Одиночество зверя Аде Александр

Королек

Звонок Пыльного Опера застает меня в «копейке», в тот самый момент, когда намереваюсь припарковаться неподалеку от оперного театра.

– Киллера мы идентифицировали, – цедит Пыльный Опер, едва не зевая. – Мужику за сорок, а на свободе, начиная лет с восемнадцати, был считанные месяцы. С молодости прибился к банде «южан». Душегуб чистой воды. Пуля вовремя его остановила.

– Есть у него жилье?

– Однокомнатная фатера. Досталась ему от отца с матерью. Родители – конченые алкоголики. Папаша из-за полбутылки водки грохнул жену, потом выбросился из окна.

– Не подскажешь адрес?

– Комбриговская, 62, квартира 6. Предупреждаю, наши ребята там уже побывали. Дупль-пусто.

– А зовут-то его как?

– Фамилия самая подходящая: Волков. Имя тоже нехилое: Владимир. То есть вместе получается: владеющий миром зверь. Но до зверя не дорос, так и подох хищным зверьком. Он у «южан» шушерой был, шестеркой. Умишком слабоват. Да, между прочим, кликуха у него совсем нестрашная, несолидная даже: Штырь… Кстати, если тебя все еще интересует семейка Марика. Мы, на всякий пожарный, это святое семейство проверили. Результатов никаких. Зато могу сообщить последнюю новость: старикан, дед Марика, на днях дал дуба.

– И кому достанется его состояние?

– Как кому? Дочери, само собой.

– Погоди, а Вера Усольцева? – спрашиваю обиженно, как ребенок, точно не Даренку, а меня оставили с носом.

– Ну, ты даешь! Какая еще Усольцева? Ее имя даже не упоминается…

Пыльный Опер пропадает. Только что монотонно дудел в мое правое ухо – и вот уже нет его, а я, как пригвожденный, торчу в «копейке» и таращусь на строгое, изысканно-классическое здание оперного театра, свежевыкрашенное в светло-сиреневый цвет.

Перелистав засаленный потрепанный блокнот, нахожу нужную запись и набираю номер.

– Акционерное общество «Эрмитаж», здравствуйте, – нежно обращается ко мне девичий голосок.

– Здравствуйте. Мебельный салон «Негоциант». У вас работает Лолита Пояркова?

– Извините, а зачем вам эта информация? – осторожненько интересуется голосок.

У меня сбивается дыхание: значит, Лолита трудилась в Старожиловском «Эрмитаже»! Сквозь туман начинает брезжить нечто очевидное, но пока еще невероятное.

– Видите ли, Пояркова взяла в кредит стенку для гостиной и уже второй месяц не выплачивает проценты. Она предоставила два контактных номера. Первый – своего сотового телефона. Второй – рабочего, вот этот.

– Странно, что она дала этот телефон, – недоумевает девчушка. – У нее имеется свой, в ее кабинете… ой, то есть был… – И добавляет с подобающей долей сожаления: – Она умерла.

– Вот оно как… – придаю своему голосу интонацию скорби и глубокого соболезнования.

И тут же по-деловому спрашиваю, какая была смерть, естественная или насильственная?

– Пояркова попала в автоаварию. Ужас! Раз – и нет человека. – И зачем-то добавляет: – Лолита работала у нас экономистом.

– Никогда не знаешь, как закончится твое существование на этой земле, – задушевно-философски заявляю я. – Так что же мне делать-то? Кредит надо возвращать.

– А вы поговорите с ее мужем, – советует голосок. – Где он живет, вам, конечно, известно. Он человек состоятельный. К тому же бывший военный, а офицеры – люди чести. По себе знаю: у меня отец в армии служит. Майор, начальник штаба полка. Заплатит обязательно.

– Это вы хорошо придумали. Непременно так и поступлю…

За стеклами «копейки» слабо светится под мрачноватым небом оперный театр – весь воздушный, узорчатый.

Бессмысленно пялюсь на это чудо архитектуры и лениво размышляю.

Итак, Лолита действительно озаряла своей обольстительной персоной полутемные закоулки АО «Эрмитаж».

Собственно, что это мне дает?

Просто странное и тревожное совпадение: Веркиным любовником был когда-то Старожил. И погибшая Лолита трудилась у него же.

Совпадение?

Ох, не люблю я совпадения!

Поэтому и намерен разобраться со смертью Лолиты.

Конечно, я мог бы обратиться к ее супружнику подполковнику, но тогда придется врать насчет художника.

Значит, надо идти в обход.

А где он, этот обход?

Напроситься на аудиенцию к Старожилу? А какой смысл? Ровнехонько никакого. Бывший зек просто пошлет меня подальше, на чем наше рандеву и завершится.

Конечно, можно поближе познакомиться с голоском, который так мило со мной щебетал. Девчурка наверняка любопытная и знает немало сплетен о сослуживцах из АО «Эрмитаж». Если пригласить ее в кафушку или ресторан, то она (под вкусный харч и хорошее вино) выложит о Лолите Поярковой все, что имеется в загашнике. Но я уже не тот. Любезничать, строить глазки, это сегодня не по мне.

Собственно, «внутриэрмитажные» слухи мне не так уж и важны…

Немного еще поразмыслив, звоню Акулычу.

– Тебе известно что-нибудь о семье Карповича по прозвищу Старожил?

– Само собой, – басит в трубке Акулыч. – Ентот хлопчик нам, ментам, не чужой. Сидел с самого малолетства, много и упорно. А семья у него простая: он да супружница евоная. Промежду прочим, она – младшая дочурка самого Хеопса.

– Шутишь?

– Обижаешь, птичка божья. Акулычи завсегда сурьезны и шутковать не любят. Ентот Старожил с зеленых соплей шестерил в банде «южан». Потом вроде немного приподнялся, но все равно, как был шелупонью, так и остался. Но каким-то макаром сумел приглянуться Хеопсовой дочке. Женился. Хеопс его, стало быть, благословил. Ну и полез парнишечка в гору. Ши-ибко полез. Ты в офисе его компашки был?

– Имел счастье.

– Небось, поглядел на енту задрипанную халупу и подумал, что он такой скромняга, вроде как Диоген в бочке, верно? А ты в гости к нему напросись и на евоной виллочке побывай. Полагаю, ентой виллочкой он любого из наших местных богатеев за пояс заткнет. Вот где настоящий-то «Эрмитаж». Почище питерского.

– А давно он женился?

– Да вроде не очень. Годков с десяток назад.

– Как думаешь, кто сможет мне поподробнее обрисовать личную жизнь Старожила?

– Об ентом надобно покумекать. Но, боюсь, тут тебе ни одна собака не подмогнет. Старожил свои семейственные дела держит в строгом секрете. А почему – понятия не имею.

– Ладно, и на том спасибо, Акулыч…

Отключаю мобилу и задумываюсь.

Есть ли у меня выход на «южан», хотя бы на самую убогую шестерочку?

Вроде бы, нет.

А если подумать?

Да хоть задумайся, хоть мозги набекрень сверни – нет.

Печально. Те, кто мог бы дать интересующие меня сведения, покинули бренный мир. Или (как, например, Эдик) содействовать наверняка откажутся.

Значит, придется отправиться в гости к призраку Владимира Волкова по прозвищу Штырь. Хоть какой-то шанс.

Только теперь, вынырнув из призрачного мира телефонных разговоров и собственных умозаключений, ошалело озираюсь вокруг. И обнаруживаю, что все еще сижу в «копейке», а она замерла на главном проспекте, под потолком дымного неба.

Берусь за руль и отправляюсь на дальнюю окраину города, возникшую вокруг сталелитейного завода.

Еще издали вижу дымящиеся трубы и курящиеся паром градирни, чем-то напоминающие громадные обезглавленные пирамиды.

Миную завод и углубляюсь в улочки района. Современные новостройки чередуются с «хрущобами», «брежневками» и деревянными развалюхами.

Вот и улица Комбриговская, вот и 62-й дом.

Рядовая «хрущевка». Панельная, розовато-кирпичного цвета, с кое-как переделанными и остекленными балконами, белыми, желтыми, васильково-синими, отчего здание выглядит так, точно его раскрасил ребенок.

Останавливаю тачку возле подъезда, вылезаю, потягиваясь, и плюхаюсь на зеленого цвета лавочку. Их тут три, стоящие рядышком: зеленая, розовая и синяя, причем зеленая и синяя – слегка под углом к розовой.

Дворик безлюден и грязен. Ежусь от холода и сырости в своей не очень-то греющей курточке. Накидываю капюшон. Надежда только на то, что кто-нибудь присядет рядышком – например, любознательная бабушка-старушка, осведомленная обо всех жильцах данного дома.

Само собой, я могу побеседовать с соседями Штыря, но опера наверняка провели поквартирный обход, мне топать по их следам нет никакого резона. Так что приходится, как обычно, надеяться на авось.

Авось появляется в виде двух мужичков. Первый – лет этак пятидесяти с гаком, коренастый. Широкую незамысловатую физиономию украшает пегая эспаньолка, настолько же уместная, как изысканная виньетка на продуктовом комке. Второй – худой парнишечка с бесцветной рябоватой мордочкой, таких природа производит конвейерным способом.

Они усаживаются на синюю лавочку, изредка бросая на меня косоватые осторожные взгляды. Я не реагирую. Сунув озябшие руки в карманы, смотрю прямо перед собой, на перекладину для выбивания ковров.

Уяснив, что в их простой и ясный мир я влезать не собираюсь, мужики сноровисто принимаются за дело. Молодой достает из пакета бутылку водки, одноразовые стаканчики и интеллигентную закуску: пакетики с сухариками. Слышу звук булькающего и поглощаемого напитка и деликатный хруст.

Судя по всему, эти двое – ребята смирные и незлобивые. Поглядим, что будет после двух-трех стакашков.

Но и после стакашков ребята не буянят, тихо обозревают окрестность и, возможно, предаются философским размышлениям о недолговечности всего, «что пришло процвесть и умереть».

Закуривают. И мне почему-то теплее становится от запаха табака. Я бы, пожалуй, и сам затянулся сигаретой, да, боюсь, с отвычки начнет тошнить.

И все же – чувствую – с разговорами следует чуточку повременить. Еще пара стаканчиков – и можно пообщаться.

Слышу – пробулькало раз. И второй.

Пора.

– Приятного аппетита, мужики.

Поворачиваются ко мне. Лица не встревоженные, не возбужденные, не печальные и не радостные. Никакие. Чуваки почти в анабиозе.

Меня же трясет от холода, зуб на зуб не попадает, но говорить стараюсь уверенно и безмятежно, как будто сижу в гостиной Финика.

– Послушайте, мужики. У меня тут небольшое дельце к Володе Волкову, его еще Штырем зовут. Звякаю по мобиле – не отвечает, заехал к нему, звоню в дверь – не отворяет. И бумажка на дверь наклеена, с печатью. Значит, дело серьезное. Не скажете, что с Володей? Неужто арестовали паренька?

– Помер, – резко бросает молодой.

– Убили его, – солидно добавляет бородатый.

– Вот те и на! – делаю вид, что озадачен, хотя и не слишком огорчен. – За что же его так?

И пересаживаюсь на розовую скамеечку, к ним поближе.

Приятели молчат, мнутся. Но выпитое дает о себе знать, чувствую, как оно мутит им мозги и подзадоривает язык.

– А чего тебе от Штыря надо? – интересуется старший.

Физиономия его побагровела так, что красноватые блестящие глазенки на этом фоне как бы затушевались и даже почти исчезли. Он еще осторожен, но эта осторожность неотвратимо подтаивает, оплывает.

– Да мелочь. У меня брательник сидит. В сущности, ни за что. Мог бы и условный получить, да судья заартачилась. Противная бабища. Синий чулок, похоже. Злая, сущая тигрица из зоопарка. Ну и захотелось мне выяснить кое-какие детали, так сказать, тюремного быта. Чтобы братану помочь. Приятель мне и говорит: «Есть у меня знакомый один, Штырь. Он зековские порядки знает, обратись к нему». Вот, обратился…

– Да, ситуация, – бородатый качает башкой, увенчанной кожаной кепкой восьмиклинкой. – Тут мы тебе помочь никак не можем. Мы не сидели.

Эти слова он произносит с неожиданной гордостью, как будто объявляя, что и он, и его молодой собутыльник – люди законопослушные, правильные, не какие-нибудь там.

– Жаль, – печалюсь я. – А что, этот Штырь – хороший мужик был?

– Да как те сказать… Отчаянный какой-то. Без царя в голове. Выпьешь с ним, вот как сейчас. Разговариваешь, так, без подначки, серьезно. О жизни… и вообще. И он вроде с тобой беседует уважительно, обстоятельно – и вдруг, ни с того ни с сего давай хохотать! Как бешеный. Точно ты что-то смешное сморозил. Меня, например, от этого ну просто оторопь брала. А потом – как вскочит, морда перекошенная. Натуральный волк. Выхватит финку и давай у тебя перед носом махать. А глаза точно стеклянные, а как поддаст – вообще кровью наливаются. Даже смотреть страшно. Думаю, у него это… с головой было не того.

– Он где-то работал?

– Не. Про работу он не упоминал. Да и какой из него трудяга? Вот мы с Василием горбом свои кровные добываем, поэтому можем посидеть, слегка на грудь принять, пообщаться душевно.

– Но бабло-то у него было?

– Мы его шуршики не считали, а сам он хвалился, что деньжищ – куры не клюют. Может, врал, кто его ведает? В башку к нему не заглянешь. Нас с Васькой угощал этим… французским коньяком.

– Неужто французским?

– Я на этикетку поглядел. Точно – он.

– Откуда ж у хлопца такие бабки?

– Э, милый, есть дела, за которые нехило платят. Звонкой монетой. Его же не просто так грохнули. Я – краем уха – слыхал, что он на какую-то девку это… покушался. Ну и получил по заслугам.

– Так он киллер, что ли?

– Вроде того. Он вообще из этих… из бандитов. «Южане» – слыхал? Он из них. Жизнь свою по тюрьмам да колониям промотал.

– Кто ж ему деваху заказал? – как бы удивляюсь я. – Олигарх, наверное, какой-нибудь?

И жду: насторожатся ребята или нет?

Но я напрасно нервничаю: они и ухом не ведут. Разнежились. Алкоголь притупил сознание и усыпил бдительность.

Особенно плодотворно подействовала горькая на молодого, который до сих пор отстраненно молчал и демонстрировал неземную улыбку. Теперь он решает взять инициативу на себя. Парень вонзает тонкий указательный палец в низко висящее небо и подает голос:

– Между прочим, Штырь однажды хвастался, что ручкается с большими людьми, не нам чета.

– Так это он, наверное, о заказчике говорил?

– Может, оно и так, – качает головой парень. – Только с нами он своими секретами не делился. Скрытный был. С другой стороны, человек такие дела проворачивал, что трепаться про это – вредно для здоровья… Согласен?.. Вот то-то оно и есть…

Тепло, за руку прощаюсь с размягченными мужиками и покидаю двор, который уже никогда не увижу.

Кажется, я понимаю таких как Штырь. Маленькие, презираемые всеми человечки. Убивая, каждый из них чувствует себя Богом. Бог дарует жизнь, а они отнимают. Они, никчемные ублюдки, становятся вершителями судеб. И в этом смысл их ублюдочной жизни.

В сущности, Штырь и Старожил – близнецы-братья. Оба большую часть жизни просидели по зонам да по тюрягам. Но Старожилу повезло, ухватил за хвост птичку счастья – дочку Хеопса, все-таки парень хитрый и смышленый, а Штырю досталась квартирка в «хрущобе» и пьяная трепотня с приятелями.

В девять вечера еду на окраину города, к домишку Финика. Моя верная железная коробочка летит сквозь мглу, огни, холод и мелкий снег.

Кручу баранку, а мысли – как бы между прочим – скользят на задворках мозга. Принимаюсь, едва ли не впервые за последние месяцы, размышлять о себе. Бесстрастно и беспечально, как о чужом.

Когда-то Алеша Лужинин, журналист из «Пульса мегаполиса», говорил, что обожает бездомность, и мне казалось тогда, что уж я-то – стопроцентный Алешин антипод, семейный человек. Подкаблучник. И вот – сам превратился в такого бездомника…

В окошках хибары Финика горит свет.

Представляю: Финик и Рыжая – бородатый пастушок и рыжая пастушка – треплются, хихикают и обжимаются, а я заявлюсь и помешаю их любовной пасторали.

Помню, бандит по кличке Француз сказал однажды сквозь зубы, что я – лишний на этой земле. С тех пор, как погибла Анна, действительно чувствую себя лишним. Я надеялся, что она жива, надеялся отчаянно, вопреки доводам рассудка, – пока Пыльный Опер не пригласил меня в морг, где на цинковом ложе вытянулось ее окаменелое тело.

Захлопываю дверцу «копейки», захожу в подъезд, разом окунувшись в месиво запахов, поднимаюсь по щербатым каменным ступенькам. Отворяю дверь.

В квартире тепло, душно. Мне навстречу на мягких лапках выходит кот Королек.

Сняв куртку и кроссовки, заглядываю в комнату. На диване, рядышком, как примерные дети, сидят Финик и Рыжая.

– Видишь ли, Королек… – с фальшивой улыбкой начинает Финик.

Кашляет и умолкает.

– Мы с Фиником сегодня подали заявление в загс, – рассерженно, точно я в чем-то виноват, заявляет Рыжая. – Жениться будем. Вот.

И уставляет на меня ликующие глаза. Обычно зелено-синие, сейчас они сияют, как два счастливых василька.

– Поздравляю, – с превеликим трудом заставляю себя улыбнуться. – Да вы не беспокойтесь, жилье я себе подыщу. Мешать не стану.

– Ну, ты уж скажешь, – вяло сопротивляется Финик. – Нисколько ты нам не мешаешь…

И тихонько ойкает: локоть Рыжей угодил ему под ребро.

– Когда свадьба?

– Ровнехонько через месяц, день в день, – вздыхает Финик, и непонятно, рад он этому событию или опечален.

– Что ж, к этому времени я жилье и подыщу.

– Хорошо бы пораньше, – вырывается у Рыжей. Уловив укоризненный взгляд будущего мужа, она недоуменно спрашивает: – А чо?

До чего же быстро они ухватывают своими маленькими ручками власть! И попробуй взбунтоваться! Совсем недавно она была несчастной девчонкой, которую трахают мужики и пинками выставляют за дверь. В то время она не представляла, что с ней случится завтра. И вот уже чувствует себя хозяйкой квартиры и Финика как такового.

Женщина.

Финик и Рыжая – рука об руку – торжественно удаляются в спальню, а я привычно заваливаюсь на диван. Кот по кличке Королек мягко запрыгивает мне на грудь. Кладу ладонь на размеренно дышащее шерстяное тельце, глажу кота за ушками и успокаиваюсь.

– Вот так, братан, никому мы с тобой не нужны. Два одиноких зверя. Ты да я…

Пиликает сотовый.

Акулыч! Наконец-то!

– Усем королькам – счастья без границ! Вырази папе Акулычу большое мерси, птаха. Выковырял я одного человечка (хоша енто скорее человечище, параметры у него те ишо), который в курсе всего… ну, или почти всего, что случается в благородном семействе Старожила. Сейчас я продиктую евоный, вернее, ееный телефончик, а уж ты действуй по обстоятельствам.

– Акулыч, у меня нет слов.

– А слова и не надобны, птичка божья. Слова – енто что-то воздушное, а я привык к такому, што потрогать можно. Пощупать. Ощутить.

– Пиво?

– Птичка Королек, сказано в каком-то мультике, умна и сообразительна. Не по годам…

Тут же звоню по названному Акулычем номеру.

– Слушаю, – звучит в трубке низкий тяжелый голосина.

Мне почему-то сразу вспоминается булгаковский Воланд.

– Калерия Ивановна?

– Она самая, – подтверждает голосина.

– Это Королек. Мы не могли бы встретиться завтра?

– Называйте время.

– Назовите вы. Я подстроюсь.

– Ладно, – басит Калерия. – Срастаемся (как говорят нынче) в ЦПКиО. В три часа дня. Я буду сидеть на первой скамеечке справа.

Центральный парк культуры и отдыха. День одновременно солнечный и холодный. Каждая деталька, каждый фрагментик окружающего мира видны отчетливо, как в подзорной трубе, когда наведешь на предельную резкость.

Главная аллея. Шеренги темно-зеленых елей. За ними – голые березы.

Направляюсь к правой скамеечке.

Обладательница воландовского баса – могучая фемина лет шестидесяти. Если поднимется со скамейки и выпрямится во весь рост, наверняка окажется под метр девяносто. Неподвижно застывшая грозная скифская баба. Одета во что-то уныло-мрачное, почти монашеское. Гренадерские ноги в изношенных сапогах внушительно попирают бежево-серые плитки, которыми выложена главная аллея. На коленях – великанская хозяйственная сумка.

Указывает на место рядом с собой. Усаживаюсь, испытывая некоторый трепет.

– Со мной связался ваш начальник… – неторопливо начинает Калерия.

Она глядит прямо перед собой, точно меня нет, ее густой голос повисает между нами, плотный, почти осязаемый, как темный сгусток воздуха. «Какой начальник?» – проносится в моей голове. И тут же понимаю: Акулыч.

– Мы с ним хорошо знакомы, – невозмутимо басит Калерия. – Когда-то он крепко мне помог, я его должница. Он сказал, что вы надежный человек и не проболтаетесь, от кого получаете те или иные сведения…

Ее глазки, совсем крохотные на большом рыхлом лице, мельком скользят по мне равнодушным взглядом и тотчас устремляются на то, что перед ними: на противоположную скамейку и дальше – на конусообразные вечнозеленые ели и тонкие пестрые бело-черные березы. А я сижу и поражаюсь гладкости ее речи.

– Заверяю вас… – начинаю я, невольно впадая в ее тон.

– Обойдемся без заверений, – перебивает она. И продолжает бесстрастно гудеть, не отрывая глаз от скамьи, елей и беззащитных обнаженных берез. – Моя двоюродная сестра работает в коттедже Андрея Карповича. Горничной. От нее – под большим секретом – я узнала то, о чем сейчас расскажу.

Вам, несомненно, известно, что среди прислуги циркулирует множество сплетен о хозяевах. Утаить практически ничего невозможно. Но учтите, это – всего лишь слухи, за достоверность информации я не отвечаю. Итак. Андрей Карпович (ваш начальник один раз, обмолвившись, назвал его Старожилом. Почему, не знаю, и знать не желаю.) женился лет девять или десять назад. На единственной дочери пресловутого бандита Хеопса. К тому времени она уже была признана сумасшедшей…

– То есть, как сумасшедшей? – не выдерживаю я. – В каком смысле?

– В самом прямом. Шизофрения.

– И Карпович, женившись на ней, знал, что она не в себе?

– Именно. Кто-то убедил Хеопса, что его дочь, выйдя замуж, избавится от безумия. Андрею Карповичу, который (насколько мне известно) был гол как сокол, подвернулась возможность захапать огромный куш. Конечно, он не мог упустить такой шанс и принялся обхаживать дочь Хеопса – без любви та выходить замуж не желала. Очень гордая. Но после вступления в брак она, разумеется, не выздоровела. Даже наоборот, симптомы болезни обострились. Говорят, на следующее утро после первой брачной ночи, она бегала нагая по улице. Да, Карповичу отломился весьма жирный кусок, но вот уже десять лет ему приходится терпеть в своем доме душевнобольную.

– Почему он не сдаст ее в психиатрическую лечебницу?

– Хеопс поставил зятю жесткое условие: Миле (дочери Хеопса) должна быть предоставлена максимально комфортная обстановка. Ну и, само собой, Карпович клятвенно пообещал пылинки с супруги сдувать.

– Но Хеопс мертв.

– Остались его дружки и духовные наследники. Если Карпович посмеет хоть пальцем тронуть свою вторую половинку, с которой, по сути, не живет, ему придется туго. Не исключено (это уже сугубо мои предположения), что Хеопс попросил кого-то ненавязчиво следить за судьбой Милы. И – в случае неудовлетворительного за ней ухода – принять соответствующие меры.

– Эта Мила выходит за пределы коттеджа?

– Нет.

– Но внутри коттеджа она свободна?

– За ней наблюдают, чтобы не выкинула чего-нибудь сумасбродного, но в принципе она вольна делать все, что пожелает.

– И встречаться с кем пожелает?

– К ней наведываются гости. Проверенные люди. Чужим в коттедж вход закрыт.

Демонстрирую Калерии фотку Штыря.

– У вас есть возможность показать снимок своей сестре?

– Попробую.

– Узнайте, пожалуйста, не бывал ли этот человек в коттедже? И еще. К кому он приходил – к Карповичу или к его супруге?..

Простившись с Калерией, без цели мотаюсь пешком по центру города. К Финику возвращаюсь поздно. Рыжая предлагает поужинать – отказываюсь: перехватил в забегаловке на Бонч-Бруевича. В полночь с минутами падаю на диван и пытаюсь уснуть. Финик и Рыжая, обнявшись, топают в спальню. До свадьбы месяц, а они уже чувствуют себя мужем и женой.

Последние три или четыре ночи подряд меня неотвязно преследует одно видение: похороны Анны. Вот и сейчас вижу обитый красной материей гроб, запрокинутую, неузнаваемую голову Анны с седыми волосами, отрешенное мертвое лицо, слезливое небо сентября…

Что-то мягко запрыгивает на диван, желтовато фосфоресцируя глазами в темноте. Потом – теплое, шерстяное – укладывается на моей груди, должно быть, чувствуя, что у меня ломит сердце.

– Спасибо, друг сердешный, – шепчу я.

С Корольком на плече тащусь на кухню, которая – стараниями Рыжей – приобрела более-менее цивилизованный вид, хотя и слишком сусальный. На окне появилась розоватая занавесочка, покарябанный стол украсили розовая скатерть и салфетки с белыми и красным розами. На отмытый, оказавшийся белым, холодильник слетелись магнитные бабочки – особая гордость Рыжей.

На этой кухне я провел не одну бессонную ночь, размышляя о прошлом, кляня себя за подлости и глупости, которые умудрился совершить. Иногда в тишине – непонятно, из какой квартиры – раздавались пьяные крики, ругань, детский плач. Сейчас Душа Дома спит.

Всю ночь меряю шагами кухню, присаживаюсь за стол – и вновь хожу, разговариваю сам с собой.

После восьми темнота за окном начинает бледнеть. Внезапно чувствую странный озноб, точно меня пронизывает стылый ветер. Проверяю форточку. Закрыта. Но озноб не проходит.