Гибель адмирала Канариса Сушинский Богдан

8

В Фюрстенберг они въезжали уже под вечер. Городок этот, мирно дремавший на краю Мекленбургского Поозерья,[47] пока что не привлекал особого внимания англо-американских летчиков, поэтому старинные улочки его, с томимыми жаждой древними фонтанчиками и потускневшими шпилями кирх, навевали на путников ностальгическую тоску по временам, воспетым Гете. Расположенный в огромной, испещренной десятками мелких озерец и речушек, болотистой низине Передней Померании, он впитывал в себя болотный дух окрестных заливных лугов и поражал воображение красотой миниатюрных, окаймленных ивами прудов, охватывавших все городские предместья, а в некоторых местах прорывавшихся и к центру городка.

Если где-то и следовало располагать Школу пограничной охраны, то, конечно же, в этой лесной болотистой местности, с глинистыми холмами, похожими на размытые ливнями курганы. Здесь сама природа позаботилась о создании «естественного полигона», на котором инструкторы школы могли определить все необходимые условия для подготовки будущих пограничников к самым сложным условиям службы.

— Следует полагать, что здесь я пока еще буду находиться под домашним арестом, — произнес вконец погрустневший адмирал, когда машина въехала во двор Школы пограничной охраны и безразличный ко всему увалень-курсант закрыл за ней старинные массивные ворота.

— Во всяком случае, обойдется без камеры, — с некоторым запозданием отозвался Шелленберг. Увлекшись осмотром городских окрестностей, он совершенно забыл о цели своей поездки в захолустный Фюрстенберг и о том, какого пассажира он сюда доставляет.

— Не уверен, — угрюмо проговорил Канарис. И куда только девался тот бойкий оптимизм, с которым он прощался со своей Амитой Канарией, которую Шелленберг про себя обычно называл «испанской канальей».

— И как мне воспринимать вашу неуверенность? — насмешливо поинтересовался Шелленберг, не понимая, с какой стати он обязан выступать еще и в роли утешителя государственного преступника Канариса.

— Мне приходилось бывать в этой школе в те времена, когда здесь готовили специальную группу морских пограничников. Здесь мощные подземелья, не уступающие подземельям Петропавловской крепости.

— Где это — Петропавловская крепость? — машинально поинтересовался Шелленберг.

— У русских, в Ленинграде. Крепость-тюрьма.

— Ах, у русских! У них подземелий хватает. В подобных вопросах они всегда оказывались предусмотрительнее.

— В царские времена там сидели наиболее опасные государственные преступники.

— На суде, адмирал, вы будете проходить по той же статье.

— Что совершенно безосновательно.

— Однако успокойтесь, русским мы вас не отдадим, ни под каким предлогом, — заверил его бригадефюрер.

— Представляю, как бы они обрадовались! — развел руками Канарис.

— Полагаете, что радость их была бы еще сильнее, чем радость пленивших вас англичан?

— Не ерничайте, Вальтер, — нестрогим голосом осадил его адмирал, прекрасно понимая, в какой связи бригадефюрер упомянул сейчас об англичанах.

— Боже упаси! Со всем возможным сочувствием к вам. К тому же не забывайте о том шансе, который представился вам во время ареста.

— Не будьте садистом, Вальтер. Хватит воспоминаний.

— Моих воспоминаний больше не последует. — Канарис не мог не обратить внимания на то, каким сухим и официальным стал голос Шелленберга. — Отныне вы будете предоставлены только своим собственным экскурсам в былые дни. Постарайтесь предаваться лишь наиболее сладостным из них.

— И что вы заладили со своими русскими и англичанами? Достаточно с меня и фюрстенбергских подземелий.

— Уверен, что в Фюрстенберге до подземелий дело не дойдет. Разве что начальнику школы бригадефюреру СС Трюмлеру взбредет в голову засадить вас за какое-то неповиновение в карцер.

— Даже так?

— Вместе с зашалившими курсантами, — уточнил Шелленберг, пытаясь преподнести это в виде шутки, но сразу же почувствовал, что она явно не удалась.

Начальник школы не заставил их долго томиться в своей приемной. Он уже был предупрежден, что к нему должны доставить самого Канариса, и был явно польщен таким доверием. Ничего, что само появление «первого преступника рейха» и Шелленберга он воспринял с оскорбительной деловитостью: оно позволяло СС-генералу скрывать свое жгучее любопытство.

— Полчаса назад о вашем здоровье, господин адмирал, справлялся группенфюрер Мюллер. — Услышав это, Канарис вдруг побледнел, причем произошло это настолько мгновенно, что Шелленберг всерьез заволновался по поводу его состояния.

— Мюллер? О моем здоровье? — растерянно пробубнил арестант.

— Поверьте, ни к одному из доставленных сюда генералов подобного внимания он не проявлял.

— И что вы ответили?

— Важно не то, что именно я ответил. Важно, что группенфюрер был крайне удивлен, что вы все еще не находитесь под моей отцовской опекой.

— Разве кто-либо определял время моего прибытия?

— Нет, о времени он не упоминал. Но озабочен был не меньше моего. Дело в том, что о вашем прибытии мы были уведомлены еще вчера, а я не привык, чтобы люди, доверенные моим заботам, терялись где-то на полпути.

— Почему вы вдруг решили, что адмирал «потерялся»? — забеспокоился теперь уже Шелленберг. В то время как все еще не пришедшему в себя Канарису трудно было сообразить, что стоит за этой озабоченностью бригадефюрера Трюмлера: обычная уважительность начальника курсантской школы, привыкшего окружать своих подопечных той самой «отцовской заботой», или же откровенное издевательство человека, давно исповедующего иезуитские методы руководства своим военизированным, полумонашеским заведением.

— Он почему-то считал, что вас должны были доставить сюда еще вчера под вечер.

— Шеф гестапо, как всегда, непростительно торопится, — нашел в себе мужество бывший шеф абвера. — Этим он и отличается от всех остальных моих знакомых.

— Я тоже попросил Мюллера не волноваться, господин адмирал, — проговорил начальник школы, все еще стоя за столом и с карандашом в руке рассматривая лежащие перед ним бумаги. — Но пообещал сообщить ему о вашем появлении, как только увижу вас в стенах моего заведения. Но вот вы передо мной, господин Канарис. До этого мне приходилось иметь дело только с вашими агентами.

Они обменялись взглядами, причем в глазах адмирала промелькнула искра покровительственной снисходительности аристократа, а в глазах генерала СС — почти унизительное стремление угодить своему гостю, которому адмирал, впрочем, не поверил.

Среднего роста, невзрачный на вид, с грубоватым крестьянским лицом и вызывающе резким голосом, Трюмлер на первый взгляд производил впечатление человека неприветливого и крайне невоспитанного. А по своему характеру еще и немыслимо вздорного. Однако манеры и внешность театрального простака не мешали бригадефюреру быть предельно учтивым, а в отношении адмирала Канариса — еще и строго придерживаться субординации, которую он сам же установил.

— Желаете поужинать вместе? — спросил он, обращаясь почему-то не к Шелленбергу, представавшему здесь в роли конвоира, а к Канарису, словно тот все еще имел право что-либо решать. — Вы как раз успели к столу.

Адмирал мельком взглянул на Шелленберга, и поскольку тот промолчал, сдавленным голосом произнес:

— Хотелось бы… вместе. Кто знает, когда еще придется свидеться. И потом, сами понимаете, само присутствие здесь господина Шелленберга…

— Так и решим, — улыбнулся начальник школы.

— Просил бы вас, Вальтер, разделить со мной эту панихидную трапезу, — торопливо произнес адмирал, опасаясь, как бы Шелленберг не отказался посидеть с ним в зале, в котором сейчас ужинали арестованные. Теперь он вообще готов был всячески оттягивать минуты расставания с Шелленбергом, понимая, что само присутствие этого генерала СС способно создавать хоть какую-то иллюзию его собственного могущества. Пусть и былого, но все еще не окончательно растерянного.

Адмирал понимал, что в эти минуты его одолевает непозволительный, панический страх, замешанный на почти детской привязанности к своему «жандарму». Подобно тому, как кое-кто из приговоренных к казни пытается искать сочувствия и поддержки у последнего, с кем ему дано в этом мире хоть как-то общаться, то есть у своего палача. Но поделать с собой ничего не мог.

— Ну почему же панихидную? Судить об этом пока что рано. А так, в общем, сочту за честь, — с явной неохотой согласился Вальтер. — Только не забудьте, бригадефюрер, и об этом бравом гауптштурмфюрере, — повел он подбородком в сторону Фёлькерсама, — лучшем из диверсионной группы Отто Скорцени.

Имя «героя нации» он назвал не случайно, оно должно было произвести на наставника курсантов-пограничников должное впечатление.

— Я всегда восхищался подвигами Скорцени, — слегка склонил голову Трюмлер, адресуясь к Фёлькерсаму. — Это истинный солдат. Истинный арийский солдат.

— Ваше мнение о Скорцени будет доведено до его сведения, господин бригадефюрер.

Начальник школы вновь подобострастно склонил голову; заверение Фёлькерсама явно льстило ему. С этим же поклоном, жестом распорядителя бала, он и направил «желанных гостей» в столовую, а сам удалился, «чтобы отдать необходимые распоряжения». Скорее всего, для того, чтобы известить Мюллера о прибытии высокочтимого гостя.

Но, прежде чем исчезнуть за одной из ближайших дверей этого старинного, дворцового типа здания, он вновь с предельной вежливостью обратился к своему высокочтимому заключенному:

— После ужина вас, господин адмирал, удобно расположат в одном из кабинетов. Не извольте беспокоиться, — упредительно поднял он руку, хотя Канарис даже не пытался молвить какое-либо слово, — этим вы нас нисколько не стесните.

— Если вы так решили, — пожал плечами адмирал, хотя в душе был признателен бригадефюреру. — Жест, достойный генерала СС.

— Большинство учебных кабинетов сейчас свободно, поскольку почти весь личный состав школы, за исключением роты охраны и нескольких не пригодных к окопной службе офицеров-преподавателей, уже мобилизован на фронт. Сейчас туда занесут кровать — обычную, солдатскую, такую же, какая надежно служила вам в кабинете начальника абвера.

— Вам приходилось бывать в моем служебном кабинете? — удивился Канарис.

— К сожалению, не довелось.

— То-то я не припоминаю вас, генерал.

— Но был наслышан о нем от одного из ваших агентов, который какое-то время числился у нас кем-то в роли инструктора по вопросам контрразведки. Вы единственный из высоких чиновников рейха, кто предпочел отдыхать в своем кабинете не в глубоком кресле или на обширном кожаном диване, а в обычной солдатской кровати.[48] Такое, адмирал, не забывается.

«Знал бы я раньше имя этого болтуна-инструктора по вопросам контрразведки! — мысленно пожалел Канарис. — Вздернул бы на рее!»

Трюмлер хотел еще что-то добавить, но в это время в коридоре появился дежурный офицер и объявил, что его требуют к телефону: звонят из приемной шефа гестапо.

Прежде чем уйти, Трюмлер одернул китель и со странно высокомерным блеском в глазах осмотрел всех троих пришельцев.

— Этого следовало ожидать, господа, — едва заметно улыбнулся он, и тоже какой-то странной улыбкой.

И все же в представлении Канариса начальник школы был сама любезность, так что начало его странного заключения ничего плохого вроде бы не предвещало. И звонок Мюллера тоже не насторожил старого, дисциплинированного служаку: на месте шефа гестапо он точно так же поинтересовался бы судьбой затерявшегося где-то между столицей и Передней Померанией адмирала-арестанта. Убедив себя в этом, Канарис даже слегка приободрился.

9

Войдя в зал, Шелленберг увидел, что разделить вечернюю трапезу с Канарисом уже были готовы шесть-семь генералов и еще как минимум полтора десятка старших офицеров — очевидно, из армии резерва, поскольку имен большинства из них он не знал.

Поздоровавшись со всеми разом, шеф разведки СД молча, сосредоточенно прошелся взглядом по лицам и мундирам арестованных. Они все еще оставались при своих знаках отличия и регалиях и пока еще не побывали в руках следователей и костоломов гестапо, поэтому лишь немногие выглядели угрюмыми. Впрочем, даже самые тусклые взгляды арестантов оживились, когда им открылось странное видение в образах сразу двух столпов рейха — Канариса и Шелленберга. «…И что бы это могло значить?!» — прочитывалось в их глазах.

«Как же они завидуют тебе в эти минуты! — не без самодовольства подумал шеф разведки СД. — Как большинству из них хотелось бы в эти минуты оказаться на твоем месте! Но… каждому свое!»

Несмотря на то что адмирал Канарис с напускным воодушевлением отвечал на приветствие большинства представителей странной компании, вся эта, находящаяся пока что под домашним арестом в связи с покушением на Гитлера, армейская богема с куда большим интересом смотрела не на него, а на Шелленберга. Кто он такой — знали далеко не все. И даже когда Канарис представил бригадефюрера — не уточнив, однако, что тот не является арестованным, — на фамилию отреагировали немногие. Другое дело, что само появление здесь шефа внешней разведки СД, генерала СС вызвало крайнее удивление. Об арестах высокопоставленных чинов СС они пока что не слышали.

— Как, и его, бригадефюрера, — тоже?! — удивленно воскликнул какой-то полковник, непонятно к кому обращаясь. — Оказывается, до верхушки СД тоже добрались.

— Эдак вскоре закуют в кандалы и рейхсфюрера Гиммлера, — с явным сарказмом заметил генерал-майор Дельп, уловив на себе взгляд шефа внешней разведки СД. Уж он-то прекрасно знал Шелленберга.

— Полагаю, что это исключено, — парировал Вальтер. Однако никакого внимания на его слова генерал Дельп, оказавшийся после тяжелого ранения на Западном фронте в армии резерва, не обратил; у него все еще было свое мнение на этот счет и свое видение происходящего.

— Интересно, остановит ли кто-нибудь эту вакханалию? — громко проговорил он, обращаясь то ли к Шелленбергу, то ли ко вновь появившемуся в зале начальнику школы. — Или же мы позволим этому… перевешать всю оставшуюся половину германского рыцарства?

— В этих благородных стенах не принято громогласно выражать свое неудовольствие, — строго заметил начальник школы, решив, что время, им самим же отведенное для либеральничания с арестованными, истекло. — И не заставляйте меня впредь напоминать вам об этом.

Дельп пытался каким-то образом возразить, однако сидевший рядом с ним молодцеватый генерал с рукой на перевязи резко одернул его:

— Не следует портить отношения с тюремщиками.

— Это вы меня называете тюремщиком? — даже не возмущенно, а с какой-то мальчишеской обидой в голосе спросил начальник училища. — Если вы и впредь будете так вести себя, то заставите меня стать настоящим тюремщиком.

— С чем был связан звонок Мюллера? — спросил Канарис, очень своевременно вмешавшись в конфликт. — Что его интересовало?

— Я смог бы ответить на этот вопрос, только если бы он был задан господином Шелленбергом, — неожиданно жестко ответил Трюмлер, подтверждая, что время либеральничания с заключенными действительно истекло.

— Если для вас так важно, чтобы бригадефюрер повторил мой вопрос, — не стану вам мешать, — оскорбленно пожал плечами адмирал и отошел на несколько шагов в сторону, давая возможность Шелленбергу пообщаться с начальником школы без его участия.

— Так чем же вызван был звонок Мюллера? — не очень охотно поинтересовался бригадефюрер, делая это исключительно ради Канариса, который, конечно же, прекрасно слышал его.

— Он предупредил, что адмирал Канарис рассматривается фюрером как особо опасный государственный преступник. Именно так Мюллер и выразился: «Особо опасный, государственный…» И что относиться к нему следует со всей строгостью, жестко ограничивая круг его общения с людьми, не находящимися под арестом. Да и с арестованными — тоже, — добавил Трюмлер, немного поколебавшись. И Шелленбергу показалось, что эти слова он уже произнес от себя.

— Это все? Группенфюрер позвонил только для этого?

— Если вас интересует, упоминал ли Мюллер ваше имя…

— А почему меня это не должно интересовать?

— Он потребовал, чтобы вы лично доложили ему о ходе ареста и поведении арестованного, его высказываниях и обо всем прочем.

— Но ведь вы ему уже обо всем сообщили! — нахмурился бригадефюрер.

— Он — шеф гестапо, — развел руками Трюмлер, полагая, что этим все сказано. — Желаете позвонить ему прямо сейчас?

— Чуть позже. Не к спеху, — отмахнулся Шелленберг. Сама мысль о том, что он будет вынужден докладываться «гестаповскому мельнику», казалась ему унизительной.

— Хоть вы-то не считаете меня тюремщиком?

— Порой мне кажется, что вся Германия успела разделиться на заключенных и тюремщиков. И только на эти две категории. Поэтому не стоит огорчаться, мы-то с вами принадлежим к тем, кто все еще на свободе.

— И даже не на фронте, — согласился с его доводами начальник школы.

— Мюллер ничего не говорил о том, как долго адмиралу Канарису придется пробыть в стенах вашей школы?

Трюмлер скосил глаза на бывшего шефа абвера, стоявшего лицом к висевшей на стене старинной картине, на которой были изображены пирующие рыцари, и, как бы прочищая гортань, недовольно покряхтел.

— Сказал, что дальнейшую судьбу его может решить только фюрер.

— Что не трудно было предположить.

— И что решена она будет довольно скоро, — произнеся это, Трюмлер выжидающе взглянул на Шелленберга.

— Можно в этом не сомневаться, — задумчиво кивнул бригадефюрер СД. Они оба прекрасно понимали, каким будет это решение.

— Поймите, бригадефюрер, что все мы, преподаватели Школы пограничной охраны, не очень довольны тем, что наше заведение, имеющее такую славную историю, пытаются превратить то ли в политическую тюрьму, то ли в пересыльный лагерь для особо опасных государственных преступников.

— Я поговорю об этом с Кальтенбруннером, — пообещал Шелленберг. — Полагаю, это в его компетенции — избавить вас от подобного рода «курсантов», — искоса взглянул он на адмирала, все еще делающего вид, что созерцает сцены рыцарской попойки у походной палатки под стенами какого-то замка. Вальтер понимал, каково Канарису слышать о себе такое, но присутствие здесь большого количества арестантов порождало в нем агрессивность.

«В изысканнейшей компании придется отужинать вам сегодня, бригадефюрер СС», — с нежданно нагрянувшим на него сарказмом подзадорил самого себя Шелленберг, понимая, что само его чаепитие в столь расстрельно-эшафотном обществе может быть воспринято Кальтенбруннером и Борманом как отчаянный вызов обреченного.

По всей вероятности, Трюмлер тоже почувствовал себя неуютно. Довольно сухо указав прибывшим господам на небольшой столик в отдаленном углу офицерской столовой, он тотчас же вполголоса объявил Шелленбергу, что всеми вопросами содержания адмирала под стражей с этой минуты будет ведать его заместитель, полковник Заур.

— Именно он и проинструктирует господина Канариса, — при этом самого адмирала начальник школы вдруг перестал замечать, — только чуть позже.

— Было бы хорошо представить меня полковнику, — попытался напомнить о себе Канарис, однако Трюмлер демонстративно «не расслышал» его пожелания.

— Только полковник Заур, — произнес он себе под нос и, вновь слегка склонив голову, но только перед Шелленбергом, поспешил удалиться.

Впрочем, бригадефюрера поразило не столько неожиданно проявившееся игнорирование начальником школы Канариса, сколько последовавшая за этим реакция самого арестованного.

— По крайней мере, приняли нас с должным почтением, — молвил тот, провожая Трюмлера благодарным взглядом. — Теперь и на это способен не каждый.

— Вас приняли с вежливостью палача, адмирал, — вполголоса объяснил ему Шелленберг. Его неприятно поразило то, как быстро Канарис поддался комплексу лагерника, выражающего признательность любому тюремщику за любое проявление элементарной вежливости.

Ужин прошел в тягостном молчании. Присоединившийся к ним барон Фёлькерсам дважды начинал заунывную байку о некоем родственнике, преподававшем в свое время в этой школе, однако отрешенное молчание собеседников всякий раз заставляло его терять нить повествования.

— Вы могли бы задержаться еще хотя бы на полчасика? — попросил адмирал Шелленберга, как только понял, что шампанское здесь не подают и что, отведав скромной солдатской пищи, бригадефюрер намерен удалиться.

— Мы и так достаточно много времени провели вместе, господин адмирал, — напомнил ему Шелленберг.

— Кажется, только после звонка сюда шефа гестапо я по-настоящему понял, в каком положении оказался. Мне бы хотелось, чтобы вы еще немного задержались. Демонстрация вашей поддержки очень важна… уже хотя бы для восприятия моей личности этими арестованными генералами, — Канарис повел подбородком в сторону зала, в голосе его почувствовалась явная мольба.

— По-настоящему вы поймете, в каком положении оказались, только когда вас переведут в подвалы гестапо, — не стал щадить его бригадефюрер, вновь — теперь уже таким вот, завуалированным, способом — укоряя его в неблагодарности.

В конце концов, он, Шелленберг, жертвуя своей репутацией и своим положением, давал ему возможность или бежать, или покончить с собой, а значит, уйти, как подобает истинному разведчику. При этом бригадефюрер мог бы уведомить Канариса, что, отправляясь в любую зарубежную командировку или в поездку на оккупированные территории, он всегда вставляет себе съемный зуб, в котором находится ампула с быстродействующим ядом. Для чего-то же он это делает!

«А ведь адмирал уже явно струсил! — почти возликовал бригадефюрер. — Причем струсил основательно».

— Так вы задержитесь? — вновь спросил Канарис, видя, что подниматься из-за стола Шелленберг все еще не спешит.

— Извините, адмирал, но нам предстоит возвращаться в Берлин. А время позднее.

— Всего полчаса, Вальтер, — потянулся к нему дрожащими руками Канарис. — Еще довольно светло. Хотя бы полчаса.

Шелленберг и Фёлькерсам устало переглянулись. Они решали для себя, каким образом поскорее и вежливее убраться отсюда.

— Видите ли, господин адмирал… — начал было гауптштурмфюрер, однако договорить Канарис ему не позволил:

— И потом, позволю себе напомнить, бригадефюрер, что вы обещали позвонить рейхсфюреру СС Гиммлеру.

Фёлькерсам взглянул на Шелленберга, как на самоубийцу: в такое время звонить рейхсфюреру? Да еще по такому поводу?! Но именно этот его испуг вдруг заставил шефа разведки СД взбодриться.

— Последнее, что я могу сделать для вас, адмирал, — как можно решительнее произнес он, — так это действительно позвонить Гиммлеру.

Канарис замер с бутылкой красного вина, только что извлеченной из дорожного офицерского чемоданчика.

— Вы действительно решитесь сделать это?

— Хотя признаюсь, что решиться будет непросто.

— Прекрасно понимаю вас. В моей жизни было немало звонков, на которые приходилось решаться, как на очень ответственный, отчаянный шаг. Но в конечном итоге всегда решался, даже когда понимал, что шансов у меня почти нет.

— Но, в свою очередь, вы должны решить, готовы ли вы к разговору с рейхсфюрером уже сейчас. Ведь второй попытки уже не случится.

— Именно сейчас, пока меня еще не перевели в один из лагерей, я и должен поговорить с ним.

— Тогда идем к начальнику школы, — поднялся из-за стола Шелленберг. — С рейхсфюрером Гиммлером лучше поговорить до того, как мой доклад, пусть даже в расшифровке телефонного разговора, ляжет на стол Мюллеру. Потому что после этого тот обязательно свяжется с Гиммлером.

— Неужели вы решитесь позвонить отсюда рейхсфюреру СС? — все еще не верил Канарис, пряча бутылку назад в чемоданчик и тоже поднимаясь. — Прямо отсюда?..

Если бы этот вопрос с таким неверием задавал какой-нибудь лейтенантишко, Шелленберг еще мог бы понять его. Но рядом с ним ступал адмирал Канарис. Тот самый, который одно время был вхож к фюреру, как никто другой. Как же быстро он пал духом, как постыдно сломался! А коль так, то что же будет с ним дальше?

10

— Мне нужно связаться с рейхсфюрером, — сказал Шелленберг, войдя в кабинет начальника школы, и, не дожидаясь его согласия, направился к столу, на котором стоял телефон. Канарис тоже вошел вслед за ним, но остался у двери этого достаточно просторного кабинета.

— В связи с арестом господина Канариса?

— Вы угадали, Трюмлер. Что вы так смотрите на меня? Не одобряете?

— Пытаюсь понять, почему вы не связались с рейхсфюрером сразу же, еще находясь в доме адмирала. То есть до ареста господина адмирала и доставки его к месту заключения.

— Это имеет какое-то значение?

— Для адмирала — да, имеет. Говорить с Гиммлером, все еще находясь дома, и говорить с ним, уже находясь в казармах Школы пограничной охраны, то есть под арестом, — решительная разница, — терпеливо объяснил ему Трюмлер. — Ведь освободить Канариса — значит признать, что арест был ошибочным. Но тогда получается, что одни сажают, другие — выпускают. Когда речь идет о таких чинах, как адмирал Канарис, подобное недопустимо.

— Это уж точно, — вынужден был согласиться с ним Шелленберг, укоризненно поглядывая на адмирала: мол, почему вы не настояли на этом звонке еще там, на окраине Берлина?

— Вот и мне кажется, что свое время и свой шанс вы, господа, уже упустили. Сами убедитесь, что рейхсфюрер СС будет крайне недоволен вашим звонком. Впрочем, попытайтесь, — завершил тираду Трюмлер, артистично разводя при этом руками, — вдруг я ошибаюсь и из вашей попытки что-нибудь получится.

— И я того же мнения.

— Но предупреждаю, что беседовать будете без моего участия и даже без моего присутствия.

— Какой из этих телефонов принадлежит к правительственной связи?

— Кстати, кто из вас намерен первым говорить с рейхсфюрером: вы или арестованный? — вдруг встревожился Трюмлер, и Шелленбергу нетрудно было понять причину его беспокойства.

— Начну разговор я, а адмирал возьмет трубку только после того, как рейхсфюрер согласится говорить с ним.

— О такой последовательности я и хотел бы вас попросить, поскольку не имею права допускать арестованных до линии правительственной связи, — Трюмлер указал рукой на большой коричневый аппарат. А как только Шелленберг приблизился к нему, демонстративно направился к двери, давая понять, что никакого участия в этих переговорах не примет.

— Так что, господин адмирал, будем звонить? — спросил Шелленберг, задержав руку в нескольких сантиметрах от трубки.

— Раз уж вы решились на этот шаг…

Трубку поднял адъютант Гиммлера штандартенфюрер СС Брандт. Очевидно, он основательно задремал перед этим звонком, потому что голос его звучал сонно и умиротворенно, как у пресытившегося кота.

— Мне нужно срочно поговорить с рейхсфюрером, — сказал Шелленберг, представившись.

— Теперь все хотят говорить с рейхсфюрером, дорогой бригадефюрер.

— Что вы хотите этим сказать?

— Скорее, спросить. Не знаете ли, отчего это вдруг все воспылали страстным желанием слышать голос рейхсфюрера?

— Мне некогда задумываться над подобными аномалиями, штандартенфюрер.

— А я вот вынужден задумываться. И над этим — тоже.

Если бы таким образом с Шелленбергом позволил себе говорить какой-либо другой полковник, он, конечно же, немедленно привел бы его в чувство. Однако полковник Брандт являлся не только личным адъютантом Гиммлера, но и очень близким ему человеком. С этим приходилось считаться во все времена, но особенно теперь.

— Мне понятна ваша гордость за авторитет шефа, — все же деликатно указал Брандту на его «место на коврике у двери» бригадефюрер. — Но лично мне рейхсфюрер нужен по очень важному делу.

— В связи с арестом Канариса, следует полагать? — иронично хмыкнул адъютант.

«Вот оно в чем дело! — осенило Шелленберга. — Брандту уже известны подробности моего перевоплощения в конвоира бывшего главы абвера, и теперь он воспринимает меня, как попавшего в западню хорька. Что ж, этого следовало ожидать».

— Вы поражаете меня своей прозорливостью, Брандт, — произнося это, Шелленберг исподлобья наблюдал за адмиралом. Тот уже догадался, что произошла какая-то осечка, и нервно разминал суставы пальцев. — Вот только заменить собой рейхсфюрера вы пока что не способны.

— Но и рейхсфюрера тоже нет.

— Позвонить на домашний?

— Неужели не понятно, что в такое время рейхсфюрер не может отсиживаться дома?! — почти осуждающе возразил Брандт.

— Но должен же он пребывать в эти минуты где-то в пределах рейха?

— Будем считать, что да, — сладко зевнул штандартенфюрер. И Шелленберг выразительно представил себе, как этот кряжистый коротышка сидит сейчас, развалившись в кресле, и мнит себя если не в облике Гитлера, то уж своего шефа — точно. — По секрету могу сообщить, что он отправился в «Вольфшанце». Самый срочный вызов.

— В «Вольфшанце»? — переспросил Шелленберг исключительно для оконфузившегося флотоводца, растерянно прислушивающегося сейчас к их разговору. — Как давно это произошло?

— Часа полтора назад. Сейчас он, возможно, еще в воздухе.

Вздох облегчения, которым Шелленберг отблагодарил адъютанта Гиммлера, предназначался не для слуха Канариса. В душе бригадефюрер почти с ужасом ждал того момента, когда в трубке раздастся голос самого великого магистра ордена СС. Он и в более беспечные времена остерегался позванивать Гиммлеру, а теперь ведь надо было отстаивать «врага фюрера и рейха» Канариса. Да к тому же в присутствии самого Канариса, который легко мог оказаться свидетелем его бессилия и позора.

— Странно, что рейхсфюрер отправился туда без вас. — В этой фразе Шелленберга были и подозрение в том, что Брандт лжет, и мелкая месть, и примирительное сочувствие… Все зависело от того, как она будет истолкована штандартенфюрером.

— О чем он, конечно же, пожалеет, — все с тем же непробиваемым добродушием согласился Брандт.

Положив трубку на рычаг, Шелленберг изобразил разочарование.

— Как вы уже слышали, адмирал, Гиммлер улетел в «Вольфшанце».

— И вместе с ним улетучилась моя последняя надежда.

— Разыскать его в ставке вряд ли удастся. Тем более что время позднее. И не думаю, чтобы адъютант обманул меня. — Канарис слушал его молча, но смотрел так, как можно смотреть лишь на Христа Спасителя. — Не судьба, адмирал, не судьба.

— Очевидно, вы правы, — угрюмо признал адмирал и повел длинной тонкой шеей, словно уже сейчас прилаживал ее к петле. — В любом случае вы — мужественный человек. Я ведь понимаю, что Гиммлер мог воспринять ваше заступничество как попытку спасти своего сообщника. Так что вы здорово рисковали, Вальтер. Уже за одно это я признателен вам.

— Я сдержал свое слово и еще найду возможность основательно поговорить с рейхсфюрером.

Канарис скорбно взглянул на Шелленберга.

— Последняя просьба, бригадефюрер: пойдемте в отведенные мне «апартаменты», разопьем прощальную бутылку вина. Или хотя бы по глотку. Вас, гауптштурмфюрер, тоже приглашаю. Много времени у вас это не отнимет.

Оба «стражника» посмотрели на адмирала, как на назойливого, слишком гостеприимного хозяина, одернуть которого они не решаются.

11

Ночное небо казалось как-то по-южному удивительно высоким, вот только зарождающийся где-то за грядой холмов легкий ветерок вместо ночной прохлады приносил гарь пепелищ. На западе, откуда он повевал, разгоралось огромное зарево пожара.

— Мне не на кого больше рассчитывать, Вальтер, — молвил Канарис, с трудом отведя взгляд от этого зарева.

— Предприму все, что представится возможным. В этом вы уже могли убедиться.