Одиночество зверя Аде Александр
На кухню, позевывая, заглядывает Рыжая – в своем обычном шелковом синем халатике.
– Уже встал? – удивляется, заслоняя раззявленный рот ладошкой. – А я вот только… Счас завтрак приготовлю… Слушай, Королек, а чего это у тебя морда мятая? Не выспался, что ли?
– Старческая бессонница. Поживешь с мое, узнаешь.
– Да вроде ты не такой уж и старый, – делает мне комплимент Рыжая и лезет в холодильник за продуктами.
А я тащусь в ванную, умываюсь, напяливаю на себя одежонку, выхожу из квартиры, сажусь в «копейку», завожу мотор и двигаюсь… естественно, в центр города, куда же еще? Окраины (за исключением моего бывшего двора и дома, где жил с Анной) я ненавижу, а центр отраден сердцу и глазам.
Бессмысленно таскаюсь до темноты. В конце программы, чтобы как-то себя взбодрить и развлечь, брожу по разноцветно светящейся улочке имени Бонч-Бруевича.
Внезапно меня окликают:
– Королек!
Оборачиваюсь и вижу Даренку. Идет под ручку со своим бой-френдом Коляном, машет мне и улыбается. Сейчас она, пожалуй, даже хорошенькая. Почти фотомодель: ноги от ушей, фигурка точеная, соблазнительная. На ней все черное: курточка, джинсы, сапожки на высоченных каблуках. Возможно, носит траур по матери, но, скорее всего, это просто ее стиль. Она как будто невольно подражает своему отцу – Карповичу-Старожилу, которого ни разу в жизни не видела.
– А мы с Коляном гуляем, – заявляет, счастливо блестя глазами. – Здесь весело, правда? Мы та-ак налопались в пиццерии! Пицца там такая вкусная! Особенно с колбасой. И картофель фри. А еще пили пепси-колу. Колян хотел пива, но я ему запретила: он за рулем.
Зачем она передо мной отчитывается? И чего ей вообще от меня надо?
– Мне в полиции сказали, что этот… который на меня напал… он маму Веру убил. Это правда?
– Скорее всего, да.
– А почему? Что мы ему такого сделали?
– Пока на этот вопрос ответить сложновато. Надеюсь, ребята из ментуры выйдут на заказчика, тогда-то все и выяснится.
– А вы разве не будете искать заказчика? – кокетливо спрашивает она. – Я ведь вас наняла. Или забыли?
– Нет уж, пускай этим занимаются оперативники, профессионалы. У них куда больше возможностей. А тебе посоветую вот что. Постарайся не ходить одна, только с провожатым.
– А на меня что, снова могут напасть? – она передергивается, словно от озноба. – Это просто ужасно! – И тут же непоследовательно перескакивает на другое: – А вы по-прежнему у Финика живете?
– Собираюсь съехать, – недовольно буркаю в ответ, почему-то задетый ее нахальным любопытством. – В течение месяца. Вот, подыскиваю жилье.
– Как съезжаете? Почему? – вскрикивает она жалостливо, и я невольно вспоминаю сердобольную Верку. И тут же заявляет безапелляционно: – Вы будете жить у нас!
– То есть как? – обалдеваю я.
– А вот так! – ее решимость прибывает с бешеной скоростью.
Теперь, похоже, в ней проснулся железный Старожил.
Чувствую, ее распирает какое-то беспричинное ликование – под стать не иссякающему веселью улицы.
«Чему ты радуешься, глупышка? Зачем я тебе? Тебе же замуж скоро. Вон он, твой жених. Стоит столбом, как манекен, и молчит, точно его отключили. Нажали на какую-то кнопочку – и вырубили напрочь».
– Послушай, девочка, не надо этого, прошу. Я отыщу вполне приличную берлогу. У меня запросы минимальные.
– Ага, – упрямится она. – Конечно. Найдете себе комнатенку, а соседи – алкаши. Или наркоманы. А у нас хорошо. Баба Настя, знаете, какие пирожки стряпает! С мясом. А еще лучше – с вареньем! Вы таких никогда не едали! И возьмем с вас самую малость. А прилично будете себя вести, вообще живите бесплатно!.. В общем, так. Долго уговаривать не намерена. Завтра в восемь вечера буду у вас. К этому времени приказываю собраться.
– Но у вас же двухкомнатная квартира, – сопротивляюсь я. – Как раз для двоих. Третий вам зачем?
– Раньше баба Настя и мама спали в гостиной. Бабушка ужасно боится темноты, ей нужно, чтобы рядом обязательно кто-то был. Теперь на мамином месте сплю я, а моя комната свободна. Будете жить в ней.
– Надо подумать, – мягко говорю я, чувствуя, что это последний рубеж, и я скоро сдамся под напором этой девчонки.
– Нечего думать! – непреклонно заявляет она. – Завтра же поселяйтесь! Наконец-то в квартире появится мужик.
– А я разве не мужик?! – возмущенно подает голос Колян.
Мы оба, я и Даренка, вытаращиваемся на него, точно хлопец только что возник из воздуха.
– Действительно, – поддерживаю пацана. – Колян прав. Пользы от меня ни на грош. В быту беспомощен, как младенец.
– Гвоздь не забьете, что ли? – недоверчиво интересуется Даренка.
– Гвоздь, может, и забью, хотя далеко не всякий. А в сантехнике вообще не смыслю. Это для меня бином Ньютона. Такой постоялец – только лишняя обуза.
– Ладно, – вздыхает Даренка. – Гвоздь я сама как-нибудь заколочу. И с вентилем разберусь… Или Коляна приглашу.
Она хохочет, косясь на своего молчаливо застывшего спутника.
– Значит, так, – с тем же радостным возбуждением заявляет Даренка. – Завтра мы с Коляном за вами заедем. К Финику. В восемь. Запомнили? Я так решила… Ох уж эти мужчины, – по взрослому и почти нежно вздыхает она. – Как дети. Нам, женщинам, постоянно приходится думать за них.
И неожиданно – или это мне кажется? – подмигивает. Впрочем, шалости света и тьмы на беззаботной улочке имени Бонч-Бруевича могут вытворить и не такое.
– Ну, пока, – она дергает Коляна за рукав.
Тот, очнувшись, берет ее под руку, и парочка растворяется в толпе.
Я уже привык к тому, что в моей жизни то и дело происходят внезапные (и не всегда приятные) перемены. А хочется стабильности. Возраст такой, не мальчик. Но безбашенная судьба опять тащит меня в неизвестность, и снова в смятении бьется сердце.
Похоже, мне на роду написано ютиться в чужих углах, жить бобылем и перекати-полем…
Минут через десять принимается трепетать и благовестить моя мобила. Это со мной желает побеседовать женщина-гора Калерия Ивановна.
– Переговорила я с сестрой. Показала фотографию. По ее словам, парень бывал в доме Андрея Карповича. И общался он не с хозяином, а с его женой Милой…
Тут же звоню в фирму Старожила. И в мое несчастное ухо, оглушенное могучим басом Калерии Ивановны, вливается нежный мяукающий голосок:
– АО «Эрмитаж». Здравствуйте.
– Передайте, пожалуйста, Андрею Николаевичу, что позвонил Королек и настоятельно попросил о встрече…
Засунув мобилу в карман, двигаюсь по разудалой улочке Бонч-Бруевича. Кругом – насколько различаю в суматохе огней – тусуется молодняк. Пацаны и пацанки хохочут, обнимаются, орут, как будто невозможно разговаривать вполголоса, и кажется, что это их энергия зажигает окна, витрины, огненные рекламы и фонари.
Но вот – как редчайшее исключение из правила – навстречу мне плывет респектабельный старый джентльмен. В тяжелом драповом пальто, широких брюках и блестящих ботинках. Поверх пальто – длинный цветастый шарф. В руке солидная трость. На крупной голове – шляпа, надетая слегка набекрень. Эта шляпа убивает меня наповал. Среди спортивных шапочек и непокрытых голов она выглядит раритетом из пропыленных времен.
Почти поравнявшись со мной, дряхлеющий патриций касается пальцами полей шляпы – и я узнаю его.
Стасик Болонский!
Возможно (опять-таки из-за озорства света и тьмы), его правый круглый ястребиный глаз, увеличенный стеклом очков во внушительной оправе, как будто подмигивает мне насмешливо и злорадно. И по солидному лицу актера старой школы проходит судорога. Он сильно сдал после самоубийства брата. Похудел, щеки обвисли.
Он проходит мимо меня, и я невольно оборачиваюсь. Движется старикан тяжело, нетвердо, приволакивая ноги.
Странно, я почему-то чувствую вину перед этим человеком. С чего бы? Да, благодаря мне загремел в кутузку и наложил на себя руки его развратный брательник. Но ведь на совести этого братца девочка-тинейджер Ника и мой приятель журналист Алеша.
И все же глупое ощущение вины не покидает, царапается отточенными коготочками в душе.
Автор
Рыжая в ужасе просыпается.
Темнота. Спальня Финика.
Ей снилось, что она снова катит по бесконечным улицам свой чемодан, а ливень хлещет, и прохожие под зонтиками смотрят на нее и усмехаются: они-то знают, что она – всего лишь маленькая жалкая врунишка, у которой нет ни родителей, ни пристанища.
Сердце ее колотится как сумасшедшее.
«Наверное, ковра этого вонючего нанюхалась, – думает она, – завтра же надо будет выкинуть, проку от него никакого, только моль разводит».
Но страх не проходит. Она осторожно поворачивается к Финику, мирно похрапывающему рядом. От него веет теплом и успокаивающе пахнет потом.
Рыжая касается его ладошкой – просто для того, чтобы удостовериться, что он реален. Финик чмокает губами, сонно бормочет:
– Не трогай, я ведь и так пошел… Ну и не трогай… Хватит трогать…
Должно быть, ему снится что-то не слишком приятное.
Рыжая умиротворенно зевает, поворачивается носом к ковру и засыпает.
Королек
Секретарша Старожила-Карповича беспокоит меня утром следующего дня. Ее шеф примет меня в пятнадцать ноль-ноль.
За пять минут до назначенного рандеву появляюсь в офисе Старожила и принимаюсь терпеливо ждать, закинув ногу на ногу. Секретарша, худенькая бледная блондиночка постукивает по клавиатуре компьютера и не обращает на меня никакого внимания. Чистенькая, современная. Но отчего-то кажется, что от нее, как и от всей окружающей обстановки, неуловимо несет затхлым, немытым, подержанным.
Ровно в три, продолжая строчить, она указывает мне на дверь кабинета.
Захожу.
Старожил не поднимается мне навстречу. Мрачно глядит исподлобья и не произносит ни единого звука. Сгорбленный, как девяностолетний старик, закаленный зоной уголовник в дорогом черном костюме и черной рубашке, превративший свой кабинет в подобие антикварной лавки – должно быть, так он понимает красоту.
Кладу на стол фотографию Штыря, шоколадно загорелого, железнозубо смеющегося, худосочного, в плавках. Он держит в руке бутылку пива. За его спиной сияет городской летний пляж.
– Знаком тебе этот мужчинка?
– Допустим, – сквозь зубы цедит Старожил. – И что?
– У него кличка Штырь, верно?
– И что? – повторяет Старожил. – К чему клонишь, сыч?
– Штырь был убит, когда покушался на Даренку. Скорее всего, именно он грохнул Веру. Тебе это известно?
– Нет. Меня мало интересуют всякие-разные штыри-хмыри.
Невольно ухмыляюсь (внутри себя): давно ли сам Старожил был таким штырем? Если бы ему не посчастливилось окольцевать дочурку Хеопса, то и сейчас был бы средних размеров болтом в безжалостном механизме «южан».
– Он бывал в вашем доме?
– Пролез каким-то макаром. Миле он почему-то нравился… как клоун. Развлекал ее, хотя лично меня от его рожи воротило.
– У твоей супруги имеются все основания ненавидеть Веру и Даренку… Вернее, так. Здоровый человек не испытывал бы злобы к твоему прошлому. Злобы, круто замешанной на ревности. Но ведь Мила психически нездорова, не так ли? Говорю прямо: я подозреваю, что именно она заказала Штырю и твою бывшую любовницу, и твою дочь.
Из чего я исхожу. Первое. Штырь был знаком с твоей женой. О чем они разговаривали, тебе неизвестно. А если предположить, что она давала своему клоуну задание уничтожить Веру и Даренку? У нее ведь были свои деньги, и немалые, не так ли?
– Шито белыми нитками, – брюзгливо заявляет Старожил.
– Согласен. Но у меня в загашнике имеется и второе. Лолита Пояркова. Не исключено, что ДТП было умышленным. Она была твоей возлюбленной? Я угадал?
Метнув в мою сторону недобрый взгляд, Старожил опускает голову.
– Угадал. Быть сногсшибательной красавицей – и не достаться богатому начальнику, который хронически несчастен в семейной жизни? Такого почти не бывает. Так вот. Не удивлюсь, если и она стала жертвой ревнивой ярости твоей жены.
Говоришь, мои доводы шиты белыми нитками? Признаю. Но сейчас уже некогда собирать улики, выстраивать железные доказательства. Времени нет. Если я прав, жизнь Даренки под угрозой. Твоя жена не остановится, пока не уничтожит ее. Вера и Лолита погибли. Очередь – за ней.
Лицо Старожила остается непроницаемым, губы сжаты в тонкую линию, лишь глаза суживаются, становятся двумя острыми черными сверкающими лезвиями.
Потом они снова меркнут, прикрываются скорбными веками…
Автор
За Корольком затворяется дверь. Старожил остается сидеть с закрытыми глазами. Он думает о жене.
Впрочем, какая она жена! При жизни Хеопса он принуждал себя спать с ней – и с облегчением вздохнул, когда главаря «южан» ликвидировали, то ли «заборские», то ли свои.
«Интересно, – мелькает в голове Старожила, – почему блатные так уважали Хеопса? Ноги были готовы ему лизать. За что? Обыкновенное тупое быдло, хитрое, коварное и мстительное». Милка ничуть не похожа на своего папашку, разжиревшего, с водянистыми зенками. Тощая – при такой жратве! Глазищи громадные, неподвижные. Внешностью она – в мать, та померла в тридцать с небольшим. Тоже была шизофреничкой. Милка унаследовала ее болезнь.
Как же он ненавидит ее! Прежде всего за то, что столько лет вынужден был изображать великую любовь, нежничать, унижаться… перед кем? Перед мерзкой бабой, которая всегда была ему отвратна! Когда в первый раз увидел ее, сразу вспомнил коротенький анекдотец, над которым ржали зеки: «Ручки тоненькие, ножки синенькие, трахаю ее и пла-а-ачу!» Сам он любил сочных, пышнотелых, как Лолита. А эта драная кошка высокомерничала, не упускала случая продемонстрировать, что несравнимо интеллектуальнее какого-то там Старожила. И он терпел! Женитьба на дочери Хеопса давала фантастический шанс: разом разбогатеть. Он получил много бабла, роскошный коттедж, стал уважаемым человеком, президентом АО «Эрмитаж». Но – бесплатно ничего не бывает. Взамен – долгие годы – пришлось ублажать постылую женщину, клясться в любви – из страха перед ее отцом.
И сейчас, через три года после смерти Хеопса, Старожил старается быть предельно вежливым с женой. Он знает: «южане» не простят ему малейшего неуважения к безумной дочери вора в законе.
Королек
Выбираюсь в приемную, где девочка секретарша по-прежнему усердно перебирает тоненькими пальчиками клавиши, не отрываясь от мерцающего экранчика, срываю с вешалки куртку и вываливаюсь на улицу – в свежесть и стужу. И мокрые колкие снежинки, подхлестываемые ветром, с садистским наслаждением лупят меня наотмашь.
Залезаю в тесноту и тепло «копейки», откидываюсь на спинку сиденья. Чувствую себя дряхлой конягой, кое-как дотащившейся до своего стойла.
Я выпотрошен донельзя. От короткого разговора со Старожилом у меня остался гнусный привкус во рту, точно наелся гнилья.
Неожиданно принимаюсь (отрывочно и бессвязно) думать о Лолите.
Сексуальная породистая самка, истинная наследница Лилит, обожающая люксовую жизнь. У нее было минимум два любовника. Старожил баловал ее подарками. С живописцем Константином она вела высокодуховные беседы о прекрасном – в перерывах между животными ласками. Что же касается мужа, незамысловатого мужика с замашками отца-командира, то он был надежным материальным фундаментом.
Казалось бы, абсолютная идиллия. Но – умалишенная жена Старожила отправила ее к праотцам, а виртуоз кисти позвонил ее мужу, чтобы вдосталь над ним поглумиться…
Вечером объявляю Финику, что съезжаю. С этого момента он начинает вести себя как виноватый. Глазки избегают встречи с моим взглядом. И голос удрученный. Вот дурачок.
Зато Рыжая ходит как ни в чем не бывало. Да, она безжалостна ко мне, но девчонку можно понять: она вьет гнездо, чтобы рожать и растить птенцов. И птичке по прозвищу Королек в этом гнездышке места нет.
В начале восьмого появляются Даренка и Колян. К этому времени я уже собрал чемодан и спортивную сумку – в них уместились все мои пожитки.
Колян, как и Финик, смотрит мимо меня, но по другой причине. Делает вид, что какого-то там Королька в природе не существует.
– Ну, – говорю, обнимая Финика и Рыжую, – будьте счастливы, ребята. Надеюсь, мы еще встретимся, и не раз.
Я лукавлю. Вряд ли я когда-нибудь сюда вернусь. Мне удобно общаться с бесприютными одиночками. А женатики типа Сверчка, а теперь и Финика, мне – с недавних пор – абсолютно чужды. Мы – «жители разных планет», как сказано кем-то из поэтов.
– Колян, поднеси сумку, – велит ухажеру Даренка, но тот не шевелится.
Похоже, это для него запредельное унижение: тащить сумку человека, к которому бешено ревнует.
– Не беспокойся, Даренка, – говорю, миролюбиво улыбнувшись. – Я еще достаточно молод и могу себя обслужить.
Выбираемся на улицу в загустевшую тьму.
Забрасываю вещи в багажник «копейки». Коробку из-под компьютера, в которой поместился кот Королек, укладываю на пол возле заднего сиденья.
Мысленно прощаюсь с домом Финика и двором.
Хотя, собственно, двора-то и нет, а есть мешанина старой травы, грязи, асфальта, снега. А дальше – еле видимая автострада и чернеющий за нею лес. Место тоскливое, тягостное, открытое всем ветрам и разбойникам с большой дороги. Удивительно, что жильцов не грабят каждый день.
Но и здесь Финик обрел маленькое личное счастье. Здесь на свет Божий появятся его голопузые наследники и будут играть перед домом под дальний гул проезжающих мимо могучих фур.
Почему бы и нет?
Мое детство, например, прошло в невзрачном двухэтажном домишке, во дворе с песочницей, качелями и топорно сколоченным столом. И при этом я даже не представлял, что можно существовать как-то иначе.
Финик и Рыжая провожают нас, стоя на крыльце, но недолго: замерзнув, прощально машут руками и удаляются в тепло своей квартирки.
Даренка с Коляном усаживаются в подержанную Коляновскую «мазду», я – в «копейку», и мы двигаемся в сторону моего бывшего двора.
И у меня возникает щемящее ощущение, что возвращаюсь в детство.
Оно все ближе. Все ближе угловатый пацаненок Королек, радующийся всему, что способно вызывать хоть какую-то радость.
Вот появляется мой дворик, в котором уже давно устроена автостоянка. Железные кони замерли во тьме, попирая колесами мою давнюю вселенную.
Мой домик давно снесли, а на месте его так ничего и не выстроили. Зато домишко напротив жив-здоров и даже покрашен в зеленый и белый цвет (что в теперешнем мраке не различить).
Когда – вслед за Даренкой и Коляном – вваливаюсь в подъезд, кажется, что здесь сквозят тени Серого, Чукигека, Щербатого, Верки. Один за другим они уходили в небытие, а я остался… Зачем? Для чего?
Баба Настя встречает меня парадной фальшивой улыбкой.
Испытываю запоздалое сожаление. Зря все-таки я подчинился шальной Даренке. Ситуация досадная. Колян относится ко мне откровенно враждебно, баба Настя, наоборот, слишком уж натужно любезна, что еще неприятнее.
Впрочем, всегда можно переиграть. Найду комнатенку и съеду, никакая Даренка не посмеет помешать. Я заслужил одиночество. Это было бы просто невероятным, незаслуженным счастьем: отомстить за Анну и умереть. Но и отомстить некому…
Автор
Мила с тяжелой грустью смотрит на Старожила круглыми, как у птицы, глазами, мутноватыми, похожими на стоячие болотца, точно чувствует, о чем пойдет речь. И он секунду-другую колеблется, не решается начать разговор. Кожей ощущает: на нее вот-вот накатит приступ безумия.
И все же, пересилив себя (он привык действовать, а не рефлексировать), показывает жене фото Штыря. Спрашивает почти кротко:
– Он бывал у нас в коттедже, верно?
Но Мила не ведется на эту фальшивую кротость.
– Ты говоришь как актер в старом советском фильме. Или как прокурор. – Она усмехается. – Скрытый обличительный пафос. Под пеплом твоих слов тлеет огонь ярости.
Мила стоит напротив него в своей золотистой спальне, обставленной в жеманном стиле рококо, с овальными зеркалами в узорных рамах и пышной кроватью. Спальню, как, впрочем, и все в громадном коттедже обустраивал Старожил, Миле безразлична окружающая ее обстановка. Она готова целыми днями не есть, спать на полу, таращиться в одну точку или до одури, с тупым усердием скитаться по всевозможным сайтам интернета. Когда-то с таким же самозабвением она читала книги.
Давно не мытые волосы Милы свисают спутанными грязными прядями, на костлявом теле мешком болтается пеньюар.
«Ее нельзя волновать, – мысленно твердит себе Старожил, – только спокойно и деликатно».
– Это же Штырь. Помнишь? – он тебя забавляет.
Он позволяет себе слегка улыбнуться.
– Штырь? – Мила не отрывает от мужа мрачных немигающих глаз. И он непроизвольно потупляется. – Да, конечно, Штырь… Это мой личный шут. С ним весело. Он груб и глуп, но развлекает меня. Как может. Не надо считать меня ненормальной, муженек. Я безумна только при норд-норд-весте; когда ветер с юга, я отличаю сокола от цапли.
– Штыря убили.
– Вот как? – она безмятежно вздымает брови.
– Штыря убили, когда он пытался прикончить Даренку Усольцеву, мою дочь.
Старожил произносит слова негромко, с расстановкой. Это спокойствие, которое, как он заметил, вызывает в людях ощущение несокрушимой силы, он вырабатывал в себе годами.
Мила молчит. Смотрит. Старожил переводит дух.
– Ты ведь знала, что у меня есть дочь, верно? – мягко спрашивает он, и это скорее утверждение, чем вопрос.
– Знала, – выдыхает она. Ее глаза задергиваются мутной пленкой, взгляд становится почти бессмысленным.
– А от кого это стало тебе известно?
– От Штыря, – она смотрит испуганно и беспомощно, точно маленькая девочка, вызвавшая недовольство большого взрослого человека.
Кажется, она сейчас заплачет.
«Врешь, сука! Горбатого лепишь, падла!» – хочется заорать Старожилу. Но тут же он охлаждает себя: только спокойно и деликатно.
– А Штырь откуда узнал?
Мила недоуменно пожимает худыми острыми плечами и не отвечает.
– Ну, как же так, дорогая? – рот Старожила изгибается в пластмассовой улыбке. – Я ему ничего подобного не сообщал. Вера Усольцева тоже. Откуда же у него эти сведения? Как, по-твоему?
Исхудалое лицо Милы остается неподвижным, только в глазах смятение, страх.
– А как ты узнала о Лолите Поярковой? – тихо интересуется Старожил, с трудом проталкивая слова сквозь горло, разбухшее от горечи и гнева.
В лице Милы появляется что-то болезненно-хитрое и по-детски наивное. По-птичьи склонив голову, она снова вздымает плечики.
– О какой Поярковой?
– Тогда напомню, – любезно улыбается Старожил. Бешенство клокочет в его горле, мешает выговаривать слова. – Ты (из-за своего недомогания) не покидаешь коттедж. Постоянно одна, разве что забредет какой-нибудь клоун вроде Штыря. И вот – от скуки, от безделья – стала меня ревновать… Так?
– Ага, – подтверждает Мила, полуоткрыв, как ребенок, рот.
– Стала размышлять, какие женщины были и есть в моей жизни. Думала, распаляла себя – и наняла частного сыщика, и он разузнал об Усольцевой, о Поярковой… Верно?
– Почти… Но не совсем, – она лукаво, потаенно усмехается.
– Ну, не будем вдаваться в детали… А затем ты заказала этих женщин. И их убили… Я угадал, дорогая?
– Не понимаю, о чем ты? – удивляется Мила.
Удивляется вполне естественно, и только судорожно подергивающиеся губы выдают страшное напряжение, сотрясающее ее тело.
– Ладно, – устало говорит Старожил. – Замнем. Глупый разговор.
Он выходит в длинный коридор второго этажа и, заложив за спину руки, сутуло – мимо белеющих в нишах копий древнеримских статуй – движется к своему кабинету.
И вздрагивает от неожиданности – в дверь Милиной спальни, сотрясая ее, с силой грохается что-то тяжелое и увесисто падает на пол. Звенит стекло. Раздается дикий то ли человеческий, то ли звериный вопль, завершающийся воем.
В коридор поспешной рысцой выбегает горничная.
– У нее приступ, – коротко бросает Старожил. – Помогите ей.
Нигде – ни в бассейне, ни в биллиардной, ни в столовой, ни даже в своей спальне – он не чувствует себя так комфортно, расслабленно, как в кабинете.
Здесь уголок его родителей: зажигалка и часы отца, дешевые клипсы и перстенек с бирюзой матери. Здесь крошечный осколочек его детства: шесть оловянных солдатиков и пушечка.
Он привычно усаживается за стол, рассеянно гладит пальцами статуэтку таинственной древнеегипетской богини Бастет, женщины с головой кошки – и видит перед собой Лолиту. Ее округлое лицо, ласковые глаза, жадные губы, крупное упругое тело, которое он желал постоянно.
Любила его Лолита или нет?
Невыносимое сомнение терзает его до сих пор.
Великолепное тело Лолиты гниет в земле, а он страдает, точно она жива!
Иногда он ловил ее равнодушный, холодный, отрешенный взгляд и едва не выл от страшного ощущения, что он для нее – всего-навсего богатый босс, денежный мешок. Он некрасив, малообразован, за что его любить?
Но стоило ей улыбнуться ему, посмотреть ласково, и он был счастлив.
Сколько раз он представлял, как отдаст жену в психлечебницу, Лолита бросит подполковника, и они заживут вдвоем! Его изводила фантастическая мечта: он и Лолита улетят в Европу или Америку, купят домишко в Париже, Лондоне или Нью-Йорке, а может – в каком-нибудь маленьком городке. Или поселятся на островке в Средиземном море. И с тоскливой злобой осознавал, что это невозможно, немыслимо!
Он и сумасшедшая обречены как-то сосуществовать до самой смерти – его или ее. Он убежден: Мила ненавидит его. Ревность – это так, от безделья, от скуки, чудачество больного мозга. Она бы наверняка с удовольствием ему изменила, да не с кем.
Казалось бы, он, бывший зек по кличке Старожил, а ныне президент АО «Эрмитаж», – баловень судьбы, ухвативший Бога за бороду, а он подвешен на тонюсенькой ниточке. Если что-то с Милой случится по его вине (или даже не по его, кто там будет разбирать), ниточку обрежут.
Теперь у него нет сомнений: и Лолиту, и Верку заказала Мила. И она не остановится, пока не расправится с Даренкой.
«На этом свете у меня остался один близкий человек: дочь. Ее глазами я буду смотреть, когда сдохну. Какой смысл мне трепыхаться дальше? Лолиты нет. Сумасшедшая – вечный камень на моей шее. А Даренка должна жить!..»
Королек
Лежу в комнате Даренки, на Даренкиной кровати, на свежей простыне, укрытый одеялом в чистом пододеяльнике. Время подвигается к полуночи. А мне не спится.
Кот Королек привычно забирается на постель (перед этим основательно ее обнюхав).
– Привет, друг, – обращаюсь к нему. – Как делишки?
Не отвечает. Дышит. Живая душа.
Погоди-ка. Какая-то мыслишка просвистела в моей башке и спряталась среди извилин… Как бы ее вернуть? Ощущение такое, что она крайне важна.
Ага… Отыскал. Вот она. Когда я подозревал, что Веру убил Марик, мне было, в общем и целом, понятно: Петюня решил пошантажировать Марика, в результате чего закончил земной путь с проломленной головой.
Теперь я уверен в другом: Веру заказал вовсе не Марик, а скорбная умом супружница Старожила. Но это же все меняет, ребята! Петюня неадекватную жену Старожила наверняка не знал. Кого же он тогда шантажировал?
Мой лоб покрывает холодная испарина.
Успокаиваю себя: какая, собственно, разница? Связь между благоверной Старожила и пацаном-киллером по прозвищу Штырь я установил, чего еще?
Но смятение, неконтролируемая внутренняя паника не исчезает. И когда в кромешном мраке вдруг принимается светиться, трещать и содрогаться моя мобила, лежащая на тумбочке рядом с надежными «Командирскими» часами, воспринимаю этот звонок как подарок судьбы. Хотя и не слишком приятный: какой придурок тревожит меня в такую пору?
– Да? – спрашиваю рассеянно, щекоча за ушками кота Королька.
И тут же моя рука застывает.