как считаете нужным». Развязав себе руки, Андрей Андреевич с новой энергией набросился на несчастных большевиков. «Я арестовал семь наркомов, 55 начальников отделов ЦК и трех секретарей ЦК», – написал он из Сталинабада. Из Азии этот неутомимый «чистильщик» вернулся в Россию. Через несколько дней из Воронежа полетела в Москву радостная телеграмма: «В Воронеже нет бюро. Все враги, все арестованы. Выезжаю в Ростов!»

В этих страшных поездках Андреева сопровождал полный молодой человек тридцати пяти лет. Георгий Маленков представлял особый тип убийцы – убийцу-бюрократа. Своим стремительным взлетом он обязан чисткам и репрессиям. Маленков ездил с Микояном в Армению и с Ежовым в Белоруссию. Один историк подсчитал, что Георгий Максимилианович несет прямую ответственность за убийства 150 тысяч человек.

Это был маленький толстый мужчина с бледным и круглым лицом. На его подбородке не росли волосы. У него веснушчатый нос, темные, немного узкие глаза и черные волосы, свисавшие на лоб. Говорил резким, скрипучим голосом. Благодаря по-женски широким бедрам фигура Маленкова напоминала грушу. Неудивительно, что Жданов прозвал его Маланей. Но под толстым слоем жира скрывался очень честолюбивый человек, мечтавший о власти.

Родители Маленкова были провинциальными дворянами. Его прапрадед переехал в Россию из Македонии в годы царствования Николая I. Предки Маленкова занимали довольно высокие посты в Оренбурге. В роду этого видного большевика имелись генералы и адмиралы. Сам он считал себя посадником – так называли правителей Древнего Новгорода – или, на худой конец, чиновником, как и его предки. В отличие от таких сталинских головорезов, как Каганович, который кричал на подчиненных и бил их, Маленков производил впечатление удивительно воспитанного человека. Он вставал, когда кто-то входил в комнату, и изъяснялся на отличном русском языке. Георгий Максимилианович морщился, когда при нем ругались. Но от его негромких вежливых слов у многих по спине бежали холодные мурашки.

Отец Маленкова шокировал родственников, женившись на дочери кузнеца. Она родила трех сыновей. Георгий был младшим. Мать Маленкова обладала властным и сильным характером. Будущий партийный руководитель очень ее любил. Он получил неплохое образование. В классической гимназии усердно изучал латынь и французский; затем стал инженером-электриком. В этом Георгий Маленков походил на Жданова. В политбюро, сплошь состоявшем из невежественных сапожников и плотников, он был одним из самых образованных.

Так же, как многие другие честолюбивые подростки, во время Гражданской войны Георгий вступил в партию большевиков. Родные утверждали, что он служил в кавалерии, но подтверждений этому нет. Как бы то ни было, прошло совсем немного времени, и Маленков стал пропагандистом. Во время одной из поездок на агитпоезде он познакомился со своей будущей женой, Валерией Голубцовой. Валерия тоже была дворянкой и так же, как его мать, обладала очень сильным характером.

Брак Маленковых оказался на редкость удачным. Георгий Максимилианович был хорошим отцом и очень любил своих детей. Он дал им прекрасное образование. Маленков сам учил детей, читал им стихи – даже в самый разгар войны, когда с ног валился от усталости.

Валерия помогала мужу в ЦК. Там на способного и подающего большие надежды аппаратчика обратил внимание Вячеслав Молотов. Он помог Маленкову попасть в секретариат Сталина. В начале тридцатых Георгий Маленков стал секретарем политбюро. Как и Ежов, он был одним из представителей энергичного и умного молодого поколения большевиков. Сначала ему покровительствовал Каганович, потом преданностью и умением работать он обратил на себя внимание самого Сталина.

Еще одной отличительной чертой Маленкова было почти полное отсутствие чувства юмора.

Этот очень хитрый, похожий на евнуха партийный руководитель никогда не говорил, если в этом не было необходимости. Он очень внимательно слушал Сталина и постоянно записывал его слова в блокнот. На обложке было написано: «Указания товарища Сталина».

После ухода Николая Ежова в наркомат внутренних дел Маленков занял его место во главе отдела кадров ЦК. Маленков занимался очень важной работой – подбирал нужные кадры для тех или иных постов.

В репрессиях 1937 года Маленков, по словам Анастаса Микояна, сыграл очень большую роль. Если Сталин был двигателем Большого террора, а Ежов – исполнителем, то Георгий Маленков может по праву считаться его главным бюрократом.

Одна из записок, хранящаяся в архиве Сталина, кратко, но ярко показывает отношения, существовавшие между ними: «Товарищ Маленков, Москвина необходимо арестовать. И. Ст.».

Несмотря на свою полезность и важность, даже Георгий Маленков мог попасть в мясорубку репрессий. В 1937 году на конференции Московской партийной организации его назвали «врагом народа». Конфуз произошел в тот самый момент, когда Маленков говорил, что вступил в Красную армию в Оренбурге в годы Гражданской войны.

– Были ли в Оренбурге в то время белые? – выкрикнул чей-то голос с места.

– Да…

– Значит, вы были с ними.

– Белые могли в то время находиться в Оренбурге, – вмешался Никита Хрущев. – Но это не значит, что товарищ Маленков был одним из них.

Молодые восходящие звезды советской элиты: Маленков, Хрущев и Ежов – были такими близкими друзьями, что их называли «неразлейвода». В то время малейшие промедление и растерянность могли закончиться арестом. Никита Сергеевич спас Маленкову жизнь. Тогда же ему удалось сохранить и собственную. Хрущев пришел к Сталину и признался, что в начале двадцатых сочувствовал троцкистам.

Свита вождя энергично поддерживала Большой террор. Даже спустя несколько десятилетий эти фанатики продолжали защищать самого массового убийцу в истории человечества. «Я несу ответственность за репрессии и считаю их правильными, – говорил Молотов. – За террор отвечают все члены политбюро. 1937 год был неизбежен». Микоян соглашался, что все, кто работал рядом со Сталиным, несут свою долю ответственности за массовые репрессии. Уже один тот факт, что они повинны в убийствах такого огромного количества людей, ужасен сам по себе. Еще труднее принять другое обстоятельство. Все они прекрасно понимали, что даже по их далеким от истинной справедливости меркам большинство репрессированных были ни в чем не виноваты. «Мы виновны лишь в том, что зашли слишком далеко, – сказал Лазарь Каганович. – Все мы делали ошибки. Но мы выиграли Вторую мировую войну».

Те, кто знал этих массовых убийц, позже размышляли, что Маленков или Хрущев не были «испорченными» по своей природе. Они просто были людьми своего времени.

В октябре 1937 года очередной пленум одобрил арест новой группы членов ЦК. «Каждый из семидесяти человек исключил от одного до пятнадцати членов ЦК, затем оставшиеся шестьдесят исключили еще пятнадцать», – вспоминал Вячеслав Михайлович Молотов.

Насмерть перепуганные руководители областей и краев обратились к Сталину с одинаковой просьбой: «Примите меня по личному делу хотя бы на десять минут. Меня несправедливо обвиняют в страшной лжи». Вождь написал зеленым карандашом Поскребышеву: «Скажите им, что я в отпуске».

Общественная жизнь во время террора. Жены и дети вождей

Вся эта страшная трагедия происходила в обстановке невиданного общественного подъема и ликования, бесконечной череды торжественных побед и пышных празднований. Сцена, участниками которой оказались Сталин, игравший роль несколько смущенного отца, его дочь Светлана и ее лучшая подруга, является типичной для Большого террора.

Сталин и одиннадцатилетняя Светлана каждый день встречались за ужином на кремлевской квартире. Нередко к Светлане приходила Марта Пешкова. Власти утверждали, что ее дед, Максим Горький, и отец якобы были убиты Ягодой, любовником ее матери, а также врачами-вредителями. Сталин хотел, чтобы Светлана подружилась с Мартой. С этой целью он и познакомил девочек.

Подружки играли в комнате Светланы. Домохозяйка сказала, что Сталин ждет их. Гостей в тот вечер в квартире не было. Иосиф Виссарионович пребывал в хорошем настроении. Ему очень нравилось возвращаться домой, где его ждала любимая дочь. «Где моя хозяйка?» – обычно громко кричал он, входя в квартиру. Вождь часто помогал Светлане делать уроки. Близкие знакомые и соратники, видевшие Сталина в кругу семьи, не могли не удивляться, как этот жестокий человек с железной волей способен быть таким мягким и ласковым с дочерью.

Как-то он посадил ее к себе на колено и рассказал одному гостю: «После смерти ее матери я всегда называю ее хозяйкой. Она так свыклась с этим, что теперь пытается командовать на кухне. Ее оттуда сразу же выгнали. Она расплакалась, но мне удалось ее успокоить».

Сталин с удовольствием подшучивал над Мартой. Она была очень хорошенькой девочкой и краснела по малейшим пустякам.

– Марфочка, говорят, за тобой уже гоняются мальчишки? – с улыбкой поинтересовался генсек во время ужина. Марта Пешкова так смутилась, что не смогла донести до рта ложку с супом. – Много ребят за тобой бегает? – продолжал допрашивать покрасневшую девочку вождь.

– Хватит, папа, оставь Марту в покое, – пришла на помощь подруге Светлана.

Сталин рассмеялся и сказал, что теперь будет молчать. Он всегда выполнял приказы своей дорогой хозяйки. «Весь тот ужин я просидела как на иголках», – вспоминала Марта. Она не боялась Сталина, которого знала с детства.

Дети вождей жили своей собственной жизнью и не очень замечали, что творится вокруг. Светлана, к примеру, не обращала внимания на то, что в последнее время исчезло много друзей ее родителей. Едва ли не на глазах Марты не так давно арестовали очередного любовника ее матери.