Одиночество зверя Аде Александр
Низкий тяжелый вибрирующий металлический голос, явно измененный, произносит раздельно и внятно:
– Королек, твою жену прикончил Француз…
Засыпаю около пяти утра, измочалив себя вопросами и воспоминаниями. После этого звонка все остальное отодвинулось в беспредельную даль, стало мелким, ничтожным, просто перестало существовать.
Проснувшись в десятом часу (за окном серым-серо, и в комнате, если не включить электричество, серый полумрак), спускаю ноги с кровати.
Кот Королек, чутко спящий на подстилочке у двери, резко вздрагивает, таращится на меня круглыми ошалелыми глазами.
Подхожу к окну. Вот он, мой бывший двор, точнее, автостоянка вместо него. Смотрю на исчезнувший мир моего детства, но с другой, непривычной стороны, отчего он кажется фантастическим, словно вывернутым наизнанку.
Судьба, сделав круг, вернула меня сюда. И здесь – в первую же ночь – я услыхал, что Анну убил Француз. И теперь я почти весел и ощущаю могучий подъем духа: отныне моя жизнь обретает истинный смысл!
Одевшись и насыпав Корольку в мисочку котячьей жратвы, выбираюсь в коридор. Королек, мягко перебирая лапками, отважно трусит следом, желая обозреть и – главное – обнюхать новое жилище.
Из кухни выглядывает баба Настя.
– Зайдите, поешьте, пожалуйста… Ой, – восклицает она, расплывшись в слащавой неискренней улыбке, – котик тоже пришел! И тебя накормить?
– Коту ничего не давайте. Его еда в комнате. И, пожалуйста, не балуйте божью тварь. Вон какой жирный, ему полезно скинуть вес… А где Даренка?
– В институт убегла.
По тому, как непроизвольно кривится ее оплывшее лицо, понимаю, что мой интерес к Даренке ей неприятен. И это укрепляет мое желание поскорее найти жилье.
Позавтракав и поблагодарив бабу Настю, выхожу во двор.
«Копейка» грустит на автостоянке. Завожу мотор. Машинка благодарно урчит, слегка позвякивая чем-то от избытка чувств.
Выезжаю с парковки, качу, куда глаза глядят. То есть в центр. Это уже привычка, практически на уровне безусловного рефлекса. Останавливаюсь на узенькой улочке, ответвлении главного проспекта, и задумываюсь о своем. И «копейка» задумывается о своем, машинном. Я не понимаю ее мыслей, она – моих. Мы существуем в разных мирах. Она – среди металла, бензина, кожи, огня, пластмассы. Я – среди разнообразных людей, добрых и злых, честных и подлых. И неизвестно, чей мир надежнее и правильнее…
Сижу в «копейке», а мысли как оглашенные бегают по кругу, по кругу, по кругу… Резво, как заводные, но – по кругу, по кругу, по кругу!
Глупо. Ведь знаю, что Анну убил Москалев. Чего тогда суечусь?
«Господи, помоги мне! Я прошу о такой малости: чтобы убийцей был не Москалев! С того уже взятки гладки. А мне нужен живой душегуб. И тогда я найду его и… И – будь, что будет. Я не могу жить, не отомстив за Анну!..»
Еще немного, и у меня лопнет башка. Она и так раскалывается: похоже, меняется давление.
Звоню Акулычу.
– Рад слышать тебя, охламон, – радостно гудит он. – Носом чую, а он у меня чуткий, как у дворняги, што тебе чегой-то от меня надобно. Действуй, загружай папу Акулыча по самую маковку. Мне тока тебя недоставало.
– Просто хочу выяснить: Француз еще сидит?
– А вот на ентот вопрос могу ответить без подготовки. Вышел Француз. Уж и не ведаю, кто за него очень сильно похлопотал, но проказник сызнова на свободе, веселится и французит по полной, не сумлевайся.
У меня обрывается сердце.
– Давно его выпустили?
– Чего? – переспрашивает Акулыч. Видно, я задал вопрос слишком тихо.
– Выпустили, спрашиваю, давно?
– Да уж с годик назад… Погоди, – интересуется Акулыч, – а для чего он тебе понадобился, птаха?
Рассказываю о звонке.
– Вот, значится, как, – после паузы хмуро басит Акулыч. – Ты, главное, на рожон не лезь, голубарь. С Французом ты уже схлестывался. В первый раз легким испугом отделался. Во второй – еле-еле по кусочкам тебя склеили. Не доводи до третьего, храбрая пичужка… А так, ежели здраво рассудить, какие, собственно, промблемы? Дело не закрытое. Висяк. Ты – муж потерпевшей… убитой то есть… Подмогнешь следствию по мере сил… Только, прошу, дров не наломай. И запомни: пензионер Акулыч не хочет тебя потерять… Жди. С тобой свяжутся…
Минут через десять верещит сотовый.
Мое сердечко тревожно вздрагивает. Прикладываю к уху мобильник – и слышу монотонный голос Пыльного Опера:
– Акулыч сообщил, что у тебя случилось нечто… – уклончиво начинает он.
– Давай встретимся, обсудим, – предлагаю я. – Очень нужно…
И вот – скамейка в скверике на главном проспекте города. Мимо летят автобусы и машинешки, а здесь, метрах в пятидесяти от этого шума-гама, на небольшом пятачке, огороженном обнаженным унылым кустарником, более-менее тихо и хорошо. Перед глазами торчит давно умолкший фонтан в виде ярко-синего железного цветка, и кажется, что он дремлет и видит сны о лете и воде.
Одежка на Пыльном Опере болотно-коричневая, под стать окружающей среде. Руки опера (как и мои) зябко засунуты в карманы куртки. Я свои ноги вытянул, он свои – толстые и короткие, в брюках цвета темного шоколада и старых черных полуботинках – поджал. Сидим чинно, общаемся вполголоса.
Обрисовываю ситуацию.
– Вот как, – принимает он к сведению. – Будем знать. Значит, Француз? Интересно.
– Будь другом, пробей номер телефона, с которого мне звонили. Вдруг что-нибудь выгорит. А еще мне нужна распечатка разговоров с этой мобилы.
– Диктуй, – говорит он.
Диктую и спрашиваю:
– Как проходит расследование… – и с невольной запинкой добавляю: – убийства моей жены? Есть какие-то результаты?
– Никаких. Кстати, ты же сам утверждал, что заказчик – Москалев.
– Я был в этом убежден.
– А сейчас?
– Начинаю сомневаться.
– Заметь, когда пристрелили Москалева, мы не стали тебя допрашивать, сделали исключение как человеку, который не раз нам помогал. А ведь надо было порасспросить, верно? Убийство Москалева до сих пор не раскрыто, а тебе явно кое-что известно… Ведь так, а?
– Самую малость.
– Может, расскажешь?
– Извини, не имею права. Под пытками не выдам.
– Да кто тебя пытать собирается. Мы что, звери…
Внезапно в его глазенках появляется такая печаль, такое сострадание к моему горю, что у меня начинает ныть сердце. Осторожно массирую левую сторону груди. Он тут же принимается глядеть куда-то вдаль, точно увидел нечто удивительное. Странный мент. Молчаливый, стеснительный, а теперь, оказывается, и сентиментальный. Простой мужик лет сорока, напоминающий откормленного хряка, и такая чувствительность.
– Ладно, – вздыхает он. – Договорились. К Французу присмотримся. И номер пробьем. Но, сам понимаешь, надежды практически никакой. Мужик, который тебе позвонил насчет Француза, вряд ли дурак и засвечиваться явно не собирался. Так что данная линия, скорее всего, приведет нас прямиком в никуда…
Произнеся несколько унылых фраз, он встает, крепко, до боли сжимает мою руку, потом неожиданно похлопывает по ней ладонью и уходит.
А я остаюсь на скамейке, глядя ему вслед. Потом, когда он неторопливо скрывается за поворотом, задумываюсь.
С кем бы мне посоветоваться насчет Француза?
Пока в моей башке вертится одна фамилия: Завьялов. Есть, конечно, еще кое-кто. В частности, Рудик, муж моей первой жены Марины. Но этот мне не помощник, он и так сотрудничал со мной точно через силу, а теперь и вовсе пальцем о палец не ударит.
Итак, Завьялов. Не слишком веселые связывали нас дела. Впрочем, меня редко с кем связывало что-нибудь радостное.
Звоню ему. И слышу в трубке жестко-отстраненное:
– Слушаю.
Есть голоса, как бы приглашающие к разговору, открытые, приветливые. Голос Завьялова иной. Кожей ощущаешь, как невидимая ладонь непреклонно и жестко отодвигает тебя и держит на расстоянии. После чего хочется скорее попрощаться и отныне Завьялову не звонить.
Но мне Завьялов необходим. И я говорю как можно любезнее:
– Привет, это Королек. Поговорить надо.
– Зачем? – так же скупо и безучастно интересуется он.
– Не телефонный разговор. Очень тебя прошу.
– Где и когда? – спрашивает он, поразмыслив.
– Завтра. В кафе «Ветер перемен». Время назначай сам.
– Лады, – буркает Завьялов. – В два часа дня.
Засовываю трубку в карман – и вдруг со мной случается необъяснимое. Мне кажется, что я у себя дома, и скоро придет Анна. Я даже чувствую, как мои губы раздвигает предвкушающая улыбка. Вот – отворяется дверь, сейчас зайдет, скажет своим низковатым ласковым голосом: «Привет, милый…»
Когда обнаруживаю себя сидящим на скамейке, сначала не понимаю, где нахожусь.
А что, если Француз не причем, и меня просто натравливают на него?
Как бы то ни было, отныне у меня появилась цель: найти убийцу Анны. Если этот ублюдок – не мертвый Москалев, а некто вполне живой, я обязан его отыскать! А уж там – будь, что будет. Если он прикончит меня – раньше встречусь с Анной. Будем сидеть на облачке и болтать о всяком-разном. Это успокаивает, не так ли?
Кафушка со странным названием «Ветер перемен», где я не раз бывал с Анной, забита народом, в основном, веселящимся молодняком. Посетители гогочут, орут, точно сорвались с цепи. Завьялову это откровенно не нравится. Как и теснота помещения, в котором столики стоят почти впритирку.
– Бардак, – выдавливает он сквозь зубы. – Пошли отсюда.
Вываливаемся на улицу и усаживаемся на заднее сиденье Завьяловского джипа.
Я не видал Завьялова с лета этого года, но лишь сейчас замечаю, как он постарел. И голова почти седая.
– Привет, – говорит он, поглядев на меня с мрачным спокойствием.
– Здравствуй, – откликаюсь я, и у меня секунду или две дрожит сердце. – В августе убили мою жену, – выдавливаю, переждав эту дрожь.
– Наслышан, – коротко отзывается он.
Мои брови сами собой удивленно взлетают вверх: с чего вдруг крупный буржуй Завьялов интересуется судьбой ничтожного человечка по прозвищу Королек? Но вопроса не задаю.
– Выходит, мы с тобой товарищи по несчастью, – кривовато усмехается он, и в его голосе впервые проскальзывает вибрирующая нотка сочувствия. И тут же исчезает.
Сообщаю ему о странном звонке.
– Так, – подводит он итог. – А причем тут я?
– Ты знаком с Французом?
– Шапочно.
– До тебя не доходили слухи, что он причастен к гибели моей жены?
– Нет. Как на духу: нет.
– Зайдем с другой стороны. Скорее всего, мне позвонил враг Француза. Кто у него враги, не подскажешь?
– Допустим, я. Устраивает?
– Вот как? Дорогу ему перешел?
– Долго рассказывать.
– А я не тороплюсь.
– Зато тороплюсь я, – хмурится Завьялов. – И не собираюсь перед тобой исповедоваться.
– И он, будучи твоим врагом, не закатал тебя в асфальт?
– Француз – не Москалев. Он не так дьявольски злопамятен. Я бы даже сказал: он вполне либерален.
– Тем не менее в 2008-м он отдал меня своим костоломам, и не его вина, что я сейчас общаюсь с тобой, а не гнию в тихой могилке.
– Значит, ты здорово его достал. Француз – пацан вполне рациональный и обычно идет на крайности только тогда, когда этого настоятельно требуют интересы дела.
Завьялов произносит слова равнодушно, невозмутимо, точно убийство не такое уж страшное злодеяние, главное, чтобы оно имело смысл. Ту самую пресловутую цель, которая оправдывает средства.
Завьялов – загадка для меня. Охотно верю, что он редко повышает голос, не выходит из себя даже в самых чудовищных ситуациях. Но этот предельно сдержанный мужик, не задумываясь, прикажет уничтожить человека. О чем знаю не понаслышке.
– Есть у Француза еще враги? Неужто только ты?
Он проводит ладонью по щекам, словно пробуя, гладко ли они выбриты. Крепко трет шею.
– Костецкая.
– А кто такая Костецкая?
– Владелица ювелирных магазинов «Золотой апельсин». Когда-то она и Француз были любовниками. Потом он ее бросил.
– А она действительно ненавидит Француза?
– Можешь мне поверить.
Верю. Если Завьялов сказал, значит, так оно и есть.
Завьялов прощается со мной, и я пешком отправляюсь на улицу имени Бонч-Бруевича: осиротелая душа просит хоть какого-то праздника. По дороге звоню Пыльному Оперу и прошу узнать номер мобильника Костецкой.
– Да? – у Костецкой голос успешной бизнес-леди: низкий, напористый и ироничный.
Она, как опытная теннисистка, подает мяч мощно, жестко, с подкруткой, чтобы сразу ошеломить противника и заработать очки.
Представляюсь. Объясняю, какая причина заставила меня побеспокоить столь занятого человека. И прошу встретиться.
– Зачем? – хмыкнув, спрашивает она. – У вас имеются некие проблемы. Хотите, чтобы они стали моими?
– Француз – мой враг. Безотносительно к смерти моей жены. Но если его руки обагрены ее кровью… Тут или я, или он. Кто-то из нас двоих умрет.
– Боюсь, что не он! – хохочет она. – А кто может поручиться, что вы не киллер? Я соглашусь встретиться, а меня… Я вас сейчас даже не вижу. Какой вы, товарищ? Высокий? Низенький? Волосатый? Лысый? Красавец? Урод? Я только слышу голос, который, если откровенно, мне приятен. Одновременно сильный и мягкий. Редкое сочетание. Послушайте, господин Голос, неужто вы всерьез считаете, что я соглашусь встретиться с вами за здорово живешь?
– Заранее согласен на любые условия. Только…
– Только – что? – опять хохочет она. Энергия из нее так и хлещет.
Признаться, побаиваюсь таких баб. Они мне непонятны. Мужиков этого сорта еще как-то перевариваю, а подобных наглых, самовлюбленных бабищ не терплю. У меня на них рвотный рефлекс.
– Только, пожалуйста, давайте встретимся и переговорим! Ладно, можно и по телефону, если это вас устроит.
– Ну уж нет! – немедленно оборвав смех, отчеканивает она. – Вы что, с ума сошли?! По телефону вообще исключается! Даже не заговаривайте.
– О, Господи! – вырывается у меня. – Я готов на все, лишь бы вытащить из вас хоть какую-то информацию!
Что-то в моем голосе пронимает ее толстокожую душу.
– Вы очень любили свою жену?
От этой внезапной участливости у меня перехватывает горло.
– Да, – отвечаю не сразу и сглатываю слюну.
– Верю, – говорит она. – В любви женщины понимают гораздо больше и чувствуют намного тоньше, чем похотливые скоты мужского рода, которым требуется только одно… Впрочем, я не о вас лично. Вы, кажется, редчайшее исключение… Кстати, кто направил вас ко мне?
– К сожалению, не могу назвать его имя.
– Ну вот, мужики еще и трусы… Это я опять-таки не о вас… Ладно, где встречаемся? Вы уже определились с местом свидания?
– Признаться, нет.
– Ну вот, мужики еще и нерешительны. Приходится бедным женщинам думать за них. О времена, о нравы!.. Итак. Какое число у нас понедельник?.. Четырнадцатое?.. Та-ак. Значит, четырнадцатого. В тринадцать ноль-ноль. Я припаркуюсь возле мэрии. У меня белый «лексус»…
Засунув мобильник в задний карман джинсов, принимаюсь блуждать по заснеженному центру, где ветер гонит и завивает ледяную колкую пыль. И – незаметно для себя – забредаю в ювелирный магазинчик «Золотой апельсин».
Находится он в старинном особнячке, недавно выкрашенном в сочный изумрудный цвет и щедро покрытом лепниной. Отворяю деревянную дверь и слышу приветливое звяканье колокольчика. И девочка за прилавком ласково здоровается со мной.
Приятно. Точно меня давно ждали. Чудесный зальчик, где под стеклом блестит золото и серебро, разноцветно посверкивают драгоценные камешки.
Анна не любила золото, оно почему-то казалось ей пошлым, базарным. Украшала себя (что случалось крайне редко) серебряными колечками. Она и губы красила редко. Так только, мазнет помадой. Она была прекрасна такая, какая есть, женственная и в то же время серьезная, очень серьезная… Анна!..
Воспоминания захлестывают меня, вызвав такое умиление и боль, что не сразу слышу вопрос стройненькой девочки:
– Вам что-то подсказать?
– Где тут у вас обручальные кольца?
– Вот, – показывает витрину.
Выбираю тоненькое простенькое колечко.
Потом в торговом центре «Цент» прошу гравера нанести на внутреннюю поверхность колечка одно слово: Анна.
– И все? – удивленно спрашивает он. – Может, какую-то дату написать?
– Нет, спасибо. Не надо.
Иронически скосоротившись, дескать, каких только чудиков не бывает на свете, парень буднично принимается за работу.
Надеваю тоненький проволочный ободочек на безымянный палец левой руки и вытаскиваюсь в мерклый ноябрьский день, под мелкий, кружащийся на ветру снег.
Мне тепло. Я чувствую, что не один.
Автор
Хозяин магазинов «Забей!», подполковник в отставке, бессонно мотается по квартире, казнимый любовью, ревностью, отчаянием.
И застывает, как вкопанный. Ему внезапно приходит в голову, что он – со всеми подробностями – помнит изумительное лицо Лолиты, ее роскошное тело, но не может вспомнить характер, душу.
Какой была его жена? Доброй? Злой? О чем мечтала?
Он делал все, чтобы она жила без особых забот. Предложил не работать, сидеть дома – не согласилась: скучно. Что ж, решил он, нет проблем, и нанял приходящую домработницу. Заявила, что собирается родить не раньше, чем в тридцать, – слова против не сказал, хотя зубами и скрипнул: ему так хотелось ребенка! Он, как мог, старался исполнять любую ее прихоть.
Но разговаривать им, по сути, было не о чем. Он с трудом находил тему, которая бы ее заинтересовала. А она была равнодушна – и не скрывала этого – к его работе и увлечениям. У нее была своя, совершенно отдельная жизнь: машины, драгоценности, рестораны, шмотки.
– Послушай, зачем тебе работать на какого-то дядю в этом «Эрмитаже»? Контора сомнительная. Давай будешь экономистом у меня, – предлагал он. – Мне нужен свой человек.
– Я и так вижу тебя каждый день, – возражала она. – Когда муж и жена всегда вместе, это скучно.
Скучно – было любимым ее словом, и она повторяла его частенько.
После ее смерти остались шубы, всевозможные куртки, платья, блузки, брюки, целая куча футболок, водолазок и свитеров, туфли, сапожки и прочее, и прочее. Два огромных зеркальных шкафа, набитых барахлом.
Она до сих пор, неживая, несуществующая, остается для него загадкой. Ради нее, семнадцатилетней девчонки, только-только окончившей школу, он ушел от жены – дети были уже достаточно взрослыми. Ради нее все эти годы – без малого одиннадцать лет – существовал…
Да любила ли она его?
Этот вопрос сводит его с ума.
Королек
Хозяйку ювелирных магазинов я представлял себе по-разному. Закрывал глаза – и видел толстенную бабищу, увешанную рыжьем и брюликами… Нет, вряд ли Француз на такую позарится, при всей его всеядности.
Тогда воображение подкидывало другой портрет: худощавая, жилистая, спортивная, с мальчиковой стрижкой…
Сегодня наблюдаю ее воочию.
Но сначала приходится контактировать с ее телохранителем, который – на глазах прохожих – невозмутимо шмонает меня, после чего, буркнув нечто маловразумительное, разрешает залезть в монументальный белый «лексус». Сам устраивается сзади.
Она сидит за рулем. Бледно-бежевая куртка с опушенным мехом песца капюшоном, коричневые брюки. Ей откровенно за сорок. Довольно крупная, в меру полноватая. Длинные светлые волосы. Лицо смертельно уставшей от славы, но все еще привлекательной актрисы. Почти невозможно поверить в то, что под этой обольстительной оболочкой кроется железная леди.
Костецкая окидывает меня оценивающим взглядом. И, кажется, остается довольна увиденным.
Спрашиваю:
– Мы можем поговорить наедине?
Она скользит по мне испытующим взглядом блекло-голубых размытых глаз и приказывает охраннику:
– Постой на улице.
Она произносит эти слова тоном хозяйки, но у меня почему-то возникает ощущение, да что там, убеждение, что она с телохранителем спит. Возможно, ей просто надоело крутить любовь с самонадеянными коллегами-буржуями в жестокосердном мире денег и власти. Гораздо комфортнее с таким простым мужиком, который смотрит на тебя снизу вверх, как на богиню.
Охранник кашляет, как бы прочищая горло: показывает женщине, что он сердит. Но не решается перечить и выбирается из машины, хлопнув дверцей. Похоже, ревнует. Надо же, второй Колян выискался. Дурашка, нашел к кому ревновать. К человеку, который наполовину умер. А то и на две трети.
Снова без обиняков рассказываю о звонке.
– И вы полагаете, – усмехается Костецкая, – что вам позвонила я – или некто по моей просьбе? Предположим, вы угадали… И?.. Неужто надеетесь, что я вот так просто-напросто возьму и расколюсь? Тогда вы очень наивный человек. Но, увы, это сделала не я – хотя бы потому, что в прошлую субботу впервые узнала о вашем существовании.
– А кто мог позвонить?
– Спросите что-нибудь полегче… Послушайте… Как вас зовут?.. Ах, да, Королек. Послушайте, Королек. Я понимаю, что каждый человек – для себя – пуп земли. Но не надо думать, что все прогрессивное человечество озабочено только одним: как бы натравить Королька на Француза.
Начинаю медленно и неуклонно сатанеть.
– Значит, вам ничего не известно?
– Значит, так, – голос бизнесменши твердеет. – И давайте закругляться. Мой охранник, наверное, уже окоченел. Это мы с вами сидим в тепле, а он – в одном костюмчике – торчит на холоде.
Отворяет дверцу и командует охраннику:
– Залезай.
Он шумно протискивается в машину и застывает позади нас, похоже, не думая и не дыша. Мое бешенство разом проходит, точно парень отнял его.
– Вы жалеете охранника, – в моем голосе звучит мягкая укоризна. – А у меня погибла жена, самый близкий человек. И вы отказываетесь мне помочь.
В общем-то, совсем не собираюсь ее разжалобить, эти слова (довольно-таки банальные) вырываются у меня невольно. Но повисает тишина, а слабое сопение охранника за нашими спинами как будто добавляет ей человеческого тепла.
– Убедили, – почти нежно усмехается Костецкая. – Я была уверена, что меня уже ничто не проймет, жизнь отучила от сантиментов. Оказалось, еще способна на сопереживание… Ладно, готова помочь. Но что я могу сделать?
– Покопаться в памяти и…
– Не надо держать меня за дурочку, господин Королек, и повторять одно и то же. Рада бы, да не получается.
Она проводит кончиком языка по своим красивым, бледно накрашенным губам, но в этом нет ничего нарочито эротического: она размышляет.
– Поступим так. Я досконально просмотрю свою записную книжечку и позвоню вам. Пожалуй, даже сегодня вечером. Возможно, нам придется еще раз встретиться… Вы не против? – как бы по привычке кокетничает она.
И я снова слышу сдержанное сопение (или вздох) телохранителя.
На этот раз это сопение кажется особенно искренним, идущим от самого сердца.
Костецкая звонит около полуночи. Извиняется, что поздно беспокоит и заявляет, что готова встретиться завтра.
Засыпаю с немалым трудом.
Проснувшись в утренней полутьме, ощущаю необъяснимое волнение и босиком подхожу к окну. За ночь выпал снег. Ощущение зимы, Нового года, который я бесконечно люблю, невероятное. Напрочь забываю, что на дворе начало ноября. Стыдно сказать, во мне пробуждается слабенькая надежда. На что – знать не знаю, но беспокойство растет…
В час дня жду Костецкую. День разгорается. Небо голубое, с дымными невесомыми облаками. Даже серый короб мэрии сияет весело и дружелюбно. И моя замарашка «копейка» (я вылез из нее и кукую на тротуаре) таращится радостными круглыми глазами на солнечный осенне-зимний мир.
Вскоре рядом припарковывается белый «лексус».
Мизансцена, как сказал бы человек театра, та же, что и вчера: Костецкая на месте водителя, я рядом с ней и посапывающий охранник позади нас. Но что-то изменилось. И дело не в том, что одета Костецкая по-другому: теперь она горит всеми переливами алого. По своему медленно забившемуся сердцу начинаю чувствовать, что сейчас будет произнесено нечто такое, что изменит ход расследования, а может, и мою судьбу.
– Я просмотрела свои записи, – говорит хозяйка «Золотого апельсина». – Моя записная книжка распухла от фамилий и телефонов: знакомые, клиенты, партнеры и т. д. и т. п., так что пришлось рыться основательно. Покопалась и в своей памяти…
Она на мгновение останавливается, то ли, кокетничая, тянет время, то ли впрямь не решается продолжить фразу. Я тоже замираю. А точнее – обмираю в ожидании ее слов. И до хруста стискиваю пальцы.
– … и не обнаружила ни одного человечка, который так – в кавычках – «любит» Француза, что мог натравить вас на него.
Медленно выдыхаю.