Батарея Сушинский Богдан

Оставив в покое свою полевую артиллерию, комбат приказал Жодину готовить к «выходу на гастроль» их самый надежный резерв – броневик «Королевский кошмар». А когда несколько минут спустя сержант доложил, что экипаж к бою готов, предупредил:

– Сегодня займешься вторым пулеметом. Он весь в твоей власти, священнодействуй!

– Так это же мое любимое место! – воскликнул одессит, помня, что перемещение его от первого, то есть башенного, командирского, пулемета к пулемету, расположенному рядом с водителем, могло означать только одно: сегодня броневик опять поведет под своим командованием сам комбат.

И никаких командирских амбиций Жорки это не затрагивало, он обожал капитана за предельную рисковость его характера, которая каким-то странным образом сочеталась с убийственно холодным расчетом, с умением почти все предвидеть и просчитать.

Прекратился этот артналет, когда поредевшая рота морских пехотинцев из восьмидесяти бойцов скрытно, врассыпную подошла к деревушке и, при поддержке двух ручных пулеметов, стала прочесывать ее. Во второй волне, в обход села, двинулись еще одна рота моряков и рота пограничников, причем значительная часть «черных комиссаров» продвигалась под прикрытием броневика. Точнее, почти вся рота прорывалась тылами противника по той полосе, которую прокладывал своим огнем экипаж «Королевского кошмара», само появление которого ввергало румын в смятение.

Преградив путь кавалеристам и пехотинцам противника, стремившимся во что бы то ни стало добраться до спасительной дамбы, броневик несколько минут истреблял или рассеивал их группы, пока некоторые усадьбы по обе стороны центральной улицы не оказались в руках морских пехотинцев и пограничников. Решив, что теперь булдынская группировка врага окончательно блокирована и отрезана от основных сил, расположенных на восточном берегу Аджалыка, комбат приказал развернуть броневик и ворваться на косу.

– Это безумие, комбат! – воскликнул Жодин, узнав об этом решении. – Если румыны бросят на помощь «булдынцам» свежие подкрепления, мы окажемся с ними один на один. Они сомнут и затопчут нас.

– Не думаю, что румыны решатся перебрасывать сюда подкрепления прямо сейчас. Они осмелятся на это только ночью или утром, когда мы оставим село. И потом, почти до половины косы мы будем гнать их впереди себя и продвигаться по их телам. Где-то посредине косы, – обратился капитан к бессменному водителю Пробневу, – расположен небольшой островок, на нем и развернешься.

– Так ведь разворачиваться придется в самой гуще врагов, – заметил ефрейтор, однако тут же уточнил: – Но как прикажете…

Когда они приостановились у холма, за которым начинался спуск к дамбе, у броневика осталось не более десяти бойцов, еще двое возлежали в нишах для десантников.

– Мы решили ворваться на дамбу, – открыл им свой замысел Гродов. – Хватит храбрости пойти с нами?

– Пойдем, – ответил один из пограничников, – в деревне теперь и без нас разберутся.

– Звание, фамилия?

– Старший сержант Пшеничный.

– Назначаю вас командиром пехотного десанта, старший сержант. Вон еще трое морских пехотинцев на самом берегу объявились. Присоединяйте их к себе. Тактика такая, – объяснил капитан, переждав, пока Жодин пулеметными очередями выкосит группу румын, попытавшихся выйти к дамбе с севера, продвигаясь у самой кромки воды. – Держитесь шагах в десяти от броневика, используя остатки незасыпанных противником воронок и плавневые островки. И задача ваша проста: истреблять всех тех, кто уцелел после моих бронебойных стрелков. Назад мы должны уйти, оставляя западную часть дамбы как очищенную от врага территорию.

Последнее слово Дмитрий произнес под свист пуль, срикошетивших от лобовой брони, причем одна из них пропела буквально у его виска.

Часть румын из той группы, которую Жодин пытался уничтожить, все же сумела прорваться к дамбе. За ними потянулись еще несколько солдат, очевидно, отсиживавшихся под прибрежным косогором еще со времени артналета. А где-то там, далеко впереди, образовалась пробка из подбитых машин и подвод. На одну из этих машин как раз и взобрался кто-то из румынских офицеров, пытавшихся остановить это повальное бегство, чтобы организовать новую атаку на село.

Гродов видел в бинокль, как офицер угрожающе стрелял в воздух из пистолета, как размахивал им, взывая солдат к мужеству и патриотизму. Но своими действиями он лишь увеличивал пробку, делая ее еще непроходимее, а значит, погибельнее. Хаос вносили и кавалеристы, которые не решались сходить с коней, а втискивались на них в толпу, пытаясь нагайками пробиться через нее.

– Как только въедем на косу, попытаюсь достать этого крикуна, что на кузове машины, из пулемета, – послышался по переговорному устройству голос Жодина.

– Зачем? Его – в последнюю очередь! Если он не понимает, что тем, чем он сейчас занимается, следует заниматься не на узком перешейке, а на том берегу, тогда пусть помогает нам формировать толпу и создавать пробку.

– Если только его свои же не уберут, – поддержал комбата Пшеничный, который вместе с другими бойцами старался держаться на спуске к дамбе по правому борту, защищавшему от пуль тех румын, которые еще оставались под крутыми лиманными берегами.

Убегавшие по дамбе румынские пехотинцы воспринимали надвигавшийся на них броневик как некое чудовище. Некоторые в ярости и бессилии пытались на ходу отстреливаться от него, но тут же падали под пулеметно-автоматным огнем, гибли под его колесами, под пулями или штыками десантников. Какой-то безумец прямо из глубины толпы метнул в броневик противопехотную гранату, но «Королевский кошмар» она не остановила. Забрав жизнь одного из пограничников и ранив морского пехотинца, ее осколки иссекли до десятка своих же.

– Лейтенант! – прокричал в рацию Гродов, обращаясь к Куршинову. – Помнишь по карте островок посреди дамбы?

– Помню.

– Так вот, я сейчас на дамбе. По снаряду на орудие – по восточному берегу, с выходом на основание дамбы. А через пять минут – залпом по островку и его восточной окраине. Орудия заряжены?

– Так точно, как было приказано.

– Вот и действуй, ориентиры пристреляны.

– Но ведь вы все еще находитесь на дамбе, – возразил лейтенант, уже скомандовав: «Батарея, к бою!»

– Мой визит завершен; и потом, твои снаряды меня ведь знают! Пшеничный, ты жив? – высунулся капитан в проем раздвинутых задних шторок.

– Сам удивляюсь.

– Мы, отстреливаясь, начинаем пятиться назад, чтобы при первой же возможности развернуться. Отходите под нашим прикрытием и постепенно погружайтесь в нутро. Человек шесть-семь, думаю, возьмем, только не забудьте раненого!

Решив, что русские убегают, несколько румын бросились вдогонку, но тут же полегли, причем крики раненых уже сливались с первыми разрывами девяностокилограммовых снарядов береговой батареи, которые отрезали от своих всех врагов, которые все еще оставались на дамбе. А заключительный залп батареи прогремел как раз в ту минуту, когда броневик заползал за спасительный береговой пригорок, чтобы под его прикрытием уйти в сторону хутора Шицли.

Развернуться они так и не сумели. Да в этом уже и не было необходимости. Ведь тогда второй пулемет Жодина оказался бы не у дел.

– Какие потери, старший сержант? – высунулся из люка Гродов, осматривая в вечерних сумерках поредевший десант, до конца остававшийся преданным его «Королевскому кошмару». Те из бойцов, которые находились в салоне броневика, тоже вышли, кроме разве что раненного в ногу краснофлотца. – Старший сержант Пшеничный, не слышу ответа!

– Нет его больше, – взволнованно ответил какой-то худощавый, похожий на подростка солдатик. – На выходе из дамбы остался. Пуля попала прямо в лицо, когда отстреливался. Прикидываю, что у нас – четверо, вместе со старшим сержантом, убитых и трое раненых.

Гродов помолчал. В эти мгновения капитан думал о том, что, не решись он на этот дамбный рейд, все эти люди остались бы живыми. По крайней мере, на этот вечер, на эту ночь и на следующее утро – живыми. Но в то же время живыми остались бы и до сотни всех тех врагов, которые только что полегли на роковой «булдынской перемычке», между «нашим» и «вражеским» берегами, между жизнью и смертью. С начала войны он многое мог бы сделать такого, что хоть на какое-то время спасло бы жизнь бойцов. Но тогда это уже была бы не война, а он не был бы тем «комендантом румынского плацдарма», тем Черным Комиссаром, которым его уже знают и которым надолго запомнят пришедшие на эту землю враги. По крайней мере, те из них, кому суждено будет остаться носителями такой памяти.

– Представьтесь, красноармеец.

– Ефрейтор срочной службы Козинов. Вторая рота первого батальона 26-го полка погранвойск НКВД.

– Лист бумаги и карандаш у вас, ефрейтор, найдется?

– Так точно, найдется. Есть какой-то огрызок и клочок бумаги.

– Тогда вот что… Мне задерживаться некогда. Составьте список всех, кто принимал участие в рейде на дамбу, живых и мертвых. Когда вернетесь в батальон, отдадите список командиру, доложите о рейде на дамбу и попросите связаться со мной, командиром береговой батареи капитаном Гродовым.

– Есть составить список и доложить непосредственному командиру.

– Перед командованием вашего погранполка, а также перед командованием полка морской пехоты буду ходатайствовать о награждении и поощрении всех поименованных в этом списке. В том числе о награждении мертвых. Это все, что я могу сделать для вас, солдаты, для живых и павших. А сейчас раненых – в броневик, мы доставим их в полковой лазарет.

– Товарищ полковник, – связался он по рации с командиром 1-го полка морской пехоты. – Докладываю, что еще одна операция «Дамба», точнее операция «Амба-2», успешно завершена. Честно говоря, никакого представления о численности потерь противника не имею. Могу лишь сказать, что и в районе Булдынки, и потом, когда вместе с группой ваших «черных бушлатов» ворвался на булдынскую дамбу, намолотили мы их там немало.

– Да и во время артналета – тоже. Мне об этом уже доложили; отменно поработали, как на образцово-показательных стрельбах во время военных учений.

– О численности убитых и раненых морских пехотинцев, составивших эскорт моему «Королевскому кошмару», вам тоже доложат. В счастью, потери небольшие.

– Жаль, угомониться румыны так и не могут. Уже поступают сведения, что их подразделения накапливаются в районе села Свердлово.

– Они ведь не для того пришли сюда, чтобы, потерпев два-три поражения, умиротворяться, – напомнил ему Гродов. – Это мы их будем умиротворять, причем делать это жестко, навечно и на их же собственных могилах.

– Стоит им подсчитать сегодняшние потери, чтобы понять, что именно так оно все и будет.

Как потом выяснилось, среди трофеев морских пехотинцев и пограничников оказалось около ста лошадей, четыре подбитых танка и множество стрелкового оружия. А еще к дороге, ведущей в сторону Новой Дофиновки, потянулась колонна из семи десятков пленных. Однако полковник оказался прав: не успел затихнуть этот бой, как со стороны Свердлово, расположенного северо-западнее Булдынки, за верховьем Аджалыка, на многострадальный Шицли начали надвигаться два батальона вражеской пехоты, затевая при этом новую кроваво-огненную круговерть войны.

Мало того, возможно, в отместку за этот рейд несколько звеньев румынской авиации буквально стерли с лица земли казарму батареи, подвалы которой еще недавно пограничники использовали в качестве лазарета и своего штаба. А затем точно так же истребили деревянную фальш-батарею Гродова, от которой расчеты «сорокапятки» и пулеметной установки успели вовремя убраться, загнав технику в долину, в подготовленное саперами катакомбное укрытие.

– Вот сволочи, – возмущался по поводу гибели фальш-батареи мичман Юраш. – У нас уже бревна кончились, из которых пушки мастерим, а они все атакуют ее и атакуют!

– Это опять жадность в тебе говорит, старшина, – пристыдил его Жорка Жодин. – Ни банки консервов у тебя лишней не выпросишь, ни бревна для лжебатареи. Обменять бы тебя у румын на ящик макаронов, так ведь жалко, свой все-таки…

Медсанбат, который по старой корабельной традиции моряки называли «лазаретом», располагался теперь западнее приморского села Новая Дофиновка, на западном берегу Большого Аджалыка. Глядя на карту, Гродов прикинул, что буквально в двух километрах от него находится 29-я береговая батарея, рядом с огневыми позициями которой обитает штаб 42-го отдельного артдивизиона. Капитана так и подмывало отправиться на броневике в гости к комдиву, но ситуация на передовой была настолько сложной, что те несколько километров, которые он должен был потерять на визите вежливости в штаб, пришлись бы ему очень некстати. Тем более что дело шло к ночи.

– Свеженькие с 400-й батареи?! – удивилась светловолосая врач-ординатор, которая распоряжалась размещением «свеженьких»: кого – сразу же в операционную, которая располагалась в каком-то старинном особнячке, а кого – в перевязочную, переоборудованную из какого-то старого, на мощные полозья поставленного строительного балка.

Роль всех остальных палат и врачебных кабинетов выполняли просторные желтые палатки, разбросанные на довольно большой территории, охваченной старинной, местами полуразрушенной каменной оградой. – Странно, раньше от вас раненых не поступало.

– Точнее будет сказать, что батарее принадлежит только эта грозная «неотложка», – объяснил комбат, кивая в сторону стоявшего неподалеку, у здания операционной, «Королевского кошмара». – А мои «свеженькие», как изящно вы изволили выразиться, – из пограничников и полка морской пехоты Осипова.

– А вы и есть командир той самой легендарной батареи капитан Гродов?

– Вот так она и зарождается, – не преминул вставить свои пять копеек околачивавшийся рядом сержант Жодин, – популярность в узких кругах широкой прифронтовой общественности. Пользуйтесь случаем, товарищ капитан, а мы словцо за вас всегда замолвим.

– Уймись, иначе в эту же операционную и определю, – проворчал комбат, заставляя батарейного балагура удалиться.

Одного доставленного комбатом раненого уже готовили к операции, над остальными колдовали медсестры из перевязочной, подтрунивая над «изысканностью» тех повязок, которые были наложены бойцами где-то в районе боев. А беседа комбата с «доктором Риммой», как ее называли медсестрички, происходила у пустого шатра, обладая которым Римма Верникова исполняла роль начальника этого пристанища боли и надежды.

Увидев капитана, она сама вышла из шатра, но остановилась так, чтобы находиться между этой медпалаткой, оградой и броневиком, тут же вызвавшим интерес у нескольких ходячих раненых. Однако поняв, что и здесь от любопытных глаз ей не скрыться, в разговоре, как бы непреднамеренно уводила комбата в сторону пролома, за которым виднелись жиденькие кроны акаций и кленов одичавшего парка.

– Судя по всему, раненых у вас здесь немного, – попытался Дмитрий замять неудачную подковырку Жорки Жодина.

– Из этого еще не следует, что их действительно поступает немного, – у пролома, в ста метрах от которого в просвете между кустами уже просматривался берег моря, Римма остановилась и подождала, когда комбат подаст ей руку и поможет перебраться на ту сторону. – Официально нас именуют «полевым пунктом медицинской помощи», а в реальности нам отведена роль эвакогоспиталя, в котором раненые получают первую медицинскую помощь, в том числе и с помощью несложного оперативного вмешательства, после чего проходят сортировку и в большинстве случаев подлежат эвакуации в городские госпиталя.

– Разумно, – молвил Гродов только для того, чтобы поддержать разговор. Но при этом мысленно произнес: «Упаси меня, Господи, от подобной участи!».

– Понятно, что в Одессе многих тяжелых, но транспортабельных тут же переправляют на госпитальные суда, которые уходят в Крым, а в последнее время все чаще – на Кавказ. Уже дважды такие суда останавливались на рейде Новой Дофиновки, а сопровождавшие их бронекатера доставляли на борт наших раненых, минуя, таким образом, переполненные одесские медсанбаты и порт.

– И всякий раз вам хотелось уйти в сторону Кавказа вместе с ними?

– Мне просто хотелось побывать на корабле. К своему стыду, еще ни разу не ступала на палубу настоящего судна и лишь однажды прокатилась на борту пригородного катерка.

– Это исправимо. Значит, в ваших госпитальных шатрах остаются только те, кого через несколько дней еще можно вернуть на передовую?

– Если только они сами не уходят туда на вторые-третьи сутки после перевязки или несложной операции. И хотя мы не раз обращались к командованию, требуя вернуть их назад, случаев возврата не припомню. Разве что одного бежавшего через три дня привезли сюда с признаками намечающейся гангрены, и мы еле спасли его.

Какой-то яркой красотой эта женщина не блистала, но в полуазиатских чертах ее лица зарождался некий шарм вечной, вне возраста и положения девчушки – озорной, ироничной и бесконечно шкодливой. Вот именно, «шкодливой» – понравилось Дмитрию случайно найденное определение, которое, как нельзя точно определяло не только выражение ее лица, но и проявление характера.

Держалась Римма настолько просто, что со стороны могло казаться, будто с мужчиной этим она знакома давным-давно, и теперь бесконечно рада, что после долгого исчезновения он наконец-то объявился и что она, грозная начальница госпиталя и всех его обитателей, снова может чувствовать себя ласковой и совершенно незащищенной.

– И, наверное, чаще всех бегут на передовую, к своим, морские пехотинцы?

Скалистый берег в этом месте был очень высоким и обвально крутым. Заглянув с вершины холма, на который их вывела тропинка, вниз, старший лейтенант медицинской службы тут же боязливо подхватила комбата под руку и, не впадая в излишнюю сдержанность, прижалась щекой к его предплечью.

– Можете в этом не сомневаться: особенно морские… Народ, скажу вам, настолько же воинственный, насколько и недисциплинированный, – жаловалась она с таким возмущением, словно вычитывала родителя за проделки невоспитанного чада.

– Не знаю, как-то не замечал, – ответил Гродов, – во всяком случае, у меня в батарее никакого особого разгильдяйства за ними не водится.

– Может, потому и не водится, что с командиром вашим артиллеристам не очень-то повезло. В том смысле, что с ним не очень-то поразгильдяйствуешь.

Одесский маяк виден отсюда не был, но Гродов понимал, что караван из четырех судов держал курс прямо на него, чтобы затем, через створ между бетонными стенами-волнорезами, войти в порт. Еще два судна дрейфовало где-то на траверзе 29-й батареи, причем одно из них характерными очертаниями своими очень походило на эскадренный эсминец «Шаумян», а другое явно напоминало канонерскую лодку. Провожая взглядом караван, почему-то шедший без всякого сопровождения, комбат поневоле взглянул на небо. Странно, что в нем не появилось ни одного вражеского самолета. Может быть, прав был полковник Осипов, который вчера спросил:

«А ты заметил, комбат, что вражеских самолетов над нами стало появляться все меньше и меньше?».

«Похоже на то», – признал Гродов.

«Я тут недавно с пленным немецким обер-лейтенантом через переводчика общался, так он пригрозил, что уже через месяц весь Крым будет в их руках. А потому предполагаю, что противник решил: „Одесса все равно падет к нашим ногам, как перезрелый фрукт, поэтому всю авиацию следует бросать на вожделенный полуостров с его базой Черноморского флота“».

И все же, молвил про себя Гродов, отправлять такой караван без морского и воздушного прикрытия – сущее безумие.

– Кроме моряков, – с неизменной луково-иронической улыбкой на устах объясняла Римма, – к нам еще попадают пограничники, бойцы 421-й стрелковой дивизии[33], отдельных истребительных батальонов и полка ополченцев. Но выделяются конечно же моряки. Медики еще только бьются над тем, как остановить кровотечение, извлечь осколок или спасти его от заражения, а он уже снова рвется в бой. А как они просились на госпитальные суда!

– На госпитальные?!

– А на какие им еще проситься? Нет-нет, не потому, что стремились оказаться подальше от передовой. Просто мечтали еще раз, пусть даже перед смертью, побывать на борту корабля, умереть на его палубе, а значит, по морской традиции быть похороненными в морской пучине, быть «преданными морю». Что, для вас, моряков, это действительно так важно? – озорно прищуриваясь, взглянула доктор на комбата. – Еще раз побывать на корабле и быть погребенным в саване на морском дне?

– Официально завещаю похоронить меня на суше, причем как можно ближе к батарее, чтобы и на том свете наслаждаться ее пальбой.

– Шутки у вас, капитан… На войне так шутить не стоит. Знаете, мы, госпитальные медики, становимся людьми суеверными.

– Тем не менее выводы нужно делать. Из всего выясненного следует, что перед вами не настоящий моряк, и уж тем более не настоящий морской капитан, а всего лишь артиллерийский офицер береговой службы.

– Мне пока что трудно обнаружить хотя бы одно из достоинств, которое было бы уменьшено вашей береговой службой, – мягко улыбнулась женщина, мимолетно и как бы незаметно сжав его пальцы.

Римма увела его в сторону от возвышенности, на которую они взошли рядом с госпиталем; с легкостью знатока-следопыта провела мимо остовов двух шалашей, наподобие тех, которые выстраивают для себя рыбаки и сторожа баштанов, и, осторожно пробравшись между кустами шиповника, вывела на склон скального песчаника.

– Если бы я не знала, что передо мной – легендарный командир легендарной батареи, да к тому же командир десантников на румынском берегу Дуная, вы, наверное, очень разочаровали, и даже огорчили бы меня, «ненастоящий морской капитан», – притворно покачала головой Римма, даже не пытаясь объяснить, куда увлекает его.

– Ну хорошо, с батареей все понятно, – сухо молвил Гродов. – О «румынском десанте» вам от кого стало известно? По-моему, я вообще стараюсь не распространяться о нем, о тех событиях.

– Как это ни странно, впервые услышала об этом от немецкого офицера.

– От немецкого или все-таки от румынского?

– Вы знаете, я иногда умудряюсь отличать немецкого офицера от румынского. И не только по цвету мундира и знакам различия. Если мне позволено будет похвастаться…

– Уже позволено, – поспешил заверить ее Гродов.

– … То я достаточно хорошо владею немецким даже для того, чтобы отличить немецкого немца от нашего, русского, в одной из немецких колоний под Одессой некогда обитавшего. В плен он попал уже раненым, и поскольку на нашем участке пленный немец, а тем более офицер, – большая редкость[34], то к нему отнеслись с должным, не то чтобы с уважением, но, скажем так, пониманием.

– Признаюсь, к своему первому взятому в плен германскому офицеру я отнесся точно с таким же интересом. Тем более что он был офицером СС. Кстати, происходило это все на том же «румынском плацдарме».

– А потом возник забавный эпизод: заметив среди раненых какого-то морского пехотинца, германец обратился ко мне как к переводчице с вопросом: может ли он, имеет ли право пожать руку этому моряку? Оказалось, что таким образом он, видевший перед собой здесь, в ходе обороны Одессы, только обычных пехотинцев, хотел выразить восхищение действиями в бою морских пехотинцев. Причем, восхищаясь ими, офицер имел в виду прежде всего тех моряков, которые сражались на дунайском плацдарме в Румынии и которыми командовал Черный Комиссар Гродов. Мы тогда представления не имели о том, кто такой этот Черный Комиссар Гродов; мало того, считали, что речь действительно идет о ком-то из политруков, о комиссаре. Такого представления не имел никто, кроме именно того морского пехотинца, руку которому немец намеревался пожать.

– И все-таки пожал?

– Пожал, но это стоило мне нервов, поскольку сам этот моряк, по простоте душевной, скорее настроен был дать немцу в морду, чем позволять ему «какие-то телячьи нежности».

– Признайтесь, что это вы сумели уговорить этого морского пехотинца.

– Признаюсь, что сумела. Причем сначала я отговаривала немца. Кстати, вспомнила: фамилия его была Рольф. Обер-лейтенант Герберт Рольф… Так вот, поначалу я не советовала ему рисковать подобным образом, ибо поди знай, как к этому отнесется сам моряк. Но затем, вырвав у Рольфа обещание рассказать мне обо всем, что ему известно по поводу Черного Комиссара, стала уговаривать моряка.

– То есть этот немецкий офицер воевал против меня на румынском плацдарме… – задумчиво подытожил комбат, пытаясь возродить в памяти хотя бы один эпизод, который бы позволил ему вспомнить о каком-то немецком офицере, кроме плененного им эсэсовца.

– Как он уверял меня, воевал.

– На последнем этапе обороны плацдарма на мысе Сату-Ноу там действительно появилась некая немецкая часть.

– Вот-вот, речь шла о плацдарме на румынском мысе Сату-Ноу. Как утверждал Рольф, однажды он даже видел вас в атаке. Но лишь в бинокль, поскольку он со своими солдатами находился во втором эшелоне.

Он лишь со временем узнал, кто тот офицер, который так лихо водил своих бойцов в рукопашные атаки.

– Может, вы вспомните и фамилию морского пехотинца?

– Пока что не могу. Но это не беда: ее можно восстановить по госпитальным записям. Припоминаю, что моряк этот был среди тех первых, кто высаживался вместе с вами на румынский берег, а затем, раненый, был переправлен на бронекатере в Измаил. Извините, что так некстати запамятовала его имя: работы слишком много.

– Вполне естественный процесс забытья.

– Честно говоря, меня все же больше интересовал немецкий офицер, поскольку само появление его в нашем госпитале – в диковинку, к тому же появлялась возможность проверить себя на знание языка. Жаль, что очень скоро прибыл офицер из штаба и забрал его. Кстати, только потому и забрал так быстро, что начальник особого отдела госпиталя тут же сообщил о нем как о человеке, принимавшем участие в боях на дунайском плацдарме. Наконец, я даже в сонном бреду не предполагала, что буду иметь удовольствие лицезреть того самого Черного Комиссара.

По извилистой, едва проторенной тропинке она начала спускаться вниз, к морю, увлекая за собой и капитана. Там, у подножия скалы, между ней, валуном и миниатюрным морским заливом, образовался небольшой, скрытый от любопытствующих глаз каменистый закуток, в каких обычно предпочитают устраивать свой отдых прирожденные отшельники.

– Как вы уже догадались, я привела вас на то пустынное место, на котором обычно устраиваю себе купания. Порой даже ночные, – указала она на небольшое ложе, сотворенное из мелких веток и охапки сена. – Я обожаю море, обожествляю всякое купание; сама вода воспринимается мною как некое, свыше данное блаженство.

– Уж не хотите ли вы сказать, что родились в семье моряка или стали женой одного из морских волков?

– Ни то, ни другое. Наоборот, я – дочь военного, родилась и почти все раннее детство провела в туркменской пустыне. – Произнеся это, она тут же, без какой-либо паузы, спросила: – Вы почему не раздеваетесь, капитан?

– Я не знал, что мы пришли сюда для совершения вечернего купания.

– Лучше признайтесь, что стесняетесь меня.

– Было бы странно, если бы я не стеснялся вас, тем более что мы не в постели, что еще достаточно светло, а главное, я пока что представления не имею, как вести себя с вами.

– Как вести себя со мной?.. – хмыкнула Римма, снимая портупею и гимнастерку. – А действительно, как со мной вести себя?.. Вам действительно нужен мой совет?

– Да, пожалуй, уже не надо… – растерянно проговорил Гродов, поневоле отводя взгляд от оголенной груди женщины.

– Попытайтесь вести себя так, будто находитесь в семи километрах от передовой, где сейчас гибнут сотни солдат, и в ста метрах от госпиталя, в котором раздевающаяся перед вами женщина круглые сутки видит одно и то же: кровь и страдания. Кровь, смерть и страдания… Причем и на передовой, и в госпиталях нашлись бы сейчас тысячи мужчин, которые были бы готовы жизни свои отдать, только бы оказаться сейчас в этом закутке морского берега, а значит, на вашем месте. К слову, на запад от госпиталя, сразу за оградой, на пустыре, уже выросло целое кладбище тех, кого спасти мы не сумели, а значит, тех, кто позавидовать вам уже не сумеет. Такого совета вам, капитану, только что вышедшему из боя, сумевшему вернуться, как мне объяснил один из ваших раненых, из почти безнадежного рейда по вражеским тылам, достаточно?

В эту минуту Гродов почувствовал себя так, словно только что эта женщина отхлестала его по лицу. Причем в связи с этим же «тайновечерним» купанием. В конце концов, он не был ни святым, ни ханжой, самый обычный мужик в сугубо мужском значении этого слова. Правда, по какой-то странной случайности во всех случаях его юношеского грехопадения более инициативными оказывались женщины. Но, конечно, Дмитрий был решительно убежден: это следует считать всего лишь совпадением.

– У вас несколько необычный способ убеждать мужчин, – растерянно пробормотал он.

В эти мгновения в памяти Гродова всплыло налитое тело совсем еще юной практикантки-поварихи Люсьены, которая после многодневной атаки глазками и томных вздохов в последний вечер своей практики в детском доме дала практический урок обращения с женщинами этому рослому, смазливому старшекласснику. Заманив парнишку под каким-то предлогом в свою конурку при кухне, она уложила его поперек постели и поначалу буквально зацеловала, а затем столь же бурно, и тоже в буквальном смысле, отдалась.

И выглядело все это незабываемо и потрясающе. Даже на первом курсе военного училища Гродов все еще оставался влюбленным в нее, все мечтал когда-нибудь найти, а впервые оказавшись после случайной вечеринки в постели у многоопытной «училищной профуры», самым постыдным образом бредил телом «несравненной Люсьены», интуитивно убеждая себя, что вновь оказался рядом с ней.

Странно, но уже буквально через два-три месяца после того, как Люсьена отбыла в свое кулинарное училище, лица ее Дмитрий вспомнить не мог, поскольку было оно каким-то совершенно обычным и неприметным; а вот все то, что называется «женским телом», запомнил так, что помнит до сих пор. Кажется, и сейчас еще смог бы узнать его буквально на ощупь, на чувственность, на пьянящий, никакими духами-одеколонами не приправленный запах…

– Отвернитесь, мне нужно раздеться донага, потому что долго обсыхать будет некогда. – Нет, эти слова уже принадлежали не Люсьене, а совсем иной женщине – из иного времени, иного возраста, а следовательно, из иного мировосприятия.

Другое дело, что слова, которые, словно заклинание, произносила тогда, в каморке, эта девчушка из кухни, этот «поваренок», как называли Люську-Люсьену почти все поголовно влюбленные в нее старшеклассники, он уже не сможет забыть никогда. «Господи, – страстно шептала она в тот вечер, – если бы ты, мальчишка, когда-нибудь стал моим мужем, всю оставшуюся жизнь я бы молилась на тебя как на ожившую икону! Наверное, за каждую твою ласку обожествляла бы. Понимаю, что сочтешь меня глупой, но только помни, что глупой я была… сугубо по-женски».

Все тогда поражало Гродова: и необычность первого соития с женщиной, и отчаянная решимость произнесенных ею слов, которые сам он никогда ни одной, пусть даже самой любимой женщине сказать не смог бы, и какая-то обреченная искренность в словах, поступках и даже во взгляде этой девушки, прекрасно понимавшей, что вместе им никогда не быть, ибо не суждено, и даже сумевшей молитвенно убедить себя в этой «судности».

– Исходя из всей вашей словесной бравады, старший лейтенант, – тоже принялся лихорадочно снимать с себя комбат портупею и китель, – вы должны были бы выглядеть смелее.

– Только умоляю вас, – вдруг по-настоящему взмолилась Римма, – никогда не обращайтесь ко мне по званию. Особенно в такие вот, совершенно интимные, моменты.

– Прошу прощения, сорвалось с губ, не предполагал…

В эти минуты он не мог не вспомнить купание с другой женщиной – Валерией Лозовской. Странная вещь: и происходило оно совсем недалеко отсюда, и было это совсем недавно, хотя и в том времени, которое уже принято именовать сейчас пока еще не прижившимся понятием – «до войны»… Но тому прощальному купанию – теперь он это воспринимает даже не как купание, а ритуальное омовение – предшествовали более или менее продолжительное знакомство и своеобразно сформировавшиеся отношения с баронессой. А вот то, что происходило сейчас…

– Тут как-то сам собой возникает один нюанс, – возвращала его к прифронтовой реальности уже окончательно оголившая свои грудяшки и бедра Римма. И до чего же по-девчоночьи озорно улыбается при этом! – Как медик, я спокойно воспринимаю голое тело своих пациентов мужского пола, а значит, вообще мужчин, а вот раздеваться перед ними стесняюсь.

Вода в этом августовском морском затоне была по-парному теплой и на удивление прозрачной. Сделав несколько шагов по жалящему своей кремневой остротой дну, Гродов с удивлением обнаружил, что женщина стоит на подводной каменной плите, отшлифованной волнами и покрытой скользкими водорослями. И что ведут на эту плиту, словно на эшафот, три неровные, самой природой сработанные ступени.

– Не нужно больше слов, – положила руки ему на плечи, а затем, по мере того как мужчина поднимался и приближался к ней, плавно опускала их до уровня бедер. – Только, ради бога, не нужно слов…

– Потому что никакие слова никакого смысла на этой плахе уже не имеют, – так и не мог потом вспомнить Дмитрий, произнес ли он эти слова мысленно, или, вопреки запрету, вслух.

Зато хорошо помнит, как нежно обволакивала его женщина теплыми изгибами рук, крепкими икрами ног и пьянящими путами губ.

…И длилось это столь же долго, сколь и мгновенно…

Потом они еще какое-то время лежали на воде вверх лицами, держась за руки и подставляя свои оголенные тела пока еще несмелому, едва-едва проклевывающемуся лунному сиянию.

– Понимаю, что на войне ни загадывать, ни обещать ничего нельзя, – произнесла Римма, когда, понежившись под лунным светом, они неспешно поплыли к берегу. – Но ведь я ничего особого от тебя и не требую.

– Обещаю, – прервал ее объяснение Гродов. – Не клятвенно, однако обещаю.

– Но ведь ты еще не знаешь, о чем я тебя стану просить.

– Чтобы эта встреча наша не оказалась последней или прощальной.

– Согласна, об этом тоже стоило попросить. Хотя на самом деле хочется, чтобы ты пообещал: если нам суждено будет пережить эту войну, ты обязательно разыщешь меня и привезешь сюда, на это сакральное место, на эту жертвенную, как я называю ее, плиту. Независимо от того, как сложится наша жизнь, будем ли мы женатыми или холостыми, ты разыщешь, привезешь меня сюда, и мы повторим все то, что только что сотворяли в этой заводи. Могу я позволить себе такую прихоть?

– Как минимум постараюсь выжить, – ответил Гродов. – А если уж выживу, то первое, что сделаю, – это разыщу тебя в одном из госпиталей, а дальше – все по твоему завету.

– Ты сказала, что за германским офицером Гербертом Рольфом приезжал какой-то наш офицер из штаба, который и увез его. Не можешь вспомнить, кто был этот офицер? – По крутой извилистой тропе Римма поднималась вслед за Гродовым, и он то и дело подстраховывал ее, подавая руку или поддерживая за локоть.

– И не имеет смысла вспоминать. Он стал всего лишь гонцом, имени которого ты не знаешь. Зато тебе известен человек, который послал его. Это полковник Бекетов.

– Как я и предполагал. Потом он вызывал тебя в контрразведку?

– Нет, приезжал сюда. Мы с ним долго беседовали. Он-то и рассказал о тебе. Причем я заметила, что полковник увлечен твоим образом, словно мальчишка – фронтовым киногероем.

– Возможно, на самом деле в его беседах проявлялось увлечение тобой.

Римма осуждающе взглянула на комбата, а затем, тут же сменив гнев на милость, взяла его под руку и буквально повисла на нем.

– Наконец-то один специфический мужской недостаток в тебе определился – страстная ревность. Полковник действительно проявлял интерес ко мне, но совершенно по иному поводу. Ты, наверное, слышал, что в свое время Бекетов служил на востоке страны?

– В любом случае, о полковнике мне известно намного меньше, нежели полковнику обо мне.

– Так вот, мой отец, полковник Верников, был одним из первых его командиров. Но, даже когда Бекетов вышел из-под его подчинения, отец, используя свои старые армейские связи, еще несколько раз помогал ему в каких-то сложных житейских ситуациях. К тому же первой женой Бекетова была наша родственница, которая, к сожалению, умерла при родах.

– Я всегда предполагал, что мир тесен, однако не знал, что настолько… И как сложилась судьба вашего отца, полковника Верникова?

– Единственное, что Бекетову не импонировало в моем отце, – это старая офицерская щепетильность, «унтер-офицерская», как он утверждал, выправка и верность еще тем, царско-офицерским, традициям, при которых никаких «бать» и отцов-командиров быть не должно, есть офицеры и низшие чины. Все должны знать свое место. Да вот беда: оказалось, что эти качества не нравились не только Бекетову, но и некоторым другим офицерам, иначе отцу не пришлось бы несколько лет служить на генеральских должностях, оставаясь при этом в полковниках.

– В тридцатых он был арестован?

– Его предупредили о возможном аресте. Чтобы не доставить чекистам удовольствия допрашивать и пытать его, он буквально за час до прибытия «чекист-жандармов» отправился в горы, присоединился к отряду чрезвычайного назначения, который прочесывал окрестности какого-то кишлака, и погиб в бою с бандой басмачей, незадолго до этого прибывшей из-за границы. Сразу же скажу, что не оправдываю решение отца, но…

– Считаете, что он должен был отдать себя в руки ОГПУ, а во время допросов и суда доказывать свою невиновность?

Она задумчиво помолчала, а затем ответила:

– Наверное, я истребила бы тех, кто вершил все эти репрессии, как бешеных собак. Столько ненависти накопилось во мне, когда я видела, как одного за другим арестовывали и расстреливали достойнейших и преданнейших советской власти офицеров. Уверена, что за всю нынешнюю войну, сколько бы она ни длилась, мы не потеряем и половины той численности офицеров[35], которые были истреблены коммунистами в тридцатые годы в своей собственной стране.

– Не нужно об этом, – поиграл желваками Гродов, который знал, что в офицерской среде, где очень тягостно переживали массовые казни своих сослуживцев и просто коллег, допускать подобные высказывания не позволяли себе даже в хмельной ярости.

– Если это не претит вашим принципам, можете донести на меня в НКВД.

– Претит, причем категорически.

– Меня это радует. Не потому, что вы не собираетесь доносить на меня, а потому, что претит.

– Но я не смог бы донести на вас уже хотя бы потому, что являюсь вашим единомышленником и что вы – женщина, прекрасная женщина.

– Хорошо, я готова пощадить ваши нервы и взгляды, капитан. Однако не могу не высказать то последнее, которое просто не могу не высказать мужчине, в которого, как я теперь понимаю, безумно влюблена. Я восхищаюсь мужеством солдат, которые идут на смерть, сражаясь против фашистов, но содрогаюсь от мысли, что ценой их жизни коммунисты станут похваляться, как победой их, коммунистической, а, по существу, коммунист-фашистской идеологии, их коммунистического строя.

Гродов вновь тяжело вздохнул:

– Наверное, все выглядит намного сложнее, чем нам кажется.

– А по-моему, все выглядит намного проще и страшнее. Другое дело, что многого мы пока еще не знаем. Но ведь когда-то же вся эта лагерно-энкавэдистская правда неминуемо всплывет.

– Товарищ капитан! – это был голос Жодина, который возник весьма своевременно. При свете луны фигура самого сержанта четко вырисовывалась на фоне многоцветной и как бы подсвечивающейся поверхности моря. Но возникла она как-то слишком уж неожиданно и как бы ниоткуда.

– Слушаю тебя, сержант!

– Берите правее этого шалаша, тогда не нужно будет пробираться сквозь кустарник.

– И это все, что ты собираешься поведать мне? Сообщения по рации из батареи были?

– Я связывался. Старший лейтенант Лиханов сказал, что все тихо. Разве что слух пошел панический, будто вас ранило и сейчас вы находитесь в госпитале.

– Но ведь теперь ты способен подтвердить, что это уже не слух. Меня действительно «ранило», и я все еще нахожусь в госпитале.

– Вы же знаете Жорку Жодина. Если надо, так я завсегда…

– Бекетов каким-то образом был причастен к преследованиям вашего отца? – вполголоса спросил Гродов, чтобы как-то завершить разговор с Риммой.

– Вряд ли. Дело в том, что, рискуя своей репутацией, а может быть, и жизнью, отца предупредил один из друзей Бекетова. Из очень близких друзей. Правда, ни единомышленниками, ни друзьями мы с Бекетовым после этого не стали, тем не менее, узнав, что я здесь, он счел своим долгом прибыть и лично засвидетельствовать… Задушевные беседы мои с немецким офицером он, естественно, не одобрил и даже на будущее предостерег… Еще и намекнул при этом, что ни один шаг мой незамеченным не остается. Тем не менее приятно, что все-таки удосужился и что предупредил…

У Риммы выработалась своеобразная манера беседы: почти все фразы она умудрялась недоговаривать. Другое дело, что она умела… недоговаривать.

Жодин ушел вперед, однако фигура его время от времени возникала на прибрежных холмах, пока окончательно не исчезла за оградой госпиталя.

– Это ваш ординарец? – спросила Верникова.

– Ординарец на подобный рейд не решился бы. Этот сержант – один из тех, кто сражался со мной на «румынском плацдарме».

– Уже само это, должно быть, роднит вас.

– Породниться с этим штатным разгильдяем было бы опасно: на голову сядет и ноги свесит. Но в бою он по-настоящему храбр. И там уже все, как подобает…

С минуту они стояли, крепко обнявшись и не говоря ни слова. Объятия этой женщины были настолько искренними и по-девичьи нежными, настолько трогательно преданными, что Гродов неожиданно почувствовал, как к горлу его подступает комок.

– Ты помнишь о своем заветном обещании? – прошептала она, поводя губами по мочке его уха.

– Помню. – Только теперь комбат заметил, что сцену их прощания с интересом наблюдает от ворот госпитальный часовой. – Постараюсь наведаться в ближайшие дни.

– Вряд ли получится. Завтра или, скорее всего, послезавтра нас свернут и перебросят в пределы города, предполагаю, что в район Аркадии. И вообще, ты не понял. Для меня главное не то, что будет происходить во время войны, главное, как поведешь себя после нее. Ты, очевидно, убедился, что замуж за тебя я не собираюсь, во всяком случае, не стремлюсь, не рассчитываю на это. А вот, останешься ли ты верен завету и посчастливится ли еще хотя бы раз повторить наше августовское ритуальное купание, это для меня принципиально.

Тайны из своего свидания с капитаном начальник полевого пункта медицинской помощи решила не делать. Она позволила провести себя до операционного отделения и там, уже официально и чопорно, пожелала комбату счастливой дороги. Мало того. Когда Гродов возвращался к своему броневику, она проводила его долгим взглядом и тут же поинтересовалась у кого-то из своего медперсонала:

– Вы хоть гостей-то наших из береговой батареи накормили?

– Да уж без каши и чая не оставили, – лукаво заверила Верникову подчиненная. – Чтобы таких парней и без прикорма оставить? Да никогда!

Уже объявив посадку в броневик, Гродов заметил далеко в море огоньки. Вскинув бинокль, он разглядел силуэт небольшого судна, скорее всего сторожевика, который явно шел курсом то ли на этот полевой госпиталь, то ли на их батарейный причал. «Неужели портовики все же расщедрились и направляют мне такелажников?» – спасительно обрадовался он, понимая, что уже не может спокойно смотреть в глаза лейтенанту Куршинову и его пушкарям.

– Ты как оказался на берегу, у нашего лунного пляжа? – ворчливо поинтересовался он у Жодина, попридержав его у дверцы бронемашины. – Неужто выследил?

– Выследил, конечно, – спокойно признал сержант.

– Из мальчишеского любопытства, что ли?

– Из солдатской предусмотрительности. От линии фронта до госпиталя – в два притопа перемахнуть можно. В этих краях румынская и немецкая разведки шастают, как у себя на задворках. А вы барахтаетесь в воде безо всякой охраны. Не хватало только, чтобы мой доблестный комбат голопопым врагу в языки достался. На весь южный фронт стыдоба и потеха была бы.

– Даже трудно вообразить себе, как все это выглядело бы, – признал Гродов. – Как ты понимаешь, в подобные минуты об опасности почему-то не думаешь.