Гибель адмирала Канариса Сушинский Богдан

15

Англичанин чопорно уселся за столик для клиентов, стоявший у широкого окна и, прежде чем предложить второе кресло Канарису, посоветовал ему взглянуть в окно.

Прямо перед ним открывалась небольшая площадь, а вправо и влево — только не перпендикулярно банку, а под углом от него — уходили вниз по склону две оживленные улицы.

Канарис мог бы признать в лейтенанте любителя уличных сценок, если бы не два любопытных момента: на площади перед банком отлично просматривались подходы к представительству, в котором служил О’Коннел, а справа точно так же хорошо просматривались подходы к зданию, в котором располагалось германское посольство.

— Прекрасное времяпрепровождение, — согласился Канарис, отодвигая свое кресло так, чтобы не закрывать лейтенанту часть пространства перед окном. — Что привело вас ко мне, лейтенант?

— Согласитесь, что мы не слишком навязчивы.

— По крайней мере, так было до сих пор.

— Вот видите, в кое-каких вопросах мы уже находим понимание.

У окошечек банка не наблюдалось ни одного клиента, зато Канарис заметил некоего крепыша, околачивающегося в дальнем углу зала, за столиком у конторки. Тот явно не был похож на человека, торопящегося снимать что-либо со своего банковского счета, а тем более — пополнять его.

— Что же заставило вас нарушить обет молчания, Британец? — без особого труда вспомнил его агентурную кличку капитан-лейтенант Кригсмарине.

— Нас интересует одна особа, именующая себя Матой Хари. Она же нидерландская подданная Маргарет Гертруда Зелле.

— Как, и вас она тоже интересует? — едва заметно ухмыльнулся Канарис. — Какое совпадение привязанностей и интересов!

— Что конкретно вы можете сообщить о ней, Канарис? Нужна хоть какая-то доза полезной для нас информации.

— Информации — море. Начнем с того, что Мата Хари — прекрасная танцовщица, сумевшая вскружить голову не одному испанцу.

— Так считают не все. Ее бывший муж, нидерландский офицер Рудольф Маклид, вполне определенно заявил: «У нее плоскостопие, и она абсолютно не умеет танцевать». Мы ему не поверили. Но вскоре наши агенты сумели получить отпечатки ступней Маты Хари, и медики убедили нас: плоскостопие в самой ярко выраженной форме! Специалисты утверждают, что женщину с таким природным недостатком вообще нельзя подпускать к танцевальным подмосткам.

— Любопытно, — повел подбородком Канарис.

О плоскостопии Маргарет капитан-лейтенант и в самом деле даже не догадывался. И не мог припомнить хотя бы один случай, когда оно как-то слишком уж резко проявилось или каким-то образом бросилось в глаза.

— Кроме того, у нас есть заключение сразу нескольких специалистов из Индостана. Каждый из них самостоятельно пришел к выводу, что по уровню мастерства она не тянет даже на ученицу храмовой танцовщицы, поскольку в ученицы попадают девушки, получившие определенную подготовку. Причем, заметьте, речь шла о юных девушках, а в данном случае мы имеем дело с сорокалетней матроной.

Выслушав его, Канарис загадочно ухмыльнулся.

— Стоп, хватит, Британец. Считайте, что меня вы уже убедили. Теперь постарайтесь убедить в этом же Париж, Мадрид, Берлин, Монте-Карло…

— Мы тоже пытаемся понять, что происходит, — не стал оспаривать его аргументы англичанин. — Но единственное, что мы пока что способны констатировать, — мы ни черта не понимаем.

— Происходит массовый гипноз, порождаемый таинством таланта, — вот что на самом деле происходит, когда эта женщина выходит на подмостки парижского «Фоли бержер» или не менее знаменитой «Олимпии». И когда она обнажает свое прекрасное тело, тысячам мужчин всех национальностей и возрастов глубоко наплевать на то, есть у нее плоскостопие или нет. Как, впрочем, и на мнение ее бывшего супруга. Прочтите, что пишут об ее искусстве в «Ля пресс», «Курьер франсэ» или «Нью-Йорк геральд».

— Что тоже справедливо, — проворчал О’Коннел. — Чувствуется, что вы внимательно следите за прессой, а главное, все еще влюблены в нашу танцовщицу.

— Вынужден разочаровать: на сей раз нюх разведчика вас подводит. Лично я к танцовщице Мате Хари давно охладел, если только наши отношения с ней интересуют вас как профессионала.

— Охладели? Мы так не считаем, если учесть навязчивый интерес этой особы к английскому посольству и старой доброй Англии. Есть все основания считать, что он подогревается именно вами, Канарис. Чем холоднее вы воспринимаете ее как женщину, тем пылче интерес к ней как к шпионке.

— Вас удивляет интерес актрисы к Лондону? — пожал плечами Канарис. — А куда еще отправляться танцовщице, покорившей Мадрид, Париж и Берлин, если не в Лондон?

— С этим можно было бы смириться, если бы мы знали ее лишь как агента французской разведки.

— То есть как агент французской разведки вам она уже известна?

— Само собой разумеется.

— Вот видите, а для меня это новость.

— Не лукавьте, Канарис. Вербовка Маргарет французами Действительно оказалась для вас неожиданностью. Но это уже в прошлом. А вот то, что французы завербовали эту неутомимую бордельную танцовщицу, не догадываясь, что она работает на германскую разведку, — это уже пикантно.

— Однако ни у вас, ни у французов достаточных доказательств того, что Маргарет Зелле танцует под аккомпанемент германской разведки, нет.

Прежде чем ответить, О’Коннел проводил взглядом какого-то испанца — судя по его поясу и крестьянской одежде, баска, — который, проходя мимо окна, приподнял широкополую шляпу и вытер лицо розовым платочком. При этом они встретились взглядами: контакт состоялся.

Еще через несколько мгновений англичанин взглянул на карманные часы и предложил Вильгельму перейти в небольшой ресторанчик «Карильон», располагавшийся неподалеку, на небольшой площади у старинного собора.

— Фиесты устраивать мы не станем, но самое время утолить жажду.

Канарис не возражал; действительно, самое время поговорить за стаканом вина.

— Вы ведете скучный образ жизни, Канарис, — сказал англичанин, усаживаясь за свободный столик, стоявший между двумя толстыми колоннами, за которыми чернело чрево богато орнаментированного камина — большой редкости для испанских ресторанчиков.

— Не стану оспаривать.

— Скучный и скудный. Уже хотя бы потому, что вас ни разу не видели в этом ресторанчике.

— Дай-то Бог, чтобы на этом список моих прегрешений завершался. Маргарет Зелле, насколько мне известно, тоже не навещает его, — деликатно напомнил капитан-лейтенант о причине их встречи.

— Этот она пока что не навещала, тут вы правы.

— По крайней мере, так утверждает безликий тип, с которым вы общаетесь через окно «Банка ди Рома».

— Кстати, мы не стали разочаровывать наших французских коллег по поводу Маргарет и ограничились лишь мимолетным намеком.

— …Которому, однако, не доверились даже легкомысленно-доверчивые французы.

— Они тоже устроили слежку за ней, но все еще мало преуспели в этом.

— А вы, мистер О’Коннел?

Возможно, англичанин и собирался что-то ответить, но в это время приземистый седовласый официант подошел к их столику, мельком осмотрел посетителей и, распознав в них иностранцев, произнес по-английски:

— Мясо молодого быка, красное кастильское вино и много сыра. У нас это называется «обедом матадора».

— На обед матадору подают яйца убитого им быка, — напомнил ему Британец. — Или, может, я что-то путаю?

— Когда устраивают фиесту по поводу большого боя быков. Но вы мало похожи на матадора.

— Это уж как взглянуть на бой быков. И потом, кто знает, не придется ли вскармливать быка «прелестями» матадора…

Испанец вяло улыбнулся.

— Итальянцы обычно требуют еще и спагетти. Однако англичане предпочитают завершать подобные пиршества обычной яичницей, щедро усыпанной кусочками куриной грудинки.

— Принимайте нас за французов, — посоветовал Канарис официанту, желая как можно скорее отослать его от столика. Однако, запрокинув голову и победно улыбаясь, официант решительно произнес:

— Французы слишком легкомысленны, чтобы подражать им в чем-либо. Кому угодно, только не французам!

— Ни подражать, ни доверять французам нельзя, — охотно согласился с ним Канарис.

— В таком случае принесите нам по стакану хереса и по куску сыра, — степенно произнес англичанин.

Официант отходил, кланяясь и долго не решаясь повернуться к ним спиной, словно опасался выстрела в затылок.

— Что с них взять? Это же англичане! Ни черта они не смыслят ни в хорошем вине, ни в хорошем испанском сыре, — пожаловался он основательно подвыпившему кабальеро, стоявшему у края стойки, не смущаясь того, что посетители могут услышать его. Но в ответ кабальеро лишь сладко икнул.

— Вот он, испанский национализм — во всей его несуразности, — назидательно молвил О’Коннел.

— Мало чем отличающийся от английского или германского, — заметил Канарис.

— При чем здесь германский? У вас и национализма порядочного пока что нет; так, сплошное пруссачество…

16

Вино оказалось слишком теплым и кисловатым для настоящего хереса, однако Канарис старался не придавать этому значения.

— Почему вы решили заговорить о Маргарет Зелле? — поинтересовался Канарис, зажевывая винную кислятину ломтиками сыра.

— Потому что вы упорно стараетесь внедрить ее в круги английской аристократии. Английские генералы и дипломаты не столь болтливы, как французские, но ведь эта танцовщица не зря провела несколько лет в буддистском храме… — Услышав это, Канарис про себя скептически ухмыльнулся: он-то знал, что ни в одном храме мира Мата Хари ни одного дня не провела. — К тому же она подпаивает своих клиентов каким-то восточным снадобьем.

— Даже так?! — искренне удивился Канарис. Он многое знал о роковой танцовщице, однако ни о каком восточном снадобье слышать ему пока что не приходилось. — Вам пришлось испытать его на себе?

— До снадобья дело не дошло, но…

— …Но тоже успели побывать в числе ее постельных почитателей? — прямо спросил Канарис. — Непростительная промашка для джентльмена столь безукоризненной репутации, прямо скажу — непростительная.

Англичанин отпил вина, закусил его сыром и только потом выразительно пожал плечами:

— Само собой разумеется, я тоже побывал в ее салоне на бульваре Сен-Мишель. — Британец выдержал паузу, достаточную для того, чтобы позволить разгуляться фантазии своего собеседника, и только потом добавил: — Особого впечатления эта голландка на меня не произвела, особенно если учесть, что в амурных делах я человек брезгливый.

Отведя взгляд, Канарис надолго задержал его на одной из колонн. В данном случае ему тоже стоило бы прослыть если уж не более брезгливым, то, по крайней мере, более осторожным. Ну да что уж тут!

— Но это еще не повод… — медлительно произнес он, возвращая свой взгляд из бесплодных блужданий.

— Слишком уж она обнаглела, — резко отреагировал Британец. — Когда какая-то стерва пытается обвести вокруг пальца три разведки сразу — меня это начинает раздражать. А вас, сеньор Розас?

«Интересно, за какую из возможных «шалостей» Маргарет англичанин так упорно пытается мстить ей? — подумалось капитан-лейтенанту. — И стоит ли эта ее шалость такой кровной мести?»

— Она откажется от попыток проникнуть в Лондон, — снисходительно пожал плечами Канарис, понимая, что это единственное, чем он способен помочь сейчас Маргарет. — Мои люди позаботятся об этом.

Британец мысленно улыбнулся: все же он заставил прямо признать Чилийца — именно под таким псевдонимом проходил по его картотеке Канарис, — что подстава с этой грязной колониальной потаскушкой-двойником — дело его рук.

— Ваши люди позаботятся о том, — еще жестче и повелительнее стал его голос, — чтобы она вернулась в Париж и была сдана там французской разведке. Немедленно и самым банальным образом — сдана. — Канарис иронично хмыкнул, однако британец не придал этому никакого значения. — Причем со всеми возможными компрометирующими ее как германскую шпионку… ну, скажем так, подозрениями.

Канарис угрюмо помолчал: британец требовал от него невозможного. Давненько капитан-лейтенант не испытывал такого унижения. Он отпил хереса, но теперь вино представилось ему еще отвратительнее.

— Стоит ли все настолько усложнять? Когда вы объявите миру, что изобличили известную танцовщицу в шпионаже, английскую контрразведку и английское правосудие попросту засмеют.

— Не сомневаюсь, засмеют.

— Тогда в чем смысл этой авантюры?

— В том, чтобы засмеивали контрразведку и правосудие Франции. Потому что сдавать ее вы будете французам, а не англичанам.

— Вот такой хитроумный ход? Прикажете воспринимать это за юмор в чисто английском стиле?

— Если вы этого не сделаете, господин Чилиец, то французы арестуют ее сами. Они достанут ее и здесь, в Испании. Но тогда вслед за Матой Хари будете арестованы и вы. Пребывание в общей камере с ней не гарантирую, а вот одну виселицу на двоих — вне сомнений.

— Ох, и щедры же вы, Британец…

— Национальная черта. Кстати, о национальной черте, французам как раз нужна шумиха в прессе, которая отвлекла бы внимание общественности от бездарных действий военного командования на фронте, а заодно объяснила обывателю, почему враги-германцы так легко разгадывали замыслы французских генералов и кто в действительности становился источником информации.

— Какая новизна разработки иностранного шпиона!

— Кажется, я уже дал вам понять, что вся прелесть этой операции — в ее исключительной банальности.

— Вот тут-то перед разгневанной публикой и возникнет образ некоей колониальной танцовщицы, свившей свое змеиное гнездо в самом сердце Парижа! — все еще пытался иронизировать Канарис, однако это уже была ирония Иуды.

— И публика ухватится за эту наживку. Грязная танцовщица, которая совращала темпераментных французских штабистов и таким образом поставляла германцам такие сведения, которые те никак не могли получить от своей фронтовой разведки.[23] Сведения, позволявшие германскому командованию наносить упреждающие удары по французским войскам, приведшие к немыслимым потерям. Кого такой поворот карьеры известной танцовщицы может оставить равнодушным?!

— Вы действительно намерены организовать судебный процесс против Маты Хари?

— Еще какой! Дело в том, что в ее сексуальные сети попало несколько очень уважаемых джентльменов. Поэтому мы будем рады убрать ее стараниями наших парижских союзников.

С минуту Канарис пребывал в состоянии некоей прострации. Он не знал, как ему реагировать на обвинения Британца, как вести себя, и вообще как воспринимать все здесь происходящее. Позиции англичанина крепки. В таком случае приходится уступать свои…

— Давайте порассуждаем. Считайте, что сумели убедить меня: вывести агента из-под удара ваших парижских коллег мне действительно не удастся.

— Просто не вывести из-под удара — этого уже недостаточно. Вы знали о том, что Мата Хари работает против нас, однако, будучи нашим агентом, не только не убрали ее с театра действий, но даже не поставили нас в известность. Вам не кажется, что это непорядочно?

— Знать бы, что именно в нашем с вами ремесле подпадает под это определение — «непорядочно»!

— Если просто не вывести из-под удара… В таком случае в прессе появится ваше имя, которое Маргарет неминуемо сдаст французам, и тогда как разведчик вы уже не будете представлять интерес ни для германской разведки, ни для британской. На вашей карьере будет поставлен крест. Мало того, неминуемо всплывет ваша британская вербовка, и за вами начнется охота всех европейских резидентур, способных достать вас даже в кубрике субмарины посреди Атлантики.

Возле столика вновь возник говорливый официант, однако О’Коннел обронил какую-то фразу на непонятном германцу наречии — возможно, на баскском, — и тот мгновенно ретировался.

Канарис не видел причин для того, чтобы в связи с делом Маргарет Зелле его английская вербовка неминуемо всплывала, но понял, что вести полемику по этому поводу бессмысленно: Британец нагло шантажирует его.

— А в Париже никого не интригует тот факт, что в прессу просочатся сведения о танцовщице, как агенте-двойнике французской разведки?

— Именно поэтому Сикрет Интеллидженс Сервис не желает, чтобы ваш агент оказалась в ее лондонском подвале. Доказывать, что французы заслали в Британию свою шпионку… — передернул он плечами. — Кого в наши дни это способно воодушевить?

— Да уж… — вздохнул Канарис, хотя никакой особой горести во вздохе его Британец не уловил.

— Хорошенько подумайте, сеньор Чилиец, стоит ли создавать из-за этой танцовщицы проблемы себе и нам? — поморщился британец, давая понять, что тема исчерпана, и обсуждать ее подробности не имеет никакого смысла.

— Нужно все основательно взвесить. Разоблачение Маты Хари сильно ударит по моим собственным позициям в германской разведке, — произнес Вильгельм, а мысленно добавил: «Ты, Канарис, всего лишь такой же агент-двойник, как и эта колониальная потаскушка Мата. И если ты уже ничем не способен помочь ей, то, по крайней мере, позаботься о собственной шкуре!»

— Ударит, несомненно, если не прибегнуть к тщательной разработке этой операции. Но в этом я вам попытаюсь помочь.

— Поскольку мой провал, в свою очередь, ударит по вашей карьере, — мстительно улыбнулся Канарис.

— В поле зрения французской разведки, — не придал значения его выпаду Британец, — давно попала другой ваш агент, некая Элизабет Шрагмюллер.

«А вот и шулерская «крапленая дама из рукава»!» — побледнела переносица капитан-лейтенанта от разведки. Если они возьмут в оборот Шрагмюллер,[24] проходившую по его картотеке под кличкой Кровавая Баронесса, это будет провалом значительной части агентуры во Франции и Испании. С таким трудом, такими усилиями созданной агентуры!..

— Это еще что за дама? — попытался он состроить все ту же пресловутую «хорошую мину при скверной игре».

— Вы заходите слишком далеко, Канарис, — вновь осадил его Британец.

— Вы не позволяете мне задавать уточняющие вопросы.

— Зато позволю себе уточнить, что вряд ли вам станет легче от того, что в Берлине вам, британскому шпиону, предателю Германии, придется взойти на эшафот в то же мрачное утро, что и двум вашим агентам в Париже.

Канарис конвульсивно передернул кадыком, словно петля палача уже затягивалась на его шее. Знал бы этот самый Британец, скольких врагов он сумеет ублажить своим разоблачением и с каким вожделенным трепетом они прочтут в газетах о его казни!

— Не спорю, перспектива мрачная.

— Понимаю, вам понадобится какое-то время, чтобы прийти в себя, но делать это следует по-мужски, не пытаясь сжигать мосты… через Ла-Манш.

— Мосты через Ла-Манш сжигать теперь уже действительно не стоит, — задумчиво согласился Канарис.

— Вашу госпожу Шрагмюллер французы деликатно завербуют, и с ее помощью вы сольете им всю нужную информацию об Утренней Звезде, или как там именует себя госпожа Зелле.

— Но вы не тронете Шрагмюллер.

— Одно из правил английской королевской разведки гласит: «Никогда не следует ни влюбляться самому, ни влюблять в себя своих агентурных женщин». Никакие разъяснения его не сопровождают, однако всем известно, что это слишком дрянная примета, обычно преследуемая неминуемым, умопомрачительным провалом.

— Это мое условие: вы не тронете Шрагмюллер, — не стал оправдываться Канарис.

— Если вы так настаиваете, — благодушно согласился Британец.

— Вы гарантируете, что она сумеет вернуться в Берлин.

— Лучше в Мадрид, — уже откровенно подтрунивал над ним Британец. — Ради сотворения хоть какой-то конспирации, которая понадобится больше вам, нежели Элизабет.

— Вы гарантируете это, — фанатично настаивал на своем Канарис, не вызывая этим у Британца ничего, кроме оскорбительного сочувствия.

Но и его Канарис воспринимал сейчас с благодарностью. Стремление выступить в роли спасителя Элизабет было продиктовано уже вовсе не тем, что и с Кровавой Баронессой святую заповедь английской королевской разведки он тоже умудрился нарушить. Просто таким образом он пытался спасти уже даже не Шрагмюллер, а собственную честь, остатки профессиональной порядочности и элементарной шпионской этики.

— Предлагаю вполне приемлемый вариант. После сдачи танцовщицы мы позволим госпоже Шрагмюллер благополучно — через милую вашему сердцу Испанию — вернуться в Берлин, чтобы использовать ее в самом крайнем случае, в роли связной. Между мною и вами — связной, — победно улыбнулся Британец.

17

— Не интересует, каким образом мне удалось установить ваше местонахождение, генерал?

В последнее время Мюллер обращался к Шелленбергу только так: «генерал», вместо принятого в СС «бригадефюрер». И шеф внешней разведки СД нередко задавался вопросом: с чего вдруг? Случайностей у «главного мельника» рейха, как правило, не происходило. Тем более что свое «генерал» он произносил с той долей плебейской иронии, которая выдавала в «гестаповском Мюллере» не уважение к чину и даже не зависть, а все то же, плебейское, пренебрежение ко всяким чинам, заслугам и регалиям.

— Следует полагать, что здание рейхзихерхайтсхаутамта[25] наполнено духами погибших разведчиков и отставных генералов, группенфюрер.

— Отставных генералов? На что вы намекаете, генерал, и кого имеете в виду?

— Это я всего лишь о способности нашего здания порождать слухи и воссоздавать полезную информацию.

Отвечая, Шелленберг мельком взглянул на барона. Однако тот предпочел отойти к окну и теперь, вложив руки в карманы брюк, беззаботно рассматривал очерченный решетками окон мир, легкомысленно покачиваясь на носках своих вечно запыленных сапог. Как бы щегольски ни был одет гауптштурмфюрер Фёлькерсам, сапоги его всегда оставались такими же, как после марша его десантного батальона по склонам Большого Кавказского хребта. На которых барон действительно отличился настолько, что мог теперь позволить себе даже такую непростительную вольность, как неухоженная обувь.

— Ответ, достойный начальника отдела внешней разведки, — сухо признал шеф гестапо. — Ваш коллега, адмирал Канарис, придерживался такого же мнения.

— Полагаю, что это о чем-то свидетельствует.

— Только о том, что шеф абвера слишком уверовал в своих разведчиков. Настолько, что больше полагался на духов тех из них, что погибли, нежели на живых и все еще действующих агентов. Если бы мы с вами вовремя заметили это, возможно, не допустили бы того, чтобы адмирал и сам превратился в одного из агентов.

— Превращение адмирала Канариса — в агента? — рассмеялся Шелленберг. — Это уже начинает забавлять. И куда, в какую страну вы предполагаете забросить его?

— В агента, генерал, в агента. Но только уже вражеской разведки, — объяснил шеф гестапо непонятливому и слишком уж расшалившемуся Шелленбергу. В трубке был слышно, как злорадно он при этом хохотнул.

— Какой именно? — улыбнулся бригадефюрер, давая понять, что воспринимает это обвинение как очередной ведомственный анекдот.

— Полагаю, что английской. Впрочем, французский след тоже отвергать не стоит, хотя французам сейчас не до него, а ему — не до французов.

— Я помню, что в свое время адмирал пытался наладить связь с английской резидентурой в Ватикане, однако делал он это, по его убеждению, во благо рейха, пытаясь отвлечь англичан от враждебных по отношению к нам мыслей. Считал, что это позволит сосредоточить весь потенциал рейха для борьбы с коммунистами. И, насколько я помню, адмирал сумел убедить фюрера…

— Неверная информация. Убедить в чем-либо фюрера адмиралу так и не удалось, — прервал его Мюллер. — Вы безнадежно отстали от хода событий, Шелленберг. Даже не представляете себе, насколько безнадежно. Впрочем, если окажется, что Канарис на самом деле не английский шпион, а американский или же обеих разведок сразу, в придачу с разведкой Японии, — нас с вами это уже не оправдывает.

— Почему «нас с вами»? — ловил его на слове Шелленберг. — Мы-то с вами какое отношение ко всему этому имеем?

— И нас с вами — тоже, генерал, тоже.

— Разве что в смысле круговой поруки, — скептически проворчал бригадефюрер. — Чего в СС, насколько я знаю, до сих пор не практиковалось.

— До сих пор — да, не практиковалось…

— Тогда кто заинтересован в создании прецедента? И вообще, следует ли воспринимать обвинение Канариса в шпионаже всерьез?

«Мельник» рейха недовольно покряхтел, что напоминало всхрапывание остановленной на полном скаку лошади. Он не ожидал, что Шелленберг захочет схлестнуться с ним.

Поняв, что речь идет об обвинении в шпионаже самого Канариса — о подозрениях, возникавших вокруг адмирала, словно грозовые тучи, барон уже был наслышан, — Фёлькерсам предпочел тотчас же оставить кабинет. Причем сделал это почти на цыпочках, словно побаивался, что до Мюллера может долететь стук его армейских подков.

— О том, что обвинение это следует воспринимать всерьез, вы узнали еще из уст покойного Гейдриха. Вам известно о расследовании по делу, касающемуся «Черной капеллы».[26]

— Я помню об этом нашем разговоре с начальником главного управления имперской безопасности, — как можно официальнее подтвердил Шелленберг. — Но совершенно непонятно, почему вдруг мы возвращаемся к нему почти четыре года спустя.

— Только что вы говорили о витающих в этом здании духах. Так вот, можете считать, что на сей раз ожил дух убиенного шефа СД Рейнхарда Гейдриха.

— Говорят, это не первый случай, когда в штаб-квартире СД возрождается тень Гейдриха. Но всегда некстати.

— Не богохульствуйте, генерал.

— В мыслях не было.

— И немедленно зайдите ко мне. Лучше будет, если мы обсудим ваше задание с глазу на глаз.

Когда Шелленберг положил трубку, гауптштурмфюрер Фёлькерсам попытался было войти в кабинет, но, опасаясь столкнуться с решительно направлявшимся к двери бригадефюрером, предусмотрительно отступил. И совершенно не удивился, когда тот прошел мимо него так, словно не заметил.

«Мюллер совсем озверел! Как старший по чину, он, конечно, может потребовать, чтобы я явился к нему в кабинет. Но задание?! — оскорбленно терзался Шелленберг духом сомнений. — С какой это стати Мюллер пытается давать мне задания? И вообще, с каких пор шеф гестапо решил, что ему позволено давать задание руководителю внешней разведки СД?!»

18

Адмирал проводил взглядом потянувшееся на север, в сторону Померании, звено бомбардировщиков, и мысленно перекрестился. Ничего, что каждый такой полет «коршунов люфтваффе» отдалял его от часа, когда безумие, именуемое войной, наконец-то завершится. Все-таки это были свои.

Впрочем, кто теперь у него «свои»? Похоже, что ныне он чужой для всех — бывших коллег и сегодняшних врагов; для тех, кто отмечал его чинами и регалиями в рейхе, и тех, кто, пребывая по ту сторону Ла-Манша, расценивал его восхождение всего лишь как продвижение своего платного агента…

Канарис ждал и одновременно боялся дня капитуляции, поскольку не знал, что ждет его за этой чертой запоздалого благоразумия. А еще он боялся, что фюрер и Кальтенбруннер не позволят ему дожить до капитуляции. Они не отдадут его в руки англичан или американцев, не говоря уже о русских. Конечно же, не отдадут! И не потому, что слишком уж ненавидят его, нет. На месте любого из них он тоже не позволил бы экс-шефу абвера, вместе со всеми его агентурными связями и имперскими секретами, оказаться во власти какой-либо иностранной разведки. Лучшее, что он мог сейчас предпринять, это скрыться в какой-нибудь из нейтральных стран или, в крайнем случае, затаиться где-нибудь в Альпах, в одной из глухих деревушек, под чужими документами, в глубоком подполье. Канарис прекрасно понимал, что бежать следует немедленно; тем не менее не бежал и даже не предпринимал ничего такого, что способствовало бы его бегству в будущем. Уже сейчас он вел себя как человек, давно смирившийся со своей обреченностью. Причем это было смирение человека, уставшего бороться за свою жизнь, потерявшего к ней всякий интерес.

Отставной шеф абвера в очередной раз взглянул на часы. Франк-Субмарина явно задерживался. Неспешно прохаживаясь по «каюте», словно предающийся мечтательным экскурсам в историю профессор — перед притихшей студенческой аудиторией, он неохотно и в то же время неотвратимо возвращался к тому дню, когда, после встречи с лейтенантом О’Коннелом, вынужден был отправиться в отель «Кордова».

Мата Хари встретила его, лежа в низкой полуовальной кровати. Руки разбросаны, полуоголенные ноги похотливо раздвинуты, подол платья «а ля кастильская цыганка» заброшен почти на живот, и складки его сливались с изгибами небрежно сброшенного аквамаринового сари, в котором она предавалась своим «храмовым ритуальным танцам». Причем нередко зрителем ее становился один-единственный человек — Маленький Грек Канарис.

— Как же долго вы добираетесь, моряк! — проговорила она, не поднимая головы и заставляя Канариса усомниться, за того ли, кого ждала, она принимает его.

— Опять вы не в форме, — проворчал капитан-лейтенант.

— Наоборот, только теперь я по-настоящему в форме.

Миниатюрный столик с графином вина стоял по ту сторону кровати, и Мата Хари дотягивалась до него, не меняя позы, захватывая бокал грациозным движением танцовщицы.

Почувствовав, что женщина и так уже слишком пьяна, Канарис решительно обошел ее лежбище и бесцеремонно изъял бокал из цепких пальцев.

— Прекратите накачиваться, Маргарет, — сурово пожурил он своего агента. И «колониалка» вдруг восприняла его бестактность с сугубо восточной покорностью, что случалось с ней крайне редко.

— А что мне еще остается делать? Вы вот уже третий день прожигаете жизнь в Мадриде, но только теперь соизволили навестить всеми покинутую и забытую.

— Всему свое время. И потом, я ведь прибыл сюда не для фиесты.

— Выражайтесь поточнее: вы прибыли в Испанию только ради меня, — приподняв ножку, она поиграла кончиками оголенных пальцев.

Канарис взял графин и принюхался к содержимому в нем. Все тот же разведенный водой кисловатый херес. Как испанцы могут литрами поглощать эту гадость?

— Почему вы оставили Париж, Маргарет?

— Он порядком надоел мне, — томно выдохнула «колониалка» и, приподняв грудь и сложившись в мостик, попыталась заглянуть в лицо германцу. Она заранее знала, что на него подобные игры впечатления, как правило, не производят, и все же предпочитала оставаться верной своим привычкам.

— Это не ответ. В Париже у вас был прекрасный салон, отличная клиентура и чудные отзывы в прессе. Там было достаточно болтливых генералов, государственных чиновников и дипломатов…

— Вы бы еще вспомнили о начальнике берлинской полиции бароне фон Ягове.[27]

— А кто убедил вас в том, что мы когда-либо забывали о щедротах обер-полицмейстера Берлина? — с явной угрозой в голосе поинтересовался Канарис. — Но разговор сейчас не о нем. Мы помогли вам снять отличный салон, укорениться в Париже, наладить связи с высшим светом, с бомондом Франции. Вы же все это попытались перечеркнуть одним взмахом своей избалованной ручки.

— Изощренной — так будет точнее.

— Поэтому я и требую, чтобы вы вернулись к себе в салон на бульваре Сен-Мишель.

— Там действительно все выглядело слишком успешным, — признала Маргарет. — Подозрительно, я бы даже сказала непозволительно успешным. Именно поэтому мне осточертела эта столица лягушатников.

— Эмоции меня не интересуют. Вы оставили свой салон без моего разрешения.

— В Испании болтливых генералов и дипломатов будет не меньше, — забросила ногу на ногу Маргарет и принялась ритмично покачивать ею, словно факир своей укротительской дудкой.

— Вы правы, их и здесь будет предостаточно, да только болтовня их Германию не интересует. Я даю вам неделю для того, чтобы ублажить своим присутствием местную публику, после чего вы опять вернетесь в Париж.

, — Это слишком маленький срок, — капризно произнесла Маргарет, поудобнее усаживаясь в постели. — Мадридцы и прочие испашки вам этого не простят.

— Не позже чем через неделю вы вновь объявитесь в Париже, — голос Канариса становился все более угрожающим, — объясняя свое отсутствие снисходительностью по отношению к мадридскому импресарио и условиями контракта.

С минуту Мата задумчиво молчала, затем, глубоко и безнадежно вздохнув, произнесла: