Батарея Сушинский Богдан

– Так, может, послать гонца к корректировщикам, попросить, чтобы предупредили пушкарей: ни в коем случае нас без нас не поминать? – под всеобщий смех предложил Солохин.

– Вот тебя-то мы, знаться, и делегируем, – сконфуженно огрызнулся Рожнов, понимая, что слишком погорячился со своим известием на корпосту.

Перевязав еще и раненого десантника и, в самом деле, вдоволь попив кровушки у сконфуженного и затюканного Рожнова, вся группа наконец поднялась по береговому склону наверх, на степную равнину. Здесь идти было значительно легче, нежели по галечнику, тем более что вдоль каменистого обрыва как раз в сторону центрального командного пункта уводила едва приметная рыбачья тропинка.

Но не сделали они и двадцати шагов, как, подчиняясь какой-то странной логике то ли войны, то ли чьей-то конкретной судьбы, рядом с тем местом, где только что моряки устроили себе привал, с пронизывающим воем шлепнулась мина, взрыв от которой обдал водой и песком всю группу.

– Ложись! – прокричал Гродов, первым падая на землю. По силе взрыва и радиусу поражения комбат сразу определил, что это бьет 160-миллиметровый дивизионный миномет или какой-то приравненный к нему румынской или немецкой модификации с дальностью стрельбы более пяти километров. Но кто сумел засечь присутствие здесь его группы? Чья рука навела на нее вражеский ствол, и почему вдруг такая честь: вокруг полно более масштабных и близких целей?

Как всегда в подобных ситуациях, секунды превращались в вечность. Кто-то из расхрабрившихся бойцов прокричал: «Проверка нервов завершена! Подъем!», однако капитан грозно приказал ему и всем прочим: «Лежать! Следить за тем, куда падает второй снаряд!».

Едва он произнес это, как недалеко, в степной ложбине, взорвался еще один снаряд. Вроде бы прямой вилки не возникало, однако Гродов прокричал: «Уходим! Считаем до двадцати – и падаем!» Он сам громко вел этот счет и на числе «двадцать» упал на землю, в небольшую ложбинку, силой увлекая вместе с собой оказавшегося рядом Рожнова.

Третья мина рванула метрах в пятидесяти восточнее того места, на котором они недавно лежали. Крупные осколки смертоносным градом упали буквально в метре от ног бойца, пришедшего к этому спасительному финишу последним.

Капитан посчитал до тридцати и только потом позволил бойцам подняться.

– А теперь, – сказал он, – «храбрецы», которые хотели оставаться на том месте, откуда мы недавно сбежали, могут вернуться туда и посмотреть, сколько металла нашлось бы там для наших спин и всех прочих частей тела.

– Да неужели действительно были посланы по нашу душу?! – изумился Рожнов.

– Не по нашу, а персонально по твою, – съязвил Солохин. – Мы тут оказались по случаю… И теперь это уже действительно были мины, а не что-либо другое. Это тебе, Рожнов, наказанье божье, чтобы думал, прежде чем с черной вестью по передовой и тылам носиться. Комбата благодари, что вовремя вывел тебя из этого прибрежного могильника.

Пока они незло пререкались, Гродов проницательно прощупывал окулярами бинокля все степное пространство по всему видимому периметру; прошелся даже по морю, пытаясь уяснить для себя, что это было, кто, какой корректировщик накликал на них эти мины? Не могли же они появиться там сами по себе! Кто-то же установил орудийные приборы управления огнем именно на те отметки, которые позволили минам идти почти на стопроцентное поражение цели; кто-то же дал команду открыть огонь именно по этому квадрату!

Однако же и степь, и море оставались безмолвными. Причем безмолвными они оставались и по линии обороны, поскольку ни с восточного, ни с северного секторов не доносилось ни взрывов, ни ружейно-пулеметной пальбы. «… А затем наступила такая тишина, – подумал про себя, но как бы от третьего лица комбат, – словно эти мины уже действительно отправили его тело в землю, а душу – на небеса».

Еще раз пройдясь взглядом по окрестным равнинам, Гродов опустил бинокль и только теперь обратил внимание, что все бойцы внимательно смотрят на него, ожидая разъяснений или просто какой-либо реакции.

– Судя по всему, эти мины оказались шальными; какой-то штатный батарейный разгильдяй что-то напутал. Однако нужно помнить, что на войне случается и такое.

– С минами – это, знаться, какая-то ошибочка у румын вышла. Но как же вовремя вы увели нас оттуда, комбат! Это ж какое чутье фронтовое нужно иметь, чтобы и себя, и нас из-под креста могильного, знаться, вытащить!

Комбат внимательно посмотрел на Рожнова, едва заметно улыбнулся и… промолчал. Он, конечно, мог бы сослаться на солдатскую интуицию, но разве такая ссылка способна объяснить то, что только что произошло на этой грани степи и моря?

– Я тут с братвой посоветовался, – сказал Жодин, чтобы как-то увести их обоих от гадания по линиям судьбы, – и решили мы, товарищ командир, что надо бы у батарейного причала устроить себе победное купание.

– Это ж что за «победное купание» такое? – поинтересовался Гродов, радуясь тому, что бойцы по-прежнему сохраняют присутствие духа.

– Ну как маршал Антонеску планирует победный парад на Соборной площади в Одессе провести, так и мы «победное купание» – у батарейного причала. В честь удачного боевого рейда.

– Так ты уже так и говори, что не победное купание надо бы провести, а, знаться, парад голопузиков, – попытался наставить его на путь истины Рожнов. – Во главе с тобой, главным из голопопиков.

– А ты, Рожнов, какого рожна вмешиваешься в разговор старших командиров, да к тому же не по делу, не по рангу и не по уставу?

– Обоим вам, как штатным разгильдяям, делаю замечание, – вмешался комбат. – Однако сам ход мыслей, как любит выражаться в подобных случаях один знакомый нам полковник, признаю правильным: в виде поощрения за удачный рейд всему отряду объявляется тридцатиминутное купание.

– Какой же он удачный? – мрачно молвил Ичнев. – Броневик подорван каким-то хреновым гранатометчиком, троих бойцов потеряли убитыми, еще трое ранены…

– Ты чего это похоронки под нос нам тычешь и казенным имуществом упрекаешь?! – возмутился Жодин. – Ты где служишь: в доблестной береговой батарее флота или в тыловой похоронной команде? Да, потеряли троих товарищей убитыми, но зато до конца дня румыны на этот участок не сунутся. А скольких мы их там, на перемычке этой, переложили? Может, командировать тебя, чтобы пересчитал? Мы их там столько уложили да под колеса подмяли, что на целую роту нашу вражеских потерь хватило бы.

– Нет, ну я же… – смутился Ичнев. – Я, конечно, понимаю…

– Да ни хрена ты не понимаешь, потому как тут стратегически мыслить надо, а ты хоть бы как-нибудь, по-лапотному, что ли, научился. А что броневик потеряли… Так ведь в бою же, а не на гулянке. И потом, он чей, броневик этот, был? Румынский, трофейный, значит. Одного потеряли, так два добудем. Кстати, командир, надо бы сказать пушкарям, чтобы снарядиком по «Королевскому кошмару» все-таки прошлись, для полного, так сказать, невосстановления.

– Надо бы… – признал его правоту комбат. – И пройдемся. Наше с вами дело – солдатское, и на передовую мы посланы не для того, чтобы в окопах да по казематам отсиживаться, а чтобы истреблять врага; всеми средствами и способами истреблять его, понимая, что каждый потерянный противником взвод – это еще одна зарубина на древке победы. Нашей победы. А коль так, значит, понимать надобно, что у войны, действительно, своя, особая математика.

– Вот и я о том же, о кровавой математике войны, – напомнил Жодин, для верности толкнув идущего рядом Ичнева локтем в бок.

– …И математика эта – кровавая, жестокая, а потому сугубо фронтовая, – продолжил свою мысль капитан. – Не спорю: в этом бою мы потеряли троих. И парней, конечно, жаль. Но ведь враг при этом потерял не менее пятидесяти штыков. Это по самому минимуму, и только убитыми. Кроме того, мы закрыли брешь в передовой, помогли пограничникам удержать рубеж обороны города. Разве это не в счет? Да пограничники сейчас молятся на нас, как на ангелов-хранителей!

Увлекшись разговором, моряки не придали значения тому, что тропинка уводит их на мыс, образовавшийся благодаря высокому, поросшему мелким кустарником плато. И вот тут глазастого сержанта вдруг осенило:

– Посмотри, командир! А ведь там, за косой, просматриваются плавни. Отгороженные от моря, они подпитываются пресной речной водой.

– И поскольку в морской воде, – поддержал его комбат, – камыш не растет, значит, это все еще продолжаются Аджалыкские плавни. Вот из этих плавней, из какого-нибудь маленького островка или с борта шлюпки, кто-то и отслеживал отход экипажа «Королевского кошмара».

– Тогда какого дьявола мы торчим здесь?! – занервничал Рожнов. – Ждем, когда еще одна минометная кукушка куковать начнет?

– Кажется, у одного нашего бессмертного уже и солдатский опыт появляться начал, – не упустил своего шанса Жодин, однако первым бросился к тому краю плато, с которого полевая тропинка опять стала уводить к самой кромке моря.

Когда уже все бойцы оказались на спуске, капитан все еще продолжал обшаривать биноклем окраины плавней, пока, наконец, не заметил солнечный зайчик, отражавшийся от бинокля корректировщика или его стереотрубы.

Судя по тому, что там просматривались кроны двух деревьев, разведчик устроил свое «лежбище» на островке, на ветвях одного из деревьев. Мало того, в просвете между камышовыми зарослями капитан явственно различил нос или корму лодки. Сразу же стало ясно, что минную охоту, которую румыны или немцы организовали на его группу, следует воспринимать всего лишь как пристрелку, и пока еще только минометную. Понятно, что, выходя на шлюпке за пределы плавней, этот наблюдатель спокойно может корректировать артналет на его командный пункт и причал.

«Вот именно, – осенило комбата, – и на причал, который им давно следовало разнести вдрызг то ли артударом, то ли ударом с воздуха. Впрочем, с уничтожением причала они могут и не спешить. Пристреляются на глазок и станут ждать, когда возле него объявится какое-либо суденышко… Если только при подобной близости противника командир какого-либо из катеров действительно решится совершать здесь швартовку».

Едва Гродов подумал это, как услышал доносящееся откуда-то из поднебесья дребезжащее вытье мины. Бросившись за венчавший плато небольшой выступ, он присел за ним и переждал, пока осколки мины, взорвавшейся внизу, за восточной окраиной плато, веером пролетят над выступом, а значит, и над его головой.

– А вот посылать подобные приветы разведчику не стоит, – самодовольно пробормотал Гродов, немного удивленный тем, что заметивший его вражеский разведчик столь примитивно решил обозначить себя. – Придется тебя, в самом деле, пощекотать.

Пока в виде поощрения за удачный рейд Гродов устраивал всем бойцам-бронебойщикам «благодарственное купание», первым бросившись при этом в воду, по всему батарейному комплексу уже разнеслась вторая в течение последних двух часов ошеломляющая весть: «Комбат жив! И голышом купается у батарейной пристани!» А чтобы оценить важность этой трогательной вести, нужно было помнить, что еще недавно всех поразила другая весть: «Батарейный броневик подорвался на противотанковой мине, и весь экипаж вместе с капитаном Гродовым погиб!»

Эту весть успели сообщить и командиру дивизиона Кречету, который тут же, впопыхах, назначил комбатом почему-то не старшего лейтенанта Лиханова, как подобало по старшинству и уставу, а командира взвода технического обеспечения и связи лейтенанта Дробина. Причем самое удивительное, что передал этот устный приказ через самого докладывавшего ему заместителя командира батареи. Уведомлены были о гибели легендарного комбата также полковник Осипов и штаб военно-морской базы.

Когда же с центрального КП во все подразделения батарейного комплекса пошли звонки о том, что комбат голышом плывет в сторону Турции, все так обрадовались, что никому и в голову не пришло «протрубить отбой» угнетающей вести о его гибели. Все, кто находился в это время на центральном командном пункте, а также все расчеты ближайших полевых орудий помчались на берег; все огневики главного калибра, а также бойцы других подразделений тоже устроили марафонский бег по потерне в сторону моря за право первым лицезреть голопузого комбата.

– Так, наверное, мне нужно доложить по начальству, что с вашей смертью вышла ошибочка, – несмело поинтересовался Дробин, когда, принимая от одного из краснофлотцев предусмотрительно принесенное полотенце, Гродов зашел в специально для переодеваний возведенное здесь батарейным плотником некое подобие кабинки.

– Почему делать это нужно вам, лейтенант? Докладывать пойдет заместитель командира, – кивнул он в сторону стоявшего неподалеку старшего лейтенанта Лиханова. – Ему это сделать удобнее, чем мне, только что из мертвых воскресшему. Во всяком случае, к воскрешению этому командование следует подготовить, дабы при возникновении моего голоса ни у кого не случилось инфаркта.

– Извините, товарищ капитан, просто командир дивизиона назначил меня…

– Вы кого видите перед собой, Дробин? – жестко поинтересовался капитан, поспешно обмундировываясь. – Вы, напомню, видите перед собой, хотя и все еще голого, но… уже комбата, которому о вашем странном назначении абсолютно ничего неизвестно. – А ты, старший лейтенант, не теряй времени, уведомляй-докладывай. Кроме командира дивизиона напрямую – в штаб базы, в штаб морского и пограничного полков и, понятное дело, в приемную полковника Бекетова.

– Есть доложить-уведомить, товарищ капитан! – оживился Лиханов, которого странное назначение командиром батареи лейтенанта Дробина явно озадачило.

– Впрочем, отставить, Бекетову я доложусь лично. А вы, лейтенант, – обратился к лейтенанту Дробину, – возьмите двух бойцов с инструментами и двух телефонистов и срочно оборудуйте корпост в районе вон того, в сторону моря выдвигающегося, плато.

– Правильно, на этом мысе давно следовало выставить свои глаза и уши, – облегченно вздохнул комвзвода. Человек совершенно неконфликтный, он чувствовал себя в той ситуации, в которую поставил его майор Кречет, неловко не только перед Лихановым, но и перед комиссаром Лукашем, не скрывавшим своего удивления и неудовольствия, а больше всего – перед «ожившим» комбатом.

– Только работы ведите скрытно, поскольку в плавнях противник оборудовал свой корпост, чтобы наконец вычислить нашу батарею и уничтожить ее вместе с этим причалом и, что самое обидное, с раздевалкой.

– Значит, мы уничтожим вражеских наблюдателей раньше.

– Вот это вполне здравое решение.

– Только не вздумайте ночью лично идти захватывать их, – проворчал Дробин. – И на дамбу вести этот чертов броневик вам тоже не следовало, его вполне мог повести Жодин, а то и кто-нибудь из офицеров, пусть даже я. У вас есть подчиненные; зачем самому бросаться в любое пекло, какое только где-либо поблизости образуется?

Гродов хотел было резко осадить лейтенанта, заявив, что он сам будет решать, в какое пекло ему бросаться, а в какое не следует, но вместо этого неожиданно мягко, примиряюще проговорил:

– Пожалуй, вы правы, лейтенант: командир всегда должен находиться там, где он, собственно… должен находиться. Действуйте, – и тут же вспомнил о краснофлотце, который догадался прийти к нему с полотенцем. – Тебя как зовут, военный?

– Краснофлотец Косарин, товарищ капитан. Взвод охраны батареи.

– Доложишь младшему лейтенанту Кириллову, что я назначаю тебя ординарцем командира батареи.

– Есть доложить!

– Сам-то ты против назначения этого не возражаешь?

– Так ведь ефрейтор Пробнев погиб, надо же кому-то заменить его. Вот только ни машины, ни мотоцикла я водить не умею, в деревне у нас все больше лошадьми управлялись.

– Ничего, – задумчиво произнес Гродов, – этому тоже подучишься.

Услышав в трубке голос Гродова, полковник Бекетов запнулся на полуслове, по-стариковски покряхтел, сдерживая то ли некий чувственный комок в горле, то ли возмущение, и со свойственным ему ехидством произнес:

– Вот уж не знал я, что и с «тем светом» телефонную связь тоже установили, да к тому же с полевым армейским коммутатором. Как далеко техника шагнула, а, комбат?

– Ну, до того света кабель пока что мои связисты не дотянули. Просто тревога оказалась ложной.

– Но мина-то под броневиком взорвалась?

– Противотанковая граната. Но рвануло по-настоящему, весь передок с мотором разворотило. Водитель, он же мой ординарец ефрейтор Пробнев, погиб. Но и мы там тоже с косами основательно прошлись.

Бекетов вновь помолчал, рассерженно посопел в трубку и по-отцовски вздохнул:

– Голову бы тебе свернуть, комбат, да все некогда. Чего тебя носит по всем передовым, до которых только способен добраться? Смерти ищешь, что ли? Так она тебя сама найдет.

– Просто воюю, и все тут…

– Остальные, по-твоему, чем занимаются? Но не так же безумно. Доктору Верниковой уже позвонил?

– Нет, конечно. Вы первый, с кем я связался.

– Напрасно старался: я-то рыдать по тебе, красавцу, страх потерявшему, не стану, а вот она… Надо ж было такому случиться, что во время звонка Лиханова в штабе базы начальник медчасти оказался, который о делах сердечных доктора Риммы, увы, каким-то боком осведомлен. Потом доктор почему-то звонила сюда, рыдала почему-то… – со все тем же ехидством подчеркнул полковник. – Хотя, казалось бы, на кой черт ты ей нужен?! Умная, порядочная женщина, а не сумасбродка какая-то, как некоторые. Ну да ладно… Ты времени на меня не трать, а позвони командующему базой. Тут много всяких перемен грядет – и на фронте, и на штабном уровне. Контр-адмирал намеревался поговорить с тобой. Мало того, по моей подсказке даже хотел вызвать тебя в штаб, а тут на тебе, сообщение: погиб смертью штатного разгильдяя!

– Так ведь не погиб же.

– Погибшего, Гродов, я бы тебя даже слегка зауважал, даже к ордену хотел посмертно представить. И ничего, что посмертно, – мечтательно произнес он, – зато к какому достойному ордену! Но коль ты выжил, то извини… Самое большее, что могу сделать для тебя по старой дружбе, – так это послать тебя к черту.

– Вот так всегда, – и себе побрюзжал комбат, – воюешь, подвиги совершаешь, а никто не оценит…

– Коротко «созвонись» по рации с полевым госпиталем, – окончательно посуровел голос Бекетова, – и тут же связывайся с командующим базой.

Едва он положил трубку, как Лиханов доложил, что штаб базы уведомлен, полковник Осипов – тоже. Но все же главным он считал другое сообщение:

– Там из Новой Дофиновки врач приехала, наверху у командного пункта ждет.

– Верникова? – механически уточнил Дмитрий, подхватываясь и нервно поправляя китель.

– Фамилии не знаю. И вообще, конфузец небольшой вышел. Оказывается, он примчалась расспросить, как именно вы погибли и действительно ли погибли или, может, только тяжело ранены. А Косарин, ординарец ваш новый, тут как тут встрял: «Так, все мы тоже думали, что комбат подорвался на мине. Но, оказывается, подорвали их броневик противотанковой гранатой, и погиб только ординарец комбата, а сам он, комбат, только голову сильно повредил». Врач это как услышала, чуть с коня не свалилась.

Гродов схватил лежавший на столе командирского отсека осколок зеркала и посмотрел на небрежно, неумело забинтованную голову, которая, судя по цвету марли, все еще кровила, и принялся лихорадочно разматывать бинт.

– Я этому идиоту Косарину сам сейчас голову поврежу, – проворчал он. – Причем тоже очень сильно.

– Да он, понятное дело, не со зла… – принялся оправдывать его старший лейтенант, однако Гродов неожиданно перебил его: – Стоп, а что ты там о коне каком-то говорил? Что чуть было не свалилась?..

– Правильно, говорил. Она ведь верхом, в седле приехала сюда. Поплакаться, что ли, хотела, а может, фотографию на память попросить. Да не разматывайте вы этот чертов бинт, – перехватил он руку комбата. – Там же кровь, рана. Женщина все-таки… Увидит все это и…

– Эта женщина – врач и, между прочим, хирург, – огрызнулся Гродов. – Ладно, заматывай по новой, только старательно и быстро.

– Ни старательно, ни быстро не умею. Убивать еще кое-как научился, а врачевать, извините, капитан, пока что нет.

– Да бинтуй, как можешь! Чего-то сегодня все вы нервные такие, что диву даешься…

Верникова сидела на выжелтевшем под палящими лучами солнца пригорке, рядом с которым, в ложбинке, выискивал молодую зеленую поросль оседланный конь. Ездовой конь в госпитале мог и даже обязан быть, но оседланный… Впрочем, дело было вовсе не в происхождении коня, а в другом: Гродов даже предположить не мог, что эта женщина способна ездить верхом.

– Не пугай ты так больше меня, хорошо? – взяла его руку в свою, как только капитан опустился на траву рядом с ней.

Они сидели в низине, за пустующей пока что линией окопов, отрытых на тот случай, когда придется держать круговую оборону, и с командного пункта видеть их не могли. Тем не менее сама близость батареи, близость такого количества истосковавшихся по женскому телу и женской ласке мужчин сковывала их, нравственно стесняла, словно бы житейскую радость свою они выстраивали в ушерб им и за их счет.

– Кто же знал, что эти «паниковские» сами какую-то мину противотанковую выдумают и сами растрезвонят по всей округе?!

– Все они тоже были огорчены. Знаешь ли, существуют люди, чья гибель вызывает у всех знавших его нечто большее, нежели обычное сожаление по поводу еще одной убиенной души.

– Но ты-то у нас все-таки военврач, – нежно погладил, а затем и сжал ее руку Гродов, – нервы у тебя должны быть крепкими.

– Когда убивают чужих мужей, стараешься крепиться, но когда убивают твоего… Ну, я имею в виду не мужа пока что, а… словом, ты понимаешь… Тут уж крепиться не получается, неминуемо всплывает наружу, что ты все-таки женщина.

Она провела рукой по его щеке, по виску и задержала ее у бинта.

– Сам перевязывал, что ли?

– Да нет, это старший лейтенант постарался.

– Понятно, такой же спец по оказанию первой медицинской помощи, как и ты. Фельдшера у вас разве нет?

– Да есть, только расположен наш лазарет немного дальше.

– И что дальше? – осуждающе поинтересовалась она, и Гродов почувствовал, что говорит с ним Римма в эти минуты тем же тоном, каким говорила бы рассерженная учительница или огорченная мать, но только не женщина, с которой он и знаком-то всего пару дней. – За руку тебя отвести надо было к нему, что ли?

– Да приходил фельдшер, приходил, но я отмахнулся от него, поскольку уже был перевязан.

Поднявшись, Римма заставила его сидеть и с какой-то непостижимой быстротой разбинтовала голову. Определив, что рана хоть и несерьезная, но преступно необработанная, она достала из боковой санитарной сумки флакончик со спиртом и все прочее, и через несколько минут на голове его красовалась новая, аккуратная повязка.

– Сегодня ночью нас эвакуируют, – молвила Верникова. – Основную часть раненых мы уже отправили в город, все шатры свернули и их тоже увезли. Осталось несколько легкораненых, которых мы будем использовать как рабочую силу и охрану во время эвакуации операционной палаты.

– Понятно.

– Отъезд наш намечен на двадцать два ноль-ноль. Если бы ты сумел приехать на мотоцикле к девяти.

– Вряд ли сумею. Впрочем, посмотрю по ситуации.

– Постарайся, я была бы очень рада. Нас не зря эвакуируют. Ходят упорные слухи, что сдерживать противника на этом участке уже некому и нечем и что уже завтра к концу дня румыны могут прорваться к Новой Дофиновке, а значит, и к морю.

– Это вряд ли, чтобы уже завтра, но опять же всякое может случиться.

Гродов стоял рядом с женщиной и чувствовал, что не в состоянии решиться даже на то, чтобы прощально обнять ее. Он не мог понять, что именно мешало – ее строгий начальственный тон, ее армейская форма, медицинская сумка на боку или убийственная близость командного пункта? А может, этот совершенно не вписывавшийся в быт батареи оседланный боевой конь? Как бы там ни было, а в эти минуты он чувствовал себя в шкуре влюбленного в свою учительницу школьника, с разочарованием открывающего для себя, что тайные мальчишеские грезы – это одно, а когда это взрослая, суровая женщина – вот она, перед тобой, когда до бедра ее можно дотянуться рукой… – это совершенно другое.

– Ты, очевидно, не понял, что меня тревожит: если румыны и немцы прорвутся в районе Новой Дофиновки к морю, твоя батарея окажется блокированной, окруженной, и я не вижу силы, которая способна была бы потом вырвать тебя из подземной бетонной западни.

Римма посмотрела куда-то в поднебесье, затем в морскую даль и стала медленно продвигаться в сторону смирно пасшегося коня.

– Вообще-то ты ранен и, как я предполагаю, контужен…

– Контужен – это да, причем давно, – попытался комбат свести ее слова к шутке, однако доктор тут же одернула его…

– Я не шучу, Дмитрий, и не стоит по этому поводу паясничать.

– Почему же, я все прекрасно понимаю. Но мои орудия – это не полевые пушечки, которые можно подцепить к машине или к конной тяге и перетащить на западный берег Большого Аджалыка. О том, чтобы оставить их, а самим отойти, тем более без приказа, тоже речи быть не может. Сама догадываешься, что за этим последует…

– Извини, капитан, но судьба твоих пушек волнует меня в эти минуты менее всего.

– Я так и понял, что к пушкам моим у тебя жалости никакой, – словно бы некий озорной бес вселился в комбата.

– Все, вплоть до командующего, – как можно тверже сказала Верникова, чтобы воздержаться от очередной порции нотаций, – наверное, уже знают, что с тобой произошло там, на дамбе. Твоя судьба многих встревожила – и в данном случае это тоже важно. Словом, у меня есть все основания положить тебя на пару дней в госпиталь для лечения и обследования по поводу контузии и сотрясения мозга.

– Ага, значит, еще и сотрясение мозга? – попытался Дмитрий быть максимально серьезным и сосредоточенным.

– Относительно диагноза – этот вопрос мы с коллегами решим, – вновь не стала отвлекаться доктор на ребячьи шалости Гродова. – Но уже ясно, что именно этой пары дней вполне хватит, чтобы вырвать тебя из казематов, из гибельного для тебя окружения. Сегодня ночью я переправлю тебя вместе с госпиталем в город, а оттуда, возможно, и на госпитальное судно. Хотя с судном, как ты понимаешь, будет непросто, разве что захочет подключиться полковник Бекетов с его связями и удостоверением. Кстати, в Бекетове я почти не сомневаюсь, во всяком случае, верю, что его удастся уговорить. Он прекрасно понимает, что оставлять в степи на погибель такого офицера, как ты, бессмысленно. Ты еще можешь быть очень полезен и для армии вообще, и для контрразведки, и лично для него. Да-да, он всегда учитывает это.

Гродов подошел к коню, погладил его по морде, похлопал по седлу, потрогал подпруги… Лично он, так уж случилось, ни разу в жизни верхом на коне не сидел. И сейчас тоже не решился бы, чтобы не оконфузиться перед женщиной.

– Седло, судя по всему, кавалерийское и не нашего производства. Откуда у тебя этот конь?

– Еще недавно он принадлежал румынскому офицеру-кавалеристу, командовавшему полуэскадроном королевской гвардии, – неохотно объяснила Верникова, давая понять, что у них слишком мало времени, чтобы отвлекаться на подобные разговоры. Есть тема важнее. – Бекетов давно знал о моем пристрастии к верховой езде, поэтому, когда я оказалась в госпитале в Новой Дофиновке, попросил полковника Осипова «занять» у кого-либо из румынских кавалеристов настоящего верхового коня и подарить его госпиталю, точнее, персонально мне как начальнику. А тут как раз случилась очередная атака румынской конной гвардии, во время которой в руках морских пехотинцев оказалось более двадцати пленных кавалеристов и вдвое больше трофейных коней, один из которых тут же был реквизирован для нужд госпиталя и доставлен мне вместе с раненым в седле. Я удовлетворила ваше любопытство, Гродов?

– Не совсем. Откуда появилось само пристрастие?

– И при царе, и при временном правительстве, при белых и красных, мой отец командовал кавалерийскими подразделениями, вплоть до дивизии. А поскольку обитали мы долгое время в Средней Азии, где из всех средств передвижения преобладали лошади да ишаки, ну еще верблюды, то командование потребовало, чтобы все члены семей военнослужащих освоили приемы верховой езды. А дальше, как обычно: одни эти приемы так и не освоили, другие тряслись в седлах только бы засчитали, что они проехались верхом, а я, тогда еще совсем девчушка, буквально прикипела к своей небольшой, «монгольской», как ее называли, лошадке. Имя у нее тоже было соответствующее – Чингисханчик.

– Вот теперь многое прояснилось, – мягко улыбнулся Гродов.

Римма тоже подошла к коню, легко вскочила в седло, дважды развернулась на месте, чтобы сдержать прыть своего «Румына».

– Но говорили-то мы не о моих страстях и пристрастиях. Что с госпиталем? Дай команду, чтобы кто-то отвез тебя на мотоцикле. Он у вас еще на колесах.

– Исключено, товарищ военврач.

Римма вновь дважды развернула коня на месте, низко наклонилась к комбату и, встретившись губами, они не поцеловались, а по-детски потерлись ими друг о дружку.

– Если говорить честно, я подозревала, что ты откажешься от этой возможности спасти свою жизнь и никакие уговоры мои не помогут. Но пойми меня как… женщину, – Дмитрию показалось, что она попросту не решилась произнести: «как влюбленную женщину». – Я обязана была использовать тот единственный реальный шанс помочь тебе, которым обладала. Иначе грош была бы цена мне… как женщине.

На сей раз она не стала «стреноживать» коня, а просто дала ему волю, и он помчался по той тропе, по которой прилетел сюда. Римма и в самом деле была прекрасной наездницей, она великолепно держалась в седле, но, увлекшись демонстрацией своей «верховой фигуры», совершенно забыла о том, что надо хотя бы раз прощально оглянуться. Комбат не сводил с Риммы глаз до тех пор, пока ее фигура не исчезла за степным курганом, однако взгляда, который ему так хотелось поймать в эти минуты, так и не дождался.

«А чего ты хотел? Дочь полковника-кавалериста!» – извиняюще сказал про себя Гродов, словно бы этим действительно можно было объяснить не только умение Верниковой лихо держаться в седле, но и умение столь же лихо выдерживать характер.

Когда Гродов вошел в центральный командный пункт, там его с трубкой в руке ждал взволнованный телефонист.

– Что случилось? – иронично поинтересовался комбат. – Антонеску и королева-мать Елена уже в Одессе?

– Хуже, – проговорил дежурный связист. – Звонит адъютант командующего базой. Уже второй раз.

– И что ты ему ответил? – поинтересовался капитан, надеясь, что ефрейтор догадался довольно плотно прикрыть ладонью трубку.

– Сказал, что вы ранены и вам делают перевязку, – демонстративно взглянул он на свежий бинт.

– Так оно и было. Капитан Гродов слушает, – сказал он, забирая из руки телефониста трубку, и тут же осекся, уловив, что слышит не звонкий, всегда фальцетно срывающийся голос адъютанта командующего, а характерный, глуховато-грудной баритон самого контр-адмирала.

– Ну про твою геройскую гибель и не менее геройское воскрешение мы, капитан, говорить сейчас не будем. Хотя, если вот так, заживо, «хоронят» на войне, это, говорят, хорошая примета.

– Должна же и у войны появиться хоть одна хорошая примета, – в свойственной ему манере ответил Гродов, пытаясь не тушеваться перед командующим.

– Вот именно, вот именно. Кстати, только что командир погранполка НКВД Всеволодов официально обратился с просьбой наградить-отметить участников сегодняшнего рейда на дамбу, а лично тебя представить к ордену, а еще лучше – к медали «За отвагу»[39].

– Так, может, стоит уважить, товарищ контр-адмирал, как-никак полковник войск НКВД просит? – напрямую спросил Гродов, не заботясь о том, воспримет ли командующий этот вопрос в виде ироничной дерзости.

– Не могу же я одному тебе все награды отдавать? – совершенно «правильно» воспринял его колкость контр-адмирал. – Хотя замечу: непосредственное командование Всеволодова ходатайство его, как это ни странно, поддержало. Словом, будем думать. Время еще есть. И потом, ты ведь не за ордена воюешь, правда, Гродов?

– Теперь уже – исключительно за медали «За отвагу», товарищ контр-адмирал, одна из которых у меня уже есть.

В трубке послышалось нечто напоминающее короткий смешок командующего, не зря же на базе утверждали, что комбат 400-й береговой ходит у него в любимчиках, однако словесная реакция оказалась вполне серьезной:

– И в каком же состоянии твои орудия теперь, комбат, после замены стволов?

– Как только обновили их, так сразу же испытали боевым залпом по врагу. У пушкарей претензий нет. Технически все сделано грамотно. Спасибо за такелажников, самим нам, без их опыта, справиться было бы трудновато.

– Ну, смотри, бои проверят. А звоню я, комбат, вот по какой причине. Прибытие на фронт румынского главкома Антонеску, которое несколько раз откладывалось, к ужасу его офицеров-фронтовиков, наконец-то состоялось. Если верить разведке, вчера в одном из пригородных железнодорожных поселков он провел совещание с генералитетом и старшими офицерами своего воинства, а завтра, слышишь комбат, уже завтра, он намерен лично командовать наступлением своих войск, которое будет осуществляться по линии всего фронта Одесского оборонительного района[40].

– Неужели сам Антонеску? Какая честь! – Комбат вспомнил о странном армейском смотре в центре Булдынки, но, не поверив своей догадке, отрицательно покачал головой: «Не может быть… Это было бы слишком аляповато».

Однако тут же подумал, что надо было бы основательно допросить сдавшихся там офицеров: а вдруг?!

– Причем оказана эта честь будет именно тебе, комбат, – заметил тем временем контр-адмирал. – Потому что, по нашим прикидкам, основной удар вновь будет нанесен в Восточном секторе, с предполагаемым выходом противника к порту, а значит, с полной его и всего города морской блокадой.

– Ну, к порту ему, товарищ контр-адмирал, еще нужно будет дойти.

– Это понятно, капитан. И все же риск огромен, поскольку высшее румынское командование стремится теперь уже и к морской блокаде Одессы, чего допустить никак нельзя. Поэтому приказ не новый, но выверенный: «Ни шагу назад, стоять насмерть!»

– Нам, бойцам береговой батареи, товарищ командующий, проще, чем кому бы то ни было, поскольку отступать нам некуда: с нашими орудиями далеко не передислоцируешься.

– Вот это ты правильно заметил, комбат. А теперь слушай внимательно. К девяти утра на помощь тебе со всей своей орудийной мощью придут только что прибывшие с грузами из Севастополя крейсер «Красный Крым», эсминцы «Дзержинский» и «Фрунзе», а к одиннадцати, после поддержки Южного сектора, подойдут крейсер «Красный Кавказ» и канонерка «Красная Армения»[41]. Твоя задача: помочь им определиться с целями и с корректировкой огня.

– Но враг слишком близко. Не сегодня так завтра моя батарея окажется на передовой, и захватить ее румыны будут пытаться, не считаясь с потерями. А ни зенитного, ни пехотного прикрытия у меня нет.

– Две четырехствольные пулеметные спарки мы тебе все же выделили, – сухо возразил командующий оборонительным районом, – так что не надо…

– Из тех, которые раньше же и отобрали, – не смог удержаться от выпада Гродов. Ну, не он это был бы, если бы обошелся без колкости.

– Потому как ситуация того требовала. Но все же вернули. Другой на твоем месте поблагодарил бы. Над пехотным прикрытием тоже… подумаем, может быть. Словом, все. Воюй, комбат, воюй…

Гродов уже намеревался положить трубку на рычаг, как вдруг контр-адмирал с тревогой сказал:

– Тут вот мне новый адъютант напоминает… Ты что, оказывается, контужен, с ранением в голову?

– Это вы в связи с моим замечанием по поводу прикрытия? Что, мол, у меня с головой не в порядке?

– Да при чем тут это?! – теперь уже откровенно рассмеялся командующий, поняв, что переход к контузии и ранению в голову в самом деле оказался с неким подвохом. – Мы только что с Бекетовым ситуацию обсуждали, так он, между прочим, обронил: «А тут еще Гродова во время последнего рейда по тылам противника контузило, с ранением головы…» Начальник госпиталя ему звонила, требовала чуть ли не силой доставить на госпитальную койку.

– Обычная реакция женщины на окровавленную повязку на голове, – проворчал Гродов, мысленно упрекнув Верникову: «Все-таки накапала своему полковнику Бекетову на мозги, дескать, в госпиталь его – и немедленно!»

– Не говори, доктор Верникова – опытный хирург, кандидат наук, да и рану твою лично осматривала. Хотя по разговору и по ехидству твоему ничего такого, госпитального, не заподозришь.

– Потому что в действительности рана самая пустяшная, во время подрыва нашего броневика действительно слегка досталось… только и всего. А машина, скажу вам, товарищ контр-адмирал, классная. Мне бы еще парочку таких…

– …И ты бы конечно же дошел с ними до Бухареста, как угрожал еще там, на «румынском плацдарме», – со всей возможной иронией отыгрался на нем командующий и положил трубку.

Перехватив на себе вопросительные взгляды дежурного телефониста и ординарца, капитан, широко улыбаясь, столь же широко и демонстративно развел руками:

– Не надо думать, что с командующими, да еще и с адмиралами, говорить так уж просто, особенно если ты всего лишь в звании капитана. Но не стоит огорчаться, служивые! На то оно и командование, чтобы при любом перевесе подчиненного все-таки свести партию до ничьей.

Вечером на командный пункт поступила приятная неожиданность: на батарею со стороны Новой Дофиновки прибыл отряд моряков. Узнав об этом, Гродов был по-настоящему удивлен: все-таки разговор с командующим оборонительным районом зря не прошел. Конечно, он не ожидал, что реакция контр-адмирала будет столь быстрой и настолько деловой. Но ведь дело сделано.

Он не исключал, что первоначально отряд этот предназначался для другого сектора или же для пополнения 1-го полка морской пехоты, однако в последнюю минуту командующий решил изменить его назначение. Важен был сам результат: теперь ему требовалось стрелковое подкрепление.

Хотя Гродов был младшим по званию, командир этого отряда майор Денщиков[42] по всем правилам доложил, что отряд добровольцев численностью в двести пятьдесят бескозырок, сформированный из экипажей погибших судов, прибыл для защиты береговой батареи и поступает в распоряжение ее командира.

– Что, действительно добровольцев? – поинтересовался комбат. Он встретил майора у подножия холма, на котором располагался центральный командный пункт, а весь его отряд был задержан постом взвода охраны и на время отведен к причалу.

– Так точно. Одна часть моряков из этого «матросского резерва утопленников», как они сами себя называют, ушла на пополнение военных корабельных команд, которые каждый день несут потери, другая влилась в команды судов гражданского флота, которые тоже поставлены теперь под военный флаг. Однако больше всего моряков, спасшихся с погибших кораблей, попросились в морскую пехоту, чтобы с оружием в руках сражаться с врагом, причем теперь уже лицом к лицу.

Распорядившись, чтобы Лиханов срочно созвал командиров всех подразделений берегового укрепрайона в кают-компании батарейного комплекса, комбат велел майору спуститься в потерну, а Косарину приказал по наземной тропе провести отряд во главе с заместителем командира в район наблюдательного пункта противотанковой батареи.

– И что, сформировали ваш отряд специально для того, чтобы придать моей береговой батарее? – спросил капитан, когда майор с удивлением осмотрелся в корабельной башне командного пункта.

Но, вместо того чтобы сразу же ответить комбату, Денщиков увлеченно поинтересовался:

– Да вы что здесь… целый крейсер под землю загнали и бетоном «пришвартовали».

– Почему это… целый крейсер, товарищ майор?

– Давайте упростим наши обращения до просто: «капитан» и «майор», чтобы не столь официально. Разве что во время объявления приказа… Когда старшего по званию подчиняют младшему, это всегда порождает определенные неудобства в обращении и вообще в отношениях. Хотя, как вы успели заметить, лично у меня подобное подчинение никаких комплексов не вызывает.

– Условие принимается, майор.

– Вы не станете отрицать, капитан, что мы находимся сейчас в боевой рубке корабля, причем старинного?

– Точно, мы находимся в башне, снятой с русского линейного корабля «Императрица Мария», потопленного германцами в бою еще в далеком 1916 году. Кстати, только что вы подали прекрасную идею, майор: в подземельях, в которые мы сейчас спускаемся, спокойно можно было упокоить в камне и бетоне какую-нибудь канонерку, оставив на поверхности только орудийную палубу и стереотрубу.

– Или же врыть сюда подводную лодку с перископом.

– … Чтобы не морочить себе головы с наземными и подземными казармами, а также с многочисленными рубками и хозяйственными отсеками, – завершил этот замысел Гродов.

– Однако что с отрядом: как он все-таки появился, каковым было его истинное назначение?

– Насколько мне известно, он должен был стать костяком одного из батальонов новой бригады морской пехоты, но с бригадой у командования не получилось: все подразделения, которые удавалось формировать и вооружать, тут же приходилось отправлять в виде пополнения в те части, которые уже сражаются в виде отдельных батальонов морской пехоты.

– Понятно, о том, что вы поступаете в мое распоряжение, вы узнали только сегодня…

– Буквально два часа назад, хотя мы были уверены, что нас вольют в полк морской пехоты Осипова, и тогда вяжи узлы…

– Короче, все, как я и предполагал… – остался доволен своими расспросами Гродов.

Майор удивленно взглянул на комбата и великодушно пожал плечами: дескать, какое это имеет значение, с какой целью нас формировали? Главное, что теперь мы здесь.

В потерне было влажно и прохладно. Идти порой приходилось почти по щиколотку в грунтовой воде, тем не менее казалось, что ревматическая сырость, которая здесь царила, ниоткуда не появлялась и никоим образом исчезнуть не могла, поскольку давно стала климатической сущностью этого подземного мира, угнетающе действующего на любого пришельца. Вот и сейчас, чем глубже они спускались под землю, тем шаги их становились приглушеннее, а неофит батареи майор Денщиков – молчаливее и замкнутее. Впрочем, Гродова это уже не удивляло, так вели себя почти все, кто попадал в потерну впервые.

– Надеюсь, мы уходим не в сторону моря, то есть не под морское дно? – с плохо дающейся ему иронией спросил командир добровольцев, как только они вошли в очередную выработку, в которую вода проступала уже не только сквозь пол и пропитанные влагой стены, но и с потолка.

– Нет, эта потерна ведет в сторону степи, но можем свернуть и войти в совершенно секретный ход, пролегающий под морским дном.

– Не надо, – упреждающе процедил Денщиков. – С меня хватит и прогулки под степью. И вообще, вся эта сырость не для моих старых костей и расшатанных нервов.

– Важно, что вы нашли в себе мужество признать это, майор, – сдержанно прокомментировал Гродов. – Причем признать вовремя, поскольку случались в этих подземельях ситуации и посложнее.

– Не удивился бы, если бы стал свидетелем одной из них, – процедил командир добровольцев и, может быть, для того, чтобы развеять настроение комбата, поинтересовался: