Маньчжурские стрелки Сушинский Богдан

9

Кульчицкий сразу же ушел, а Радчук тоже направился вслед за ним, но уже за порогом задержался и несколько секунд стоял, придерживая дверь и решая для себя: то ли закрыть ее, то ли вернуться.

– Слушаю вас, поручик, что еще вы хотите сообщить мне в назидание?

– Мы ведь о разговоре нашем уже забыли, – напомнил поручик.

– Но ведь вы все еще пытаетесь…

– Ничего я не пытаюсь. Зачем к обиде старой возвращаемся? – нервно перебил его Радчук. – И сказал я тогда не в назидание, а так, исходя из житейской философии.

– Виноват, поручик, будем считать, что теперь уже основательно забыли.

Радчук вернулся в дом и плотно прикрыл дверь. Нервно одернул изодранную, перепачканную гимнастерку, поправил завалившийся на спину полуоторванный погон. Он явно волновался, поэтому Курбатов не торопил его, терпеливо ждал. Только с пола поднялся и сидел теперь все так же, по-восточному скрестив ноги, но уже на циновке, расстеленной на лежаке.

– Полковник Родзаевский, когда напутствовал группу перед отправкой к границе, объявил, что вы, господин ротмистр, получили право повышать в чине прямо во время рейда, своей властью, с записью в офицерскую книжку. Ну а в штабные документы это повышение будет занесено уже после возвращения. Это так?

– Вы забыли уточнить, что мне дано право повышать в чине особо отличившихся, равно как и понижать в чине особо проштрафившихся.

– Это уж само собой, – охотно признал Радчук.

– Полковник лишь подтвердил право, которым наделил меня верхглавком генерал-лейтенант Семенов.

– И генерал не уточнял: распространяется ли ваше право и на проводника?

Курбатов замялся, этого он не знал.

– Генерал не уточнял, но полагаю, что распространяется, поскольку во время перехода границы, вплоть до возвращения в Маньчжурию, вы пребываете в составе группы маньчжурских стрелков.

– Тогда будем считать, что все это всерьез? – задумчиво, как бы про себя, произнес Радчук. Умолк и, несколько секунд молча, в такт своим мыслям, кивал головой.

– Что, поручик, хотите сказать, что по службе в чинах обходят? – строго спросил Курбатов.

– По правде говоря, считаю. Обходят помаленьку…

– Если исходить из вашего возраста, не похоже. И потом, вы ведь знаете армейское правило: командованию всегда виднее.

– Я готов сопровождать группу хоть до Читы, выполнять любой ваш приказ, прикрывать ваш отход, но с условием, что вы сочтете возможным произвести меня в штабс-капитаны. Чтобы я мог вернуться с вашей записью в книжке и с вашей запиской.

– В генералы не терпится?

– Понимаю, мое стремление может показаться унизительным или каким-то там еще… Но, если вы не поможете, ползать мне в поручиках до окончания войны.

– Чего так?

– А так. В штабе считают, что раз уж попал в проводники, так вроде бы уже и не офицер. Проводник – и все тут.

– Но ведь вы и сами не стремитесь подняться выше проводника. Идти в разведывательно-диверсионную школу не желаете, в группу входить отказались, на учениях не бываете, ссылаясь именно на то, что вы проводник и что вам нужно изучать приграничные районы, а не шашкой махать. Станете убеждать, что меня неверно информировали?

– Каждый делает то, на что способен, – отвел взгляд Радчук. – И никто не сможет отказать мне в том, что я прирожденный пластун.

– А, следовательно, проводник…

– Понимаю: проводник, которому чин выше поручика попросту не положен, – иронично улыбнулся Радчук.

– Но и полковника в роли штабного проводника я себе тоже не представляю.

– Полковника – это уж точно. Несолидно как-то. Только я ведь прошу всего лишь о чине штабс-капитана. Разве что, может, вы не верите в мое дворянское происхождение и в то, что происхожу из семьи потомственных военных?

– По-моему, вы и сами в это не верите, поручик. Все мы теперь, из дворян происходящие, воспитанием не блещем, в том числе и я…

– Да нет, князь, – и Курбатов обратил внимание, что впервые за все время их встречи слово «князь» было произнесено с должным уважением, – что касается вашего происхождения, то тут ни у кого сомнений не возникает. Тут уж, извините, князь, сказывается порода: походка, взгляд, поведение…

– Благодарю за признание, – обронил Курбатов, снисходительно улыбаясь.

– Признаю, что у меня эта порода не просматривается, так что вы это правильно заметили, ротмистр. Нет образованности, нет достойного воспитания, нет офицерской вышколенности. Нет-нет, я на вас не в обиде, сам все это понимаю. Только это особый разговор, душевный и горестный.

– Поэтому сейчас мы к нему обращаться не будем. Лично я стану оценивать вас по тому, как вы поведете себя во время рейда.

– Трудно сказать, как сложатся обстоятельства, но при любом раскладе постараюсь вести себя, как подобает офицеру.

– Именно это я, собственно, и ожидал услышать от вас, поручик. А там… рейд покажет.

10

Утром группа маньчжурских стрелков Курбатова, участвовавшая в операции, которая в штабных бумагах значилась под кодовым названием «Маньчжурский легион», должна была отправиться на японскую диверсионную базу, расположенную где-то неподалеку от стыка границ Маньчжурии, Монголии и России. Все приготовления к этому уже были завершены. Вчера отобранные для группы диверсанты даже успели совершить десятичасовый марш-бросок по окрестным сопкам, и Курбатов в общем остался доволен их подготовкой. Во всяком случае, не нашлось ни одного, кто схватился бы за бок или за сердце; никто не сник, не натер в кровь ноги, а это уже ободряло его как командира.

Правда, оставались мелкие хлопоты. Например, обмундирование, оружие и все остальное, что входило в экипировку диверсантов, отряд должен был получить только на базе, однако все это уже мало беспокоило ротмистра. Главное, что группа наконец-то выступает. Страхуясь от неожиданностей, Курбатов строго-настрого приказал никому не покидать пределы разведывательно-диверсионной школы «Российского фашистского союза». До утра все легионеры обязаны были восстановить силы и выглядеть так, словно их готовили к строевому смотру.

Сам Курбатов никакой особой усталости не чувствовал. Его могучий организм всегда нуждался в подобных нагрузках, без которых мог бы просто-напросто захиреть. Будь его воля, все оставшиеся годы посвятил бы жизни бойца Шаолиньского монастыря, проводя ее в постоянных тренировках, самосозерцании и самосовершенствовании. Но пока что он не мог позволить себе предаваться такой «воле». Он офицер, и покуда идет мировая война, должен сражаться.

– Господин ротмистр, – появился на пороге его штабной комнаты, мало чем отличавшейся по скромности своей обстановки от монастырской кельи, подпоручик барон фон Тирбах. – Прибыла машина Родзаевского. Посыльный передал просьбу фюрер-полковника немедленно явиться к нему.

«“Фюрер-полковника” – это что-то новое», – хмыкнул ротмистр, однако внешне вообще никак не отреагировал на сообщение подпоручика, и даже не пошевелился. В таком виде – в черной холщовой рубахе, черных брюках с короткими штанинами, босой – он напоминал уголовника в камере смертников. Истрепанная циновка, давно заменявшая ему постель, лишь усиливала это впечатление.

– Так что ему ответить, князь?

Прошло не менее минуты, прежде чем Курбатов в свою очередь спросил:

– А что ему нужно, вашему фюрер-полковнику?

– Посыльный передал только то, что я уже сообщил вам.

Когда Курбатов впервые увидел Тирбаха, этот крепыш показался ему по-домашнему застенчивым и на удивление робким. Такое впечатление сохранялось до тех пор, пока однажды, возвращаясь с очередной русской вечеринки, которую по очереди устраивали для господ офицеров местные зажиточные эмигранты, они не столкнулись с тремя то ли грабителями, то ли просто подвыпившими парнями-китайцами, решившими поиздеваться над чужеземцами.

Еще не выяснив до конца их намерений, еще только предполагая, что эти трое китайцев заговорили с ними для того, чтобы спровоцировать драку, Виктор Майнц ((Тирбахом он тогда еще не именовался) взревел, словно раненый буйвол, в мгновение ока разбросал парней и, пока двое отходили, укрываясь от ударов Курбатова, сбил с ног третьего. Оглушив, а затем схватив парнишку за горло, Виктор приподнял, прижал к каменному забору и бил кастетом до тех пор, пока не превратил лицо и верхнюю часть груди в месиво из мяса, крови, костей и останков одежды. Остальные двое бежали, пленник Виктора давно скончался, однако Майнц все еще держал его горилльей хваткой и методично наносил удары.

Вернувшись к нему, Курбатов вначале решил, что китаец до сих пор сопротивляется, но очень скоро понял: хруст, с которым наручная свинчатка Виктора врезалась в тело несчастного, крушит уже давно омертвевшее тело.

«Оставь его, уходим! – бросился к нему Курбатов. – Может появиться патруль!»

«Пожалуй, с него хватит», – согласился Майнц, вглядываясь при свете луны в то ужасное, что осталось от головы ночного гуляки. При этом голос его был совершенно спокойным: ни дрожи, ни злости, ни усталости. Какое-то неземное, адское спокойствие источалось из голоса этого гиганта. Именно оно больше всего запомнилось тогда Курбатову и потрясло его.

«Да брось же его! Он мертв», – схватил ротмистр Майнца за руку.

«Не могу, – неожиданно проговорил Виктор, бессильно глядя на князя. – Погоди. Нет, в самом деле, не могу. Помоги разжать пальцы».

Сам Виктор ухватился правой рукой за свой большой палец, Курбатов впился ему в кисть, но даже вдвоем они с большим трудом сумели разжать конвульсивно сжавшиеся на горле противника пальцы, уже давно проткнувшие кожу и врезавшиеся в ткани и вены гортани.

«Мерси, ротмистр, – с тем же леденящим душу спокойствием поблагодарил Майнц, когда они довольно далеко отбежали от места схватки. Вытянутую, окровавленную руку он все еще держал перед собой, будто продолжал сжимать горло врага. – Если бы не вы, пришлось бы крушить эту падаль до утра».

Неизвестно почему, но сейчас, когда Курбатов видел стоявшего перед ним невозмутимого подпоручика Тирбаха, ему вспомнилась именно эта ночная схватка, которая, собственно, и сдружила их.

– Не думаю, чтобы это означало отмену рейда, – добавил барон после непродолжительной паузы. – Хотя японцы могут, конечно, усомниться в его целесообразности.

– Усомниться в том, что мы способны перейти границу? Или в том, что способны и впредь молча терпеть их преступное бездействие?

– В любом случае отказываться от визита мы не можем.

– Это уж само собой. Долг вежливости.

Родзаевский даже не стал принимать Курбатова в своем кабинете. Он встретил машину у подъезда штаба белоказачьей армии, молча кивнул в ответ на приветствие ротмистра и, усевшись рядом с водителем, а Курбатову указав на заднее сиденье, распорядился:

– В японский штаб.

Несколько минут они ехали молча. Курбатов решил не беспокоить фюрера никакими излишними вопросами, но полковник сам не сдержался.

– Почему не интересуетесь, что произошло, ротмистр? – спросил он, забросив руку на спинку водительского сиденья.

– Не думаю, чтобы могло произойти что-то серьезное. Но если все же произошло… Словом, жду приказа.

– Исимура[15] вызывает. Начальник разведотдела Квантунской армии полковник Исимура. Не ясно, почему он вдруг занервничал. У меня создалось впечатление, что японцам не все нравится в нашем рейде.

– Очевидно, им доложили, что, хотя официальная версия цели рейда – заброска группы в… – Курбатов красноречиво взглянул на водителя, услышал от Родзаевского: «свой», однако город все же назвать не решился, – а также инспекция нескольких старых диверсионных точек. На самом же деле конечная цель несколько иная.

– Уверены, что знаете, какая именно? – ошарашил его фюрер-полковник.

– Уже не уверен.

– Для нас конечная цель – замысел атамана.

– …Суть которого мне пока что неизвестна. Тогда, как вы представляете себе мою беседу с Исимурой?

Родзаевский долго молчал.

– Окончательные инструкции вы получите только на диверсионной базе, непосредственно перед выступлением. В этом смысл нашей тактики. К сожалению, я не смог связаться с атаманом, а должен сообщить вам, что Исимура – его давнишний знакомый. Однако мне не ясно, насколько откровенными были их беседы. И вообще происходили ли они в самое последнее время.

– Понятно: окончательные инструкции я получу лишь на базе, – кивнул Курбатов. Сложности взаимоотношений штаба русской армии с японской разведкой его не интересовали. – Для Исимуры этого будет достаточно.

– Загадкой остается – почему он вдруг пожелал видеть вас, ротмистр?

– Наверное, захотелось усложнить мне жизнь в России.

– Она и так будет не из легких, уж поверьте мне, князь. Вы не представляете себе, что там за режим. Слежка друг за другом, доносы. Любой появившийся незнакомец – сигнал для десятков платных и добровольных доносчиков.

– Создается впечатление, что все режимы одинаковы: что в России, что в Германии, что здесь, на земле, оккупированной японцами.

– Опасные выводы, – покачал головой Родзаевский. – Смелые, но опасные. Хотите покаяться, изменить мнение о себе.

– Мнение о себе я сумею изменить, лишь ступив на землю России. Вы же измените его, только получив первые донесения.

Устало взглянув на Курбатова, Родзаевский отвернулся и несколько минут сидел молча, глядя куда-то перед собой. Ротмистр заметил, как побагровела его худощавая, сплетенная из выступающих бугристых вен шея.

– Хочется надеяться, ротмистр, хочется надеяться. Я ведь всегда считал вас одним из офицеров, наиболее преданных идее национал-социализма. Одним из наиболее надежных членов «Российского фашистского союза». Человеком, нацеленным на то, чтобы изменить мир.

«А ведь, кажется, он действительно усомнился во мне, – удивленно признал Курбатов. – Достаточно было одной откровенной фразы. Ну что ж, фюрер-полковник остается верен себе».

– Вспомните, как сложно и неброско начинал свой путь в идее национал-социализма Гитлер. В каких условиях, в тюремной камере, создавал свой основной труд. Как боль души, ложились его раздумья на страницы выдающейся исповеди «Четыре с половиной года борьбы против лжи, глупости и трусости»[16]. Лжи, глупости и трусости, князь Курбатов. Так вот, мы с вами для того и основали свой союз, чтобы не дать славянской нации окончательно погрязнуть во лжи, глупости и трусости. Основали, заметьте, здесь[17], неподалеку от Тибета и Гималаев, где нашли приют вышедшие из Атлантиды Великие Посвященные – арии. И откуда взошло, озаряя знамена белой цивилизации, бесконечное колесо веры Бомпо.

– Извините, господин полковник, но с трудами и философскими взглядами Гаусгоффера[18] и Блаватской я знаком достаточно хорошо.

– Разве я в этом сомневаюсь? – вновь оглянулся Родзаевский, озаряя аристократическое лицо благородной салонной бледностью. – Разве посмел бы усомниться в этом, князь Курбатов? Сейчас я веду речь не о ваших знаниях, а о ваших убеждениях. О вере.

– Вы правы, – мрачно согласился ротмистр, задумчиво помолчав перед этим. – Я почему-то больше заботился о закалке тела, а не духа.

– Искренность ваша похвальна. Отбросьте все лишнее. Вы, Курбатов, именно вы и есть тот сверхчеловек, к идеалу которого стремимся все мы, арии. Взгляните на себя. Соизмерьте свою силу, свой интеллект, духовные возможности… Вы не имеете права погубить себя рутиной обыденного бытия, князь. Вы созданы для великой идеи. Приходится сожалеть, что до сих пор прозябаете здесь, на азиатских задворках, вместо того, чтобы блистать во дворцах европейских столиц, потрясая Европу своей храбростью. Кажется, я знаю человека, с которым вы обязательно должны подружиться, который поймет и воспримет вас, как никто другой.

– Мне известно его имя?

– Имя да – известно. Я имел в виду штурмбаннфюрера СС, личного агента фюрера по особым поручениям Отто Скорцени, который в свое время блеснул в Вене, затем немного поугас, но сейчас о нем, похоже, опять вспомнили. Теперь он возглавляет диверсионную школу, расположенную неподалеку от Берлина, в старинном рыцарском замке Фриденталь, а также руководит отделом диверсий Главного управления имперской безопасности. Словом, наш с вами коллега.

– Попытаюсь встретиться с ним, – охотно согласился Курбатов, довольный тем, что фюрер-полковник оставил в покое его персону.

– Простите, что вмешиваюсь в разговор, – неожиданно подал голос доселе молчавший шофер. – Если я не ослышался, вы, князь, упомянули имя генерала Гаусгоффера, поклонника Игнация Лойолы, к тому же прекрасно владеющего истинами буддизма.

– Не ослышались, – сухо подтвердил Курбатов, недовольный тем, что водитель тоже решил продемонстрировать свою осведомленность.

– Хотел бы предупредить, что полковник Исимура прекрасно знаком с работами Гаусгоффера и нередко цитирует их.

– Вот за эту подсказку спасибо.

– И даже уверен, что генерал и философ Гаусгоффер показывает всем нам, европейцам, пример того, как следует постигать философию Востока. Путем, которым прошел в формировании своего сознания этот белый, должны пройти все остальные германцы, все арийцы. Кстати, любопытная деталь: себя, как и остальных японцев, Исимура тоже считает арийцем. Чтобы оправдать этот свой «японский ариизм», он даже придумал целую теорию. Или, может, позаимствовал у кого-то.

«Странноватый какой-то водитель у нашего фюрер-полковника, – решил для себя Курбатов. – Не каждый день встретишь шоферюгу, рассуждающего об идеологах фашизма и японском ариизме».

– Гитлера больше всего раздражает именно то обстоятельство, что цыгане имеют куда больше оснований величать себя арийцами, нежели германцы, – заметил Курбатов.

Водитель на мгновение оглянулся и рассмеялся. Он прекрасно понял, что хотел сказать этим белокурый красавец князь.

– В любом случае будьте готовы к тому, что Исимура вспомнит о Гаусгоффере.

– Или попытайтесь напомнить об этом немце, Скорцени, особенно если почувствуете, что ваш разговор почему-то не складывается, – добавил Родзаевский.

– Не сложится, так не сложится, – вольнолюбиво, словно борец перед выходом на ковер, повел плечами Курбатов.

– Вы не обращайте внимания на то, что у него, – притронулся Родзаевский до плеча водителя, – всего лишь погоны унтер-офицера. На самом деле он у меня пребывает в чине капитана. Кстати, один из лучших моих разведчиков.

– Вот оно как оборачивается?!

– Это я к тому, что мой водитель порывается идти в рейд вместе с вами.

– Предвидится безумно погибельный рейд, господин капитан, – молвил ротмистр, – поэтому не советую.

– Но ведь вы-то согласились идти в него, и даже приняли командование группой.

– Я – диверсант, причем не только по военной профессии своей, но и по самой натуре. В этом мое призвание.

– Впервые встречаю в нашей армии офицера, который считает себя прирожденным диверсантом, а в безумно погибельных рейдах видит свое призвание.

– Теперь вы будете знать, что существует и такая порода людей, – холодно заметил Курбатов.

11

Однако встретиться Курбатову пришлось не с Исимурой, а с подполковником Имоти. Рослый, под метр девяносто – что среди офицеров-квантунцев наблюдалось крайне редко, – крепкого, сибирского телосложения, с почти европейским лицом, в чертах которого едва угадывались восточные штрихи, он вообще мало напоминал японца. А подчеркнуто правильный русский язык Имоти мог сбить с толку кого угодно.

– По матери я – коренной сибиряк, по отцу – японец, – сразу же раскрыл секрет своего происхождения подполковник, освещая отдельный кабинет в ресторанчике хищновато желтозубой улыбкой. – Поэтому, князь, можете считать меня русско-японцем, или японо-русским, как вам удобнее.

– Вообще-то мне удобнее было бы считать вас просто русским. Но в данном случае вы как русский устраиваете меня даже в японской оправе.

– Хотя ваши собственные корни уходят в Украину и, очевидно, в Татарию. Хотя по типу лица к татарам вас причислить трудно.

– Исходя из вашего лексикона, меня следует воспринимать как татаро-украинца или украино-татарина, – добродушно согласился князь. – Однако воспринимаю себя славянином. Тем более что на самом деле в роду моем начиналось все не с татар, а с половцев.

– Которых все большее число ученых причисляет к арийцам и даже к славянам, – кивнул Имоти. – Однако полковник Исимура считает вас человеком с корнями, углубляющимися в родословную великого Чингис-хана или кого-то из его ближайшего окружения.

– Даже не смею высказывать удивления. Тем не менее весьма польщен.

Они уселись за низеньким столиком, по-восточному скрестив ноги, и с минуту выжидающе смотрели друг на друга.

– Вы сказали: «Воспринимаю себя славянином», – напомнил Имоти. – Полковник Исимура, которого имею честь представлять здесь, учел это. Он терпимо относится к национализму русских, если только этот национализм выдержан в рамках благоразумия.

– В данном случае в рамках, господин подполковник. Что заставило вызвать меня из казармы? Слушаю вас.

Имоти отметил про себя, сколь независимо держится ротмистр, но тотчас же вспомнил: «Так ведь князь же!». Да и чувства раздражения независимость Курбатова у него не вызывала. Это чистокровных японцев коробит и бросает в гнев любая «недостаточность чинопочитания», его же, полусибиряка, чаша сия миновала.

К тому же Имоти знал, что имеет дело с одним из лучших диверсантов русских. И что очень скоро этот человек поведет группу маньчжурских стрелков в «рейд смертников», как именовали теперь операцию семеновцев в штабе Квантунской армии. Рейд, из которого вряд ли кто-либо сумеет вернуться.

– Только откровенно, князь: вы действительно рассчитываете достичь границ Германии, причем идти к ним, как подобает истинным диверсантам?

– Значит, вам уже сообщили, что группа пойдет к Германии? – неприятно удивился Курбатов, разочарованный тем, что сохранить цель рейда в тайне Семенову так и не удалось.

– Держать такое втайне от японской разведки?! Тем более что акция не ущемляет интересы Страны восходящего солнца.

– Ну, секретность больше относилась к сталинской разведке.

– Нет, это было бы неблагоразумно, – не воспринял его оправдания Имоти. – Так вы действительно надеетесь достичь стен рейхсканцелярии фюрера?

– Готовлюсь как к самой важной в своей жизни операции.

– …Которая, в случае успеха, принесет вам славу. А в разведывательно-диверсионных кругах всего мира, в истории разведки – даже бессмертие.

Говоря что-либо, подполковник слегка запрокидывал голову и закрывал глаза. Словно произносил слова клятвы, молитвы или просто наслаждался собственным слогом. Скорее всего, наслаждался…

– Славолюбие больше присуще людям искусства. Что же касается диверсантов, то их спасение, как впрочем, и величие, – не в великой славе, а в великой безвестности.

– Прекрасно сказано, князь: «Величие диверсанта в его великой безвестности»! – И Курбатов обратил внимание на то, что так радостно и громогласно ни один японский офицер реагировать на его слова не стал бы. Все-таки выпирала в этом японце русская, казачья душа, выпирала, как бы он ни старался при этом «объяпониваться». – Однако хватит об этом. Вам приходилось слышать что-либо о таком генерале – Андрее Власове?

– Генерал-лейтенант Красной армии. Перебежчик. Находится в Германии. Сколачивает Русскую освободительную армию. Что бы я ни сказал о нем дальше, все равно обнаружится, что больше, чем знает японская разведка, знать не могу.

Бесшумно появился карликового роста японец-официант. Очевидно, владелец ресторана специально подобрал такого официанта, который смог бы ставить блюдо на низенький столик, почти не нагибаясь.

– Японскую разведку больше всего интересовал тот факт, что какое-то время Власов находился здесь, в Китае.

Курбатов так и не смог привыкнуть к священной для японцев саке, которую казаки называли не иначе, как «ослиной мочой». Рисовая водка всегда вызывала у него аллергическое отвращение. Но все же, как и подполковник, он отпивал ее мелкими, почти неощутимыми глотками, ибо не питие это было, а церемония застольной беседы.

– О том, что Власов служил в Китае, слышу впервые, – признался Курбатов. – То есть он воевал на стороне китайцев против вас?

– О Власове здесь мало кто мог слышать, поскольку скрывался он под псевдонимом Волков. Воевать не воевал, но инструктировал. Сначала всего лишь читал лекции, наставляя чанкайшистских командиров по части тактики, затем какое-то время числился начальником штаба советского генерала Черепанова, то есть главного военного советника Чан Кайши. Ну а весной 1939 года его направили советником к губернатору провинции Шанси генералу Янь Сишаню.

– Которому пророчили будущее диктатора Китая, – решил проявить хоть какое-то знание ситуации той поры Курбатов.

– Сам-то он видел себя императором, однако Власова к нему подослали не для того, чтобы тот помог ему взойти на трон. Умысел состоял в том, что Власов должен был убедить Янь Сишаня объединить подчиненные ему войска с войсками армии Чан Кайши. Точнее, поддержать действия Чан Кайши против японской императорской армии. Особых успехов на этом поприще Власов, конечно, не достиг. Тем не менее после отзыва Черепанова в Москву его сделали главным советником Чан Кайши.

– Вот оно что! Оказывается, не такой уж он серый полевой генералишко, каким мог бы показаться.

– Меня удивляет, князь, что, готовя к «походу на Берлин», ваши наставники столь скупо информировали вас о Власове.

– Возможно, потому что сами информированы были столь же скупо.

– Не может такого быть. Мы предоставляли генералу Семенову и полковнику Родзаевскому довольно полную информацию.

– Значит, остается другое объяснение: атаман Семенов не стремится налаживать связи с бывшим большевистским генералом, отдавая предпочтение генералам Краснову и Шкуро. Да и то лишь потому, что Деникин решительно отошел от дел и, чтобы не сотрудничать с немцами, бежал из Франции за океан.

– То есть вас, князь, ко встрече с генерал-лейтенантом Власовым вообще не готовили? Я верно понял?

– Однако же мне не было запрещено встречаться с ним, – попытался Курбатов хоть как-то спасти в глазах Имоти репутацию своего атамана. – Впрочем, к генералу Краснову у меня тоже особых поручений не было. Разве что должен был передать ему привет от генерал-атамана Семенова.

– В чем же тогда заключается истинная цель вашего рейда?

По тому, как напрягся Имоти после этого вопроса, и как замерла у его губ чашечка с саке, ротмистр легко определил, что именно этот вопрос является для него основным. В квантунском штабе так и не смогли прийти к единому мнению о том, что Семенову понадобилось в Берлине, с какой стати он решил отправить туда группу диверсантов. И то, что отправлял он ее не какими-то мирными окольными путями, а самым опасным и кровавым путем – через всю Совдепию, заставляло японскую разведку еще пристальнее присматриваться и к Семенову, и к нему, Курбатову.

– Вообще-то об этом лучше было бы спросить у самого генерал-атамана.

– Спросим, – отрубил Имоти, сурово опуская уголки тонких, почти не выделявшихся губ. – Но теперь мы спрашиваем вас, ротмистр.

Такого поворота беседы Курбатов не ожидал. Он полагал, что коль уж японцы знают о его группе «маньчжурских стрелков», то значит, они знают о ней все. Поэтому теперь перед ним встал вопрос: а что именно знают о цели рейда маньчжурских стрелков на Берлин? Прежде всего его интересовало: знают ли японцы о письме Семенова фюреру Германии, которое он должен был донести до Берлина? Поскольку именно на этом секретном задании атамана Имоти может проверять его сейчас на «лояльность к императору Хирохито». И кто знает, с какой суровостью отреагируют японцы, если вдруг убедятся, что он недостаточно лоялен к их земному богу?

– Не уверен, останется ли доволен моим объяснением сам атаман Семенов…

– Останется, – выпалил, словно рубанул мечом самурайским у ротмистра над головой, подполковник.

– Если кратко, то лично мне ситуация видится таковой: атаман решил, что о нем основательно забыли и в России, и в белоэмигрантском мире. В своих публичных заявлениях и газетных статьях Краснов и его люди делают вид, что ни атамана Семенова, ни его армии попросту не существует. Притом, что именно ему была передана адмиралом Колчаком верховная власть в Сибири и на Дальнем Востоке, что только он сумел сохранить боевое знамя борьбы против коммунизма еще со времен Гражданской войны. Так вот, рейд отряда маньчжурских стрелков через всю Совдепию, по тылам красных, с боями и диверсиями, от Маньчжурии – до линии фронта с Германией… Он как раз и должен напомнить всем, в том числе обоим – в Москве и Берлине – фюрерам, о том, что белоказачья армия генерала Семенова жива; что она боеспособна и в любое время готова выступить на борьбу с коммунистами. Я достаточно убедителен в своих объяснениях, господин подполковник? – решительно поинтересовался Курбатов, давая понять, что никаких других объяснений попросту не последует.

12

Имоти вновь запрокинул голову и несколько минут сидел так, погруженный то ли в глубокие раздумья, то ли в бездумное самосозерцание.

Князь в этот процесс предпочитал не вторгаться, поэтому терпеливо ждал, каковой же будет реакция «русско-японца» на его просветительскую речь.

– Атаман очень недоволен тем, что Квантунская армия до сих пор не предприняла активных действий против Красной армии, – не спросил, а скорее констатировал Имоти.

– Можно сказать и так, что бездействие японской армии на русской границе давно приводит его в ярость.

Ротмистр помнил, что атаман неоднократно выказывал свое неудовольствие и старшим японским офицерам, и командованию Квантунской армии, поэтому не опасался, что своим откровением может навредить ему. В то же время рассчитывал, что такая резкость укрепит доверие подполковника японской разведки к нему самому. И не ошибся.

– Знаю, приводит… – подтвердил Имоти и, улыбнувшись, добавил: – Эта его ярость всегда потешает японских генералов. Причем потешает по двум причинам. Во-первых, они говорят: «Семенову хорошо, у него над головой не висит портрет русского императора, а над нашими головами он висит. Причем рядом с карающим императорским мечом». А во-вторых, они очень скептически относятся к боеспособности его белоказачьей армии и уверены, что большинство казаков то ли в первых же боях погибнут, то ли разбегутся по даурским станицам, чтобы потом сдаться красным или попросту перейти на их сторону.

– Семенов так не думает. Он уверен, что как только его части окажутся на территории Даурии, они станут пополняться казаками, недовольными советской властью.

– В таком случае он плохо представляет себе, на кого может рассчитывать в даурских станицах и дальневосточных поселениях. Все боеспособные мужчины находятся под ружьем у красных. Поэтому его реальный резерв – это казаки, армейский ресурс которых исчерпан был еще в тридцатые годы.

Вновь появился карликоподобный официант, однако на этот раз кроме графинчика с саке он поставил на стол чашечки с рисом, а также чашечки с кусками любимой маньчжурами жареной конины и с какой-то зеленью.

– Не стану оспаривать, мобилизационный ресурс в даурских станицах в самом деле мизерный, – молвил Курбатов, дождавшись, пока официант исчезнет за ширмой, которая отгораживала их кабинку от пустующего ресторанного зала. – Вот только атамана убедить в этом будет трудно.