Обреченность Герман Сергей

— Решением Центрального Комитета и Верховного штаба сегодня здесь сформирована наша первая регулярная часть — Первая пролетарская народно-освободительная ударная бригада, бойцами которой вы с этого момента являетесь!

Показав на знамя, которое держал знаменосец, Тито сказал:

— Вручаем вам знамя бригады. Несите его с честью! Смерть фашизму!

— Хвала! — загремели черногорцы.

— Живио! — закричали сербы.

Раздалась команда: «Вольно», и роты развели на места дислокации.

Уже к концу 1941 года партизаны провели крупномасштабную операцию в Западной Сербии в результате которой им удалось очистить от немцев довольно крупные территории, на которых была провозглашена «Ужицкая республика».

На гористой, покрытой густым лесом местности называемой, Фрушка-Гора, сосредоточились крупные силы титовцев. Несколько партизанских бригад основательно укрепились в этом районе. Построили прочные ДЗОТы, которые связали ходами сообщения и хорошо замаскировали.

Каждая титовская бригада контролировала свой район обороны, поддерживая друг друга огнем и имея хорошо налаженую связь с соседними бригадами.

* * *

Сотня есаула Щербакова вошла в село рано утром. Казаки толпились на площади среди замерзших луж, курили, божились, плевались и кашляли. Ждали сотенного, который разговаривал со старостой села.

По изрезанной колеями улице, широко размахивая руками, к площади спустился невысокий полный человек в овчинной безрукавке и высоких кожаных сапогах. Кожа на лице обтягивала красные обветренные скулы. На подбородке сверкала редкая седая щетина. Следом за ним шагал сотенный.

Казаки замолкли.

Командир первого взвода Нестеренко нецепко сидел в седле боком, поигрывал плетью. Щербаков подошел к нему, положил руку на седло.

— Командуй Петро. Будем расквартировываться.

Послышались раскатистые крики команд:

— Первый взвод занять улицу вправо! Второй второй - влево! Третий — прямо!

Пока квартиръеры размещали казаков по хатам, а штаб занимал выделенный для него дом. казаки ринулись по дворам искать провиант для коней. Растянувшись цепью они двигались вдоль по улице, к которой прижимались аккуратные дома. Винтовки на перевес, сдвинутые на бок кубанки и папахи. Топот и ржание лошадей.

Село замерло. На улицах не было ни души. Местные жители уже знали о приходе казаков и боязливо не выходили из домов.

Разговор с местными жителями происходил короткий, чисто деловой, никаких ненужных слов или вопросов.

Муренцов спешился возле стоявшего на отшибе дома, завел во двор, поставил у крыльца коня, поводья примотал за перила.

Заботливо протер ему влажные надглазницы, накинул на влажную спину пахнувшую конским потом попону. Огляделся по сторонам.

Дом просторный, крытый потемневшей от времени черепицей. Большой двор, конюшня, молотилка, хозяйственный инвентарь.

Поднялся в дом. Тут уже были казаки его отделения- неразлучные друзья Юрка Ганжа и Митя Мокроусов, пулеметчик Сашка Степанов. Хозяин, невысокий сухой крестьянин лет за сорок, в меховой безрукавке сидел за столом. Хозяйка возилась у печи.

— Доброго здоровьичка, газда.

Газда на сербском это хозяин, Муренцов помнил это еще с германской.

Хозяин кивнул головой, раскуривая трубку.

— Добар дан!

— Вы понимаете меня?

— Разумем скоро све. В прошлую войну я был в России.

— Покормите казаков? — весело скаля зубы спросил Юрка

— Сколько вас человек.

— Пятеро.

— Покормим, но ето хладно. Хладно! Сейчас хозяйка будет греть. А я пойду. Дела.

Хозяин извинился, вышел во двор.

Наскоро переговорив с хозяйкой, Муренцов сказал казакам:

— Ну что хлопцы, отогрелись у печи да рядом с доброй хозяйкой? Тогда надо исполнять главное правило казака. Сначала напоить и накормить коня, а потом уж самому валиться к костру.

Вышел на крыльцо. Казаки, закидывая за спину винтовки, повалили следом.

Уже расседланные кони, вытертые насухо стояли под навесом и мотая торбами, доедали овес.

Муренцов одобрительно крякнул.

— Вот учитесь хлопцы у хозяина. Хоть и не казак, а сразу видно, что справный воин.

Казарм в селе конечно же не было. Заранее назначенные квартирмейстеры размещали казаков в домах местных жителей. Там же ставили лошадей. Муренцов договорился с квартирмейстером, чтобы его отделение оставили на постой в этом доме.

Разместились. Убрали лошадей. Начало темнеть. Заработали полевые кухни. Повечеряли. Выставили караулы.

Перед сном свободные от службы казаки вышли на улицу покурить. Постояли перед дворами, почесали языки и пошли спать. Муренцов устало упал на попону, пахнущую конем. С головой укрылся шинелью.

Наутро полк начал приводить себя в порядок.

Хозяйственная рота оказалась завалена работой. Из полковых кузниц несло жаром и грохотом. Кузнецы работали днем и ночью, спешно перековывая лошадей.

Шорники чинили седла, хомуты, шлеи, уздечки и прочую сбрую. Ремонтировали повозки, походный инвентарь.

Казаки старались получше подкормить своих коней, подогнать снаряжение.

Фураж покупали у местного населения.

Местные косились на казаков, потому что, партизаны, часто грабили своих. Казаки тоже отличались драчливым и шумным нравом, но обид не причиняли.

Комната, которую заняло отделение Мурецова, выходила окнами в сад. Сделав неотложные дела, Муренцов уже под вечер отворил дверь комнаты с твердым намерением скинуть сапоги и завалиться спать.

В комнате было тесно.

Амуниция, шинели, ранцы, подсумки, винтовки, рассыпанные всюду патроны заполняли собой маленькую комнату, превращая ее в какой-то военный цейхгауз. Но кажущаяся небрежность обстановки не имела ничего общего с беспорядком и расхлябанностью.

Оружие стояло или висело в изголовьях кроватей, седла лежали у порога, влажные шинели были развешаны поближе к печи. Каждый вечер Муренцов вешал на дужку кровати карабин, ремень, снял мундир, стаскивал сапоги и, накрывшись шинелью обессиленно валился на постель.

* * *

В феврале во 2ю бригаду из Белграда приехали атаманы Донского, Кубанского, Терского и Астраханского войск за рубежом — генералы Татаркин, Науменко, Вдовенко, Ляхов, и генерал-лейтенант Шкуро.

Эти атаманы давно уже находились в резерве и не занимали никаких постов в казачьих частях германской армии. Поездку им организовал начальник Главного управления казачьих войск генерал Краснов. Кононов, оповещенный о приезде гостей в его полк, распорядился, чтобы все было готово для встречи гостей.

— Нужно, наших стариков встретить с почетом. Они — казачьи генералы и наша святая обязанность оказать им почет и уважение. Так уж у нас, казаков, принято— сказал своим офицерам Кононов.

Полк был построен и генерал Шкуро, неказистый и непредставительный рядом с другими генералами, но необыкновенно подвижный и юркий, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами, вручил отличившимся казакам боевые награды.

После построения, Кононов, пользуясь правами хозяина повел гостей показывать свое хозяйство. Было время обеда, и казаков распустили на обед. Они обедали, тут же во дворе казармы.

Кононов показывал гостям лошадей. Казачьи генералы живо интересовались несением службы, состоянием коней, чем кормят казаков.

Самый любознательный был генерал Науменко. Высокого роста, худощавый. В серой черкеске кубанского пластунского полка, с кинжалом на узком наборном поясе. Орденов на нем не было, лишь знак за Кубанский ледяной поход.

— Так-с..так-с.. Все понятно-с... — говорил генерал на объяснения Кононова и спрашивал: — Как служба? Настроение казаков?

— Служба как служба. Настроение доброе, не жалуются. - Отвечал Кононов

Но вскоре затянувшаяся экскурсия стала утомлять гостей и комполка уловив это сделал широкий приглашающий жест:

— А теперь, господа, прошу за стол! Закусим чем бог послал!

Генерал Татаркин привез с собой в подарок полную машину ракии и домачи- сербского самогона.

У медного рукомойника гости вымыли руки и почистили щеткой форму.

Хозяин дома принес в подарок бутыль ракии, сказал:

— Это своя, домашняя.

Ракию распробовали очень быстро, во дворе разожгли мангал. У терцев и кубанцев есть рецепт печени, сохранившийся с древних времен. Ее режут на маленькие кусочки. Солят, добавляют специи, перчат, заворачивают в тонкий слой внутреннего бараньего сала, формируя колбаску. Потом нанизывают на шампуры и сразу же на раскаленные угли.

Надо только следить, чтобы жир не капал в огонь. Вертеть, вертеть. Тогда весь жир останется внутри шашлыка. Сводящий с ума и вызывающий голодные желудочные спазмы запах! Божественный вкус! И все это — за несколько минут.

Всем присутствующим налили по стакану вина, шампур в руки, тост. А в это время казаки помладше, варили шулюм, жарили традиционный шашлык.

После мяса на остывающие угли положили спелую паприку — огромные стручки сладкого красного перца.

С матершинными шуточками — прибаутками все организовал Андрей Шкуро.

Уже с первой минуты в полку он держал себя так, как будто дело было не на Балканах, а в его родной станице, где он знал всех и все знали его.

Самому Кононову, и всем офицерам он говорил — «ты» и всех называл сынками. Многие слышали имя Шкуро от своих воевавших в гражданскую отцов и смотрели на него с восхищением.

Через час генерал Шкуро напоил всех офицеров пятого полка совершенно в стельку. Он верховодил за столом.

Когда же заиграли лезгинку Шкуро, не выдержав, распустил широкие рукава черкески и с криком «харс, харс», как коршун с расправленными крыльями полетел по кругу, мелко перебирая ногами. Темп музыки все нарастал и нарастал, казаки, подзадоривая танцора хлопали в ладоши. Задохнувшись, Шкуро под общий одобрительный смех остановился, пьяный и счастливый упал на руки казакам.

— Ну бисовы дети! — Смеялся он. - Загнали все таки батьку Шкуро!

Шкуро аплодировали, пили за его здоровье.

Паннвиц и немецкие офицеры были поражены простотой общения между казаками и их генералами. В немецкой армии, где общение солдат с офицером шло только через фельдфебеля, всегда соблюдалась дистанция между младшим и старшим по званию. В вермахте было невозможно представить такие братские и теплые отношения.

После посещения 5го Донского полка гости поехали в 4й Кубанский казачий полк. Их встречал командир полка подполковник барон Пауль фон Вольф и командиры дивизионов.

Опять удивил генерал Шкуро. Он появился перед строем казаков с черным знаменем, на котором был вышита волчья голова. Отсалютовав казакам обнаженной шашкой Шкуро долго рассказывал о том, как во время Гражданской войны со своими «волчьими» сотнями сеял панику в тылах красных.

Воодушевленный этими рассказами 4й полк во время первого же рейда спалил дотла деревню, где партизаны оказали сопротивление. Разгневанный Паннвиц в окружении конвойной сотни помчался к кубанцам. За ним — полсотни конвоя в черкессках, с развевающимися за спиной башлыками, с шашками. Приказал собрать все сотни и дивизионы. Подполковник Вольф построил полк. Щеголяя молодцеватой посадкой генерал фон Паннвиц появился перед казаками на злой, донской кобыле, в папахе и кавказской черкесске.

Сердито крикнул с коня:

— Казаки! — Но кубанцы смотрели на батьку Паннвица такими влюбленными глазами, что генерал смутился. Рыжая кобыла ощерив желтые зубы, гоняла во рту железо.

— Мне стало известно, что вы ведете себя как варвары. — Паннвиц махнул рукой. Его лицо раскраснелось от крика — Вы военнослужащие германской армии, — опять закричал он, — а не какая-нибудь банда... — Он грозно оглядел казаков. - Кто разрешил вам бесчинствовать?

Кубанцы, глядя на Паннвица чистыми невинными глазами, дружно ответили:

— Батька Шкуро! А мы его волки!

Трудно было на это что либо возразить, ведь Паннвиц сам привез генерала Шкуро в корпус. Но он все же пообещал задать перцу всем, начиная с Вольфа и кончая последним приказным.

После построения полковник Вольф сказал:

— Это же казаки, господин генерал. Им сам генерал Шкуро привил правило, соблюдать лояльность к гражданскому населению в случае отсутствия сопротивления и тотальный грабеж в случае, если прозвучит хотя бы один выстрел. Тут мы наверное бессильны что либо изменить.

Тактику Шкуро взяли на вооружение и стали регулярно засылать в партизанский тыл волчьи группы. Их формировали только из добровольцев-охотников. Старшим группы всегда шел опытный русский или немецкий унтер-офицер.

Вооруженные автоматами, гранатами и ножами группа уходила в рейд на три-четыре дня и устраивала засаду рядом с партизанской базой или постом. Главная задача была взять языка.

Постепенно эту тактику переняли и другие казачьи полки. "Волчьи группы" охотились в районах Новой-Градишки, Дугог-села, Беловара.

Но партизаны тоже начали свою охоту и велась она с переменным успехом. Все зависело от того, кто кого перехитрит, или окажется удачливее.

* * *

Шторм учуял принесенный ветром запах кобылы. Он задрал голову, захрапел, но Юрка дернул поводья к себе, гаркнул: «Я те, ч-оорт!», ударил в брюхо каблуками, и как-то по особому цокнул губами, чем привел жеребца в дрожь. Шторм захрапел, будто учуял волка, однако стал снова вполне послушен.

Это совсем не означало, что жеребец забыл о кобыле, стоящей в соседнем деннике.

Светло-рыжая, почти соловая, со светло-седоватой гривой и хвостом, она манила, притягивала жеребца и он бесился не находя себе места.

Через несколько дней Шторм опять перегрыз чумбур и выбрался из своего станка. Забрался в денник к кобыле, потерся мордой о ее шею. Потом поднял хвост и шею, гордо обходя кобылу. Он подошел сзади и потерся мордой о ее круп кобылы, нежно и призывно заржав. Он переступал с ноги на ногу в нетерпении.

Когда Юрка зашел в денник, то увидел счастливую морду жеребца.

— Сукин ты сын, что же ты наделал, дъяволюка!.. Ну-ка марш к себе, пока сотник не прознал. Будет нам тогда обоим.

Увидев, что кобыла брюхата, Елифирий Толстухин покрыл отборным русским матом всех, Ганжу, его коня и дуру кобылу. Особенно досталось Сталину и Гитлеру, призывающих на войну распиздяев, молокососов, и просто говнюков.

Через несколько месяцев у кобылки родился жеребенок. Он долго лежал на мягкой соломе без движения, как мертвый, растянувшись на мягкой соломе среди денника.

Кобыла облизав сына языком, стояла над ним, не спуская влюбленных глаз. Жеребенок поднял голову, не найдя ничего интересного в новом, окружающем его мире устало уронил голову и закрыл глаза. Отдохнув он попытался встать. Кобыла радостно всхрапнула и поощряюще закивала головой.

Жеребенок, широко расставив ножки, пошатываясь, стоял среди денника, с трудом удерживаясь на разъезжающихся во все стороны ногах.

Как только жеребенок встал на ноги, Елифирий Толстухин осторожно вошел в денник. Кобыла захрапела и угрожающе прижала уши.

Елифирий перевел дух и задумался.

— Ну что мне с тобой делать? Принесла ведь все-таки, подлая. Надо теперь начальству докладывать.

Но сотенный прознал сам.

— Откуда жеребенок? — спросил он у командира взвода.

Тот молчал

— Твой?

— Никак нет. Я больше по бабам. С кобылами ишо не пробовал.

— Шуткуешь?! Толстухина, ко мне!

Сотенный катал желваки на скулах, сжимал челюсти так, что скрипели зубы.

— Как это получилось?

Елифирий вздохнул.

— Не доглядел. Виноват.

— Ты мне это брось, Толстухин! Решил из эскадрона табор цыганский устроить?.. А если батька прознает?

Щербаков красными глазами смотрел на своего казака через стекло керосиновой лампы. Над ним вились мотыльки и вечерняя мошкара, бились о стекло и падали вниз.

Сотенный нахмурился, тяжело задышал представив себе разнос у командира полка и короткими толстыми пальцами с необрезанными черными ногтями забарабанил по столу.

— Слушай приказ. Байстрюка пристрелить. Мясо на кухню. Выполняй, а то не посмотрю на седую голову. Взгрею!

Через пару месяцев в эскадрон приехал Кононов. Расседланные кони паслись на лугу. Поговорив с сотенным Кононов уже садился в машину, когда увидел, что с пастбища, казаки ведут отдохнувших и сытых коней.

— Это-оооо, что такое, Щербаков?

Указывая пальцем на приближающихся лошадей, спросил Кононов.

Обмахиваясь хвостом от досаждавших слепней бежал худенький стригунок.

— А-ааа, махнул рукой сотник. Хотел я его в распыл, так целая делегация пришла просить. Я и дрогнул, дите ведь. Мы ведь когда-то тоже титьку сосали.

Кононов задумался. Махнул рукой

— Ладно! Пущай при матке живет. Временно и так далее. Потом посмотрим.

Толстухин пошел на конюшню, где стояла лошадь.

Увидев хозяина она потянулась к нему, словно невзначай коснулась щеки теплой замшевой губой. Втянула воздух, словно испытывая его, спрашивая ответ на главный вопрос.

Елифирий обнял ее за шею.

— Ладно, ладно не волнуйся. Помиловали твоего сыночка. Значит ишшо поживем!

* * *

2 апреля 1944 года по случаю дня рождения Кононова в 5м Донском казачьем полку был праздник. К этому дню готовились загодя, всем хотелось праздника и веселья.

Поздравить именинника приехал генерал Шкуро. Он был в расшитой серебром черкеске с кинжалом, при шашке. Постаревший, с уже поредевшей и седой шевелюрой, но по прежнему бодр и как всегда - деятелен.

Каждая чарка выпивалась только по его команде.

В комнате было жарко, душно. На день рождения были приглашены все офицеры, свободные от службы. Длинные столы были празднично покрыты белыми скатертями, уставлены вазами с фруктами и бутылками.

Во главе стола сидел именинник, рядом с ним по правую руку генерал Шкуро. С левой стороны майор Ритгер.

Уже захмелевшие офицеры и несколько приглашенных казаков сидели с красными, напряженными лицами.

Муренцов пил вместе со всеми, но не пьянел. Только в голове становилось все тяжелее. Смутная тоска медленно закрадывалась в сердце. И хотелось выплеснуть ее из себя, рассказать всем о своей боли.

И сами собой из души рванулись слова:

Когда мы были на войне.

Как птица взлетел его хриплый голос, покрывая нетрезвый, нестройный гомон за столом.

Когда мы были на войне,

- подхватили все.

 Там каждый думал о своей любимой или о жене.

И десятки голосов понесли пронзительные слова казачьей песни через окна, по улицам села. Казалось, что эти сильные и мужественные люди хотят докричаться, донести слова любви и своей нестерпимой боли до своих станиц, до родной земли, любимого Тихого Дона.

А Муренцов уже выводил:

Я только верной пули жду,

Я только верной пули жду,

Чтоб утолить печаль свою

И чтоб пресечь нашу вражду.

Когда мы будем на войне,

Когда мы будем на войне,

Навстречу пулям полечу

На вороном своем коне.

Но только смерть не для меня,

Да, видно, смерть не для меня,

И снова конь мой вороной

Меня выносит из огня.

Андрей Григорьевич Шкуро крякнул, вытер набежавшую слезу. Вышел из-за стола, встал в центре зала, расплескивая густое, темное, душистое вино.

Генерал оглядел присутствующих, поклонился.

— Дуже гарная песня, хлопци. Аж мурашки бигають, нехай Господь вас благословить! Зараз повернимося до наших справ.

Зычно позвал.

— Иван Никитич, пидийдыно до мэнэ! — тот подошел и стал по стойке «смирно».

— Пиднемаю чарку за твое здоровья! Покы иснують таки хлопци як ты, ще нэ вмерло казацство! Бый червоных як це я робыв!

Кононов стоя, шутливо- покорно выслушивал поздравление генерала.

— Ось, трымай вид мэнэ подарунок! — сказал Шкуро, вытягивая из-за голенища кожаную кавказскую нагайку, с серебряным навершием в виде головы волка.

— Я нэю сам батогив отрымував. Мий батько нэю мэнэ по сраци лупцював. Дарую це тоби, бо люблю тэбэ як ридного сына. В тэбэ моя порода! Ты гидный цего подарунка.

Кононов не остался в долгу. По его приказу адъютант принес для Шкуро бутыль ракии с запечатанной в ней целой грушей. Это было изготовление сербских монахов, которые надевали пустую бутылку на ветку с завязью груши, и, когда она вызревала внутри сосуда, заполняли емкость ракией и закупоривали.

По знаку Шкуро бутылку тут же откупорили и всем гостям разлили в маленькие стопочки. По комнате поплыл нежный аромат цветущей груши.

Казаки подбежали, подхватили генерала Шкуро и Кононова на руки и начали качать.

— Що вы робытэ, бисовы диты?! — упираясь и смеясь, говорил подбрасываемый высоко в воздух генерал Шкуро.

***

Вечером на квартире у Кононова, наедине, Шкуро переходя на кубанскую балачку и жестикулируя рассказывал Кононову о встрече с Власовым:

— Я маю тоби дэщо казаты! Цэ е наш атаман, котрый нас на бийку повэдэ— говорил Шкуро, кружа по комнате большими шагами.

Он говорил о том, что Власов не одобряет политику Гитлера, которая ведет Германию к неизбежной катастрофе. О том, что немцы для своего спасения вынуждены будут дать широкие полномочия Комитету освобождения народов России.

— Нам нужно было только быть готовыми к этому моменту; нужно сформировать вооруженные силы, вооружить их и подготовить для нанесения первого удара. А если немцы будут тянуть и дальше, то послать их на хер и выступить самим. Рыск конечно есть, но иначе нельзя. Тут либо пан, либо пропал.

Опираясь руками на шашку, Кононов молча сидел на табурете, искоса глядя на Шкуро.

Тот поманил Кононова пальцем и опять переходя на балачку прошептал:

— Власов пэрэдае тоби витання и прохання — очикуваты!

Кононов раздумчиво спросил:

— А до меня, Андрей Григорьевич, дошли слухи, что генерал Краснов не верит Власову и отказывается подчиняться «большевистскому генералу». Так ли это?

Шкуро посмотрел на Кононова хитрым, смеющимся взглядом. Глаза его сморщились, превратившись в узкие щелки и распустили по лицу паутину тонких морщин. Неторопливыми пальцами он достал серебряный портсигар, кашлянув, закурил, произнес усмешливо:

— Ты ж дывысь якый розумник!?

Внезапно сделавшись серьезным вновь перешел с балачки на чистейший русский язык.

— За это не беспокойся. В самое ближайшее время я встречусь с генералом Красновым и думаю, что устраню все разногласия между ними.

Генерал затянулся и выпустил облако дыма.

— Ты пойми, Иван Никитич, нам нужно вырвать казаков из рук немцев во что бы то ни стало! Тогда мы сможем продолжить свою войну за освобождение России. Гражданская война еще не закончилась. Мы еще вздернем эту суку Сталина, на Красной площади.

Они проговорили почти до рассвета.

Утром генерала Шкуро провожали на вокзал. Он ехал с докладом к генералу Краснову, а потом в Казачий Стан.

— Поеду я, Иван Никитич. К Доманову еще надо заехать. Дивчина у меня там. Леной зовут. Ох и гарная же дивчина! А ты надейся и жди. Скоро все изменится! — сказал генерал Шкуро и по-отцовски обнял его. Расцеловались, и Шкуро сел в автомобиль.

Теснясь в воротах сопровождающие казаки, верхами выехали на улицу. Тронулись. Полковник Кононов взял под козырек и долго смотрел в след удаляющемуся конвою, пока кавалькада не скрылась в дали.

* * *

Однажды весенним утром командир эскадрона Щербаков с начальником штаба рано утром отбыли в штаб полка и заночевали там, оставив за себя командира первого взвода Нестеренко.

Нестеренко, был лихой казак. Но такой же и отчаянный гуляка. Днем он захватил партизанский обоз, на телегах которого стояло несколько бочек ракии. И большинство казаков пользуясь отсутствием командира эскадрона загуляло.