Обреченность Герман Сергей

С вечера в месте расположения сотни появились женщины. К полуночи большинство казаков перепились. В ночной тишине звучали песни, слышался бабий визг. До поздней ночи в селе слышался мужской хохот и посвист. Темны Боснийские зимние ночи. На черном бездонном небе в безмолвии светил одинокий рогатый месяц, отражаясь в текучей быстрине Савы.

Ночью сквозь сон, Муренцов вдруг услышал четкий одиночный выстрел, за ним короткую очередь пулемета на перевале та-та-та, а затем беспорядочную винтовочную стрельбу. Горы отозвались громким эхом.

Распахнув дверь, он увидел, что весь противоположный склон вспыхивает огоньками выстрелов. На крыше дома зазвенела разбитая пулями черепица. Спешно натянув непросохшие сапоги, схватив в одну руку шинель, в другую винтовку и пояс с подсумками, Муренцов сбежал по ступенькам крыльца, во двор. Следом за ним застучали каблуками казаки его отделения. Правее, от двери стоял только что вернувший есаул Щербаков и резким нервным голосом что-то выговаривал вестовому. Увидев Муренцова он махнул ему рукой, приказывая подойти.

— Вы Сергей Сергеевич, возьмите взвод Нестеренко и поддайте жару краснюкам! Их пулеметчик засел во-ооон на той горушке. После того как подавите огневую точку, закрепитесь и ждите подкрепление.

Взвод уже построился. Предстояло подняться к перевалу по узкой тропинке, круто идущей вверх по обстреливаемому противником скалистому склону.

— Взвод, перебежками по одному, за мной! — скомандовал Муренцов и, поднявшись на дорогу, побежал вверх по тропинке. От осознания опасности поле зрения как-то сузилось, но зато теперь Муренцов видел все предметы исключительно четко. На середине подъема кончились силы, и казаки было залегли, чтобы перевести дух, но лежать на земле, зная, что тебя вот вот нащупает пулеметная очередь было очень неуютно. Пули чмокали и рикошетили от скалы, подымая светлые столбики известковой пыли.

Взвод вскочил и тяжело дыша затопал наверх.

Казаки чувствовали себя неважно, ночью изрядно выпили. А тут пришлось с утра бегать по горам. Придерживая руками, ерзающие на спинах винтовки, они рысцой выскочили на дорогу.

Залегли у левой обочины, за перегибом отходящей на запад тропы и оказались сразу на линии огня. Выше и правее бил короткими очередями пулемет. Муренцов быстрым, нервным шепотом приказал уряднику - беспокоить пулеметчика беглым огнем, изобразить видимость атаки, а сам вжимаясь в землю пополз в сторону, ища место с которого можно было достать пулеметчика. Вот тут и пригодилась прежняя военная сноровка.

Партизанский пулеметчик работал умело. То справа, то слева от куста на несколько мгновений показывался кончик его пилотки, сразу же гремела очередь и пилотка исчезала.

Муренцов выпустил три патрона, стараясь успеть взять его на мушку, но каждый раз опаздывал. По-видимому, пулеметчик заметил, что на него началась охота и несколько очередей легли в двух шагах от Муренцова.

Комочки мокрой черной земли полетели ему в лицо. Следующая очередь просвистела над головой и огонь снова был перенесен на дорогу из-за которой вел стрельбу взвод. Басисто рокотал пулемет, пули ломали ветки кустарника, густо росшего по склонам, откалывали и раскидывали каменную крошку. Муренцов оглянулся. Необходимо было принять какое-то решение.

Слава Богу, кроме пулеметных очередей и винтовочных выстрелов казаков— больше не стреляли. Значит основные силы партизан пока еще не подошли. Очень важно было опередить противника и занять вершину до подхода партизан, так как оттуда их пулеметчики могли перестрелять всю сотню.

Эти мысли промелькнули в сознании Муренцова в какую-то долю секунды.

В узкой щели, проточенной ливневыми потоками, стекавшими со склонов горы. пролегала тропа. По краям ее прикрывали заросли кустарника.

Щель змеилась по склону среди цепких кустов терновника и давала достаточное укрытие крадущемуся по ней человеку. Муренцов повернул голову к лежащим за обочиной казакам, прикрыв ладонью рот крикнул вполголоса

— Хлопцы я наверх. Прикройте.

Вжимаясь в землю, где пополз, где сгибаясь в три погибели двинулся вверх по склону. Под ногами шуршали небольшие камни, подошвы сапог скользили по влажной от росы земле, сбивая дыхание.

Через полчаса он был уже у самого верха. Повернув голову, заглянул за скалу.

Поднимающееся солнце ударило в глаза. В этом слепящем оранжевом мареве он увидел два черных силуэта, лежащих на плоском камне, шагах в двадцати, россыпь стреляных гильз, пулеметные ленты в коробках. Муренцова они не видели.

Он опустил мушку чуть ниже затылка правой фигуры и нажал на спуск. Сухо ударил винтовочный выстрел. Приклад резко ударил в плечо. Запахло пороховым дымом. Он тут же передернул затвор. Выбросил на снег пустую гильзу и снова прижал приклад, ловя на мушку второго.

Тот только успел удивленно повернуть к нему голову и так и замер. Пуля ударила в спину. Скрючился, ноги подтянул к животу.

Мертвые пулеметчики лежали внизу. Муренцов спрыгнул на пулеметную площадку. Под ногами катались стреляные гильзы.

Муренцов поразился внешнему сходству пострелянных пулеметчиков. Тот что постарше еще дышал. Муренцов перевернул его на спину, расстегнул на его груди сербскую солдатскую куртку, и увидел синеву татуировки... заход солнца и море по которому плывет кораблик.

Раненый захрипел. Он силился, что-то сказать, но при каждом выдохе на губах выдувались кровавые пузыри. Наконец он затих. Муренцов закрыл ему глаза.

Как только пулемет умолк, взвод, с криками, задышливым хеканьем и матом рванул вверх.

Когда запыхавшиеся казаки добежали до площадки на которой лежали убитые пулеметчики, они увидели Муренцова, сидящего на камне, задумчиво курившего сигарету.

— Ну у тебя и нервы, Сергеич. Двух человек ведь убил в одночасье, а у самого и ус не дрогнул. Суровый ты человек судя по всему. - Сказал ему урядник, уважительно покачивая головой.

— Эх братец ты мой, ты еще не видел тех, кто в штыковую ходил. Вот после этого жалости у человека точно не остается.

За спиной тянулся гребень по которому и пришли пулеметчики. На противоположном конце стоял одинокий дом, возле которого наблюдалось движение людей.

Казаки развернули пулемет в направлении дома. Не прошло и несколько минут, как на гребне появилась цепь партизан. Беглым шагом они направились в сторону пулемета. Муренцов дал команду:

— По красным — огонь!

Ударил пулемет. Сначала короткие пристрелочные. Трассирующие пули, заряженные через четыре на пятый, нащупали цель и искрили, рикошетя от камней. Затрещали винтовочные выстрелы.

Партизаны скатились за гряду и залегли, три человека остались лежать на тропе.

Со стороны партизан велся беспорядочный огонь и пули свистели над головами казаков. Коротко вскрикнул раненый казак.

Снизу подошел еще один взвод. Двух казаков из взвода притащили на плащ-палатках. У одного было ранение в бедро. Второй был мертв. Уже немолодой рыжеусый казак лежал неподвижно, вытянувшись во весь свой рост и запрокинув стриженую голову. На нем не было ни каски, ни пилотки. Пуля угодила прямо в переносицу. Муренцов наклонился над убитым, спросил:

— Кто?

— Протасов Петро. Ты его должен по Польше помнить, — ответил урядник. - Из донцов. Все время о сыне рассказывал.

Снова захлопали выстрелы и партизаны окончательно скрылись в лесу. Уже бегом казаки бросились дальше.

В горах наткнулись на несколько полуразвалившихся хижин, перед которыми несколько коз щипали траву. Кроме древней старухи, здесь не было ни души. Как только старая поняла, что ее козам ничто не угрожает, она разговорилась. Старуха оказалась совершенно глухой.

— А-ааа? - поворачивала она к казакам свое заросшее седым мхом ухо.

— Бабка, партизаны есть?

— Кой, кой?..

«Кой» — означало «кто».

Казак Миша Дедов восторженно крутил головой.

— Молодец старая, прям, как моя бабаня. К нам в 30м пришли за хлебом, а она,

Ась! Не слышу трошки. Так и ушли комсюки, ничего не нашли. А мы благодаря этому спрятанному мешку и выжили. Считай бабаня, всю семью спасла.

В одной из хижин нашли большое количество окровавленных бинтов. По-видимому тут был их перевязочный пункт. В лесу, севернее и ниже перевала, нашли несколько мертвых партизан, как видно, скончавшихся от потери крови. Их принесли в село. Почти сразу же разобрали родственники. Остались только пулеметчики, которых убил Муренцов.

— А этих что не забрали? Родни что ли нету, — спросил Ганжа.

— И не заберут. Далеко у них родня. Русские это. Наверное десантники. Братья. Видишь, как похожи?- Ответил Муренцов.

— Ты вот что, малой, принеси лучше две лопаты. А если утруждаться не захочешь то одну. Я сам все сделаю. Негоже солдата не похороненным бросать. Муренцов видел, что Юрке неохота возиться с копанием могилы, но тот решительно возразил.

— Отчего же не похоронить, Сергей Сергеевич. Зараз могилку выроем и похороним. Можа и нас, кто- нибудь пожалеет.

Русских пулеметчиков похоронили под старым раскидистым буком. Их тела положили на прикрытое зелеными ветками дно могилы. Сложили на груди перепачканные землей и ружейным маслом руки, со сломанными ногтями. Накрыли лица чистой тряпицей. Засыпали землей. На могильный холмик, аккуратно притоптанный сапогами поставили наскоро выструганный деревянный крест. Юрка послюнявив химический карандаш, написал:

— Русские солдаты. Погибли 5го мая 1944 г. Господи, упокой их души.

Муренцов сказал Юрке,

— Ты иди хлопчик. А я еще посижу.

Муренцов лег на траву и долго глядел на медленно плывущие белые облака. Там наверху было спокойно и тихо, и казалось, что души только что убитых им людей укоряюще смотрят на него сверху. Ни голубинного клекота, ни птичьего щебетания не было слышно вокруг. Только много-много лет назад умирая в Донской степи слышал Муренцов такую глубокую и печальную тишину, когда казалось, что он слышит биение собственного сердца.

Муренцов задумался и задремал подле могилки. Разбудил его Юрка. Он тряс его за плечо.

— Сергей Сергеевич, командир полка прибыл. Построение. Сотня уже стояла в строю, ждала командира полка.

На высокой злой кобыле свечой застыл есаул Щербаков. Левая рука натянула поводья. Норовистая кобыла закинув голову и приседая на задние ноги, хрипела и пятилась.

Полковник Кононов послав коня в галоп, перед командиром эскадрона резко натянул повод и поставил коня свечой. Щербаков бросил руку к виску, но Кононов отмашкой руки резко оборвал доклад. Выдохнул:

— Казаки!.. Дети мои — сотня поедала его глазами. Казалось, что прикажи он сейчас умереть и все умрут как один.

— Сегодня вы снова воевали и снова победили! Но победили вы благодаря нашему славному товарищу казаку Муренцову. Поэтому, сегодня, с этой минуты я произвожу его в офицерский чин и назначаю командиром взвода, вместо сотника Нестеренко.

Голос у Кононова был то душевный и добрый, густой и вязкий, как колесный деготь, то становился жестким и резким, как звук затвора.

— Но есть у нас и неприятная весть. Сегодня, вот этой самой рукой я должен наказать человека, который чуть не погубил сотню. Мне горько, сердце мое плачет. Потому, что этот человек - казак. И я казак. А сегодня я должен собственной рукой привести в исполнение свой приговор.

Кононов обвел подчиненных тяжелым взглядом, ставшем просто ледяным, повел хищными своими усами. Помолчал несколько секунд.

— Вывести сюда сотника, Нестеренко!

Два спешенных казака вывели Нестеренко. Он был без оружия и головного убора, мертвенно бледный.

— Раздевайся! — Приказал Кононов. Сапоги скидай!

Трясущимися руками Нестеренко стянул сапоги, расстегнул пуговицы кителя. Аккуратно сложил его у своих сапог.

Строй замер.

Прямо на глазах казаков Нестеренко покрывался холодной испариной. Лицо у него резко ввалилось, натянув кожу на лбу. Кожа лице, на груди, на руках стала серого, прелого цвета. Нестеренко смотрел в землю, на желтые ногти пальцев ног. Кононов махнул рукой. Двое казаков выкатили бочку с недопитой ракией.

— Слушай меня, сынок. Прежде чем я во-оот этой рукой приведу приговор в исполнение, ты сейчас возьмешь бочку и покатишь ее во-ооон на ту горушку.

Сотня будет стоять ждать пока ты не управишься. Выполня-яяяять!

Голый по пояс Нестеренко катил бочку, упираясь плечом и руками, подталкивая ее спиной, содранная кожа повисла как лохмотья, руки в ссадинах, едкий пот выедал глаза.

Через час Нестеренко стоял на краю горы, прижимаясь к бочке, чтобы никто не видел его дрожащих ног.

— Карабин мне! — Приказал Кононов. Сотня затаила дыхание.

Грохнул выстрел. Пуля ударила в металлический обруч, бочка потеряла равновесие, кувыркнулась и покатилась с обрыва в пропасть.

— Нестеренко! Ко мне. Бегом!

С этой минуты поступаешь в распоряжение хорунжего Муренцова. Рядовым! Выполня-яяять!

По выровненным рядам прошел шелест, будто ветер расчесал ковыль. Заржал конь. Сотня дрогнула и заревела изо всех сил.

— Любо, батьке!

После построения Кононов пригласил Муренцова в дом, где располагался командир сотни.

Полковник скинул себя мохнатую бурку, повесил ее на крючок у двери. От бурки кисло пахнуло устоявшимся конским потом. Кононов указал на ближайший к столу стул:

— Садись.

Муренцов сел. Мельком успел охватить взглядом комнату.

Это была обычная комната, такая же какую занимал он сам, только может быть чуть больше размером. Стена с двумя окнами, смотревшими на дорогу. Почти совсем не было мебели.

В углу, направо, находилась кровать; подле нее, ближе к двери, тумбочка. На середине стоял простой тесовый стол, покрытый белой льняной скатертью; около стола три плетеных стула. У противоположной стены от окон, в углу стоял небольшой, простого дерева темный шкаф. В углу над кроватью темнел лик иконы, как бы затерявшийся в полутьме. Икона была большая, старинная, писаная на куске потемневшей от времени доски.

— Смотрю я на вас, господин хорунжий. Сложный вы человек, загадочный. Образованный, хорошо воспитанный, манеры опять же… С казаками не конфликтуете и с немцами у вас ровные отношения. Но друзей нет, водку ни с кем не пьете. В бою бесстрашны, безжалостны, но... в меру. Год назад в Белорусских лесах мальчика спасли. Кто вы, Муренцов? Может расскажете о себе?.. Муренцов усмехнулся.

— А нечего рассказывать господин полковник. Если коротко, то я все уже изложил, или почти все. За исключением наверное только того, что наш род служил России верой и правдой двести лет. Но это к делу не относится.

Кононов помолчал. Пальцами тронул ус. Внезапно перешел на ты.

— Мне доложили, что ты сам, сегодня убитых хоронил? Зачем? Может думаешь, что если попадешь к красным, то зачтется? Или Божьего суда боишься? Муренцов помолчал, раздумывая над ответом:

— Красных я не боюсь, господин полковник. И Божьего суда тоже. Сами знаете, я солдат, а это значит, что первый кандидат в ад. Так что и мне, и вам место там обеспечено. Но с мертвыми я не воюю. Насмотрелся за свою жизнь и на белых, которые красноармейцам звезды на теле вырезали, и на красных, которые к плечам буржуев погоны гвоздями прибивали. Это страшно. Мы ведь все таки люди, хотя и вынуждены убивать друг друга.

— Да-ааа...достойная позиция, господин хорунжий.

Кононов посидел немного молча, потом достал алюминиевую фляжку, обшитую серым сукном. Поискал глазами посуду.

Муренцов понял, достал из шкафа две стопки, финкой отпластал от краюхи несколько ломтей хлеба.

Иван Никитич наполнил стопки.

— Давай Сергей Сергеич, по глотку из батькиной фляги. За всех погибших, умерших и казненных в России.

Сложил в щепоть пальцы и понес медленно ко лбу, пряжке портупеи, погонам, с силой вдавливая пальцы в свое тело. Потом выдержал паузу в несколько секунд, резко запрокинул в себя водку, крякнул и, не закусив, замер.

Муренцов перекрестился вслед за полковником. Прошептал губами:

— Земля пухом и Царство Небесное всем погибшим и замученным на планете Россия.

Опрокинул стопку. Это был виноградный самогон, градусов под пятьдесят.

Поочередно сделали выдох. Прижмурив глаза замерли на несколько мгновений, ожидая первого опьянения, спасительного и облегчающего душу после нелегкого дня, заполненного смертью. Кононов налил по второй.

— Ладно... людей не воскресишь. Слезьми Россию не омоешь. Больно велика она. За твой чин!

Выпили так же молча. Похрустели соленым огурцом.

Кононов задумчиво повторил.

— Достойная у тебя позиция, хорунжий. Я бы даже сказал...благородная. А я привык сталкиваться с обратным. Батьку моего, Никиту Кононова красные зарубили в 18м годе. За что сказнили его? Да ни за что! Вахмистром был, царю служил, а значит - враг! Вот и лишили жизни от избытка революционного рвения. Старший брат Егор умер от ран в империалистическую.

Помолчал.

— Как я сам выжил? Да спрятался... Как мышь в щелку забился. Придумал себе новую биографию, пролетарское происхождение, записался в красную армию, стал командиром, вступил в партию. Но представляешь... я боялся. Боялся всего... Вызова в штаб, приезда комиссии, ночного стука в дверь. Бывало спишь и вдруг... как захолонет в груди...Думаешь, что легче пулю себе в висок пустить, чем так жить.

Кононов замолчал, перекатывая желваки скул.

— Потом началась финская война. Я попросился на фронт. Дали полк. Кругом сугробы по пояс, сосны и финские снайперы. Потери в полку страшенные, не только от пуль, от обморожения, по глупости, от того, что не доучили, не досмотрели. И такая лютая ненависть у меня проснулась к этой власти людоедской, которая сначала баб и детишков на голодную смерть обрекла, а потом тех кто выжил за свою же власть гребаную воевать послала. И чем больше я ненавидел, тем храбрее становился, освобождался от своего страха стало быть. Втянулся служить, стрелять, рубить, убивать. И понял я, что рано или поздно буду воевать против этой системы. Меня как бойцового пса натаскали для войны и другой жизни теперь для себя и не мыслю. Иван Никитич говорил медленно, как бы неохотно роняя слова. Лицо его резко изменилась и его полуулыбка, полуусмешка, постоянно прячущаяся в уголках глаз, более походила на оскал.

Стемнело. Кононов достал керосиновую лампу, снял закопченное стекло, зажег фитиль.

— Нет больше твоего спасителя Прохора Игнатьевича, Сергей Сергеевич. После разгрома отряда Назарова, в станицу нагрянули чоновцы. Кого постреляли, кого порубили. Старика повесили на собственных воротах, старуха через несколько ден сама померла. Внучка ихнего, Мишутку забрали в город, вроде как в приют определили. Ну, а у нас в 1921 годе грянул голод. Зимой 1921 можешь себе представить такую картину, всюду вдоль дороги на хутор Стрелка лежали трупы тех, кто умер от голода. Многие просто шли в рыбацкий хутор в надежде найти хоть какую-то еду. А сил дойти, не хватило.

Людей никто не хоронил, только летом часть прикопали на месте, часть в братской могиле, на северной стороне станичного кладбища. И все это сделали русские люди- тихо говорил Иван Никитич, глядя на трепещущий огонек фитиля.

— Обманутые, темные, такие часто жестокие, но русские… Я тогда был мальцом, но все помню. От голода и смерти спасла тюлька. Представляешь всю станицу спасла маленькая рыбка.

Ну а потом станицу переименовали в Буденновку, храм взорвали. Я к тому времени был уже далеко. Вот что наделала с людьми эта гребанная революция!

Сказал это Кононов просто и без обиды, но с такой-то душевной болью, что Муренцову стало не по себе.

Кононов обнял свою голову руками, горестно качая ей в такт своим словам, как бы не веря тому, что такое могло произойти в России. Воспоминания, это груз, который каждый человек вынужден тащить с собой до конца жизни.

В комнате стояла мертвая тишина. Слышно было только, как за шкафом пищат мыши, да приветствуя полночь, перекликаются петухи.

— Ты вот что, Сергей Сергеевич. Зараз иди спать. Дружба — дружбой, а служба — службой. Ее никто не отменял. Да! И вот еще что. Чуть не забыл. - Кононов посмотрел на Мурецова, достал из офицерской планшетки толстый конверт. - Письмо. Я так думаю, что от близких. Ну! Ступай.

Муренцов схватил конверт. Прижал его к лицу. Повернулся кругом, шагнул за порог не чувствуя ног и не видя земли под ногами, от застилающих глаза слез.

Выпитое спиртное подействовало на него. Кружилась голова, движения потеряли уверенность. Выходя из калитки, он покачнулся, кое-как натянул на голову папаху и волоча ноги, пошел по улице.

Добравшись до дома он присел на скрипучую койку. Первым делом разорвал конверт. Там была плитка шоколада, фотография, иконка Божьей матери, надушенный носовой платок.

Муренцов пробежал глазами по неровным, прыгающим строчкам.

Мария Александровна писала:

«Милый, Серж! Мой дорогой сын! Господь услышал мои молитвы, ты жив. Уже на протяжении многих лет я начинаю и заканчиваю день с одной единственной мыслью. Где ты сейчас, мой любимый и дорогой сын? Я даже смирилась с мыслью, что тебя уже нет в живых. Единственное, о чем я просила Бога, чтобы не допустил того, чтобы твои косточки остались непогребенными. Чтобы Всевышний, дал мне возможность хотя бы краем глаза взглянуть на твое последнее пристанище. Но судьба распорядилась иначе, ты снова служишь. Не берусь осуждать или одобрять твое решение, верю, что все твои поступки идут от сердца. Мне больно писать, но твой отец не дожил до этого дня. Когда зимой 20го года мы бежали от красных, наш поезд остановили где-то в степи. Бандиты, которые называли себя революционными бойцами, выгнали нас на снег и мороз, отобрали теплые вещи и страшно даже сказать — пытались надругаться надо мной и Катенькой. Сергей Владимирович был настоящий мужчина, он вырвал винтовку у какого-то красноармейца и штыком заколол двоих мерзавцев. Его конечно же убили. Только чудо и провидение спасли меня и Катю. На нас наткнулся путевой обходчик, вывез на дрезине и укрыл в своей будке. Ну а уж потом нам удалось вырваться сначала в Берлин, а потом в Париж. Катенька выросла, стала такая красавица. Вышла замуж, у нее двое прелестных деток Мишель и Саша. Живем хорошо, вот если бы еще не мучили мысли о тебе.

Я представляю необъятные российские просторы, холодную замерзшую степь и кровь, всюду кровь! Я буду плакать, и молиться о тебе, храни тебя Господь! Твоя мать».

Муренцов свернул письмо и положил его в карман. Вышел во двор. Закурил. Дворовая собака подошла к нему из темноты и, помахивая хвостом, лизнула ему руку.

Бросив окурок под ноги, он скинул с себя китель, исподнюю рубашку и вылил себе на плечи ведро ледяной воды из колодца.

Растеревшись сухим жестким полотенцем и взбодрившись Сергей Сергеевич долго еще сидел у окна, вспоминая детство, шелест маминого платья, запах ее духов, строгое лицо отца. В душном воздухе плыл запах сирени, звенели цикады, в небе подмигивали далекие звезды.

* * *

Искупав коня у ручья Ганжа нарвал полевых цветов. Улыбаясь принес их в дом.

Во дворе дома свободные от службы казаки чистили оружие. Отворилась калитка, вошел опухший, с красными, воспаленными глазами казак Пафнутьев.

Его мучила только одна мысль. Главная. Ссохшуюся, скукоженную от страха душу могла спасти лишь водочная влага. Надо было выпить.

Увидев цветы сузил глаза и глухо спросил:

— Это на могилу мне, что ли?

Ганжа вдруг нахмурился, улыбка пропала. Сказал раздраженно:

— Почему на могилу? Иди проспись.

У Пафнутьева сквозь кожу лица, почерневшую и туго обтянувшую скулы, проступила обида. Он качнулся.

— И пойду!..

Кто-то из казаков бросил.

— Надо бы сотенному сказать, до беды недалеко.

Его оборвали.

— Проспится...Не в первой. Кто без греха.

Пафнутьев пошел к знакомому железнодорожнику. На душе было тяжело, хотелось вина, поговорить о жизни.

Знакомый был на работе. Его жена кормила грудью. Ребенок капризничал отворачивая рот и устало хныкал. Женщина сердилась и мяла пальцами темно коричневый сосок, стараясь сцедить в раскрытый рот хоть каплю молока.

Уложив ребенка в кроватку женщина принесла и поставила перед казаком бутыль вина. В вырезе платья он увидел темную впадину между ее незагоревших грудей. Запах обнаженной кожи ударил в лицо.

Животное и дурманящее желание ударило Пафнутьеву вмозг. Не слыша отчаянного крика, жадно схватил ее за грудь. Гибкое, тонкое тело забилось в руках.

— Не надо, Василь, — задыхаясь от ужаса, стонала она. Не надо!

Краем сознания Пафнутьев и сам понимал, что не надо. Но похоть пересилила.

— Тихо, сука! — выдохнул он и грубыми дрожащими пальцами с обломанными грязными ногтями зажал ей рот.

Она билась и плакала. С трудом вырвавшись бросилась к двери. Пуля свалила ее на пороге.

Казак вырвал из ее ушей сережки, допил вино.

— Вот и все... - подумал он, отстранено глядя в мутную глубину стакана. - Вот и все...

В соседней комнате плакал ребенок убитой хозяйки, и плач этот скреб, царапал по душе, как гвоздем.

Прискакали вооруженные казаки.

— Кто стрелял?

О происшествии тут же доложили командиру полка. В его отсутствие командир сотни самостоятельно провел дознание.

Пафнутьев с окровавленным разбитым лицом валялся на полу. Щербаков, самолично обыскал Пафнутьева, достал из его кармана золотые сережки. Приказал казакам привести его в чувство. Те притащили ведро холодной воды, вылили на голову Пафнутьева, и он постепенно пришел в себя.

— Сядь! — приказал сотенный.

Казаки помогли Пафнутьеву встать, усадили на стул. На его кителе были оборваны пуговицы и погоны. Глаза заплыли, из разбитого носа текла кровь.

Допрашивал убийцу взводный Лесников, тыча ему в разбитый рот свой черный кулак:

— Как твоя фамилия, гад?

Казак тяжело дышал, с ненавистью глядя в холодные глаза вахмистра.

— А то ты не знаешь... Пафнутьев.

— Настоящая фамилия, сука!

— Убейте меня!

— Убьем! Обязательно убьем — утешал его тут же сидящий сотенный — Только сначала всю правду о себе скажи. Какое звание? С каким заданием к нам заброшен?.. Неужто и впрямь из казаков, нехристь. Мамку кормящую ведь не пожалел.

— Срал я на твоих казаков. Вологодский я. Жить захотелось, вот казаком и назвался.

К канцелярии сотни в окружении казаков наметом прискакал командир полка. Спешился и бросив повод ординарцу, рысью вбежал на крыльцо. Ему навстречу спешил сотенный.

— Происшествие у нас, господин полковник. Мабуть сказать, что он шпиен?

— Что ты меня спрашиваешь! — со скрытой яростью в хрипловатом голосе взъярился Кононов, и глаза у него побелели от бешенства— Что ты мне, блядь, нервы тратишь! Обосрался, так сцепи зубы и думай, где и как умыться!.. Какой это нахрен шпиен?

Щеки сотенного вспыхнули, как от пощечины. Скуластое лицо дернулось, шевельнулись рыжие усы. Рука потянулась к поясу.

За спиной Кононова слегка дернулся личный телохранитель.

Алексей Лучкин был из сибирских казаков. На поясе всегда два пистолета. Справа в кобуре ТТ. Слева парабеллум «Люгер РО8». Стрелял с двух рук, за тридцать саженей всаживая пулю в двугривенный. Мастер.

Лучкин коротко кашлянул. Кононов взглянул на сотенного более пристально. Тот покраснел, как от натуги, и нервно достал из кармана брюк скомканную серую утирку. Вытер ей вспотевшее раскрасневшееся лицо.

— Я так кумекаю, господин полковник, надо бы объявить, что он большевиками засланный? Ну, дескать, чтобы опорочить казаков!

Кононов усмехнулся, крутанул на палец правый ус.

— Можешь оказывается и думать, когда захочешь?

Разутого и раздетого Пафнутьева вывели перед строем. Ворот его нижней рубахи был разорван до пояса. Под глазами чернели синяки, вспухли закровяневшие губы.

Кононов откашлялся:

— Казаки! Станишники! Сталин и его опричники не дремлют. Мы для них как кость в горле. Вот и засылают они к нам своих агентов. Вот он, один из них!..

Кононов ткнул пальцем в сторону стоящего перед строем человека.

— Вот энтот, переодетый чекист проникший в наши ряды, для того чтобы бросить тень на всех казаков. Ссильничал и убил сербскую женщину, чью то сестру. Чью-то мать.

Кононов замолчал, набрал полную грудь воздуха и закричал:

— Наш ответ должен быть только один. Расстрелять! Кто исполнит?

Казаки молчали. Человека убить нелегко и так, а этот еще и свой. Вчера прикрывали друг друга в бою. Может быть, мерещиться потом будет.

Лучкин снял со своей головы белую папаху, перекрестился, искоса глянул на приговоренного.

Пафнутьев поднял голову, глянул перед собой нетвердым взглядом:

— Учтите, станишники. Недолго вам казаковать осталось. Скоро и вам кровя пустят!

Голос Пафнутьева сел, сразу осип. Он судорожно усмехнулся, темнея лицом, махнул рукой и заплакал.

Кононов мотнул головой.

Коротко тявкнул «Люгер» в руке Лучина. Шестиграммовая пуля ударила в затылок Пафнутьева и тут же вышла с другой стороны через глаз.

Тело обмякло, будто в нем перебили позвоночник. Упало мешком.

— Уберите эту падаль! — спокойно сказал комполка, брезгливо пихнув ногой мертвого. Оглядел строй, повысил голос: — Что делают сукины дети! Большевики проклятые! Мало им казачьей крови, так и женщин кормящих уже стрелять начали! Нас пущай хоть на куски режут, а баб и детишков трогать нельзя! И мы с бабами не воюем. А кого еще поймаем— получит такой же расчет!

В строю прокатился легкий шум.

— Щербаков! Там вроде дитя малое осталось. Сегодня отправь родным убитой муку, сахар, что там еще можно выделить.

Справедливость как будто была восстановлена.

— Ты бы навел у себя порядок, сотенный. — Говорил Кононов, вдевая носок сапога в стремя.- Сам понимаешь, шпиен не шпиен, а пятно на казаков. Батька Паннвиц, за такое по головке не погладит. Да и война с местными нам не нужна.

— Да как их остановишь, господин полковник? Войн-ааа, сука такая! Иной раз сам чувствую, что превращаюсь в животное.