Обреченность Герман Сергей

Муренцов коротко бросил:

— Прекратить разговоры.

Подумал про себя:

— Не хватало еще драки.

Тот же недовольный голос все ворчал:

— Ну вот, уже и командиры нашлись. На нашу шею всегда хомут найдется. Муренцов поискал глазами говоруна, вспомнил, это был один из шестерок капо, избивавших его в бараке. На всякий случай запомнил его лицо, белые, злые глаза, оскаленный рот.

Ехали недолго, около часа. Машины остановились у металлических ворот, за которыми стоял часовой с винтовкой. В глубине стояло несколько кирпичных трехэтажных домов, слышались русская речь, крики команд.

Всех построили в шеренгу и каждый должен был по очереди подходить к столу, за которым сидел командир казачьего батальона Кононов со своими и немецкими офицерами. Подошедшему Кононов задавал вопросы:

— Казак?

— Какого Войска?

— Какой станицы?

— Сколько лет в армии?

Опрошенному Кононов приказывал отойти вправо или влево. Долголетняя служба в армии и жизненный опыт позволяли ему безошибочно определять, на что был способен стоящий перед ним человек. Казак он, или не казак.

Было распоряжение немецкого командования- брать только казаков. Но Кононов охотно брал и тех, кто имел боевой опыт, ненавидел большевиков и хотел воевать.

Тех кто не подходил Кононову, направляли в полицейские части, зондеркоманды или обслугу воинских частей.

Подошла очередь Муренцова.

Стараясь чеканить шаг и держать выправку он подошел к столу. Доложил:

— Господин майор, младший лейтенант Муренцов по вашему приказанию прибыл.

— Казак?.. Какой станицы?

— Никак нет. Не казак. В прошлом офицер, поручик.

— Где воевали?

— Много где воевал, господин майор. Сначала в германскую, потом на Дону у Краснова, генерала Деникина.

— Как на Дону оказались?

— Был ранен, отлеживался в станице Новониколаевской. Спасибо станичникам, спрятали на хуторе от красных.

— Я беру вас к себе в дивизион. Зачисляетесь во второй эскадрон. Пока рядовым. Дальше посмотрим. Попозже я вас вызову. Погутарим. Я ведь сам, рожак станицы Новониколаевской.

Он испытующе глянул бывшему поручику в глаза, помедлив, произнес:

— Становитесь в строй. После построения зайдите в штаб, вас ждет полковник Кречетов.

— Слушаюсь.

У штаба его встретил здоровенный, рыжеусый унтер-офицер, щелкнул каблуками, бросил растопыреную ладонь к виску.

— Вас ждут, следуйте за мной.

У двери кабинета он остановился. Постучал, толкнул дверь кабинета. Кречетов несколько секунд всматривался в его лицо:

— Ну, здравствуй, Сережа. Сколько же лет мы с тобой не виделись?

— Двадцать два, Саша. Помнишь? Мы вместе шли в атаку у какой-то кубанской станицы. Моя сотня впереди, вы за нами. Снарядом убило штабс-капитана Толстухина, а меня ранило. Спасибо твоим санитарам, подобрали.

Полковник обнял его за плечи.

— Ладно, ладно, Сережа. Садись, рассказывай. — Сам тем временем достал из стола бутылку коньяка, две рюмки.

— Давай, по русской традиции, сначала за встречу. Вечером еду в Берлин, к генералу Краснову. Ну, давай, с Богом...

Выпили. Коньяк оказался хорошим. Муренцов ощутил во рту знакомый и уже забытый аромат. С наслаждением выдохнул, положил в рот кружок лимона, попросил:

— Расскажи Саша, как сам все эти годы? Как здесь оказался? Что это за подразделения из русских в немецкой армии?

— Долго рассказывать, Сережа. Боюсь что не хватит дня, да и ночи тоже. С последним пароходом я драпанул из Крыма. Потом Болгария... Наконец оказался в Германии, у меня там дальние родственники по маминой линии. Перебивался кое-как с хлеба на квас. Потом Гитлер пришел к власти. Я сразу понял, что за ним будущее и что конечная его цель СССР. Предложил свои услуги.

— Я вижу ты в форме. Служишь?

— Да служу. Военная разведка, абвер. Занимаюсь вопросами контразведки. Шпионаж, диверсионные акты и все такое прочее. Лично я занимаюсь набором курсантов в разведшколы. В основном из всякой мрази. Но такие и нужны. Например тебя бы я не взял.

— Почему?

— Ты слишком порядочный. Ребенка или женщину убивать откажешься. А нам приходится. Ладно, давай о дне сегодняшнем.

Не сегодня-завтра Сталин капитулирует. И это наш реальный шанс вернуться в Россию. Но вернуться мы должны как победители, в составе немецкой армии, а не в ее обозе.

Нельзя допустить, чтобы немцы поставили нам своих гауляйтеров. Надо, чтобы это были русские патриоты, завоевавшие эту победу. Для начала мы с немецкой помощью освободим народ от большевистской диктатуры, от колхозов, освободим заключенных из лагерей, а потом, когда русский народ поймет, что мы его спасители, тогда спихнем и немцев. Немцы уйдут, но после них останется порядок.

За разговором время летело быстро. Отвыкшему от спиртного Муренцова коньяк уже кружил голову, приятным теплом расходился по всему телу. Уловив взгляд Кречетова на часы, Муренцов встал:

— Разрешите идти, господин полковник?

— Погоди, Сережа.

Подошел к раскрытому окну, крикнул,

— Ряжин!

Повернулся к Муренцову:

— Готовься Сережа к большим сражениям, скоро будем в Москве Сейчас у тебя будет баня, парикмахер. Потом явишься в дивизион, доложишь, что прибыл. Кононов знает, что ты у меня. — Вошедшему уряднику он приказал.

— Накормить! Одеть, обуть!

Муренцов повернулся через левое плечо, шагнул к двери.

Вопрос застал его врасплох:

— Сергей, ты слышал, что — нибудь о своих? — сердце ухнуло вниз, он выдохнул,

— Галя, Сережка, что с ними?

Кречетов озадаченно потер переносицу,

— Не знаю. Я имел в виду твою мать и сестру. Мне довелось встретиться с Екатериной Сергеевной, в 40м, в Париже. Она живет во Франции, теперь по мужу мадам Бусенар. Сергей Владимирович Муренцов, батюшка твой — погиб, подробностей я не знаю. А Мария Александровна еще ничего, очень бодрая и жизнерадостная женщина.

— Да ты что брат? Никак раскис?

Муренцов смахнул с лица непрошеную слезу:

— Соринка, господин полковник. Разрешите идти?

Вышел, не чувствуя ног и не видя земли под ногами, от застилающих глаза слез.

* * *

Апрельским утром 1942 года зэка Костенко почему то не вывели на работу. На утренней проверке нарядчик отложил в сторону его карточку, приказал ждать в бараке. В десять часов в барак пришел старшина Скоробогатько, недовольно пробурчал:

— Живо одевайся, контрик, пойдешь со мной.

Лагерная жизнь отучила Костенко от высокомерия, даже с такой скотиной, как этот старшина нужно было ладить и находить общий язык. Поэтому он спросил:

— Куда поведешь Егорыч?

— Куды, куды? На кудыкину гору. Не бойся, не на расстрел. Стрелять у нас только капитан Митин водит, а все остальные добрые, гуманисты. Гы-ы-ы-ы! Потом старшина подобрел, вспомнил наверное, что этот контрик, когда-то был в больших чекистских чинах. Иногда такие все же вырываются и потому с ними особо грубить не надо. Вон товарищ Сталин тоже в царской тюрьме сидел, а потом... К тому же этот был вежливый и уважительный — несмотря на то, что с самим Дзержинским в свое время за ручку здоровался.

— Хозяин тебя вызывает, майор Карпов.

У вахты уже стояло пятеро зэков, все бывшие военные- полковник Сизов, прибывший с ним одним этапом. Комдив Рябушинский, добивающий четвертый год в зоне, комбриги Мильштейн и Арсеньев, дивизионный комиссар Ясулович. Все были не из новой поросли сталинских выдвиженцев, а люди опытные, тертые, успевшие повоевать. С  Андреем Рябушинским, Костенко в одно время были в Испании. Когда было время и хватало сил, они вместе вспоминали общих знакомых. Вот только учитывая специфику прежней службы и деятельности, Алексей лично знал франкистских и немецких генералов, Рябушинский — республиканцев и советских советников.

Они отошли в сторону, закурили.

— Как думаешь, чего нас хозяин вызвал? - затягиваясь спросил Рябушинский.

— Тут и гадать нечего, либо расстреляют, либо воевать пошлют. Сам понимаешь, война, тут без вариантов, - ответил Костенко.

— Хорошо бы конечно второе, усмехнулся бывший комдив. - Дорого бы я дал, чтобы снова как в Испании. Помнишь?

Бьют барабаны,

В Европе рассеиваются сумерки,

Рассеиваются облака

навстречу нашим солдатам

Алексей подхватил вполголоса:

Я вернусь,

В дыму сражений

я вернусь

с песнями победы

которые я принесу оттуда.

За серым дощатым забором виднелась колючая проволока, сторожевая вышка со скучающим часовым, поникшие под тяжелыми снеговыми шапками ветви сосен, а вокруг — блестяще-искристый белоснежный ковер. А перед их глазами стояла рыжая пустыня, камни, нищие деревушки, отделенные одна от другой перевалами. Жаркое испанское солнце, тяжелый, удушливый зной, шеренги испанских добровольцев и фалангистов. Испания...

Шепотом пели уже на испанском.

Resuenan los tambores;

Europa rompe albores,

aligerando nubes

con nuestro caminar.

Con humo de combate

yo retornar,

con cantos y paisajes

que de all traer.

Помолчали, вспоминая каждый свое.

— Вы хорошо говорите на испанском Андрей Петрович.

Рябушинский рассмеялся горько:

— Конечно. Я же не Гриша Кулик, который за год войны в Испании так и не выучил ни одного слова.

— Гриша Кулик?.. Он же генерал Купер? Военный советник командующего Мадридским фронтом Хосе Миаха?

— Он самый. Ни дна ему, ни покрышки.

Костенко хорошо знал Рябушинского и был уверен, что он не побежит с докладом к куму. Поэтому сказал то, что думал:

— Ты знаешь... зайца можно бесконечно учить игре на флейте, но музыкантом он все равно не станет. И конюха тоже можно бесконечно учить военной науке, но полководцем ему не стать. Ни-ко-гда. Ладно пойдем, вон уже старшина по нашу душу бежит.

Послышался задыхающийся от быстрого бега матерок Скоробогатько.

Всех шестерых подняли на второй этаж, старшина доложил и вышел. Зэки стояли у стены, перед письменным столом начальника лагпункта. Майор Карпов сидел в своем кресле под портретом товарища Сталина и молчал. Он явно не знал, как себя вести. Только что ему доставили срочный пакет с распоряжением, срочно подготовить к этапу: Сизова, Костенко, Ясуловича, Мильштейна, Рябушинского, Арсеньева. Одеть по сезону, строго соблюдать соцзаконность.

Шестым чувством старого чекиста, Карпов догадывался, что для этих шести, подул ветер перемен. Может быть, отыскались высокие покровители, может быть, понадобились для участия в каком-нибудь процессе. В любом случае они вряд ли уже вернутся обратно и не исключено, что кто-нибудь из них не заедет обратно в свои высокие кабинеты.

Карпов откашлялся, вытер лицо скомканным носовым платком. Несмотря на апрельский холод, в кабинете начальника стояла жара. Снег, налипший на зэковскую обувь, растаял, превратившись в грязные лужицы. Карпов поморщился, его красное обветренное лицо стало почти багровым, запоздало бросил:

— Садитесь товарищи!

Широким жестом протянул распечатанную коробку «Казбека». Это его вырвавшееся «товарищи», папиросы, уважительное отношение,- потрясли зэков. Все молчали, не решаясь закурить. Карпов снова откашлялся, вышел из-за стола, стал прохаживаться по кабинету, скрипя хромовыми сапогами.

— Приказано отправить вас всех на Большую Землю, оттуда в Москву. Через три

часа будет самолет, а сейчас баня. Это все, что могу вам сказать. Но скажу больше, чем имею право. Думаю, что и вы тоже понадобились Родине, отсюда и такая спешка. На прощанье скажу, не держите на сердце худого, каждый из нас делает свое дело, то, что ему положено по закону. Волк ворует, собака лает, охотник стреляет. Извините, если что-то было не так.

Впервые, за последние два года Алексей мылся в бане не торопясь. Он намыливал голову серым хозяйственным мылом и с замиранием в сердце спрашивал себя -Неужели кончилась проклятая тюремная жизнь?

Костенко вспомнил свой первый день в лагере. Весь этап тогда сразу загнали в баню. Помывочный зал кишел голыми татуированными телами. Он набрал в таз воды, закрыл глаза, намыливая голову, но когда решил смыть мыло, оказалось, что тазика нет, его уже украли. Хромовые сапоги сперли еще во время этапа.

Вспомнил, как в пересыльной камере дрался с урками, укравшими его мешок с вещами. Его бы зарезали ночью, если бы через час после драки не выдернули на этап.

В лагере, Костенко увидел всю глубину падения человека.

Странная проявлялась закономерность, чем храбрее и отчаяннее был человек в прошлой жизни, чем выше он занимал должность, тем тише и боязливее он вел себя в лагере.

Люди, которые еще совсем недавно были директорами крупных заводов, военачальниками, партийными руководителями- ломались, не выдержав голода и непосильной работы. Некоторые начинали шестерить уркам, стирали им белье, вкалывали за них на повале. И ругались, дрались между собой, отстаивая свои партийные догмы, доказывая преданность коммунистическим идеалам.

Это было страшно, голодные и усталые люди, сидя и лежа на вонючих от мочи матрасах яростно спорили о том, кто из них более предан революции, забывая о том, что они все обречены на одинаковую судьбу.

Секретарь Выборгского райкома комсомола Горюнов, опущенный еще на пересылке и и окрещенный женским именем Ленка, сипел, брызгая слюной откуда то из дальнего петушиного угла:

— Партия не допустит того, чтобы мы ее верные бойцы оставались в стороне, при обострении классовой борьбы. Мы виноваты перед ней тем, что либеральничали с троцкистскими выблядками, вместо того, чтобы каленым железом выжечь этот гнойник на своем теле.

Блатные, наигравшись в карты, хохотали, наблюдая этот театр, мужики храпели, наработавшись и намаявшись за день. Старый вор Миша Крендель смотрел на происходящее поверх своих очков и укоризненно качал головой:

— Что делают революционеры проклятые!? Довели до ручки Россию-матушку, теперь вот уже педерасты рвутся к власти и кричат:

— Мало мы вашей кровушки попили, хотим поболе.

Алексей Костенко не принимал участия в этих словесных баталиях. Он хотел только одного, не опуститься до уровня Горюнова, не стать шестеркой, а если суждено, то принять смерть достойно.

Выйдя в предбанник, они переоделись в новое белье, чистое солдатское обмундирование, валенки, полушубки. Всем выдали по пачке папирос. До аэродрома их везли в холодном грузовике, с натянутым тентом. В кабине машины сидел незнакомый лейтенант с хмурым обветренным лицом. В кузове по краям бортов уселись двое красноармейцев, с винтовками.

— Ну вот, только вышли за ворота, и уже опять охрана,- невесело заметил Мильштейн.

— А кто тебе сказал, что ты вышел из лагеря, — тут же сцепился с ним Арсеньев. - Вся наша жизнь как раз и есть настоящий лагерь, сначала детский сад, потом школа, армия, тюрьма… Везде ходим строем, по команде голосуем за и против.

Комдив Рябушинский не дал разгореться спору, властно приказал:

— А ну прекратить разговорчики, а то из-за ваших языков все сейчас обратно по своим баракам пойдем, разбазарились, как бабы.

Все, точно по команде потянулись за папиросами. Красноармейцы не обращали на них внимания. Один дремал, подняв воротник полушубка и зажав между ног винтовку, другой чему-то улыбался, глядя на убегающую из под машины заснеженную дорогу.

На аэродроме их уже ждал военный транспортный самолет, несколько красноармейцев грузили в него какие-то ящики. Хмурый лейтенант передал пакет с документами капитану госбезопасности, наблюдавшему за погрузкой. Козырнув, лейтенант укатил на доставившем их грузовике. В самолет, кроме них забрались двое солдат, но уже не с винтовками, а с автоматами, капитан, принявший дела и моложавый майор, который, судя по всему был здесь старшим. Все расселись на ящиках. В самолете воняло бензином и одного из солдат постоянно укачивало. Зеленый от подступающей тошноты, он сглатывал набегающую слюну, опасливо косясь в сторону майора. Завернувшись в полушубок и привалившись к вибрирующей стенке самолета Костенко задремал, не обращая внимания на болтанку и воздушные ямы. Потом была дозаправка горючим на каком- то заснеженном аэродроме. Снова ровный и монотонный гул моторов.

Через несколько часов кто-то произнес — Москва. Пассажиры прилипли к иллюминаторам, но это была еще не столица. Самолет сделал круг и пошел на посадку. Приземлились они на одном из подмосковных аэродромов, у взлетной полосы уже стояли две черные «эмки».

С аэродрома их доставили на гарнизонную гауптвахту. Несмотря на поздний час всех накормили горячим ужином, развели по комнатам для комсостава. В каждой комнате стояло по две солдатских кровати, застеленных белыми простынями, тумбочки, стол, большое зеркало. Засыпая, Алексей подумал, что когда ехали по ночным улицам не было видно привычных московских огней. Город жил в военном режиме, соблюдая светомаскировку.

Но заснуть ему не дали, пришел радостный, возбужденный Рябушинский, присел на кровать:

— Алексей, а ведь живем! Я так думаю, что еще и повоюем. Веришь, до последней минуты не был уверен, что вырвались из этого ада. А теперь вижу, что самое страшное уже позади. Лешка! Нам поверили, значит скоро снова будем бить фашистских гадов. Четыре года я каждый день, и каждую ночь думал об этом. Пусть дают хоть полк, хоть батальон, роту, зубами буду рвать гадов, как в Испании.

Костенко нарочито зевнул:

— Я вам рекомендую пойти спать, Андрей Петрович. Думаю, что завтра у всех будет трудный день и советую хорошо к нему подготовиться. Мне кажется, что если мы даже и вырвались из лагеря, нам будет ничуть не легче, чем прежде. Рябушинский обиделся, вскочил с кровати и ушел в свою комнату, рассерженно стуча каблуками. Лежавший в углу Мильштейн подал голос:

— Зря вы так с Андреем Петровичем, он человек искренний, говорит то, что на сердце. В свое время именно за это и пострадал. А уж того, что на допросах перенес, это не каждый вынести сможет. Следователи пальцы дверями ломали, спать не давали, зубы напильником стачивали, стулья на голове ломали, но все выдержал ничего не подписал, и никого за собой не потянул. Может быть, это упорство спасло тех, кто сейчас врага бьет.

Костенко сделал вид, что спит. Мильштейн еще долго что-то шептал, но он не слышал. Глядя в зарешеченное окно на холодные московские звезды. Алексей сцепил зубы, чтобы не закричать и не заплакать от запоздалого страха:

— Господи, я ведь вернулся почти с того света.

Утро началось со звонка будильника. После завтрака вместе с сержантом госбезопасности пришел старик- портной в очках с толстыми стеклами и портняжным метром.

Не задавая лишних вопросов он обмерил грудь, рост, талию записал все в толстую дермантиновую тетрадь. Сержант выдал каждому по пачке Казбека. Арсеньев не удержался и здесь. Едко заметил:

— Наша ценность возрастает с каждым днем, вчера курили Беломор, сегодня Казбек, не исключено, что завтра нам будут давать уже Герцеговину-Флор. Рябушинский резко оборвал его:

— Не исключено, что с таким настроением ты очень скоро будешь опять выпрашивать у блатных закрутку махорки.

Все сделали вид, что не заметили ссоры. Уже после обеда привезли новую форму. Алексей расправил перед зеркалом складки под портупеей. Из зеркала на него смотрело чужое, но страшно знакомое лицо, с посеребренными висками и упрямой складкой у рта.

Вечером привезли парикмахера, он постриг и побрил Костенко, побрызгал на него «Шипром», улыбнулся, оставшись доволен своей работой. Алексей прикрыв глаза оставался сидеть в кресле. Давно уже забытый запах одеколона, щелканье ножниц растревожили сердце. Неожиданно стало страшно, от чувства, что это лишь сон и ощущения близости пропасти.

Костенко встал, одернул гимнастерку, кивком головы поблагодарил мастера.

С улицы донесся гудок машины. Появился тот же сержант, что привозил закройщика.

— Машина пришла, — сказал он.

Сержант проводил к машине, предупредительно приоткрыл заднюю дверь. «Эмка» мягко урча мотором по непривычно тихим и пустым московским улицам, выхватывая светом фар серые стены домов, заснеженую дорогу, столбы фонарей. Автомобиль остановился у подъезда серого монолитного здания с множеством окон-бойниц. Наркомат обороны, Главное политуправление.

Сопровождавший предъявил охране пропуск, провел в здание. Несмотря на поздний час в управлении шла работа. Стрекотали пишущие машинки, по коридорам сновали люди в военной форме.

Дежурный офицер проводил Костенко в приемную представителя Ставки Верховного. Здесь в напряженном ожидании сидели несколько генералов и полковников. Стояла звенящая, напряженная тишина — лишь было слышно как одышливо свистят легкие тучного полковника в соседнем кресле.

Просидели в приемной около двух часов. Адъютант представителя Ставки, высокий и вышколенный, в блестящих как зеркало сапогах приглашал ожидающих в кабинет.

Тот, чью фамилию называли, испуганно вскакивал, одергивал складки кителя и скрывался за дверью. Все сидящие в приемной военные были в больших чинах, солидные, далеко не молодые, но сейчас напоминали провинившихся школьников, вызванных к директору школы. Из кабинета они выскакивали раскрасневшимися или наоборот побледневшими, как после хорошего нагоняя.

Подошла очередь Алексея Костенко.

— Костенко, пройдите, — сказал адъютант, открывая белую дверь.

Строевым шагом Алексей зашел в кабинет, застыл на мягком ковре.

В полуосвещенном кабинете, за большим письменный столом сидел невысокий чернявый человек, с растрепанными жесткими волосами.

Электрический свет настольной лампы бросал на его лицо серую тень. Представитель Ставки был худощав, казался темным, мрачным, усталым.

Зловеще чернели мешки под его глазами. Сопровождающий офицер бесшумно исчез, плотно прикрыв за собой дверь. Алексей вытянулся, щелкнул каблуками:

— Товарищ армейский комиссар I-го ранга, осужденный по статье 58 УК РСФСР, Алексей Костенко, по вашему приказанию прибыл.

Армейский комиссар нахмурился, просверлил пронзительным взглядом, резко бросил:

— То, что вы еще можете шутить, это хорошо, Алексей Петрович. Значит дух ваш не сломлен и вы не держите обиды на Советскую власть. Нам как раз такие люди и нужны.

Его голос был резким, отрывистым.

— Должен вас поправить, представляться следует не осужденный, а подполковник Костенко. Тем более, что мы с вами хорошо знакомы. Вы служили у меня в 46ой дивизии. Но здесь вы не по случаю нашего знакомства, а потому, что приговор по вашему делу отменен. Вы восстановлены на службе, и в партии. Нам предстоят тяжелые бои на Юге и на Кавказе. А вы зарекомендовали себя храбрым и думающим командиром. Сейчас вы поступаете в распоряжении Инспекции пехоты РККА. С сегодняшнего дня назначены ответственным представителем Главного управления формирования и укомплектования РККА на Южном фронте. Потом будет видно, на какой участок вас необходимо направить. Сегодня ночью вы отправляетесь на фронт.

Нажал кнопку звонка.

В кабинет мягко вошел полковник.

— Вот этот - представитель Ставки кивнул головой в сторону вошедшего- подготовит вам документы и все необходимое. Вы свободны!

* * *

По пыльной дороге шла пехота. Красноармейцы шли — как и положено пехоте — тяжелой и натруженной поступью пахарей войны; две редкие цепи — по обеим сторонам шоссе. Было видно, что все устали, еле тянут ноги, и мечтают только об одном: свалиться, разуться, вытянуться на земле и закрыть глаза. У некоторых в руках были шляпки подсолнухов и бойцы на ходу пережевывали сладковатую кашицу, пытаясь заглушить жажду и голод. Солнце висело над головой, выжигая все живое.

— Подтянуться!

— Не курить!

Подполковник Костенко прищурившись, молча смотрел на двигавшуюся мимо колонну.

Выгоревшие просоленные потом гимнастерки, засаленные пилотки, черные, обожженные солнцем лица. Разномастная обувь - сапоги и ботинки с обмотками, и даже гражданские штиблеты.

Обвешанные скатками, подсумками, саперными лопатками, молча и сосредоточенно они обтекали одиноко стоявшую машину.

Младший политрук Давид Злотник, близоруко щурясь сквозь круглые очки в железной оправе, торопливо строчил в своем блокноте:

«Поднялись сыны Тихого Дона, Кубани и Терека на защиту своей Родины. Было у старого казака Грачева Михаила Федосеевича из станицы Родниковской шестеро сыновей: Василий, Герасим, Иван, Михаил, Петр и Тимофей.

Он построил их под густой кроной шелковицы, словно для присяги, и сказал:

«Вы надежда и защита нашего советского народа и земли нашей. Идите и бейте врага-супостата без жалости, насмерть, а обороняться придется, так и обороняйтесь насмерть. И еще помните: ждем мы вас с матерью всех домой только героями. Не было еще в нашем роду Грачевых трусов и не должно быть!»

Благословила своих сынов и мать, Аксинья Григорьевна. Старый казак несколько дней ходил задумчивый. Чуяло женское сердце к чему это. Потом собрал Михаил Федосеевич вещевой мешок, наскоро обнял жену и, отводя ставшие вдруг влажными глаза, чуть слышно сказал:

— Не к лицу казаку, отцу шестерых сынов, сидеть на печи. Не горюй, мать! Прогоним фашиста, и вернемся домой с победой»!

Давид Злотник удовлетворенно поставил точку. Перечитал еще раз, очерк ему очень понравился. Убрал блокнот в планшетку. Два дня назад он, военный корреспондент дивизионной газеты «За Родину» прибыл в Краснодар, где его с группой корреспондентов в кабинете секретаря горкома партии принял первый красный маршал Семен Буденный, настоятельно порекомендовавший, побывать на передовой и в казачьих станицах.

— Напишите товарищи военные корреспонденты о том, как дерутся с врагом наши советские казаки! — Семен Михайлович пригладил свои пышные усы.

— А дерутся они геройски! Очень важно опровергнуть пущенный фашистами слух о том, будто казачество ненавидит советскую власть и собирается встретить гитлеровцев хлебом-солью.

Водитель, в почерневшей от пота гимнастерке копался под капотом полуторки ГАЗ-ММ, матерился сквозь зубы.

Костенко, затянутый в ремни портупеи стоял у подножки кабины. Солнце нещадно слепило ему глаза. Прищурившись он смотрел на увлеченно строчащего в своем блокноте журналиста и думал:

— Вот подлючее журналистское племя. Сидят большей частью в тылу, кропают свои героические очерки и получают за них звания, ордена. А после войны пишут книжки из которых становится понятно, что победили не благодаря солдату в обмотках, а только им. Так было в Испании, так и в России. Наверно тоже самое и у немцев.

По широкой степной дороге, называемой шляхом, показался ЗИС-5 с бойцами. Машина съехала на обочину и остановилась рядом с Костенко. Грузовик обдал запахом выхлопных газов, жаром мотора. Дверь кабины открылась, на подножке встал младший лейтенант. Форма на нем была запыленная, серое уставшее лицо.

Командир поправил фуражку, вскинул к виску руку сжатую в горсть, качнув ею возле головы, резко выбросил из горсти пальцы.

— Товарищи командиры, попрошу предъявить документы!

Костенко козырнул в ответ, задержал руку виска, внимательно рассматривая младшего лейтенанта.

На темном от загара мальчишеском лице с ввалившимися щеками выделялись выгоревшие брови. На потемневшем от пота воротнике гимнастерки топорщились выцветшие петлицы с матерчатыми кубиками.

— Вы говорите со старшим по званию. Я, подполковник Костенко. Кто вы? Представьтесь.

Младший лейтенант достал из нагрудного кармана удостоверение, развернул его и, протягивая левой рукой, еще раз устало козырнул:

— Младший лейтенант Спицын. Командир заградительного взвода 383й стрелковой дивизии. Прошу предъявить документы, товарищ подполковник.

Красноармейцы из кузова смотрели на них веселыми детскими глазами.

Прочтя удостоверение Костенко протянул свои документы.

— Ищу хозяйство Иванова.

— Это рядом. Можем захватить с собой, чтобы вам не бить ноги.

— Благодарю.